Бёрнхольм. Невинность
Иманд (26) - Анна (24)
Когда тебе 24, полное отсутствие любовного опыта - не добродетель, а проклятье. Времена целомудренных дев - к худу ли, к добру ли, давно канули в прошлое. И что делать тем, кто не канул вместе с ними?.. Раньше Анна не переживала. Любовь, втайне наполнявшая сердце, делала ее равнодушной к страстям, лежащим вне этого чувства. Невинность не тяготила ее.
Но теперь она с ужасом ощущает свою неподобающую возрасту «отсталость». Боится оказаться наедине с женихом, не зная, как вести себя с ним, когда он... И вдобавок терзается мыслью, что Иманд, не понимая причин ее скованности и «холодности», может счесть такое поведение оскорбительным.
Что станет думать мужчина о девушке, которая при малейшем проявлении чувств с его стороны, готова вырвать у него свою руку и сбежать? Что она - чокнутая? Или что он ей противен? Она должна сказать ему правду о себе, пока это не привело к мучительным недоразумениям между ними.
Анна пытается вообразить такой разговор. Ее охватывает стыд. Но разве она должна оправдываться? Нужно просто сказать ему: у меня ни с кем не было любовных отношений - и всё. Иманд вправе знать это о своей невесте. А она вправе рассчитывать на деликатность жениха. Конечно, он может бог знает что о ней подумать (кто знает, какие девушки встречались ему раньше)… Ну и пусть. Лишь бы не вздумал искать причины в себе.
- Мне нужно поговорить с тобой наедине, - сообщает Анна, когда встречается с ним на коктейле в Бёрнхольме, спустя несколько дней после памятного разговора о «половинках».
- Случилось что-то?
- Ровно ничего, - она безмятежно улыбается (люди смотрят!), - просто хочу сказать тебе одну вещь - про себя.
Он что-то быстро прикидывает в уме, говорит тихо:
- Давай незаметно уйдем после ужина. Приходи на пруд. Я возьму лодку и буду ждать тебя на причале.
Часа через четыре Иманд видит Анну, спускающуюся с пригорка. Она накинула поверх платья шелковый палантин. Это хорошо. Он тоже на всякий случай захватил для нее накидку - вечер хотя и теплый, но от воды тянет сыростью. Что же она хочет сказать? Даже издали по тому, как Анна идет к нему - быстро, не глядя по сторонам, чувствуется ее решимость. Она умеет заставить себя - и сейчас, кажется, тот случай.
Анна замечает, что он успел переодеться. На нем свободная белая рубашка с небрежно закатанными рукавами. Через руку переброшена ее накидка. Анна тронута:
- А сам не замерзнешь - себе ничего не взял?
- Весла, - шутит он, помогая ей устроиться в лодке.
В ясном все еще светлом небе долго тает заря. Весла, входящие в воду под правильным углом, почти не поднимают плеска. Лодка бесшумно скользит в розовой воде вдоль заросших осокой берегов - Иманд ловко с ней управляется. У него умиротворенный вид, словно плыть куда-нибудь вдвоем на вечерней зорьке для них обычное дело. Анна смотрит на плавное сильное движение его рук, думает: что бы он ни держал - весла, поводья, женщину в танце - кажется, будто всю жизнь только тем и занимался.
- Откуда у тебя такая сноровка? - спрашивает она, смутно сознавая, что чем дольше длится молчание, тем труднее будет его нарушить. - Ты раньше ходил на веслах?
- Нет. Разве что в детстве немного - в Чески-Крумлове, в верховьях Влтавы. Смотри-ка, - он показывает в сторону укромной заводи, - там, по-моему, кувшинки желтые. Хочешь, поплывем туда?
Анна вытягивает шею, стараясь разглядеть цветы. Иманд мягким толчком направляет их суденышко к зарослям круглых сизых от закатного света лопушков.
Правый рукав его рубашки сполз почти до запястья и вот-вот намокнет. Ему неудобно поправить самому - руки заняты.
- Давай я, - предлагает Анна. Цепляясь за борт, она осторожно перебирается ближе. Садится боком, не зная, куда девать колени, стесняясь задеть его, подворачивает манжет и поддергивает его выше локтя. Иманд смотрит на ее пугливо поджатые коленки, на тонкие пальцы, искусно избегающие прикосновений, и спрашивает с внезапным пониманием:
- Ты меня боишься?
