Интимный вопрос. Резиденция Höga Кusten
Иманд (34) - Анна (31)
[Интимный вопрос]
Сентябрьским вечером в комнате с эркером не то чтобы холодно, а так… чуточку зябко, хотя тепло садящегося солнца щедро наполняет соседнюю гостиную, и дверь открыта. Должно быть ощущение прохлады исходит от полуголых дрожащих под ветром лесов, заколюченных в просторную раму окна. Сидя на диване напротив, Анна созерцает их пузырящиеся пестро-багряные верхушки. Она ничем не занята и уже забыла, каково это, сидеть, ничего не делая, бездумно уставившись в пространство, глядя на деревья, быстро бегущие облака, но не замечая их, как не замечает холодных рук, раскрытого, но нечитанного журнала, съехавшего с колен. В ней будто кончился завод, понуждавший целеустремленно переходить от одних дел к другим. Импульс долга, неустанно двигавший ею все эти бесконечные месяцы, наконец иссяк. Но теперешний ее покой - одна видимость, сродни хрупкому равновесию камня, замершего на краю пропасти. Анну давно томит ощущение, будто жизнь ее подошла к некоему рубежу, будто все прежнее уже исчерпано, а новое - будет ли? Ясно одно: дальше так продолжаться не может. Правда, никакого конфликта между ними нет, но и нормальной жизни - тоже. Конечно, Иманд ее опора, козырной туз в рукаве, человек, на которого она всецело может положиться, однако их супружеские отношения, похоже, в прошлом.
За несколько месяцев с их последней ссоры, Иманд не сделал ни одной попытки к сближению, и кажется, даже избегает ситуаций, в которых это могло бы случиться - не нарочито, а так… словно не замечая удобной возможности, которой раньше непременно воспользовался бы. Словом, муж оставил ее в покое, может даже с облегчением. По крайней мере, не сказать, что он страдает. Конечно (Анна с сожалением признает это) она сама виновата: раз-другой отказала ему, вывернулась из рук: «Не надо, прошу тебя!» - вот он и внял просьбе. Потом-то она опомнилась, и сама была уже не прочь, но заигрывать, а тем более соблазнять отстранившегося мужчину, не хватало духу, да и сил тоже. Усталость брала свое: спать хотелось больше, чем секса. Даже и не секса, а просто получить разрядку, расслабиться и уснуть, хотя пожелай Иманд… Но ему уже неохота рисковать самолюбием, нарываться на новый отказ. А может и просто неохота - тоже ведь устает.
В любом случае, он слишком умен, чтоб давить на нее, или поставить вопрос об их отношениях ребром. Потому, что семейная жизнь - это одно, а королевский брак - нечто иное, большее. Это в спальне он ей муж или не муж, а вне спальни оба они - части системы, на которой держится благополучие монархии и, pardon, общественное устройство. Нельзя доводить дело до разрыва, не рискуя обрушить систему. Они могут спать в разных комнатах и обретать личное счастье как найдут нужным, но в глазах других обязаны хранить верность семье и друг другу. И молчать. Именно это он и делает - не раскачивает лодку.
Ах, если б ее волновала только наружная благопристойность! Но в ней-то Анна не сомневается. Даже остыв, они останутся друзьями и партнерами… хм, деловыми, будут во всем помогать и поддерживать друг друга, их брак сохранит внешнюю форму. Однако то, что в глазах света они муж и жена, ничуть не облегчает положения женщины, которая хочет не замужем числиться, а спать с любимым мужчиной. Ей нужен даже не секс сам по себе, а Иманд-любовник, и она совершенно не представляет, как теперь сказать ему об этом. Дело не в гордости, а в храбрости. Где взять столько отваги, чтоб признаться и… увидеть безразличие в его глазах? Ее нынешнее оцепенение - от сознания, что шевельнись она, заговори, и обсуждать придется именно это - больше нечего.
Муж заглядывает к ней из солнечной гостиной.
- Мерзнешь?
Сжалась вся, подол на коленки натянула.
- Немножко. Лень вставать.
- Не вставай, - говорит он, уходя, и скоро возвращается с полосатым пледом-«кисонькой». Накинув его на себя, раскрывает ей шерстяные объятия: «Иди ко мне»
Он так по-дружески тепло это сказал. Закутал в мягкое, пушистое и снизу подоткнул. Вот теперь она точно никуда от него не денется. Ой, а пальцы-то ледяные под рубашку к нему! И нос холодный куда-то между воротом и шеей - ах ты зяблик! А если б я через полчаса пришел, ты бы уже посинела тут? Это он не вслух, а так… мысленно. Вслух он пока не знает, что.
Сначала думалось, главное, вырвать жену из цепких лап государства, а там все как-нибудь само… Да попробуй, вырви, когда она - его живое олицетворение! Упросил все-таки, уболтал, выцыганил у этой скареды несколько дней вдали от столицы. Она согласилась. Без радости - с тревогой, чуть ли не с испугом, но согласилась. Приехали вчера перед обедом, вдвоем, без детей. И проспали почти весь день - натурально как два положенных рядышком полена. Ночью оба проснулись, но не сказали друг другу ни слова. Их «наедине» как бы распалось в «наедине с собой». Анна сочла его спящим, боялась разбудить неосторожным движением, вздохом - берегла его сон, или не хотела, чтобы он знал, что ей и одной хорошо? Без него. Эта тайком творящаяся у него под боком интимность, как-то… обнадежила его, что ли.
Ну да, обнадежила, внушила оптимизм, что его мужских, человеческих сил хватит, чтоб спасти обоих. Слушая замирающее дыхание рядом, он подумал, что в охлаждении между ними виновата быть может не прошедшая любовь, а просто сексуальная неудовлетворенность, в которой жена не решилась ему признаться. Ведь о чем-то же она грезит в эти минуты! Воображает то, что он не додумался для нее сделать. И пусть оснований поверить в это немного, он готов ухватиться даже за сомнительную версию - лучше призрачный шанс, чем никакого. Как всякий человек, находящийся в затруднительном положении, он безотчетно стремится подменить нерешаемую задачу той, которую может решить.
