Остров бабочек. Прикоснись к моей мечте
Иманд (27) - Анна (24)
[18+ Если ты сейчас в одиночестве...]
«С какой бы силой ни влекло нас друг к другу, все равно немыслимо так прямо взять и выложить другому, что мы хотим сделать с ним, и как» - Иманд однажды остановился на этой мысли. Анна - от нее оттолкнулась. Почему я не могу сказать ему, чего мне на самом деле с ним хочется?
Размышляя, она просеивает сквозь пальцы песок, выбирая полосатые ракушки для украшения волшебного замка, башни которого высятся на берегу.
Супруга, играющая в песочек… Скажи ему это кто-нибудь год назад! А сейчас они вместе предаются детской забаве - весь их остров, в сущности, одна большая песочница. Выкапывают в мокром песке пещеры и сооружают недолговечные - до первой волны - дворцы и чертоги, населяя их камешками и цветами. А что - интеллект в отпуске, отпущенный на свободу творческий потенциал резвится на солнышке, проникаясь незамутненной радостью бытия.
Иманд сооружает на краю заполненного морской водой рва надежное укрепление и поглядывает на жену: о чем она задумалась? Вроде хочет спросить что-то, но не решается.
- Можно спрошу? - попытка обуздать любопытство не удалась.
Он поднимает голову. Пятнышко вечернего солнца как теплая ладонь лежит у него на щеке.
- Ты фантазировал обо мне… о нас?
- Да.
Прямой вопрос - прямой ответ.
- Это сбылось? - Анна пристально следит за его лицом.
Она его сконфузила, вынудила с преувеличенным вниманием опять склониться над крепостным валом.
- Нет, - глядя вниз, он улыбается против воли, деловито охлопывая стену и ровняя ее ребром ладони. Ветерок с океана раздувает ему волосы. Он отводит их тыльной стороной руки, оставляя на скуле влажный темный след.
- У тебя щека в песке.
Щурясь на солнце, он доверчиво подставляет ей лицо. Спрашивает без особой надежды на продолжение темы:
- А ты - мечтала?
Теперь ее черед опустить глаза. Анна принимается обкладывать стены башен ракушками: крупные снизу, мелкие наверх.
- Почему ты спросила?
- Хочу представить, какой ты наедине с собой, в своих мыслях, в воображении, - она задумчиво вертит в пальцах ракушку: куда бы ее пристроить? - Тебя это смущает?
- Нет… не знаю, - он дергает голым плечом и неопределенно хмыкает. Все-таки смущен. И тронут.
- Я хочу угадать и исполнить твою фантазию, - она поднимает глаза, - можно?
- А мне твою? - быстро спрашивает он.
***
Утром он лежит на спине, закинув руку за голову, и наблюдает, как Анна, сидя рядом на постели, подтягивает бретели батистовой сорочки. Пластмассовые зажимы на плечах никак не удается отрегулировать одинаково. Потеряв терпение, она стаскивает свою одёжку через голову, и тут замечает выражение его лица, какое бывает, у человека тайком заглянувшего в коробку с подарком. Он сразу опускает ресницы, краснея, чувствуя, что выдал себя.
Отложив сорочку в сторону, Анна воспроизводит в уме минувшее мгновение, увязывая свое раздевание и его реакцию: о чем он успел подумать? Его именно мысль какая-то смутила, а не мой полураздетый вид. Она машинально проводит по себе рукой, укрепляясь в догадке. И наклоняется к нему.
Ни о чем не спрашивая, стягивает с него пижамные шорты и целует розовый след на животе, оставленный широкой резинкой - тяжело колыхнувшись, мягкие прохладные груди касаются напряженного паха. Он глубоко освобождено вздыхает и весь подается навстречу желанному прикосновению, запрокидывает голову, вжимаясь затылком в подушку.
Она поводит плечами из стороны в сторону, заставляя грудь волноваться, чувствуя горячий отклик его тела. Скользит сверху вниз и обратно, коротко прижимается к нему, дразнит, сводит с ума.
- Еще?
Анна чувствует, что угадала - поймала его желание как бабочку, которая трепещет теперь в ладонях - пугливая, нежная, очутившаяся в ее власти. И зависящая от ее бережности. На минутку оставив его, Анна берет с тумбочки возле кровати флакон с душистым маслом, которое накануне втирала ему в напеченные солнцем плечи. Говорит с нескромной улыбкой: «Посмотри на меня» и, набрав немного масла на пальцы, позволяет ему стечь между грудей. Прозрачные тяжелые капли медленно скатываются по коже, оставляя влажный блестящий след. Она замечает темные пятна румянца у него на скулах, ложится рядом и шепчет на ушко: «Поднимись на колени». И потянувшись на локтях ему навстречу, сжимает грудь с боков, образуя глубокую ложбинку.
