Стокгольм. Резиденция Haga. Кем ты позволишь мне быть…
Иманд (27-28) - Анна (24-25)
Они разговаривают за завтраком.
- Что ты делаешь? - он с любопытством наблюдает, как Анна чистит маленький темно-красный банан: повернув его горбушкой вверх, вспарывает кожуру и, раздвинув края, кусает скользкую сахаристую мякоть. Она, оказывается, любит эти бананчики, приохотилась к ним, живя в Индии.
- А что? Я всегда их так ем.
- Но ведь так никто не делает. Ты и на приемах их так же потрошишь? Отложив злополучный фрукт в сторону (раз уж не дали спокойно съесть!), Анна иронически поднимает бровь:
- Ты же дипломат, где ты видел, чтоб бананы подавали на протокольных встречах?
- Что-то не помню… - признает он. - А почему их не подают?
- Сам не догадываешься? В каком кино бананы обычно снимаются?
Банан так и остается недоеденным.
Больше Анна при нем их не ест. Хотя мелкие тяжелые гроздья по-прежнему подают к столу. И кто-то их подъедает втихомолку. Спустя несколько месяцев, Иманд застает ее в укромном уголке зимнего сада, где она любит посидеть с журналами. Порядочная горка бурой кожуры и раскрытый номер литературного обозрения красноречиво говорят о ее занятиях. Тихонько подойдя сзади, он обнимает ее: «Вот ты где, милый мой бананогрыз. Почему ты никогда не ешь их при мне?»
Анна в замешательстве:
- Ну… чтоб не смущать тебя этим зрелищем.
- Смущать?
- Не знаю, Ты сказал, никто так не делает. Я подумала, тебе неприятно смотреть.
Этот простодушный ответ заставляет его задуматься, а что еще не делает его жена потому, что полагает, будто ему это не нравится? А что она делает из одного только желания угодить ему? В чем еще она идет против себя, ценя его расположение выше своих желаний и привычек?
Эта мысль возвращается к нему в сладкий предутренний час, нарушая безмятежность интимных минут. Уловив его беспокойство, она оставляет свое занятие и садится между его раскрытых коленей так близко, что касается дыханием щеки. В глубоком сумраке спальни, скрывающем его взгляд, приходится полагаться только на голос - тихий, почти без интонаций.
- Почему ты делаешь это?
Она отвечает, не раздумывая, словно ждала вопроса:
- Потому, что нам обоим так нравится, - хватит, чтоб рассеять его сомнения? Не хватит. Она обвивает руками его шею и, щекотно касаясь губами уха, шепчет:
- Зря тревожишься. Я хочу этого как и ты.
Он глубоко вздыхает, утыкается лбом ей в плечо.
- Что-то дало тебе повод сомневаться, - она ерошит ему волосы. - Признавайся, что?
- Бананы, - говорит он.
***
- Поговорим? Или ты занят? - Анна присаживается перед ним на краешек рабочего стола.
- Смотрю документы выставки в Мальмё, но тут ничего срочного. О чем ты хочешь поговорить?
- О том, кем мы разрешаем друг другу быть.
- И кем же? - Иманд выключает компьютер и поднимается. - Пойдем в зимний сад?
- Ой, я как раз собиралась освежить китайские розы, - вспоминает Анна, - давно они что-то не цвели.
По пути она, как обычно, захватывает в гостиной тарелку с фруктами.
В ее любимом садовом уголке оставшаяся с прошлого раза стопка журналов: свежий «Nature», «BusinessWeek» двухнедельной давности с конфетным фантиком вместо закладки, последний National Geographic, парочка зачитанных номеров «Astronomy». В самом низу роскошный «Acne Magazine»* - две сотни страниц матовой бумаги, с утончёнными фотосетами и ровными строчками, набранными изящной антиквой.
Ожидая Анну, ушедшую за садовыми ножницами, он перебирает эту увесистую периодику. Открывает заложенную фантиком статью в «BusinessWeek», быстро пробегает глазами первые абзацы, находит отчеркнутые ею строки.
- Любопытствуешь? - спрашивает Анна, подходя. Она надела поверх платья мягкий кожаный передник и такие же нарукавники.
- Тебе это интересно? - он не скрывает удивления.
