Сухарь и Недотрога (1)
Иманд (38) - Анна (35)
Текст разбит на две части, вторая - ниже, чтобы было удобнее читать. Здесь пришлось использовать иллюстрации, без них сложно будет понять, о чем речь. Отчасти из-за них я решила разделить текст надвое, хотя он весь проникнут одной темой.
Анна помнит, как беспокоилась перед свадьбой: вдруг мы характерами не сойдемся? Сколько ни изучай друг друга на расстоянии, а при совместной жизни всякое может открыться - непредсказуемое. Чуждое и неприятное. Любовь любовью, но вдруг? Дело не в различиях как таковых, они неизбежны, а в том, что какие-то вещи могут оказаться неприемлемыми. И как тогда? Характер ведь не переделаешь. Прав Иманд: брак - это риск. Может не оправдаться.
Но сейчас она уже не боится обнаружить в муже что-нибудь эдакое - она его знает. Хотя открытий - неожиданных и удивительных было… ох, было!
Первым сюрпризом оказалась… вот никогда бы не подумала! - его чувствительность, преобладающая даже над чувственностью. В смысле, эмоциональные отношения ему важнее секса. Когда-то он сам почти признался, написал в письме: «Прикрываюсь физическим влечением, когда хочу твоего внимания, прячу за сексуальными порывами потребность в твоей любви». Только она тогда не поняла - слишком крепко сидело в голове извечное: всем мужикам одно нужно. А потом случилась та зима, когда она ждала Малыша.
После позднего завтрака перешли в гостиную, обсуждали дизайн пригласительных билетов для какого-то торжества. Иманд перебирал глянцевые карточки на журнальном столике против окна, а она присела на банкетку, распустить давившую на живот шнуровку на платье.
- Как тебе такой вариант? - муж обернулся к ней, показывая простую элегантную карточку с серебряным обрезом и гладким легко читаемым шрифтом без тиснения и праздничных финтифлюшек.
- Да, - машинально кивнула она, не замечая карточки, и видя только контуры тела под пронизанной февральским солнцем светлой рубашкой, жарко и бесстыдно припомнив его всего под одеждой.
- Что - да? Что ты на меня так смотришь?
Вот в самом деле, о чем можно думать с таким лицом?
Отложив карточку - тут есть какая-то тайна - он спрашивает об этом с шутливым любопытством и, притянутый ее взглядом, сам не замечает, как оказывается рядом. Она, не вставая, обвивает его руками, прижимается щекой через прохладную ткань к животу.
- Я думала, какой ты под этой рубашкой. Каким был утром.
Анна не видит вспыхнувшего лица, но чувствует мгновенную сладкую судорогу живота - тоже вспомнил? Ничего не сказал - обнял в ответ. Нет, дело не в том, что было утром (да и не было ничего особенного - так, ласковая возня, какую может позволить себе пара на шестом месяце), а в том, что она это сказала. Откровенно выразила удовольствие и желание. Ее способность говорить вслух о чувствах, которые сам он не решился бы обозначить словами, заменив «приставанием», волнует его сильнее, чем красота жены. В его тайной шкале ценностей сексуальные ощущения, какими бы яркими они ни были, стоят ниже взаимной нежности, шепота и смешков в темноте, доверчиво подставленной спинки и опьяняющих признаний.
Как он сказал однажды: «Отношения - это не свободный доступ к телу, а свободный доступ к душе». Удивительная фраза из уст скрытного, не склонного обнажать свои переживания мужчины.
***
Тонкая чувствительность требует известной сдержанности в выражении чувств. Иманд не без удовольствия одергивает слишком бурные их проявления.
Соланж энергично и вдохновенно играет «Утро» из «Пер Гюнта». Иманду больше нравится, как звучит эта вещица у Анны - «ее» утро полно тихой прелести, безмятежного покоя, мягких переливчатых звуков постепенно разгорающихся, сходящихся в полнозвучной гармонии. А у дочери рассвет ослепительный, торжествующий, красочный - водопад солнечных лучей и радостных птичьих гимнов. Исполнение прекрасное - пианистка и сама это знает. Но хочется же услышать!
- Ярко, жизнерадостно, - комментирует Анна, - очень технично. Ты молодец!
Соланж оборачивается к отцу. Он редко высказывается о музыке. Произвести впечатление на папу, это… (о, она его впечатлила!)
- Гром и блеск, - шутит он. - Твой рассвет обрушивается на землю подобно ракетному удару.