Ему хочется посмотреть, как это выглядит - ее груди, обнимающие его, ласкающие в самом сокровенном месте. Он действительно успевает кое-что увидеть: темные напряженные соски между ее пальцев, полукружья опущенных ресниц, влажный промельк языка, облизнувшего губы… и почти сразу ощутить их зовущую нежность. И невыносимое - до черных пятен перед глазами - желание.
Анна права: фантазируя о ней, он обращен к себе, погружен в глубины собственной сексуальности. И сейчас она дает ему возможность соприкоснуться с самим собой - не в воображении, но в реальности. Узнать себя, отдающегося любви, со всеми ее подлинными ощущениями.
Она потом долго не отпускает его, уже не лаская, а просто переливая (как дыхание из губ в губы) из губ - в усталое блаженно расслабленное тело чистую, не разбавленную ни страстью, ни томлением свою любовь.
***
Разгадать Анну помогает солнце, освещая ее, стоящую в постели на коленях, спиной к нему. Она распустила свой русый водопад и разделяет пальцами спутанные пряди. Вся поза будто нарочно рассчитана на его взгляд: женственный прогиб поясницы, небрежно отброшенные назад волосы, косые складки голубого шелка, подчеркнувшие тонкую талию. Будто особый знак ему, поданный утренним солнцем. Этот безмолвный призыв ее тела внятен ему и, как все тайное, волнует сильнее, чем если бы она прямо сказала: «Обними меня сзади».
Очутившись в его объятии, вся она - плечи, острые лопатки под щекотной волной волос, мягко колыхнувшаяся попа - вжимается, втискивается в него с откровенным жадным желанием близости, обвисает у него на руках, отказываясь от своей воли, уступая себя - ему.
Она иногда засыпает вот так - в кольце его рук, скрещенных у нее на груди. И тогда он всю ночь, сонно дыша ей в шею, загораживает доверенную ему спинку от бед и напастей - от ураганов, цунами и нашествия зеленых человечков. Ничего иного эта поза не предполагает. Однажды благовоспитанная недотрога уже отвергла его осторожную попытку «предположить».
Но сейчас она позволяет его ладоням, проникшим к ней под голубой шелк, ласкать ее груди, отзывчивый живот, ничем не прикрытый пах, целовать склоненную шею, в расступившемся надвое море волос. Он потихоньку поднимает ей сзади подол, еле удерживаясь от желания навалиться сверху, заставить ее опереться грудью о подушку. Ведь ты этого хочешь, да? Иманд медлит, боясь снова оскорбить ее скромность, обмануться в своем понимании.
- Верь себе, - тихо говорит она, разрешая его от сомнений.
Ладонь, разжигающая в ней страсть, скользит под сорочкой вдоль бикфордова шнура позвоночника - от крестца вверх, надавливая ей между лопаток, побуждая наклониться, распластаться грудью по прохладе простыней, бросив вперед безвольные руки. Она подчиняется ему со счастливым то ли выдохом, то ли стоном. От ее покорности, трогательной открытости ему, сердце переполняется.
Он испытывает все сразу: восхищение изяществом линий простертого тела, сознание ее беззащитности перед ним и опаляющую нежность к ней. Эта немыслимая смесь взрывается в нем, затмевает жажду обладания, высвечивая совсем другое желание - самому быть для нее источником радости и наслаждения.
Он заводит руку между ягодиц чуть снизу, лаская самое нежное, чувствительное местечко, на кончиках пальцев ощущая сотрясающую ее тело сладостную конвульсию. Но не может долго выдержать этого соблазна: любимой, изнемогающей от желания ощущать его - в себе.
Преодолеть стыдливость, отдаться ему, оставаясь открытой и беспомощной, позволить его любви проникнуть в нее до последнего положенного природой предела - ну как она могла сказать ему об этом? Каким набором слов можно выразить происходящее между ними в эту минуту - пошлым «полюби меня сзади»?
***
Спустя несколько дней дождливым вечером лежа на диване щекой на его груди, Анна размышляет о том же.