- А ты думал, я тут модный глянец листаю?
- Ну да…
Она присаживается перед ним на корточки:
- Тебе не приходило в голову, что мы ограничиваем друг друга, загоняя в рамки своего восприятия? - она смотрит снизу вверх, и глаза у нее глубоки и ясны до самого дна как ледниковые озера. У него сердце сжимается: северяночка моя… - Вот о чем ты сейчас думаешь, а?
- Тебе тесно в моих представлениях? - он оказывается слышал вопрос.
- Твоя жена, - Анна пристально смотрит ему в лицо, - втихаря конфеты ест и перелистывает липкими пальчиками «Vogue» или «Elle». Да ладно, не тушуйся. Ты тоже не такой, каким я тебя воображаю. Ох… - она встает, потирая затекшую ногу, - ты замечал, что становишься другим с разными людьми?
- С твоими родителями сам себя не узнаю. Да мало ли с кем... Другие всегда ограничивают нас, с ними можно общаться только в границах их представлений: быть умными в меру их собственного ума, свободными в меру их скованности, искренними в меру их цинизма… ты об этом?
Жена кивает и, осмотрев ближний куст, принимается щелкать ножницами.
- С другими мы такие, какими нам позволяют быть.
Обкорнав куст, Анна ногой сгребает обрезанные побеги в кучу.
- Они ограничивают нас, а мы - их. Ну ладно, переживем, мы ведь не все время с ними, - она улыбается ему через поредевшие ветки. - Но если и дома нельзя быть собой… Если приходится фальшивить, игнорировать себя, отказываться от важного потому, что оно не умещается в голове у другого… Скажи, в чем «ты сам по себе» отличаешься от «ты - со мной»? В чем приходится подлаживаться под меня?
- Ну… я не знаю… так сразу. Вроде ни в чем.
- Да? - она опускает ножницы. - Тогда зачем ходишь со мной на симфонические концерты, от которых у тебя в ушах звенит? - Это маленькое разоблачение заставляет его покраснеть.
- Ты не виноват, - вдруг говорит она. - Просто однажды я что-то такое ляпнула, и ты понял, что лучше не показывать своего отношения к «этому пиликанью». И целый год - я только недавно это поняла - в угоду моим вкусам строишь из себя меломана. Боишься, что сочту тебя примитивным?
Да, увидеть разочарование в ее глазах - неприятно. Проще на концерт с ней пойти, чем признаться.
- Вот так это работает, - она садится рядом, говорит очень мягко. - Если б я спросила: «Тебе нравится такая музыка?» - ты мог бы сказать да или нет. Но я не спрашивала - высказала категоричное суждение, не помню когда, какое… и этого хватило. Стало неудобно сказать, что ты не понимаешь полифонии, устаешь от нагромождения сложных звуков.
- Я тоже тебе могу… механику процесса наглядно, - он уже справился со смущением. В глазах дрожат смешинки. - Помнишь, как в Праге пиво пили?
О, это незабываемо!
***
С морозной улицы они спустились по узким истертым ступеням в темноватый подвал с прокопчеными сводами - впрочем, довольно уютный, насквозь пропитанный веками запертым здесь пивным духом. Пока она растирала пуховой варежкой надраенные ветерком щеки, перед ней на дощатом столе явилась пузатая кружка с аккуратной шапочкой пены.
- Гамбринус совсем легкий, попробуй, - Иманд смотрел на нее с надеждой. Так ей казалось.
Храбро отхлебнув светлое в курчавой пене питье, еле перевела дух: ох, ну и легкий! Так-то ничего, пить можно - хлебушком отдает, травой какой-то. И кружка не такая уж большая - стенки толстые, это хорошо. Главное, не обидеть его. Не станет же она прямо тут объяснять, что алкоголь на нее странно действует. Непредсказуемо. Да там градусов пять, не больше. Авось, обойдется.
Разморенная хмельным теплом подвальчика, она под благосклонным взглядом спутника выдула всю кружку, не заметив, что сам он едва пригубил. Тут же нарисовался услужливый малый в фартуке: «Еще пива?» - и она, чтоб заслужить одобрение спутника, лихо кивнула. Пива больше не хотелось, но не отступать же. Хорохорясь, выпила еще, сколько смогла. И кажется, не зря старалась - карие глаза напротив сияли ярче свечей, поставленных к ним на столик.