- Ты преувеличиваешь! - Соланж уязвлена меткостью его замечания, она ожидала похвал.
- Ты тоже, - спокойно парирует он.
Улыбаясь про себя, Анна наблюдает этот обмен репликами. Иманд из тех сложных натур, которые прикрывают убийственной иронией утонченность эмоциональной жизни. Сколько раз она сама страдала от его кажущейся черствости: едва истает последний аккорд, как он шуткой, часто до невозможности смешной, сбивает возвышенный настрой, намеренно нарушая очарование - не выносит сентиментальности, патетики.
Здесь коренится разница их характеров. «Всеядная» в искусстве Анна - вдумчивый и благодарный потребитель. Она равно приемлет и громоподобную страсть, и робкий шепот, и половодье чувств, интересуясь лишь художественным качеством. Ее чуткая, но не скованная внутренними догмами натура, отражает впечатление во всей полноте. Присущая ей как музыканту стилевая и жанровая свобода, делает Анну толковым, глубоко понимающим и беспристрастным критиком. Соланж чувствует это, в душе больше полагаясь на мамину оценку, чем на тонкое, но предвзятое суждение отца (мама отвечает ее таланту, а папа - своим эмоциональным табу).
***
Живопись ему ближе, чем музыка - Анна это знала, но никогда не связывала с эмоциями. Казалось, тут и связи никакой нет. Одному нравятся сонаты и фуги, другому - картины. Что из этого? А вот что: музыка - сильнейшее средство эмоционального воздействия. Она сходу захватывает нас, говорит на языке чувств - и большинство людей ничего не имеют против. Анна тоже. Лирика или страсть, драма или эксаз - что бы ни звучало, она легко позволяет увлечь себя, с восторгом купалается в этих переживаниях - разве не затем люди слушают музыку?
Живопись же, хоть и затрагивает чувства, но позволяет дозировать их, или вовсе отстраняться, сосредотачиваясь на технике или историческом контексте. Проще говоря, в концертном зале Иманд чувствует себя захваченным в плен, где его то ублажают, то тиранят, вовлекая в разные, часто слишком бурные ощущения, а живописные собрания в тихих залах музеев оставляют ему полную свободу.
Эта мысль посещает ее в Лондонской национальной галерее, где она была раз десять, не меньше! Так что ей интереснее наблюдать за мужем - он знаток, хотя и отнекивается. О живописи говорит редко, только если спросишь. Но уж если говорит…
Сегодня он долго стоит перед «Купанием в Аньере». Анна много раз проходила мимо этого огромного полотна, картина как картина - жанровая сценка из жизни парижан. Да, атмосфера солнечного дня в предместье передана мастерски, контраст индустриального пейзажа с природной идиллией. Но что Иманд в ней нашел? Чем дольше Анна смотрит на картину, тем яснее ощущает ее математическую выверенность. Гармония, поверенная алгеброй - эдакий союз живописи с геометрией.
- Ты же не любишь импрессионистов, - уличает она.
- Сёра исключение.
Иманд действительно заметил однажды, что импрессионизм, играющий на эмоциях и почти лишенный иного содержания, ему не по душе. Анну, благосклонно относящуюся к «живописи чувств», любящую солнечного Ренуара и ловца мгновений Дега, удивила его «претензия»: разве чувств мало?
Напротив! Чувств слишком много - с избытком для чувствительной и в то же время суховатой натуры. Вся эта «резня красок»: сочные яркие брызжущие жизнелюбием или наоборот отчаянно мрачные полотна - насилуют его восприятие, вовлекая в бушующие стихии эмоций. А Сёра почему «исключение»?
- Что скажешь о нем? - Иманд не отрывает взгляда от холста.
- «Головная» живопись. В смысле, выдает завидную крепость головы художника. Посмотри, как он строит композицию.
- Как?
- Как чертежник: все рассчитал - каждую точку, деталь, линию - как в формуле. Позы людей, горизонтали и вертикали - всё перекликается, вплоть до поворота собачьей головы. Гармония, но какая-то искусственная, абстрактная. Он что, математик?
Муж хмыкает:
- Ты бы нашла общий язык с его гонителями. Они его «математиком» ругали. И «химиком». Сёра разбирался в теории разложения цветов.
- А, так тебе его оптический эффект интересен - дивизионизм?
- Нет. Просто настроение нравится.