Но как заговорить о таком? У нее-бедняжки и без того сердце не на месте. Подавлена, все молчит. Только льнет к нему обреченно, будто в последний раз. Не так-то легко начать разговор с женщиной, которая ждет и боится этого разговора. Он мысленно подбирает слова и в точности как Анна минуту назад напряженно и невидяще смотрит в окно на струящееся золото берез вдали, на их опаловые стволы, призрачно светящиеся в легких сумерках. Неуклюжие фразы в уме все никак не складываются, слова кажутся жалкими, беспомощными. Неожиданно, Анна сама помогает ему. Она пригрелась в тепле, тихонько сопит в плечо и, осторожно, словно боясь, что он заметит, гладит его под рубашкой - партизанка! Так не ласкают, так… заглаживают вину. Он больше не в силах выносить эту неопределенность и говорит первое, что на язык пришло, лишь бы нарушить молчание.
- Можно задать тебе интимный вопрос? Не обидишься?
Анна чего угодно ждала: упреков, сто раз заслуженных, обидных признаний, мучительного выяснения отношений, но только не такой преамбулы. Она упирается ладонями ему в грудь и смотрит снизу вверх скорее удивленно, чем испуганно.
- О чем ты думаешь, когда ласкаешь себя?
Краснота мгновенно заливает ей лицо, шею - обдает изнутри жаркими мурашками. У нее на лбу написано «откуда… ты знаешь?»
- Я с тобой живу.
Ах так! Она справилась с замешательством и намерена осадить дерзкого.
- Я тоже живу с тобой, - глядя ему в глаза, с намеком говорит она, мол, «и тоже о тебе знаю».
- 1:1, - кивает он, и вроде не выглядит смущенным. - Ответишь мне?
Она серьезно обдумывает вопрос, что-то прикидывая в уме. Иманд ждет, стараясь не выдать волнения.
Анна сбита с толку: это не тот разговор, которого она ждала и боялась. Или тот? Но он конечно не из вульгарного любопытства…
- Я скажу, - подавленный вздох, - но откровенность за откровенность, ты тоже ответишь на мой вопрос.
- Какой?
- Расскажешь, почему тебя это интересует.
Он снова кивает, признавая справедливость этого условия.
[Интимный ответ]***
Фантазии, которые заводят Анну - это что-то непостижимое, да? Иманд довольно ясно представляет, как именно она прикасается к себе. Так же как и Анна наверняка знает, что делает он. В этом нет никакой тайны. Все люди делают это более менее одинаково. Но есть ли что-нибудь интимнее и сокровеннее образов, наполняющих ее воображение в эти минуты? Какие мысли заставляют сердце биться сильнее, а кровь жарче приливать к щекам, соскам и кончикам пальцев?
Он возбужден просто от самой попытки представить, что происходит у нее в голове. И от воспоминаний о прошедшей ночи, когда он подслушивал, как Анна тихонько учащенно дышит, потом задерживает вдох, и наконец расслабляется, вытягиваясь в постели. И еще... стыдно сказать, но это правда, он возбужден от давнего (до сих пор не забыл, хотя лет двадцать прошло!) мимолетного, лицезрения девичей промежности в тот момент, когда Элишка-балерина махнула ногой в гранд батмане. Взбудоражен памятью о своей юности и тем предвкушением волшебно-прекрасного эротического будущего, каким одарила его эта мелькнувшая потайная складочка в девичьем паху.
Если бы жена могла проникнуть в его грезы, что она испытала бы - отвращение, умиление? Может, отшатнулась бы неприязненно: фу, извращенец!
Ему было лет 13-14, когда Янек, мечтавший о карьере кинооператора, уговорил пойти поснимать «класс» (так почему-то называлась репетиция) в балетной школе, где давно занималась его сестра. Янек был там свой человек, подвизался с камерой на концертах и спектаклях - кому как ни ему поручить съемку рекламного ролика. И «пану-оператору» требовался ассистент: свет направлять, сумки с аппаратурой таскать, ну и вообще, для солидности.
- Они там знаешь как ноги задирают - все видно! - кося одним глазом на вещавшую у доски химичку и дыша над ухом Иманда котлетно-конфетным духом недавнего ланча, шептал Янек. - А фигурки - ващ-ще закачаешься!
Девчонки оказались как на подбор - тощенькие, мосластые с натруженными жилистыми ногами в сгармошенных шерстяных гетрах и одинаковых черных купальниках в обтяжку. Янек не соврал, купальники правда ничего не скрывали - ни выпирающих ребер, ни остреньких сосков, топорщивших эластичную ткань, ни подтянутых плоских попок. Но все это всплыло в памяти потом, а сначала он видел только их худобу и грациозность, вывернутые стопы, порхающие шажки и пробежки.
- Экзерсис!
По хлопку седой тетки в видавшем виды трико, они выстроились вдоль станка против зеркальной стены - Янекова Элишка оказалась крайней. Кто-то невидимый за фортепиано звучно ударил по клавишам.
Вначале смотреть было особо не на что. Балеринки, вытянувшись в затылок, долго водили туда-сюда тонкими руками и ставили ногу на носочек. Зато тетка в трико «зажигала», перемежая французские команды с какими-то несусветными указаниями вроде «заднюю ногу почище закрывай!» или «попой не мигать! Не мигать, кому говорю!» На горшок садимся - и-и раз! - девочки послушно присели, широко разводя колени.
- Плие, - с видом знатока непонятно шепнул Янек, вскидывая камеру на плечо. - Ты свети давай!
- Не косить подъем!! - гаркнула тетка - он чуть фонарь не выронил. - Агнешка, подбери кисели! Глаза с пола подня-ать! Нет, ну что вы таращитесь как олени в свете фар! Мимика где? Я спрашиваю, где мимика! Глаз должен гореть, а пятки улыбаться!
К удивлению «осветителя», девчонки не обижались и преданно ели педагога глазами, не обращая внимания на крутившихся тут посторонних парней. Впрочем, к Янеку они давно привыкли.
- Щас батманы будут, я снизу сниму, а ты вон туда отойди, и свети вдоль ряда. В зеркале не мелькай, ясно? - скороговоркой пробормотав это, Янек сел на пол, упер локоть в колено и взял камеру наизготовку - он видно знал дело. Иманд послушно отошел, куда велели, и направил свет на ноги девчонок, уже порхавшие в тандю и жете.
- Не нога, а смертный грех! - надсаживалась тетка. - Длинная нога, длииииинная!!! Допой ее! Элишка! Та-ак, а теперь оторвать ногу от тела и бросить вверх! Еще, еще! Чтоб ноги от зубов отскакивали!