А когда попыталась встать, пол под ногами ретиво взбрыкнул, и скошенный потолок кинулся ей в лицо, словно напасть хотел. В испуге она схватилась за край дубовой столешницы, кажется, даже приналегла на нее и - о ужас! - чуть не опрокинула тяжеленный грубо сколоченный стол. Иманд не дал. Отлепил ее распластанную поперек, усадил обратно на лавку. Выпученные глаза кёльнера снились ей потом в ночном кошмаре, а утром… нет, лучше не вспоминать!
***
- Ну, я же ради тебя! - она смотрит возмущенно-жалобно. - Это же ваш национальный напиток, я думала, ты обидишься, если я пить не стану. Если б я знала, что ты его в рот не берешь…
- Если б я знал, что ты наклюкаешься и начнешь столы в пивной переворачивать… - подтрунивая, в тон ей отвечает муж.
Она вытирает мокрые от смеха глаза.
- Пойду кусты стричь, пока ты еще чего-нибудь не вспомнил.
Методично щелкая ножницами, она освобождает розу от веток, растущих внутрь кроны и побегов, вытянутых вдоль ствола.
- А есть что-нибудь такое, что ты любил до меня и от чего отказываешься теперь?
Она догадывается? - помня о «музыкальном разоблачении», спрашивает себя Иманд, - или это просто любопытство? И, была не была, признается:
- Скачки.
- Скачки? Ты играл на скачках?
- Нет, я…
- Выступал?!
- Да. В барьерных, - и выкладывает все до конца, - Пардубицкий стипль-чез и Grand National**.
Ножницы со звоном падают на пол - лицо между веток совершенно белое.
Господи, ну кто меня за язык тянул! Не надо было говорить ей.
- Ты… Как же я сразу… - Анна закрывает лицо руками, невнятно говорит из под пальцев. - Лорд-паршивец под тобой шелковый ходит, хотя от него даже конюхи шарахаются! А ты носишься на нем по буеракам и хоть бы хны! Почему ты не говорил?
Он виновато опускает голову, тоскливо, как дорогое и навсегда утраченное, припоминая ноющее во всем теле предощущение буйной скачки, когда едешь на злом, сильном коне, стиснув поводья, чуя, что слит с ним воедино. Дурашка фыркает, просится на рысь - копыта шумно шуршат по легким ворохам подвяленной, скрученной листвы, местами уже почернелой, и каждый звук далеко разносится в голом сыром лесу. Гикнешь на него и как бешеный мчишься, не разбирая дороги - только хлещут ветки, да стволы мелькают перед глазами, да летят в лицо вместе с рваным ветром, брызги из под грохочущих копыт.
- Знал, что не обрадуешься.
- Знал? Откуда?
- Помнишь, что ты сделала с пригласительными на финал Grand Slam of Show Jumping***?
Анна помнит: порвала и выбросила.
- Я видел, какое лицо у тебя было…
- Среди ребят, которые учились со мной верховой езде, - отведя глаза, говорит Анна, - трое калек. Бывшие стиплеры и конкуристы. И то, как стали калеками двое, я видела своими глазами.
Подняв ножницы, Иманд возвращает их жене:
- Не бойся, я не вернусь в конный спорт.
У нее руки опускаются: ну вот…
- Из-за моих страхов? Но я справлюсь, - она старается, чтобы голос не дрожал. - не буду виснуть на тебе, отговаривать, обещаю! Не отказывайся от того, что любишь! Не из-за меня - из-за самого себя не отказывайся. Это часть твоей жизни, характера, и ты, правда, потрясающий наездник! Чтоб так держаться в седле… у тебя много травм было - пока учился?
- Мне хватило, - шутит (или не шутит?) он. - Одно дело улететь головой вперед с пони, и совсем другое - с жеребца в полтонны весом. Я не стану отравлять тебе жизнь вечным ожиданием беды.
Анна стягивает нарукавники. Слова мужа не успокаивают ее, напротив. Неужели нельзя не ограничивать друг друга? Она повторяет этот вопрос вслух.