Настроение! Ну конечно! У Сёра не живопись чувств, а живопись настроений - материй гораздо более эфемерных, чем обычно являет импрессионизм. Всматриваясь, Анна замечает кое-что еще: подчеркнутую неподвижность сценки, которая должна быть полна движения, бурления жизни, плеска воды. Но этого нет - фигуры словно застыли как… как застрявшая в памяти картинка - будто все это не наяву, а в ностальгическом воспоминании.
Какая тонкость, многомерность, неявная, но ощутимая меланхолия. И этот затемненный колорит чистых и земляных красок - как с палитры Делакруа. Да, Иманд прав, Сёра исключение - импрессионисты писали красками спектра, их картины ярче, у них во всем «плоть и кровь», даже в пейзажах. А у Сёра плоть есть, а «крови» нет - у него человеческие фигуры сведены к силуэтам, к сути, как на египетских фресках.
Но ведь это еще увидеть, понять нужно! Анна столько раз проходила здесь - мимо, а он остановился. Почему? Что-то в его душевном строе совпало с художником? Узнал «своего»? Эту мысль она помечает галочкой и спрашивает:
- Это твоя любимая вещь у Сёра?
- Нет, - ему приятен интерес жены, - любимую - пойдем, покажу.
В соседнем зале* он подводит Анну к «Мосту в Курбвуа» - небольшому холсту сто раз ею пропущенному, но теперь в свете их разговора…
Тот же безупречный композиционный расчет: диагональ берега, мост, подчеркивающий линию горизонта, дерево на переднем плане, без которого вертикали мачт и труб, напоминали бы кладбище. Та же «бескровность» и хрустальность (тяжеловесного в реальности и хорошо знакомого ей) урбанистического ландшафта, схематичные фигурки людей, неотличимых от деталей пейзажа, «остановившееся время», запредельный покой.
Не такой ли мы будем видеть землю - оттуда, уйдя за грань?
- Настроение? - теперь-то она понимает.
Он отвечает смущенно, боясь, что прозвучит пафосно:
- Сёра рисует не жизнь - бытие, где все события сразу уже случились, - и внезапно добавляет, удивляя ее до невозможности, - как Леонардо.
Только ее мужу могло прийти в голову такое сногсшибательное сравнение - неоимпрессиониста Сёра с гением Возрождения. Глядя на «Мост в Курбвуа», Анна думает об улыбке Джоконды, и смутное понимание брезжит в ней.
Теперь уже Иманд искоса наблюдает за женой: она не кинулась приводить очевидные возражения - дала себе труд вникнуть в его мысль. Стоит поделиться с ней.
- Если отвлечься от разницы в манере письма, художественных приемов, культурного контекста, смотри, у обоих общая эмоциональна доминанта - светлая печаль. И цвет в живописи схож: сложный, неяркий. Тела - при всей их натуралистичности у Леонардо живыми не назовешь, они так же лишены витальности, как стилизованные уплощенные фигуры Сёра - телесные и в то же время «бескровные». Это нетипично для обеих традиций - и Ренессанса, и импрессионизма.
Анна молча кивает, боясь лишним словом сбить его с мысли.
- У да Винчи - что угодно из его работ возьми - везде подчеркнутая сдержанность поз, жестов, мимики. Ландшафты - как сон, никакого кипения жизни, даже солнце светит, но не греет. У Сёра то же: статичность, внутренний покой людей, природы. Они, даже сидя рядом на пляже, окутаны тишиной и мирным одиночеством.
Всё также молча Анна переводит на него внимательный взгляд: какое потрясающе сложное глубокое существо перед ней! Она возвращается к галочке в уме - почему Иманд увидел это, а она нет. Ему близки и понятны те «окутанные тишиной и одиночеством». Его минорное восприятие мира откликается разлитой на этих полотнах легкой грусти. Его молчаливое спокойствие как бы «оттуда» - с картин. Ему нравится искусство с интеллектуальной наполненностью. Осознанно выстроенная гармония, импонирует логичному уму.
- Ты видишь это в силу своей одноприродности с художниками, - замечает она. - Ты такой же, как они. Когда-то мне хотелось заказать твой портрет, но я не знаю ни одного живописца, кто мог бы передать больше, чем внешнее сходство, а с этим и фотография справляется. Вот твой портрет, - она кивает на «Мост в Курбвуа».
Он тонко улыбается и пожимает плечами - разоблаченный, но не желающий признавать это.