Ну что он мог сказать мне: «Поласкай меня грудью»? Какие-то плоские слова. Разве они выражают его стремление знать себя самого в любви, пережить ее вот в этой конкретной форме? Можно попросить о ласке, но не о том, что мы делаем друг с другом. Слова безнадежно искажают все, опускают, опрощают.
Но дело даже не в этом. Он хотел, чтоб я просто поняла его желание - без слов, без намеков, без несовершенных попыток объяснить… так, будто мы с ним одно существо, будто мне открыты его мысли. И я хотела от него ровно того же: пойми меня, ни о чем не спрашивая. Откуда взялось это желание?
- Иманд… - она поднимает голову, - мы же сами смеялись с тобой над идеей Платона о потерянных «половинках»…
- Это не его идея, - педантично замечает муж, - он просто пересказал древний источник.
- Не подавляй меня эрудицией, - смеется Анна.
- Подавишь тебя, как же! - он, шутя, треплет ее по макушке. - Почему ты вспомнила о ней?
- Из-за наших фантазий. Откуда у нас желание быть понятыми без слов, вера, что другому это под силу? Это же типичное «половинчатое» мышление, - отлепившись от него, Анна садится, складывает ладони и, заведя глаза к потолку, жеманно щебечет тоненьким голоском: «Ты конечно сможешь читать мои мысли, угадывать и исполнять мои желания. Ты залечишь мои душевные раны, дашь мне все, чего не хватает, ну и так далее».
- Насчет желания быть понятыми без слов - в самую точку, - соглашается он. - Но я не верю в нашу повальную семейную (ему так хочется сказать это слово!) инфантильность. Просто любовь - это способ вернуться в детство.
- Мы не инфантильны, а просто так в детство впали? - подчеркивая нелогичность заявления, насмешливо переспрашивает Анна.
- Даже не в детство, а в младенчество, - Иманд невозмутим. - Вот представь… - он переплетает пальцы, сосредотачиваясь, - младенец, когда о нем заботятся, считает это ответом бытия на свои нужды. Он не может попросить, сказать, что ему надо, и все же получает еду, утешение, заботу. Где-то очень глубоко в нас есть память об этом. И мы втайне надеемся, что мир в твоем или в моем лице сам как-нибудь догадается, чего мы хотим.
Звучит неожиданно и довольно убедительно. Анна готова согласиться, но он жестом просит еще внимания.
- Это не все. У маленьких нет понятия о времени. Они живут в настоящем - в блаженном единении с любимым существом - с мамой. По-моему, мы переживаем сейчас то же самое. Часами лежим с тобой в обнимку в каком-то забытьи. Где там этот мир с его суетой… есть ли он вообще? Мы как будто из времени выпали. То ли оно остановилось, то ли вообще не существует…
- А помнишь, - Анна подхватывает его мысль, - какое могущество мы ощущали после Праги? Море по колено, никаких преград, пожениться - раз плюнуть! Конечно, мы знали правду, но я об ощущениях… Так двухлетний «владыка мира» верит, что он сейчас топнет ножкой и все будет.
- Я и теперь верю, - он опять привлекает жену к себе на грудь.
- А еще, знаешь… - она смущается, но продолжает, - бывает, ты уйдешь побродить по острову, а я жду, жду - прямо места себе не нахожу, время тянется и всякая дурь в голову лезет… и ведь я понимаю, что это дурь! Как ребенок - сам изведется в ожидании и всех вокруг изведет, - она поднимает на него глаза, - ведь это у нас пройдет, да?
- Конечно, - он успокоительно поглаживает ей плечи.
- По-моему, - Анна возвращается к его мысли, - это открытие: любовь - как ретроспектива, как скважина в детство.
- Или любовь - как возвращение к гармоничному началу мира, - словно себе под нос говорит он.
- К началу? - она безошибочно выхватывает замаскированное слово.
- Ничего от тебя не скроешь, - он доволен. - Да, к началу. К первопричине, если хочешь. Мы не помним себя в раннем детстве, но это ведь не значит, что мы не были маленькими. Как и то, что мы не помним себя до рождения, не означает, что никакого «до» не было. Может, любовь обращает нас не столько к детству, сколько к началу вообще… - стушевавшись, он обрывает фразу, - извини.
- Я понимаю, - серьезно говорит она, - и очень тебе верю - твоим наблюдениям, догадкам, прозрениям.
- Спасибо тебе, - ей по голосу слышно, он улыбается. Нагнув голову, целует жену в лоб:
- Ты меня вдохновляешь.