- Почему бы нам не оставаться собой - такими, как были, когда встретились? Ведь твоя любовь не уменьшится от того, что я не так бананы ем, или не те журналы читаю. И то, что ты стиплер… да этим гордиться надо! Я знаю, что такое Пардубицкий стипль-чез! Таких наездников - наперечет!
- Приятно, что ты ценишь… - он слегка краснеет, - но сейчас в моей жизни есть вещи поважнее скачек. Я хотел этой перемены, она не мешает мне быть собой. Понимаешь? Веришь мне? Вот и хорошо. Иди сюда, - он подвигается на диванчике и, когда она садится рядом, обнимает за плечи.
- А расскажи-ка мне про эти бананы - где ты так выучилась?
- Да в Индии же! Это из-за лангуров. Они знаешь какие нахалюги!
- Кто это - лангуры?
- Мартышки длиннохвостые, сморщенные детские мордочки и старые глаза. Их там священными считают, людей они совсем не боятся. В джунглях рядом с деревней большая стая жила. А мы часто на весь день уходили. И надо же что-то съестное с собой взять. Вот бананы эти - легкие, сладкие, съешь несколько штук и сыт до вечера. Помню, в один из первых наших походов сели отдохнуть под сембхалом - ватным деревом. Стоял февраль, листвы не было, и он как факел полыхал цветами всех оттенков пламени. Цветки - во! - с блюдце. Живности на нем - целый зоопарк, так и кишат в кроне! И лангуры там.
***
Ярко-желтые, оранжево-красные, темно-коралловые гроздья густо покрывали ветки сембхала. И кто только не пировал в них! Розовые скворцы, иволги и хохлатые дронго пили нектар. Длиннохвостые попугаи поклевывали сочные лепестки, и так дергали их крючковатыми клювами, что лилейные цветы оранжевым дождем сыпались наземь, на радость пятнистым оленям-аксисам и зимородкам, носившимся над землей. Сидя в развилках ветвей, лангуры набивали рты мясистыми цветками, но стоило Анне достать бананы…
Очистив один, она его даже до рта не донесла - вороватая шерстяная лапа сверху сцапала плод, оставив ей сопливую шкурку. Так же умыкнули и второй, отняли бы и третий, но тут наставительно вмешался мастер:
- Свою еду надо держать двумя руками, а то все отнимут, поняла? Учись! - он ловко вспорол банан по шву и выел середину, зажав крайние кусочки пальцами.
Для мелких красных бананов способ оказался что надо. И хотя лангурам еще много раз удавалось обжулить ее, «обезьянья выучка» пошла Анне на пользу - большая часть обеда доставалась все-таки ей.
***
- Вот, смотри, - она отламывает один и проводит по внешнему ребру ногтем, - раз!
В разошедшейся шкурке как в кошелечке видна розоватая мякоть. - Теперь сгибаем его подковой и серединку в рот, а края у тебя в руках - ни одна мартышка не отберет. Попробуй.
Он придвигает к себе тарелку с фруктами. В самом деле удобно, если иметь ввиду обезьян. Вдвоем они быстро расправляются с пальчиковой гроздью.
- Ну вот, - благодушно шутит он, собирая кожуру, - к путешествию в Индию готов! И пусть лангуры не обижаются.
--------------------
* У нас, кстати, издают аналогичный - Acne Paper, называется (Acne - шведский модный бренд). Я видела этот журнал, он очень большой, формата А3 и тяжелый, килограмма два красоты, наверное. И он в самом деле набран антиквой…
** Стипль-чез - барьерная скачка через препятствия: засеки из хвороста, земляные валы, заборы, живые изгороди (метра так по два в ширину), канавы с водой и без, рвы (по 4 метра - не шучу!)… Стипль-чез - экстремальный спорт, самый травмоопасный вид скачек.
Пардубицкий стипль-чез - трасса в Чехии близ городка Пардубицы, очень сложная, вторая по значимости в мире. Первая - Grand National - у нас так называется стипль-чез близ Ливерпуля на ипподроме в Эйнтри (у них - не знаю).
*** Grand Slam of Show Jumping - сложнейшие состязания по конкуру (всадник с лошадью должен пройти маршрут, преодолевая установленные на нем препятствия: заборы, брусья, стенки, канавы, мосты - тоже неплохой способ шею свернуть, но до стипль-чеза ему далеко).