------------------------
* У нас эти картины в разных галереях, сколько я знаю.
Текст разбит на две части, вторая - ниже, чтобы было удобнее читать. Здесь пришлось использовать иллюстрации, без них сложно будет понять, о чем речь. Отчасти из-за них я решила разделить текст надвое, хотя он весь проникнут одной темой.
Анна помнит, как беспокоилась перед свадьбой: вдруг мы характерами не сойдемся? Сколько ни изучай друг друга на расстоянии, а при совместной жизни всякое может открыться - непредсказуемое. Чуждое и неприятное. Любовь любовью, но вдруг? Дело не в различиях как таковых, они неизбежны, а в том, что какие-то вещи могут оказаться неприемлемыми. И как тогда? Характер ведь не переделаешь. Прав Иманд: брак - это риск. Может не оправдаться.
Но сейчас она уже не боится обнаружить в муже что-нибудь эдакое - она его знает. Хотя открытий - неожиданных и удивительных было… ох, было!
Первым сюрпризом оказалась… вот никогда бы не подумала! - его чувствительность, преобладающая даже над чувственностью. В смысле, эмоциональные отношения ему важнее секса. Когда-то он сам почти признался, написал в письме: «Прикрываюсь физическим влечением, когда хочу твоего внимания, прячу за сексуальными порывами потребность в твоей любви». Только она тогда не поняла - слишком крепко сидело в голове извечное: всем мужикам одно нужно. А потом случилась та зима, когда она ждала Малыша.
После позднего завтрака перешли в гостиную, обсуждали дизайн пригласительных билетов для какого-то торжества. Иманд перебирал глянцевые карточки на журнальном столике против окна, а она присела на банкетку, распустить давившую на живот шнуровку на платье.
- Как тебе такой вариант? - муж обернулся к ней, показывая простую элегантную карточку с серебряным обрезом и гладким легко читаемым шрифтом без тиснения и праздничных финтифлюшек.
- Да, - машинально кивнула она, не замечая карточки, и видя только контуры тела под пронизанной февральским солнцем светлой рубашкой, жарко и бесстыдно припомнив его всего под одеждой.
- Что - да? Что ты на меня так смотришь?
Вот в самом деле, о чем можно думать с таким лицом?
Отложив карточку - тут есть какая-то тайна - он спрашивает об этом с шутливым любопытством и, притянутый ее взглядом, сам не замечает, как оказывается рядом. Она, не вставая, обвивает его руками, прижимается щекой через прохладную ткань к животу.
- Я думала, какой ты под этой рубашкой. Каким был утром.
Анна не видит вспыхнувшего лица, но чувствует мгновенную сладкую судорогу живота - тоже вспомнил? Ничего не сказал - обнял в ответ. Нет, дело не в том, что было утром (да и не было ничего особенного - так, ласковая возня, какую может позволить себе пара на шестом месяце), а в том, что она это сказала. Откровенно выразила удовольствие и желание. Ее способность говорить вслух о чувствах, которые сам он не решился бы обозначить словами, заменив «приставанием», волнует его сильнее, чем красота жены. В его тайной шкале ценностей сексуальные ощущения, какими бы яркими они ни были, стоят ниже взаимной нежности, шепота и смешков в темноте, доверчиво подставленной спинки и опьяняющих признаний.
Как он сказал однажды: «Отношения - это не свободный доступ к телу, а свободный доступ к душе». Удивительная фраза из уст скрытного, не склонного обнажать свои переживания мужчины.
***
Тонкая чувствительность требует известной сдержанности в выражении чувств. Иманд не без удовольствия одергивает слишком бурные их проявления.
Соланж энергично и вдохновенно играет «Утро» из «Пер Гюнта». Иманду больше нравится, как звучит эта вещица у Анны - «ее» утро полно тихой прелести, безмятежного покоя, мягких переливчатых звуков постепенно разгорающихся, сходящихся в полнозвучной гармонии. А у дочери рассвет ослепительный, торжествующий, красочный - водопад солнечных лучей и радостных птичьих гимнов. Исполнение прекрасное - пианистка и сама это знает. Но хочется же услышать!
- Ярко, жизнерадостно, - комментирует Анна, - очень технично. Ты молодец!
Соланж оборачивается к отцу. Он редко высказывается о музыке. Произвести впечатление на папу, это… (о, она его впечатлила!)
- Гром и блеск, - шутит он. - Твой рассвет обрушивается на землю подобно ракетному удару.