И ноги дружно «отскакивали» - вперед, вперед, потом в сторону, в сторону, потом назад. Поворот. С другой ноги!
Под звонко лупившее фортепиано, он перебежал на тот конец ряда, хлестнул лучом вдоль станка. Янекова сестра оказалась теперь прямо перед ним. Лоб в мелкой россыпи прыщиков блестел от пота, газельи глаза, устремленные куда-то поверх его головы, сияли фанатичной преданностью искусству. Она без видимого усилия выбрасывала ногу вверх, так что вытянутый носок оказывался выше прилизанной головки. Узкая ластовица ее купальника от резких движений съехала вбок. Под ним наверно не было трусов, иначе как он мог увидеть то, что увидел - пухлую складочку с редкими темными волосками и открывшуюся за ней полоску чего-то влажно-розового… нога уже плавно опустилась, скрывая тайну.
- Пор-де-бра! - выкрикнула наставница, и балеринки покорно повернулись к станку, закинули ногу на палку и вытянулись в изящном наклоне, обхватив себя за носочек.
- Все! - с облегчением выдохнул Янек, - теперь у них еще релеве будет, а потом «середина». Пошли.
То мимолетное видение стало «гвоздем» его тайной эротической коллекции и на годы вперед - единственным «живым» впечатлением, не идущим ни в какое сравнение с бесстыдными картинками из фильмов и журналов. Он не разлюбил этот невинный образ и потом, когда восприятие его обогатилось въяве пережитым сексуальным опытом. Фантазия об Элишке, то заметившей его взгляд и смутившейся, то преодолевшей стыдливость потом, когда они остались наедине, не утратила своей возбуждающей силы. Бесконечно меняясь, взрослея вместе с ним, она продолжала оставаться излюбленной игрой воображения.
Он давно не помнил ее лица, но сам соблазнительный момент, будто подсвеченный вспышкой - волнующий контраст напряженной, натянутой до кончиков пальцев стройной ноги и трогательно-мягкой складочки у нее в паху - накрепко запечатлелся в памяти. Что если Анна спросит его в ответ: «А ты - о чем ты думаешь?» - сможет он рассказать? Если нет, то и жену просить о подобной откровенности не вправе. Однако вопрос уже задан, и не из любопытства. Может, это его оправдывает?
***
- О чем думаю? Наверно странно прозвучит. Я представляю такое заведение, где женщины добровольно предают себя в руки мужчин и становятся их секс-игрушками. Они согласны на любые требования и подвергаются унизительным наказаниям за ослушание или недостаточное усердие. Мужчины могут делать с ними, что хотят. И делают. Условие только одно: поскольку они идут на это ради удовольствия, то должны его получить. Женщины выставляют своим любовникам «оценки», но так, что те не могут узнать, как их оценили, пока не настанет час расплаты. Тех, кто оплошал, наказывают их недавние жертвы. Это общий сценарий, а истории внутри него разные. Не знаю, почему такое приходит мне в голову. Никогда не воображаю себя участницей, даже кино такое не могла бы смотреть - противно! Но когда эти сцены разыгрываются в уме… Ужасно, да? - Анна поднимает на него глаза.
В ответ он сдувает кудряшки с ее виска и целует в открывшееся местечко: «Надо будет позаимствовать у тебя этот сюжет».
- Ты удивлен?
- Да, очень. Я пытался представить, но… нет, никогда бы не подумал. Где ты и где жесткий секс! Хотя вот эта связь: полная покорность ради удовольствия - в этом что-то есть. Тотальная самоотдача, как условие блаженства… Ты удивительная!
Он ничего такого и близко не ожидал. И теперь очарован: ее доверием, ее честностью, ее изощренной фантазией. Справедливость велит ему поступить так же - отдать себя на ее суд, и, подавив внутреннее сопротивление, он сам заговаривает об этом.
- Ты наверно тоже хочешь узнать…
В сгустившихся сумерках тонкие пальцы запечатывают ему губы: тс-с-с… В доме глубокая тишина, и оттого еще слышнее ветер снаружи - в смутно белеющем эркерном окне буйно и дремотно волнуются сосны.
- Не говори. Тебе стыдно и неловко будет. Если б ты сам хотел… Но ты не можешь такого хотеть, я тебя знаю. Ты просто решил, что раз спрашиваешь меня, то и сам должен - правда?
Он молча кивает. Повернувшись к нему, Анна ящеркой распластывается по его груди, приникает щекой, затихает, закрыв глаза. Он поглаживает ее по плечам, по узкой спинке - наконец-то она с ним: припавшим к нему худеньким телом, мыслями, чувствами, всей душой.
- Почему мы вообще это делаем? Почему выбираем удовольствие наедине с собой, когда могли бы вместе?
- Я как раз хотел узнать… вдруг, ты фантазируешь о том, чего тебе не хватает со мной?
Анна ёжится: ей не с ним - ей его самого не хватает! Конечно, он очень устает, они оба, но… разве только в этом причина?
- То, что нас возбуждает, - продолжает Иманд, - кажется нелепым, но в этих образах символически зашифровано то, в чем мы нуждаемся, не только в постели: взаимность, понимание, покорность, преодоление страхов, щедрость. Согласна?
- Мне кажется, - Анна задумчиво покусывает подушечки пальцев, - фантазии - это противовес реальным отношениям. Мы все время на виду друг у друга, и так тесно связаны, что нет ни места ни времени побыть собой - отдельно, не чувствуя вины за это желание. Просто осознать свою сексуальность как нечто автономное, не связанное ни с кем. А в фантазиях - можно. О выдумках не надо заботиться. Они ничего о нас не подумают, не разочаруются, не обидятся. Воображай, что хочешь - никто не осудит, не будет никаких последствий.
- Да, это легкий способ испытать чистое желание, отделенное от любви, от чувств вообще. Дать себе физическую разрядку, не тратя душевных сил. Я… никогда не фантазирую о тебе - никогда (он только сейчас неожиданно понял). Но это не измена - не прелюбодейство в уме, наоборот… - ему мучительно не хватает слов - и как только женщины их находят!
- Я тоже о тебе - никогда. Ты - высота. А фантазии - их просто используешь, как салфетки какие-нибудь.