Они разговаривают за завтраком.
- Что ты делаешь? - он с любопытством наблюдает, как Анна чистит маленький темно-красный банан: повернув его горбушкой вверх, вспарывает кожуру и, раздвинув края, кусает скользкую сахаристую мякоть. Она, оказывается, любит эти бананчики, приохотилась к ним, живя в Индии.
- А что? Я всегда их так ем.
- Но ведь так никто не делает. Ты и на приемах их так же потрошишь? Отложив злополучный фрукт в сторону (раз уж не дали спокойно съесть!), Анна иронически поднимает бровь:
- Ты же дипломат, где ты видел, чтоб бананы подавали на протокольных встречах?
- Что-то не помню… - признает он. - А почему их не подают?
- Сам не догадываешься? В каком кино бананы обычно снимаются?
Банан так и остается недоеденным.
Больше Анна при нем их не ест. Хотя мелкие тяжелые гроздья по-прежнему подают к столу. И кто-то их подъедает втихомолку. Спустя несколько месяцев, Иманд застает ее в укромном уголке зимнего сада, где она любит посидеть с журналами. Порядочная горка бурой кожуры и раскрытый номер литературного обозрения красноречиво говорят о ее занятиях. Тихонько подойдя сзади, он обнимает ее: «Вот ты где, милый мой бананогрыз. Почему ты никогда не ешь их при мне?»
Анна в замешательстве:
- Ну… чтоб не смущать тебя этим зрелищем.
- Смущать?
- Не знаю, Ты сказал, никто так не делает. Я подумала, тебе неприятно смотреть.
Этот простодушный ответ заставляет его задуматься, а что еще не делает его жена потому, что полагает, будто ему это не нравится? А что она делает из одного только желания угодить ему? В чем еще она идет против себя, ценя его расположение выше своих желаний и привычек?
Эта мысль возвращается к нему в сладкий предутренний час, нарушая безмятежность интимных минут. Уловив его беспокойство, она оставляет свое занятие и садится между его раскрытых коленей так близко, что касается дыханием щеки. В глубоком сумраке спальни, скрывающем его взгляд, приходится полагаться только на голос - тихий, почти без интонаций.
- Почему ты делаешь это?
Она отвечает, не раздумывая, словно ждала вопроса:
- Потому, что нам обоим так нравится, - хватит, чтоб рассеять его сомнения? Не хватит. Она обвивает руками его шею и, щекотно касаясь губами уха, шепчет:
- Зря тревожишься. Я хочу этого как и ты.
Он глубоко вздыхает, утыкается лбом ей в плечо.
- Что-то дало тебе повод сомневаться, - она ерошит ему волосы. - Признавайся, что?
- Бананы, - говорит он.
***
- Поговорим? Или ты занят? - Анна присаживается перед ним на краешек рабочего стола.
- Смотрю документы выставки в Мальмё, но тут ничего срочного. О чем ты хочешь поговорить?
- О том, кем мы разрешаем друг другу быть.
- И кем же? - Иманд выключает компьютер и поднимается. - Пойдем в зимний сад?
- Ой, я как раз собиралась освежить китайские розы, - вспоминает Анна, - давно они что-то не цвели.
По пути она, как обычно, захватывает в гостиной тарелку с фруктами.
В ее любимом садовом уголке оставшаяся с прошлого раза стопка журналов: свежий «Nature», «BusinessWeek» двухнедельной давности с конфетным фантиком вместо закладки, последний National Geographic, парочка зачитанных номеров «Astronomy». В самом низу роскошный «Acne Magazine»* - две сотни страниц матовой бумаги, с утончёнными фотосетами и ровными строчками, набранными изящной антиквой.
Ожидая Анну, ушедшую за садовыми ножницами, он перебирает эту увесистую периодику. Открывает заложенную фантиком статью в «BusinessWeek», быстро пробегает глазами первые абзацы, находит отчеркнутые ею строки.
- Любопытствуешь? - спрашивает Анна, подходя. Она надела поверх платья мягкий кожаный передник и такие же нарукавники.
- Тебе это интересно? - он не скрывает удивления.
- А ты думал, я тут модный глянец листаю?