- Ты преувеличиваешь! - Соланж уязвлена меткостью его замечания, она ожидала похвал.
- Ты тоже, - спокойно парирует он.
Улыбаясь про себя, Анна наблюдает этот обмен репликами. Иманд из тех сложных натур, которые прикрывают убийственной иронией утонченность эмоциональной жизни. Сколько раз она сама страдала от его кажущейся черствости: едва истает последний аккорд, как он шуткой, часто до невозможности смешной, сбивает возвышенный настрой, намеренно нарушая очарование - не выносит сентиментальности, патетики.
Здесь коренится разница их характеров. «Всеядная» в искусстве Анна - вдумчивый и благодарный потребитель. Она равно приемлет и громоподобную страсть, и робкий шепот, и половодье чувств, интересуясь лишь художественным качеством. Ее чуткая, но не скованная внутренними догмами натура, отражает впечатление во всей полноте. Присущая ей как музыканту стилевая и жанровая свобода, делает Анну толковым, глубоко понимающим и беспристрастным критиком. Соланж чувствует это, в душе больше полагаясь на мамину оценку, чем на тонкое, но предвзятое суждение отца (мама отвечает ее таланту, а папа - своим эмоциональным табу).
***
Живопись ему ближе, чем музыка - Анна это знала, но никогда не связывала с эмоциями. Казалось, тут и связи никакой нет. Одному нравятся сонаты и фуги, другому - картины. Что из этого? А вот что: музыка - сильнейшее средство эмоционального воздействия. Она сходу захватывает нас, говорит на языке чувств - и большинство людей ничего не имеют против. Анна тоже. Лирика или страсть, драма или эксаз - что бы ни звучало, она легко позволяет увлечь себя, с восторгом купалается в этих переживаниях - разве не затем люди слушают музыку?
Живопись же, хоть и затрагивает чувства, но позволяет дозировать их, или вовсе отстраняться, сосредотачиваясь на технике или историческом контексте. Проще говоря, в концертном зале Иманд чувствует себя захваченным в плен, где его то ублажают, то тиранят, вовлекая в разные, часто слишком бурные ощущения, а живописные собрания в тихих залах музеев оставляют ему полную свободу.
Эта мысль посещает ее в Лондонской национальной галерее, где она была раз десять, не меньше! Так что ей интереснее наблюдать за мужем - он знаток, хотя и отнекивается. О живописи говорит редко, только если спросишь. Но уж если говорит…
Сегодня он долго стоит перед «Купанием в Аньере». Анна много раз проходила мимо этого огромного полотна, картина как картина - жанровая сценка из жизни парижан. Да, атмосфера солнечного дня в предместье передана мастерски, контраст индустриального пейзажа с природной идиллией. Но что Иманд в ней нашел? Чем дольше Анна смотрит на картину, тем яснее ощущает ее математическую выверенность. Гармония, поверенная алгеброй - эдакий союз живописи с геометрией.
- Ты же не любишь импрессионистов, - уличает она.
- Сёра исключение.
Иманд действительно заметил однажды, что импрессионизм, играющий на эмоциях и почти лишенный иного содержания, ему не по душе. Анну, благосклонно относящуюся к «живописи чувств», любящую солнечного Ренуара и ловца мгновений Дега, удивила его «претензия»: разве чувств мало?
Напротив! Чувств слишком много - с избытком для чувствительной и в то же время суховатой натуры. Вся эта «резня красок»: сочные яркие брызжущие жизнелюбием или наоборот отчаянно мрачные полотна - насилуют его восприятие, вовлекая в бушующие стихии эмоций. А Сёра почему «исключение»?
- Что скажешь о нем? - Иманд не отрывает взгляда от холста.
- «Головная» живопись. В смысле, выдает завидную крепость головы художника. Посмотри, как он строит композицию.
- Как?
- Как чертежник: все рассчитал - каждую точку, деталь, линию - как в формуле. Позы людей, горизонтали и вертикали - всё перекликается, вплоть до поворота собачьей головы. Гармония, но какая-то искусственная, абстрактная. Он что, математик?
Муж хмыкает:
- Ты бы нашла общий язык с его гонителями. Они его «математиком» ругали. И «химиком». Сёра разбирался в теории разложения цветов.
- А, так тебе его оптический эффект интересен - дивизионизм?
- Нет. Просто настроение нравится.