Вот - Анна нашла ключевое слово - «использовать». Сексуальные фантазии - расходный материал психики. Они не затрагивают образ любимого - они его оберегают от… потребительского отношения. О любимом можно мечтать, и это тоже возбуждает, но иначе. Разве не сам он когда-то говорил, что любовь и секс противоположны? Цель секса - физическое удовлетворение, а в любви цель - любимый, его счастье. Вот почему думать о любимом существе, предаваясь самоудовлетворению, противоестественно. А рисовать в уме отвлеченные возбуждающие картинки как раз нормально. Это не измена, а форма сублимации, способ переплавить аморальные импульсы в зрелую моральную установку.
[Настоящая причина]
***
- Скажи, почему тебя интересуют мои фантазии? - она чувствует, как что-то меняется в нем, будто гаснет, вокруг становится темнее.
- Все разладилось в последнее время у нас, - он с трудом подбирает слова. - Думал, ты расскажешь, о чем мечтаешь наедине с собой, и я пойму, что делать.
- Иманд… - раскаянно шепчет она. - Это из-за меня. Но я уже скоро набью все шишки, натру этими… браздами правления мозоли на нужных местах (на языке, главным образом!), - и буду нормальным функционером. Нам не всегда будет так трудно. Мы же устаем с тобой как каторжники! А еще малышня наша…
- Анна, - он сжимает ей плечо, пресекая поток оправданий, - скажи, дело в чувствах?
Она хватает ртом воздух - могла бы спросить его о том же, если б не боялась услышать ответ.
Кроме усталости тут что-то еще. Почему мы стали сомневаться друг в друге? Почему я не уверена, что остаюсь желанной для него - и остаюсь ли? Как о таком спросишь? И какой смысл спрашивать, если… между нами давно уже ничего не происходит?
Все это вихрем несется в ее голове - пауза затягивается. Он ждет, стараясь не выдать отчаяния.
- Я не знаю, - наконец, бормочет она, не замечая, что отвечает своим мыслям, а не на его вопрос (дело в чувствах? - я не знаю…). Тупик. Они хотят знать правду о настроениях друг друга, не решаясь поведать о собственных.
Кто-то из них должен рискнуть, обнажить свою уязвимость. Оберегая ее, он берет это на себя.
- Я скажу тебе всё один раз, и повторить не смогу, - он заставляет себя произносить эти слова, прикрыв от усилия глаза, словно иначе воля, толкающая его на мучительное признание, рассеется. - Мне стыдно и неловко напрашиваться на секс с женщиной, с которой я связан кучей уз и обязательств, и которая возможно больше не любит меня, видит во мне лишь друга. Я чувствую себя невыносимо глупо потому, что нет никакого непозорного способа выяснить это. Мне страшно, что ты поймешь, как сильно я нуждаюсь в тебе, и… не ответишь тем же.
Анна не узнает его голос. От этих слов, у нее явственное шевеление на затылке. Что он должен чувствовать, чтоб сказать такое?! Она, молча, бросается ему на шею. И обнимает так, чтоб у него не осталось сомнений. Ее сердце колотится ему в ребра. Не разнимая рук, она шепчет ему единственно правильное в эту минуту: «Я так по тебе наголодалась, что не дойду до постели».
***
Она просыпается в сереющих сумерках раннего утра - с ощущением теплой чувственности, телесной умиротворенности, в платье с задранным подолом и его рукой, зажатой между слегка вспотевших бедер. Лиф расстегнут (слава богу, застежка спереди - она только недавно перестала кормить Малыша). Голые груди прикрыты растрепанными волосами, соски ноют томительно сладко. Она сжимает их пальцами, вспоминая, как он... боже, как стыдно… как необыкновенно хорошо…
Иманд спит. Она видит глубокие тени вокруг самых красивых на свете глаз, и чуть приоткрытые во сне губы, которые умеют так ее целовать, что она себя не помнит. Наверно, он только сейчас заснул по-настоящему, первый раз за эту долгую-долгую ночь.
На нем только тонкая расстегнутая до середины рубашка - остальная одежда в беспорядке брошена на пол. Она осторожно подтыкает свисающий край пледа ему под спину.
Ей спать не хочется.
Сделанное накануне открытие обескураживает. Она-то думала, робость и тревоги сближения свойственны лишь началу любви. А когда двое уже поженились, сроднились, завели детей - никаких беспокойств на эту тему быть не может. Но оказалось, любой перерыв вновь может поднять коварный вопрос: а нас все еще тянет друг к другу? Дни и недели порознь, навалившиеся дела, детские хвори, изматывающие светские обязанности… Их общность всякий раз претерпевает разрыв. И мало просто лечь в постель, чтобы ощутить близость, мало каждому из них втайне желать этого. Нужно еще знать, что желание взаимно.
Потребность слышать снова и снова «я по тебе с ума схожу», «мечтаю завлечь в постель и заняться с тобой сексом» - очень сильна. Но признавать ее существование ужасно неловко. Даже после многих лет вместе барьер не исчез. Страшно каждый раз просить нового подтверждения у того, кого очень любишь, кто властен над твоим счастьем и несчастьем, и может причинить тебе такую боль, что не выдержит сердце. Еще хуже, что брак ставит эту тревогу как бы «вне закона», выставляет страх быть отвергнутым на самом тонком интимном уровне - нелепостью.
Иманд прав, язык не повернется снова и снова просить то, что вроде и так принадлежит тебе по праву - уверений, что ты желанен. Мы изо всех сил оберегаем свою гордость, делаем вид, что жажда услышать «я тебя хочу» - последнее, что у нас на уме. Не можем насытиться интимными признаниями, но готовы загнать друг друга в угол, лишь бы не задавать пугающий вопрос: «Ты все еще любишь меня?»
Что нам делать? Я эту муку в его глазах в жизни не забуду! Нужно избавить его от таких объяснений, он не сможет каждый раз ломать себя, перешагивать через самолюбие. Мне проще найти слова, дать ему почувствовать...
Что-то его разбудило.
- Замерз? Укрыть потеплее? - она подтягивает плед повыше, кутая ему плечи.
- Не-ет, - он по-особенному блаженно-расслаблено улыбается. Анна любит эту мечтательную - только ей предназначенную улыбку, раньше она часто ее видела. В набравшем силу утреннем свете, он убирает ей волосы, запорошившие груди - млечно-белые, чуть приподнятые, в лазоревых жилках снизу, и опять вбирает губами теплый чуткий сосок, опрокидывая ее навзничь, накрывая собою.