- Ну да…
Она присаживается перед ним на корточки:
- Тебе не приходило в голову, что мы ограничиваем друг друга, загоняя в рамки своего восприятия? - она смотрит снизу вверх, и глаза у нее глубоки и ясны до самого дна как ледниковые озера. У него сердце сжимается: северяночка моя… - Вот о чем ты сейчас думаешь, а?
- Тебе тесно в моих представлениях? - он оказывается слышал вопрос.
- Твоя жена, - Анна пристально смотрит ему в лицо, - втихаря конфеты ест и перелистывает липкими пальчиками «Vogue» или «Elle». Да ладно, не тушуйся. Ты тоже не такой, каким я тебя воображаю. Ох… - она встает, потирая затекшую ногу, - ты замечал, что становишься другим с разными людьми?
- С твоими родителями сам себя не узнаю. Да мало ли с кем... Другие всегда ограничивают нас, с ними можно общаться только в границах их представлений: быть умными в меру их собственного ума, свободными в меру их скованности, искренними в меру их цинизма… ты об этом?
Жена кивает и, осмотрев ближний куст, принимается щелкать ножницами.
- С другими мы такие, какими нам позволяют быть.
Обкорнав куст, Анна ногой сгребает обрезанные побеги в кучу.
- Они ограничивают нас, а мы - их. Ну ладно, переживем, мы ведь не все время с ними, - она улыбается ему через поредевшие ветки. - Но если и дома нельзя быть собой… Если приходится фальшивить, игнорировать себя, отказываться от важного потому, что оно не умещается в голове у другого… Скажи, в чем «ты сам по себе» отличаешься от «ты - со мной»? В чем приходится подлаживаться под меня?
- Ну… я не знаю… так сразу. Вроде ни в чем.
- Да? - она опускает ножницы. - Тогда зачем ходишь со мной на симфонические концерты, от которых у тебя в ушах звенит? - Это маленькое разоблачение заставляет его покраснеть.
- Ты не виноват, - вдруг говорит она. - Просто однажды я что-то такое ляпнула, и ты понял, что лучше не показывать своего отношения к «этому пиликанью». И целый год - я только недавно это поняла - в угоду моим вкусам строишь из себя меломана. Боишься, что сочту тебя примитивным?
Да, увидеть разочарование в ее глазах - неприятно. Проще на концерт с ней пойти, чем признаться.
- Вот так это работает, - она садится рядом, говорит очень мягко. - Если б я спросила: «Тебе нравится такая музыка?» - ты мог бы сказать да или нет. Но я не спрашивала - высказала категоричное суждение, не помню когда, какое… и этого хватило. Стало неудобно сказать, что ты не понимаешь полифонии, устаешь от нагромождения сложных звуков.
- Я тоже тебе могу… механику процесса наглядно, - он уже справился со смущением. В глазах дрожат смешинки. - Помнишь, как в Праге пиво пили?
О, это незабываемо!
***
С морозной улицы они спустились по узким истертым ступеням в темноватый подвал с прокопчеными сводами - впрочем, довольно уютный, насквозь пропитанный веками запертым здесь пивным духом. Пока она растирала пуховой варежкой надраенные ветерком щеки, перед ней на дощатом столе явилась пузатая кружка с аккуратной шапочкой пены.
- Гамбринус совсем легкий, попробуй, - Иманд смотрел на нее с надеждой. Так ей казалось.
Храбро отхлебнув светлое в курчавой пене питье, еле перевела дух: ох, ну и легкий! Так-то ничего, пить можно - хлебушком отдает, травой какой-то. И кружка не такая уж большая - стенки толстые, это хорошо. Главное, не обидеть его. Не станет же она прямо тут объяснять, что алкоголь на нее странно действует. Непредсказуемо. Да там градусов пять, не больше. Авось, обойдется.
Разморенная хмельным теплом подвальчика, она под благосклонным взглядом спутника выдула всю кружку, не заметив, что сам он едва пригубил. Тут же нарисовался услужливый малый в фартуке: «Еще пива?» - и она, чтоб заслужить одобрение спутника, лихо кивнула. Пива больше не хотелось, но не отступать же. Хорохорясь, выпила еще, сколько смогла. И кажется, не зря старалась - карие глаза напротив сияли ярче свечей, поставленных к ним на столик.