Настроение! Ну конечно! У Сёра не живопись чувств, а живопись настроений - материй гораздо более эфемерных, чем обычно являет импрессионизм. Всматриваясь, Анна замечает кое-что еще: подчеркнутую неподвижность сценки, которая должна быть полна движения, бурления жизни, плеска воды. Но этого нет - фигуры словно застыли как… как застрявшая в памяти картинка - будто все это не наяву, а в ностальгическом воспоминании.
Какая тонкость, многомерность, неявная, но ощутимая меланхолия. И этот затемненный колорит чистых и земляных красок - как с палитры Делакруа. Да, Иманд прав, Сёра исключение - импрессионисты писали красками спектра, их картины ярче, у них во всем «плоть и кровь», даже в пейзажах. А у Сёра плоть есть, а «крови» нет - у него человеческие фигуры сведены к силуэтам, к сути, как на египетских фресках.
Но ведь это еще увидеть, понять нужно! Анна столько раз проходила здесь - мимо, а он остановился. Почему? Что-то в его душевном строе совпало с художником? Узнал «своего»? Эту мысль она помечает галочкой и спрашивает:
- Это твоя любимая вещь у Сёра?
- Нет, - ему приятен интерес жены, - любимую - пойдем, покажу.
В соседнем зале* он подводит Анну к «Мосту в Курбвуа» - небольшому холсту сто раз ею пропущенному, но теперь в свете их разговора…
Тот же безупречный композиционный расчет: диагональ берега, мост, подчеркивающий линию горизонта, дерево на переднем плане, без которого вертикали мачт и труб, напоминали бы кладбище. Та же «бескровность» и хрустальность (тяжеловесного в реальности и хорошо знакомого ей) урбанистического ландшафта, схематичные фигурки людей, неотличимых от деталей пейзажа, «остановившееся время», запредельный покой.
Не такой ли мы будем видеть землю - оттуда, уйдя за грань?
- Настроение? - теперь-то она понимает.
Он отвечает смущенно, боясь, что прозвучит пафосно:
- Сёра рисует не жизнь - бытие, где все события сразу уже случились, - и внезапно добавляет, удивляя ее до невозможности, - как Леонардо.
Только ее мужу могло прийти в голову такое сногсшибательное сравнение - неоимпрессиониста Сёра с гением Возрождения. Глядя на «Мост в Курбвуа», Анна думает об улыбке Джоконды, и смутное понимание брезжит в ней.
Теперь уже Иманд искоса наблюдает за женой: она не кинулась приводить очевидные возражения - дала себе труд вникнуть в его мысль. Стоит поделиться с ней.
- Если отвлечься от разницы в манере письма, художественных приемов, культурного контекста, смотри, у обоих общая эмоциональна доминанта - светлая печаль. И цвет в живописи схож: сложный, неяркий. Тела - при всей их натуралистичности у Леонардо живыми не назовешь, они так же лишены витальности, как стилизованные уплощенные фигуры Сёра - телесные и в то же время «бескровные». Это нетипично для обеих традиций - и Ренессанса, и импрессионизма.
Анна молча кивает, боясь лишним словом сбить его с мысли.
- У да Винчи - что угодно из его работ возьми - везде подчеркнутая сдержанность поз, жестов, мимики. Ландшафты - как сон, никакого кипения жизни, даже солнце светит, но не греет. У Сёра то же: статичность, внутренний покой людей, природы. Они, даже сидя рядом на пляже, окутаны тишиной и мирным одиночеством.
Всё также молча Анна переводит на него внимательный взгляд: какое потрясающе сложное глубокое существо перед ней! Она возвращается к галочке в уме - почему Иманд увидел это, а она нет. Ему близки и понятны те «окутанные тишиной и одиночеством». Его минорное восприятие мира откликается разлитой на этих полотнах легкой грусти. Его молчаливое спокойствие как бы «оттуда» - с картин. Ему нравится искусство с интеллектуальной наполненностью. Осознанно выстроенная гармония, импонирует логичному уму.
- Ты видишь это в силу своей одноприродности с художниками, - замечает она. - Ты такой же, как они. Когда-то мне хотелось заказать твой портрет, но я не знаю ни одного живописца, кто мог бы передать больше, чем внешнее сходство, а с этим и фотография справляется. Вот твой портрет, - она кивает на «Мост в Курбвуа».
Он тонко улыбается и пожимает плечами - разоблаченный, но не желающий признавать это.
------------------------
* У нас эти картины в разных галереях, сколько я знаю.