[Интимный вопрос]
Сентябрьским вечером в комнате с эркером не то чтобы холодно, а так… чуточку зябко, хотя тепло садящегося солнца щедро наполняет соседнюю гостиную, и дверь открыта. Должно быть ощущение прохлады исходит от полуголых дрожащих под ветром лесов, заколюченных в просторную раму окна. Сидя на диване напротив, Анна созерцает их пузырящиеся пестро-багряные верхушки. Она ничем не занята и уже забыла, каково это, сидеть, ничего не делая, бездумно уставившись в пространство, глядя на деревья, быстро бегущие облака, но не замечая их, как не замечает холодных рук, раскрытого, но нечитанного журнала, съехавшего с колен. В ней будто кончился завод, понуждавший целеустремленно переходить от одних дел к другим. Импульс долга, неустанно двигавший ею все эти бесконечные месяцы, наконец иссяк. Но теперешний ее покой - одна видимость, сродни хрупкому равновесию камня, замершего на краю пропасти. Анну давно томит ощущение, будто жизнь ее подошла к некоему рубежу, будто все прежнее уже исчерпано, а новое - будет ли? Ясно одно: дальше так продолжаться не может. Правда, никакого конфликта между ними нет, но и нормальной жизни - тоже. Конечно, Иманд ее опора, козырной туз в рукаве, человек, на которого она всецело может положиться, однако их супружеские отношения, похоже, в прошлом.
За несколько месяцев с их последней ссоры, Иманд не сделал ни одной попытки к сближению, и кажется, даже избегает ситуаций, в которых это могло бы случиться - не нарочито, а так… словно не замечая удобной возможности, которой раньше непременно воспользовался бы. Словом, муж оставил ее в покое, может даже с облегчением. По крайней мере, не сказать, что он страдает. Конечно (Анна с сожалением признает это) она сама виновата: раз-другой отказала ему, вывернулась из рук: «Не надо, прошу тебя!» - вот он и внял просьбе. Потом-то она опомнилась, и сама была уже не прочь, но заигрывать, а тем более соблазнять отстранившегося мужчину, не хватало духу, да и сил тоже. Усталость брала свое: спать хотелось больше, чем секса. Даже и не секса, а просто получить разрядку, расслабиться и уснуть, хотя пожелай Иманд… Но ему уже неохота рисковать самолюбием, нарываться на новый отказ. А может и просто неохота - тоже ведь устает.
В любом случае, он слишком умен, чтоб давить на нее, или поставить вопрос об их отношениях ребром. Потому, что семейная жизнь - это одно, а королевский брак - нечто иное, большее. Это в спальне он ей муж или не муж, а вне спальни оба они - части системы, на которой держится благополучие монархии и, pardon, общественное устройство. Нельзя доводить дело до разрыва, не рискуя обрушить систему. Они могут спать в разных комнатах и обретать личное счастье как найдут нужным, но в глазах других обязаны хранить верность семье и друг другу. И молчать. Именно это он и делает - не раскачивает лодку.
Ах, если б ее волновала только наружная благопристойность! Но в ней-то Анна не сомневается. Даже остыв, они останутся друзьями и партнерами… хм, деловыми, будут во всем помогать и поддерживать друг друга, их брак сохранит внешнюю форму. Однако то, что в глазах света они муж и жена, ничуть не облегчает положения женщины, которая хочет не замужем числиться, а спать с любимым мужчиной. Ей нужен даже не секс сам по себе, а Иманд-любовник, и она совершенно не представляет, как теперь сказать ему об этом. Дело не в гордости, а в храбрости. Где взять столько отваги, чтоб признаться и… увидеть безразличие в его глазах? Ее нынешнее оцепенение - от сознания, что шевельнись она, заговори, и обсуждать придется именно это - больше нечего.
Муж заглядывает к ней из солнечной гостиной.
- Мерзнешь?
Сжалась вся, подол на коленки натянула.
- Немножко. Лень вставать.
- Не вставай, - говорит он, уходя, и скоро возвращается с полосатым пледом-«кисонькой». Накинув его на себя, раскрывает ей шерстяные объятия: «Иди ко мне»
Он так по-дружески тепло это сказал. Закутал в мягкое, пушистое и снизу подоткнул. Вот теперь она точно никуда от него не денется. Ой, а пальцы-то ледяные под рубашку к нему! И нос холодный куда-то между воротом и шеей - ах ты зяблик! А если б я через полчаса пришел, ты бы уже посинела тут? Это он не вслух, а так… мысленно. Вслух он пока не знает, что.
Сначала думалось, главное, вырвать жену из цепких лап государства, а там все как-нибудь само… Да попробуй, вырви, когда она - его живое олицетворение! Упросил все-таки, уболтал, выцыганил у этой скареды несколько дней вдали от столицы. Она согласилась. Без радости - с тревогой, чуть ли не с испугом, но согласилась. Приехали вчера перед обедом, вдвоем, без детей. И проспали почти весь день - натурально как два положенных рядышком полена. Ночью оба проснулись, но не сказали друг другу ни слова. Их «наедине» как бы распалось в «наедине с собой». Анна сочла его спящим, боялась разбудить неосторожным движением, вздохом - берегла его сон, или не хотела, чтобы он знал, что ей и одной хорошо? Без него. Эта тайком творящаяся у него под боком интимность, как-то… обнадежила его, что ли.
Ну да, обнадежила, внушила оптимизм, что его мужских, человеческих сил хватит, чтоб спасти обоих. Слушая замирающее дыхание рядом, он подумал, что в охлаждении между ними виновата быть может не прошедшая любовь, а просто сексуальная неудовлетворенность, в которой жена не решилась ему признаться. Ведь о чем-то же она грезит в эти минуты! Воображает то, что он не додумался для нее сделать. И пусть оснований поверить в это немного, он готов ухватиться даже за сомнительную версию - лучше призрачный шанс, чем никакого. Как всякий человек, находящийся в затруднительном положении, он безотчетно стремится подменить нерешаемую задачу той, которую может решить.