[18+ Если ты сейчас в одиночестве...]
«С какой бы силой ни влекло нас друг к другу, все равно немыслимо так прямо взять и выложить другому, что мы хотим сделать с ним, и как» - Иманд однажды остановился на этой мысли. Анна - от нее оттолкнулась. Почему я не могу сказать ему, чего мне на самом деле с ним хочется?
Размышляя, она просеивает сквозь пальцы песок, выбирая полосатые ракушки для украшения волшебного замка, башни которого высятся на берегу.
Супруга, играющая в песочек… Скажи ему это кто-нибудь год назад! А сейчас они вместе предаются детской забаве - весь их остров, в сущности, одна большая песочница. Выкапывают в мокром песке пещеры и сооружают недолговечные - до первой волны - дворцы и чертоги, населяя их камешками и цветами. А что - интеллект в отпуске, отпущенный на свободу творческий потенциал резвится на солнышке, проникаясь незамутненной радостью бытия.
Иманд сооружает на краю заполненного морской водой рва надежное укрепление и поглядывает на жену: о чем она задумалась? Вроде хочет спросить что-то, но не решается.
- Можно спрошу? - попытка обуздать любопытство не удалась.
Он поднимает голову. Пятнышко вечернего солнца как теплая ладонь лежит у него на щеке.
- Ты фантазировал обо мне… о нас?
- Да.
Прямой вопрос - прямой ответ.
- Это сбылось? - Анна пристально следит за его лицом.
Она его сконфузила, вынудила с преувеличенным вниманием опять склониться над крепостным валом.
- Нет, - глядя вниз, он улыбается против воли, деловито охлопывая стену и ровняя ее ребром ладони. Ветерок с океана раздувает ему волосы. Он отводит их тыльной стороной руки, оставляя на скуле влажный темный след.
- У тебя щека в песке.
Щурясь на солнце, он доверчиво подставляет ей лицо. Спрашивает без особой надежды на продолжение темы:
- А ты - мечтала?
Теперь ее черед опустить глаза. Анна принимается обкладывать стены башен ракушками: крупные снизу, мелкие наверх.
- Почему ты спросила?
- Хочу представить, какой ты наедине с собой, в своих мыслях, в воображении, - она задумчиво вертит в пальцах ракушку: куда бы ее пристроить? - Тебя это смущает?
- Нет… не знаю, - он дергает голым плечом и неопределенно хмыкает. Все-таки смущен. И тронут.
- Я хочу угадать и исполнить твою фантазию, - она поднимает глаза, - можно?
- А мне твою? - быстро спрашивает он.
***
Утром он лежит на спине, закинув руку за голову, и наблюдает, как Анна, сидя рядом на постели, подтягивает бретели батистовой сорочки. Пластмассовые зажимы на плечах никак не удается отрегулировать одинаково. Потеряв терпение, она стаскивает свою одёжку через голову, и тут замечает выражение его лица, какое бывает, у человека тайком заглянувшего в коробку с подарком. Он сразу опускает ресницы, краснея, чувствуя, что выдал себя.
Отложив сорочку в сторону, Анна воспроизводит в уме минувшее мгновение, увязывая свое раздевание и его реакцию: о чем он успел подумать? Его именно мысль какая-то смутила, а не мой полураздетый вид. Она машинально проводит по себе рукой, укрепляясь в догадке. И наклоняется к нему.
Ни о чем не спрашивая, стягивает с него пижамные шорты и целует розовый след на животе, оставленный широкой резинкой - тяжело колыхнувшись, мягкие прохладные груди касаются напряженного паха. Он глубоко освобождено вздыхает и весь подается навстречу желанному прикосновению, запрокидывает голову, вжимаясь затылком в подушку.
Она поводит плечами из стороны в сторону, заставляя грудь волноваться, чувствуя горячий отклик его тела. Скользит сверху вниз и обратно, коротко прижимается к нему, дразнит, сводит с ума.
- Еще?
Анна чувствует, что угадала - поймала его желание как бабочку, которая трепещет теперь в ладонях - пугливая, нежная, очутившаяся в ее власти. И зависящая от ее бережности. На минутку оставив его, Анна берет с тумбочки возле кровати флакон с душистым маслом, которое накануне втирала ему в напеченные солнцем плечи. Говорит с нескромной улыбкой: «Посмотри на меня» и, набрав немного масла на пальцы, позволяет ему стечь между грудей. Прозрачные тяжелые капли медленно скатываются по коже, оставляя влажный блестящий след. Она замечает темные пятна румянца у него на скулах, ложится рядом и шепчет на ушко: «Поднимись на колени». И потянувшись на локтях ему навстречу, сжимает грудь с боков, образуя глубокую ложбинку.