А когда попыталась встать, пол под ногами ретиво взбрыкнул, и скошенный потолок кинулся ей в лицо, словно напасть хотел. В испуге она схватилась за край дубовой столешницы, кажется, даже приналегла на нее и - о ужас! - чуть не опрокинула тяжеленный грубо сколоченный стол. Иманд не дал. Отлепил ее распластанную поперек, усадил обратно на лавку. Выпученные глаза кёльнера снились ей потом в ночном кошмаре, а утром… нет, лучше не вспоминать!
***
- Ну, я же ради тебя! - она смотрит возмущенно-жалобно. - Это же ваш национальный напиток, я думала, ты обидишься, если я пить не стану. Если б я знала, что ты его в рот не берешь…
- Если б я знал, что ты наклюкаешься и начнешь столы в пивной переворачивать… - подтрунивая, в тон ей отвечает муж.
Она вытирает мокрые от смеха глаза.
- Пойду кусты стричь, пока ты еще чего-нибудь не вспомнил.
Методично щелкая ножницами, она освобождает розу от веток, растущих внутрь кроны и побегов, вытянутых вдоль ствола.
- А есть что-нибудь такое, что ты любил до меня и от чего отказываешься теперь?
Она догадывается? - помня о «музыкальном разоблачении», спрашивает себя Иманд, - или это просто любопытство? И, была не была, признается:
- Скачки.
- Скачки? Ты играл на скачках?
- Нет, я…
- Выступал?!
- Да. В барьерных, - и выкладывает все до конца, - Пардубицкий стипль-чез и Grand National**.
Ножницы со звоном падают на пол - лицо между веток совершенно белое.
Господи, ну кто меня за язык тянул! Не надо было говорить ей.
- Ты… Как же я сразу… - Анна закрывает лицо руками, невнятно говорит из под пальцев. - Лорд-паршивец под тобой шелковый ходит, хотя от него даже конюхи шарахаются! А ты носишься на нем по буеракам и хоть бы хны! Почему ты не говорил?
Он виновато опускает голову, тоскливо, как дорогое и навсегда утраченное, припоминая ноющее во всем теле предощущение буйной скачки, когда едешь на злом, сильном коне, стиснув поводья, чуя, что слит с ним воедино. Дурашка фыркает, просится на рысь - копыта шумно шуршат по легким ворохам подвяленной, скрученной листвы, местами уже почернелой, и каждый звук далеко разносится в голом сыром лесу. Гикнешь на него и как бешеный мчишься, не разбирая дороги - только хлещут ветки, да стволы мелькают перед глазами, да летят в лицо вместе с рваным ветром, брызги из под грохочущих копыт.
- Знал, что не обрадуешься.
- Знал? Откуда?
- Помнишь, что ты сделала с пригласительными на финал Grand Slam of Show Jumping***?
Анна помнит: порвала и выбросила.
- Я видел, какое лицо у тебя было…
- Среди ребят, которые учились со мной верховой езде, - отведя глаза, говорит Анна, - трое калек. Бывшие стиплеры и конкуристы. И то, как стали калеками двое, я видела своими глазами.
Подняв ножницы, Иманд возвращает их жене:
- Не бойся, я не вернусь в конный спорт.
У нее руки опускаются: ну вот…
- Из-за моих страхов? Но я справлюсь, - она старается, чтобы голос не дрожал. - не буду виснуть на тебе, отговаривать, обещаю! Не отказывайся от того, что любишь! Не из-за меня - из-за самого себя не отказывайся. Это часть твоей жизни, характера, и ты, правда, потрясающий наездник! Чтоб так держаться в седле… у тебя много травм было - пока учился?
- Мне хватило, - шутит (или не шутит?) он. - Одно дело улететь головой вперед с пони, и совсем другое - с жеребца в полтонны весом. Я не стану отравлять тебе жизнь вечным ожиданием беды.
Анна стягивает нарукавники. Слова мужа не успокаивают ее, напротив. Неужели нельзя не ограничивать друг друга? Она повторяет этот вопрос вслух.