Но как заговорить о таком? У нее-бедняжки и без того сердце не на месте. Подавлена, все молчит. Только льнет к нему обреченно, будто в последний раз. Не так-то легко начать разговор с женщиной, которая ждет и боится этого разговора. Он мысленно подбирает слова и в точности как Анна минуту назад напряженно и невидяще смотрит в окно на струящееся золото берез вдали, на их опаловые стволы, призрачно светящиеся в легких сумерках. Неуклюжие фразы в уме все никак не складываются, слова кажутся жалкими, беспомощными. Неожиданно, Анна сама помогает ему. Она пригрелась в тепле, тихонько сопит в плечо и, осторожно, словно боясь, что он заметит, гладит его под рубашкой - партизанка! Так не ласкают, так… заглаживают вину. Он больше не в силах выносить эту неопределенность и говорит первое, что на язык пришло, лишь бы нарушить молчание.
- Можно задать тебе интимный вопрос? Не обидишься?
Анна чего угодно ждала: упреков, сто раз заслуженных, обидных признаний, мучительного выяснения отношений, но только не такой преамбулы. Она упирается ладонями ему в грудь и смотрит снизу вверх скорее удивленно, чем испуганно.
- О чем ты думаешь, когда ласкаешь себя?
Краснота мгновенно заливает ей лицо, шею - обдает изнутри жаркими мурашками. У нее на лбу написано «откуда… ты знаешь?»
- Я с тобой живу.
Ах так! Она справилась с замешательством и намерена осадить дерзкого.
- Я тоже живу с тобой, - глядя ему в глаза, с намеком говорит она, мол, «и тоже о тебе знаю».
- 1:1, - кивает он, и вроде не выглядит смущенным. - Ответишь мне?
Она серьезно обдумывает вопрос, что-то прикидывая в уме. Иманд ждет, стараясь не выдать волнения.
Анна сбита с толку: это не тот разговор, которого она ждала и боялась. Или тот? Но он конечно не из вульгарного любопытства…
- Я скажу, - подавленный вздох, - но откровенность за откровенность, ты тоже ответишь на мой вопрос.
- Какой?
- Расскажешь, почему тебя это интересует.
Он снова кивает, признавая справедливость этого условия.
[Интимный ответ]***
Фантазии, которые заводят Анну - это что-то непостижимое, да? Иманд довольно ясно представляет, как именно она прикасается к себе. Так же как и Анна наверняка знает, что делает он. В этом нет никакой тайны. Все люди делают это более менее одинаково. Но есть ли что-нибудь интимнее и сокровеннее образов, наполняющих ее воображение в эти минуты? Какие мысли заставляют сердце биться сильнее, а кровь жарче приливать к щекам, соскам и кончикам пальцев?
Он возбужден просто от самой попытки представить, что происходит у нее в голове. И от воспоминаний о прошедшей ночи, когда он подслушивал, как Анна тихонько учащенно дышит, потом задерживает вдох, и наконец расслабляется, вытягиваясь в постели. И еще... стыдно сказать, но это правда, он возбужден от давнего (до сих пор не забыл, хотя лет двадцать прошло!) мимолетного, лицезрения девичей промежности в тот момент, когда Элишка-балерина махнула ногой в гранд батмане. Взбудоражен памятью о своей юности и тем предвкушением волшебно-прекрасного эротического будущего, каким одарила его эта мелькнувшая потайная складочка в девичьем паху.
Если бы жена могла проникнуть в его грезы, что она испытала бы - отвращение, умиление? Может, отшатнулась бы неприязненно: фу, извращенец!
Ему было лет 13-14, когда Янек, мечтавший о карьере кинооператора, уговорил пойти поснимать «класс» (так почему-то называлась репетиция) в балетной школе, где давно занималась его сестра. Янек был там свой человек, подвизался с камерой на концертах и спектаклях - кому как ни ему поручить съемку рекламного ролика. И «пану-оператору» требовался ассистент: свет направлять, сумки с аппаратурой таскать, ну и вообще, для солидности.
- Они там знаешь как ноги задирают - все видно! - кося одним глазом на вещавшую у доски химичку и дыша над ухом Иманда котлетно-конфетным духом недавнего ланча, шептал Янек. - А фигурки - ващ-ще закачаешься!
Девчонки оказались как на подбор - тощенькие, мосластые с натруженными жилистыми ногами в сгармошенных шерстяных гетрах и одинаковых черных купальниках в обтяжку. Янек не соврал, купальники правда ничего не скрывали - ни выпирающих ребер, ни остреньких сосков, топорщивших эластичную ткань, ни подтянутых плоских попок. Но все это всплыло в памяти потом, а сначала он видел только их худобу и грациозность, вывернутые стопы, порхающие шажки и пробежки.
- Экзерсис!
По хлопку седой тетки в видавшем виды трико, они выстроились вдоль станка против зеркальной стены - Янекова Элишка оказалась крайней. Кто-то невидимый за фортепиано звучно ударил по клавишам.
Вначале смотреть было особо не на что. Балеринки, вытянувшись в затылок, долго водили туда-сюда тонкими руками и ставили ногу на носочек. Зато тетка в трико «зажигала», перемежая французские команды с какими-то несусветными указаниями вроде «заднюю ногу почище закрывай!» или «попой не мигать! Не мигать, кому говорю!» На горшок садимся - и-и раз! - девочки послушно присели, широко разводя колени.
- Плие, - с видом знатока непонятно шепнул Янек, вскидывая камеру на плечо. - Ты свети давай!
- Не косить подъем!! - гаркнула тетка - он чуть фонарь не выронил. - Агнешка, подбери кисели! Глаза с пола подня-ать! Нет, ну что вы таращитесь как олени в свете фар! Мимика где? Я спрашиваю, где мимика! Глаз должен гореть, а пятки улыбаться!
К удивлению «осветителя», девчонки не обижались и преданно ели педагога глазами, не обращая внимания на крутившихся тут посторонних парней. Впрочем, к Янеку они давно привыкли.
- Щас батманы будут, я снизу сниму, а ты вон туда отойди, и свети вдоль ряда. В зеркале не мелькай, ясно? - скороговоркой пробормотав это, Янек сел на пол, упер локоть в колено и взял камеру наизготовку - он видно знал дело. Иманд послушно отошел, куда велели, и направил свет на ноги девчонок, уже порхавшие в тандю и жете.
- Не нога, а смертный грех! - надсаживалась тетка. - Длинная нога, длииииинная!!! Допой ее! Элишка! Та-ак, а теперь оторвать ногу от тела и бросить вверх! Еще, еще! Чтоб ноги от зубов отскакивали!