Ему хочется посмотреть, как это выглядит - ее груди, обнимающие его, ласкающие в самом сокровенном месте. Он действительно успевает кое-что увидеть: темные напряженные соски между ее пальцев, полукружья опущенных ресниц, влажный промельк языка, облизнувшего губы… и почти сразу ощутить их зовущую нежность. И невыносимое - до черных пятен перед глазами - желание.
Анна права: фантазируя о ней, он обращен к себе, погружен в глубины собственной сексуальности. И сейчас она дает ему возможность соприкоснуться с самим собой - не в воображении, но в реальности. Узнать себя, отдающегося любви, со всеми ее подлинными ощущениями.
Она потом долго не отпускает его, уже не лаская, а просто переливая (как дыхание из губ в губы) из губ - в усталое блаженно расслабленное тело чистую, не разбавленную ни страстью, ни томлением свою любовь.
***
Разгадать Анну помогает солнце, освещая ее, стоящую в постели на коленях, спиной к нему. Она распустила свой русый водопад и разделяет пальцами спутанные пряди. Вся поза будто нарочно рассчитана на его взгляд: женственный прогиб поясницы, небрежно отброшенные назад волосы, косые складки голубого шелка, подчеркнувшие тонкую талию. Будто особый знак ему, поданный утренним солнцем. Этот безмолвный призыв ее тела внятен ему и, как все тайное, волнует сильнее, чем если бы она прямо сказала: «Обними меня сзади».
Очутившись в его объятии, вся она - плечи, острые лопатки под щекотной волной волос, мягко колыхнувшаяся попа - вжимается, втискивается в него с откровенным жадным желанием близости, обвисает у него на руках, отказываясь от своей воли, уступая себя - ему.
Она иногда засыпает вот так - в кольце его рук, скрещенных у нее на груди. И тогда он всю ночь, сонно дыша ей в шею, загораживает доверенную ему спинку от бед и напастей - от ураганов, цунами и нашествия зеленых человечков. Ничего иного эта поза не предполагает. Однажды благовоспитанная недотрога уже отвергла его осторожную попытку «предположить».
Но сейчас она позволяет его ладоням, проникшим к ней под голубой шелк, ласкать ее груди, отзывчивый живот, ничем не прикрытый пах, целовать склоненную шею, в расступившемся надвое море волос. Он потихоньку поднимает ей сзади подол, еле удерживаясь от желания навалиться сверху, заставить ее опереться грудью о подушку. Ведь ты этого хочешь, да? Иманд медлит, боясь снова оскорбить ее скромность, обмануться в своем понимании.
- Верь себе, - тихо говорит она, разрешая его от сомнений.
Ладонь, разжигающая в ней страсть, скользит под сорочкой вдоль бикфордова шнура позвоночника - от крестца вверх, надавливая ей между лопаток, побуждая наклониться, распластаться грудью по прохладе простыней, бросив вперед безвольные руки. Она подчиняется ему со счастливым то ли выдохом, то ли стоном. От ее покорности, трогательной открытости ему, сердце переполняется.
Он испытывает все сразу: восхищение изяществом линий простертого тела, сознание ее беззащитности перед ним и опаляющую нежность к ней. Эта немыслимая смесь взрывается в нем, затмевает жажду обладания, высвечивая совсем другое желание - самому быть для нее источником радости и наслаждения.
Он заводит руку между ягодиц чуть снизу, лаская самое нежное, чувствительное местечко, на кончиках пальцев ощущая сотрясающую ее тело сладостную конвульсию. Но не может долго выдержать этого соблазна: любимой, изнемогающей от желания ощущать его - в себе.
Преодолеть стыдливость, отдаться ему, оставаясь открытой и беспомощной, позволить его любви проникнуть в нее до последнего положенного природой предела - ну как она могла сказать ему об этом? Каким набором слов можно выразить происходящее между ними в эту минуту - пошлым «полюби меня сзади»?
***
Спустя несколько дней дождливым вечером лежа на диване щекой на его груди, Анна размышляет о том же.