- Почему бы нам не оставаться собой - такими, как были, когда встретились? Ведь твоя любовь не уменьшится от того, что я не так бананы ем, или не те журналы читаю. И то, что ты стиплер… да этим гордиться надо! Я знаю, что такое Пардубицкий стипль-чез! Таких наездников - наперечет!
- Приятно, что ты ценишь… - он слегка краснеет, - но сейчас в моей жизни есть вещи поважнее скачек. Я хотел этой перемены, она не мешает мне быть собой. Понимаешь? Веришь мне? Вот и хорошо. Иди сюда, - он подвигается на диванчике и, когда она садится рядом, обнимает за плечи.
- А расскажи-ка мне про эти бананы - где ты так выучилась?
- Да в Индии же! Это из-за лангуров. Они знаешь какие нахалюги!
- Кто это - лангуры?
- Мартышки длиннохвостые, сморщенные детские мордочки и старые глаза. Их там священными считают, людей они совсем не боятся. В джунглях рядом с деревней большая стая жила. А мы часто на весь день уходили. И надо же что-то съестное с собой взять. Вот бананы эти - легкие, сладкие, съешь несколько штук и сыт до вечера. Помню, в один из первых наших походов сели отдохнуть под сембхалом - ватным деревом. Стоял февраль, листвы не было, и он как факел полыхал цветами всех оттенков пламени. Цветки - во! - с блюдце. Живности на нем - целый зоопарк, так и кишат в кроне! И лангуры там.
***
Ярко-желтые, оранжево-красные, темно-коралловые гроздья густо покрывали ветки сембхала. И кто только не пировал в них! Розовые скворцы, иволги и хохлатые дронго пили нектар. Длиннохвостые попугаи поклевывали сочные лепестки, и так дергали их крючковатыми клювами, что лилейные цветы оранжевым дождем сыпались наземь, на радость пятнистым оленям-аксисам и зимородкам, носившимся над землей. Сидя в развилках ветвей, лангуры набивали рты мясистыми цветками, но стоило Анне достать бананы…
Очистив один, она его даже до рта не донесла - вороватая шерстяная лапа сверху сцапала плод, оставив ей сопливую шкурку. Так же умыкнули и второй, отняли бы и третий, но тут наставительно вмешался мастер:
- Свою еду надо держать двумя руками, а то все отнимут, поняла? Учись! - он ловко вспорол банан по шву и выел середину, зажав крайние кусочки пальцами.
Для мелких красных бананов способ оказался что надо. И хотя лангурам еще много раз удавалось обжулить ее, «обезьянья выучка» пошла Анне на пользу - большая часть обеда доставалась все-таки ей.
***
- Вот, смотри, - она отламывает один и проводит по внешнему ребру ногтем, - раз!
В разошедшейся шкурке как в кошелечке видна розоватая мякоть. - Теперь сгибаем его подковой и серединку в рот, а края у тебя в руках - ни одна мартышка не отберет. Попробуй.
Он придвигает к себе тарелку с фруктами. В самом деле удобно, если иметь ввиду обезьян. Вдвоем они быстро расправляются с пальчиковой гроздью.
- Ну вот, - благодушно шутит он, собирая кожуру, - к путешествию в Индию готов! И пусть лангуры не обижаются.
--------------------
* У нас, кстати, издают аналогичный - Acne Paper, называется (Acne - шведский модный бренд). Я видела этот журнал, он очень большой, формата А3 и тяжелый, килограмма два красоты, наверное. И он в самом деле набран антиквой…
** Стипль-чез - барьерная скачка через препятствия: засеки из хвороста, земляные валы, заборы, живые изгороди (метра так по два в ширину), канавы с водой и без, рвы (по 4 метра - не шучу!)… Стипль-чез - экстремальный спорт, самый травмоопасный вид скачек.
Пардубицкий стипль-чез - трасса в Чехии близ городка Пардубицы, очень сложная, вторая по значимости в мире. Первая - Grand National - у нас так называется стипль-чез близ Ливерпуля на ипподроме в Эйнтри (у них - не знаю).
*** Grand Slam of Show Jumping - сложнейшие состязания по конкуру (всадник с лошадью должен пройти маршрут, преодолевая установленные на нем препятствия: заборы, брусья, стенки, канавы, мосты - тоже неплохой способ шею свернуть, но до стипль-чеза ему далеко).