И ноги дружно «отскакивали» - вперед, вперед, потом в сторону, в сторону, потом назад. Поворот. С другой ноги!
Под звонко лупившее фортепиано, он перебежал на тот конец ряда, хлестнул лучом вдоль станка. Янекова сестра оказалась теперь прямо перед ним. Лоб в мелкой россыпи прыщиков блестел от пота, газельи глаза, устремленные куда-то поверх его головы, сияли фанатичной преданностью искусству. Она без видимого усилия выбрасывала ногу вверх, так что вытянутый носок оказывался выше прилизанной головки. Узкая ластовица ее купальника от резких движений съехала вбок. Под ним наверно не было трусов, иначе как он мог увидеть то, что увидел - пухлую складочку с редкими темными волосками и открывшуюся за ней полоску чего-то влажно-розового… нога уже плавно опустилась, скрывая тайну.
- Пор-де-бра! - выкрикнула наставница, и балеринки покорно повернулись к станку, закинули ногу на палку и вытянулись в изящном наклоне, обхватив себя за носочек.
- Все! - с облегчением выдохнул Янек, - теперь у них еще релеве будет, а потом «середина». Пошли.
То мимолетное видение стало «гвоздем» его тайной эротической коллекции и на годы вперед - единственным «живым» впечатлением, не идущим ни в какое сравнение с бесстыдными картинками из фильмов и журналов. Он не разлюбил этот невинный образ и потом, когда восприятие его обогатилось въяве пережитым сексуальным опытом. Фантазия об Элишке, то заметившей его взгляд и смутившейся, то преодолевшей стыдливость потом, когда они остались наедине, не утратила своей возбуждающей силы. Бесконечно меняясь, взрослея вместе с ним, она продолжала оставаться излюбленной игрой воображения.
Он давно не помнил ее лица, но сам соблазнительный момент, будто подсвеченный вспышкой - волнующий контраст напряженной, натянутой до кончиков пальцев стройной ноги и трогательно-мягкой складочки у нее в паху - накрепко запечатлелся в памяти. Что если Анна спросит его в ответ: «А ты - о чем ты думаешь?» - сможет он рассказать? Если нет, то и жену просить о подобной откровенности не вправе. Однако вопрос уже задан, и не из любопытства. Может, это его оправдывает?
***
- О чем думаю? Наверно странно прозвучит. Я представляю такое заведение, где женщины добровольно предают себя в руки мужчин и становятся их секс-игрушками. Они согласны на любые требования и подвергаются унизительным наказаниям за ослушание или недостаточное усердие. Мужчины могут делать с ними, что хотят. И делают. Условие только одно: поскольку они идут на это ради удовольствия, то должны его получить. Женщины выставляют своим любовникам «оценки», но так, что те не могут узнать, как их оценили, пока не настанет час расплаты. Тех, кто оплошал, наказывают их недавние жертвы. Это общий сценарий, а истории внутри него разные. Не знаю, почему такое приходит мне в голову. Никогда не воображаю себя участницей, даже кино такое не могла бы смотреть - противно! Но когда эти сцены разыгрываются в уме… Ужасно, да? - Анна поднимает на него глаза.
В ответ он сдувает кудряшки с ее виска и целует в открывшееся местечко: «Надо будет позаимствовать у тебя этот сюжет».
- Ты удивлен?
- Да, очень. Я пытался представить, но… нет, никогда бы не подумал. Где ты и где жесткий секс! Хотя вот эта связь: полная покорность ради удовольствия - в этом что-то есть. Тотальная самоотдача, как условие блаженства… Ты удивительная!
Он ничего такого и близко не ожидал. И теперь очарован: ее доверием, ее честностью, ее изощренной фантазией. Справедливость велит ему поступить так же - отдать себя на ее суд, и, подавив внутреннее сопротивление, он сам заговаривает об этом.
- Ты наверно тоже хочешь узнать…
В сгустившихся сумерках тонкие пальцы запечатывают ему губы: тс-с-с… В доме глубокая тишина, и оттого еще слышнее ветер снаружи - в смутно белеющем эркерном окне буйно и дремотно волнуются сосны.
- Не говори. Тебе стыдно и неловко будет. Если б ты сам хотел… Но ты не можешь такого хотеть, я тебя знаю. Ты просто решил, что раз спрашиваешь меня, то и сам должен - правда?
Он молча кивает. Повернувшись к нему, Анна ящеркой распластывается по его груди, приникает щекой, затихает, закрыв глаза. Он поглаживает ее по плечам, по узкой спинке - наконец-то она с ним: припавшим к нему худеньким телом, мыслями, чувствами, всей душой.
- Почему мы вообще это делаем? Почему выбираем удовольствие наедине с собой, когда могли бы вместе?
- Я как раз хотел узнать… вдруг, ты фантазируешь о том, чего тебе не хватает со мной?
Анна ёжится: ей не с ним - ей его самого не хватает! Конечно, он очень устает, они оба, но… разве только в этом причина?
- То, что нас возбуждает, - продолжает Иманд, - кажется нелепым, но в этих образах символически зашифровано то, в чем мы нуждаемся, не только в постели: взаимность, понимание, покорность, преодоление страхов, щедрость. Согласна?
- Мне кажется, - Анна задумчиво покусывает подушечки пальцев, - фантазии - это противовес реальным отношениям. Мы все время на виду друг у друга, и так тесно связаны, что нет ни места ни времени побыть собой - отдельно, не чувствуя вины за это желание. Просто осознать свою сексуальность как нечто автономное, не связанное ни с кем. А в фантазиях - можно. О выдумках не надо заботиться. Они ничего о нас не подумают, не разочаруются, не обидятся. Воображай, что хочешь - никто не осудит, не будет никаких последствий.
- Да, это легкий способ испытать чистое желание, отделенное от любви, от чувств вообще. Дать себе физическую разрядку, не тратя душевных сил. Я… никогда не фантазирую о тебе - никогда (он только сейчас неожиданно понял). Но это не измена - не прелюбодейство в уме, наоборот… - ему мучительно не хватает слов - и как только женщины их находят!
- Я тоже о тебе - никогда. Ты - высота. А фантазии - их просто используешь, как салфетки какие-нибудь.