Ну что он мог сказать мне: «Поласкай меня грудью»? Какие-то плоские слова. Разве они выражают его стремление знать себя самого в любви, пережить ее вот в этой конкретной форме? Можно попросить о ласке, но не о том, что мы делаем друг с другом. Слова безнадежно искажают все, опускают, опрощают.
Но дело даже не в этом. Он хотел, чтоб я просто поняла его желание - без слов, без намеков, без несовершенных попыток объяснить… так, будто мы с ним одно существо, будто мне открыты его мысли. И я хотела от него ровно того же: пойми меня, ни о чем не спрашивая. Откуда взялось это желание?
- Иманд… - она поднимает голову, - мы же сами смеялись с тобой над идеей Платона о потерянных «половинках»…
- Это не его идея, - педантично замечает муж, - он просто пересказал древний источник.
- Не подавляй меня эрудицией, - смеется Анна.
- Подавишь тебя, как же! - он, шутя, треплет ее по макушке. - Почему ты вспомнила о ней?
- Из-за наших фантазий. Откуда у нас желание быть понятыми без слов, вера, что другому это под силу? Это же типичное «половинчатое» мышление, - отлепившись от него, Анна садится, складывает ладони и, заведя глаза к потолку, жеманно щебечет тоненьким голоском: «Ты конечно сможешь читать мои мысли, угадывать и исполнять мои желания. Ты залечишь мои душевные раны, дашь мне все, чего не хватает, ну и так далее».
- Насчет желания быть понятыми без слов - в самую точку, - соглашается он. - Но я не верю в нашу повальную семейную (ему так хочется сказать это слово!) инфантильность. Просто любовь - это способ вернуться в детство.
- Мы не инфантильны, а просто так в детство впали? - подчеркивая нелогичность заявления, насмешливо переспрашивает Анна.
- Даже не в детство, а в младенчество, - Иманд невозмутим. - Вот представь… - он переплетает пальцы, сосредотачиваясь, - младенец, когда о нем заботятся, считает это ответом бытия на свои нужды. Он не может попросить, сказать, что ему надо, и все же получает еду, утешение, заботу. Где-то очень глубоко в нас есть память об этом. И мы втайне надеемся, что мир в твоем или в моем лице сам как-нибудь догадается, чего мы хотим.
Звучит неожиданно и довольно убедительно. Анна готова согласиться, но он жестом просит еще внимания.
- Это не все. У маленьких нет понятия о времени. Они живут в настоящем - в блаженном единении с любимым существом - с мамой. По-моему, мы переживаем сейчас то же самое. Часами лежим с тобой в обнимку в каком-то забытьи. Где там этот мир с его суетой… есть ли он вообще? Мы как будто из времени выпали. То ли оно остановилось, то ли вообще не существует…
- А помнишь, - Анна подхватывает его мысль, - какое могущество мы ощущали после Праги? Море по колено, никаких преград, пожениться - раз плюнуть! Конечно, мы знали правду, но я об ощущениях… Так двухлетний «владыка мира» верит, что он сейчас топнет ножкой и все будет.
- Я и теперь верю, - он опять привлекает жену к себе на грудь.
- А еще, знаешь… - она смущается, но продолжает, - бывает, ты уйдешь побродить по острову, а я жду, жду - прямо места себе не нахожу, время тянется и всякая дурь в голову лезет… и ведь я понимаю, что это дурь! Как ребенок - сам изведется в ожидании и всех вокруг изведет, - она поднимает на него глаза, - ведь это у нас пройдет, да?
- Конечно, - он успокоительно поглаживает ей плечи.
- По-моему, - Анна возвращается к его мысли, - это открытие: любовь - как ретроспектива, как скважина в детство.
- Или любовь - как возвращение к гармоничному началу мира, - словно себе под нос говорит он.
- К началу? - она безошибочно выхватывает замаскированное слово.
- Ничего от тебя не скроешь, - он доволен. - Да, к началу. К первопричине, если хочешь. Мы не помним себя в раннем детстве, но это ведь не значит, что мы не были маленькими. Как и то, что мы не помним себя до рождения, не означает, что никакого «до» не было. Может, любовь обращает нас не столько к детству, сколько к началу вообще… - стушевавшись, он обрывает фразу, - извини.
- Я понимаю, - серьезно говорит она, - и очень тебе верю - твоим наблюдениям, догадкам, прозрениям.
- Спасибо тебе, - ей по голосу слышно, он улыбается. Нагнув голову, целует жену в лоб:
- Ты меня вдохновляешь.