Вот - Анна нашла ключевое слово - «использовать». Сексуальные фантазии - расходный материал психики. Они не затрагивают образ любимого - они его оберегают от… потребительского отношения. О любимом можно мечтать, и это тоже возбуждает, но иначе. Разве не сам он когда-то говорил, что любовь и секс противоположны? Цель секса - физическое удовлетворение, а в любви цель - любимый, его счастье. Вот почему думать о любимом существе, предаваясь самоудовлетворению, противоестественно. А рисовать в уме отвлеченные возбуждающие картинки как раз нормально. Это не измена, а форма сублимации, способ переплавить аморальные импульсы в зрелую моральную установку.
[Настоящая причина]
***
- Скажи, почему тебя интересуют мои фантазии? - она чувствует, как что-то меняется в нем, будто гаснет, вокруг становится темнее.
- Все разладилось в последнее время у нас, - он с трудом подбирает слова. - Думал, ты расскажешь, о чем мечтаешь наедине с собой, и я пойму, что делать.
- Иманд… - раскаянно шепчет она. - Это из-за меня. Но я уже скоро набью все шишки, натру этими… браздами правления мозоли на нужных местах (на языке, главным образом!), - и буду нормальным функционером. Нам не всегда будет так трудно. Мы же устаем с тобой как каторжники! А еще малышня наша…
- Анна, - он сжимает ей плечо, пресекая поток оправданий, - скажи, дело в чувствах?
Она хватает ртом воздух - могла бы спросить его о том же, если б не боялась услышать ответ.
Кроме усталости тут что-то еще. Почему мы стали сомневаться друг в друге? Почему я не уверена, что остаюсь желанной для него - и остаюсь ли? Как о таком спросишь? И какой смысл спрашивать, если… между нами давно уже ничего не происходит?
Все это вихрем несется в ее голове - пауза затягивается. Он ждет, стараясь не выдать отчаяния.
- Я не знаю, - наконец, бормочет она, не замечая, что отвечает своим мыслям, а не на его вопрос (дело в чувствах? - я не знаю…). Тупик. Они хотят знать правду о настроениях друг друга, не решаясь поведать о собственных.
Кто-то из них должен рискнуть, обнажить свою уязвимость. Оберегая ее, он берет это на себя.
- Я скажу тебе всё один раз, и повторить не смогу, - он заставляет себя произносить эти слова, прикрыв от усилия глаза, словно иначе воля, толкающая его на мучительное признание, рассеется. - Мне стыдно и неловко напрашиваться на секс с женщиной, с которой я связан кучей уз и обязательств, и которая возможно больше не любит меня, видит во мне лишь друга. Я чувствую себя невыносимо глупо потому, что нет никакого непозорного способа выяснить это. Мне страшно, что ты поймешь, как сильно я нуждаюсь в тебе, и… не ответишь тем же.
Анна не узнает его голос. От этих слов, у нее явственное шевеление на затылке. Что он должен чувствовать, чтоб сказать такое?! Она, молча, бросается ему на шею. И обнимает так, чтоб у него не осталось сомнений. Ее сердце колотится ему в ребра. Не разнимая рук, она шепчет ему единственно правильное в эту минуту: «Я так по тебе наголодалась, что не дойду до постели».
***
Она просыпается в сереющих сумерках раннего утра - с ощущением теплой чувственности, телесной умиротворенности, в платье с задранным подолом и его рукой, зажатой между слегка вспотевших бедер. Лиф расстегнут (слава богу, застежка спереди - она только недавно перестала кормить Малыша). Голые груди прикрыты растрепанными волосами, соски ноют томительно сладко. Она сжимает их пальцами, вспоминая, как он... боже, как стыдно… как необыкновенно хорошо…
Иманд спит. Она видит глубокие тени вокруг самых красивых на свете глаз, и чуть приоткрытые во сне губы, которые умеют так ее целовать, что она себя не помнит. Наверно, он только сейчас заснул по-настоящему, первый раз за эту долгую-долгую ночь.
На нем только тонкая расстегнутая до середины рубашка - остальная одежда в беспорядке брошена на пол. Она осторожно подтыкает свисающий край пледа ему под спину.
Ей спать не хочется.
Сделанное накануне открытие обескураживает. Она-то думала, робость и тревоги сближения свойственны лишь началу любви. А когда двое уже поженились, сроднились, завели детей - никаких беспокойств на эту тему быть не может. Но оказалось, любой перерыв вновь может поднять коварный вопрос: а нас все еще тянет друг к другу? Дни и недели порознь, навалившиеся дела, детские хвори, изматывающие светские обязанности… Их общность всякий раз претерпевает разрыв. И мало просто лечь в постель, чтобы ощутить близость, мало каждому из них втайне желать этого. Нужно еще знать, что желание взаимно.
Потребность слышать снова и снова «я по тебе с ума схожу», «мечтаю завлечь в постель и заняться с тобой сексом» - очень сильна. Но признавать ее существование ужасно неловко. Даже после многих лет вместе барьер не исчез. Страшно каждый раз просить нового подтверждения у того, кого очень любишь, кто властен над твоим счастьем и несчастьем, и может причинить тебе такую боль, что не выдержит сердце. Еще хуже, что брак ставит эту тревогу как бы «вне закона», выставляет страх быть отвергнутым на самом тонком интимном уровне - нелепостью.
Иманд прав, язык не повернется снова и снова просить то, что вроде и так принадлежит тебе по праву - уверений, что ты желанен. Мы изо всех сил оберегаем свою гордость, делаем вид, что жажда услышать «я тебя хочу» - последнее, что у нас на уме. Не можем насытиться интимными признаниями, но готовы загнать друг друга в угол, лишь бы не задавать пугающий вопрос: «Ты все еще любишь меня?»
Что нам делать? Я эту муку в его глазах в жизни не забуду! Нужно избавить его от таких объяснений, он не сможет каждый раз ломать себя, перешагивать через самолюбие. Мне проще найти слова, дать ему почувствовать...
Что-то его разбудило.
- Замерз? Укрыть потеплее? - она подтягивает плед повыше, кутая ему плечи.
- Не-ет, - он по-особенному блаженно-расслаблено улыбается. Анна любит эту мечтательную - только ей предназначенную улыбку, раньше она часто ее видела. В набравшем силу утреннем свете, он убирает ей волосы, запорошившие груди - млечно-белые, чуть приподнятые, в лазоревых жилках снизу, и опять вбирает губами теплый чуткий сосок, опрокидывая ее навзничь, накрывая собою.