Вопрос застает Анну врасплох. Чтобы не зацепить нежные растения, Иманд вытаскивает весла и кладет их на дно, позволяя лодке свободно дрейфовать, направляемой придонным течением. Заводь мелкая, спящие кувшинки обступают борта. Дрожащий столбик мошкары вьется над темным зеркальцем воды между листьев.
- Нет. То есть да, - Анна поднимает на него несчастные глаза. - Не тебя. Просто я… У меня… Как раз хотела тебе сказать…
В эту минуту Анна ненавидит свой шершавый язык, пересохшее горло, нелепое, постыдное косноязычие. Она забыла заготовленную фразу.
- Чёрт! - от безысходности она выпаливает единым духом. - У меня раньше никого не было, понимаешь? Ну вот…
Покончив с тягостным признанием, она слишком резко отстраняется, нарушая шаткое равновесие в лодке. Иманд еле успевает удержать ее, шепчет успокоительно:
- Тише, тише, - и добавляет, тщательно пряча смешинку, - только топиться не вздумай.
Что-то в его голосе заставляет Анну повернуться к нему.
- Ты не удивлен?
- Нет. Я давно знаю.
- Знаешь? Откуда?
Никто не мог сказать ему.
- Нет-нет, никто не говорил, - он догадался и спешит избавить ее от сомнений. - Я сам понял. Еще тогда - в Höga Кusten, - и видя, что она не решается спросить, берет ее ладони в свои, наклоняется к ней. - Прошлым летом на озере, помнишь?
- На озере… - эхом откликается она, пытаясь сообразить, чем могла себя выдать. - Когда я тебя поцеловала?.. Как-то неправильно, что ли?
- Ну что ты! - он рад сказать это. - Самый чистый и трогательный поцелуй в моей жизни.
- И тогда ты понял?
- Да. Ты мне всю душу перевернула.
Анна (выходит, зря она терзалась?) смотрит с виноватой полуулыбкой, прикрывающей неловкость:
- Значит, ты не обижаешься, что я иногда… ну, странно себя веду?
Он качает головой.
- Что тут странного? Ты волнуешься, храбришься, смущаешься, флиртуешь, иногда провоцируешь меня, - Иманд добродушно хмыкает, - пробуешь свою власть. Это всё естественно.
Он говорит так, будто ему нравится.
- Тебе это нравится? - с сомнением спрашивает она.
- Да. Не ожидал, что ты признаешься.
Заря померкла. Холодный ясный свет, идущий от воды и неба, делает пейзаж выразительным как гравюра. Ёлки по берегам кажутся темнее и гуще, просветы между ними затягивает сумрак. И вода у берегов потемнела - лес подступил к ней, чтобы укрыть на ночь. Ветер пробежал по осоке, собрал мелкой рябью воду - будто скатерть дернул, и улегся у их ног на дне лодки, принеся с собой обрывки голосов, протяжных зовов.
Анна прислушивается обеспокоенно:
- Может, это нас ищут?
- Мы не прячемся, - спокойно замечает Иманд. - Прохладно становится.
- Ага, - Анна зябко поводит плечами. - Где там накидка?
Завернутая в теплую легкую ткань, она чувствует себя уютно.
- Как же ты не мерзнешь в одной тонкой рубашке?
Но факт: ему не холодно, вон ладони какие горячие - он все еще удерживает ее руки в своих. И возвращается к тому, с чего начался разговор.
- Когда мы одни, ты опасаешься, что я перейду границы? Дам понять, что хочу большего, чем просто смотреть на тебя и разговаривать с тобой?
- Да, - без уверток говорит Анна.
- Ты этого не хочешь?
Она заливается румянцем, и все же признает с отчаянным мужеством:
- Так нельзя сказать. Иногда я именно этого и хочу - чтоб ты перешел границы. Но мне страшно.
Он удовлетворенно кивает, не упуская из виду, что ему легче спрашивать, чем ей отвечать.
- Значит, ты не хочешь, чтоб я пообещал быть благоразумным? - карие глаза смеются, но он с волнением ждет ответа.
- Нет. Я… доверяю тебе.
Иманд мог бы сказать то, что обычно подразумевают в таких случаях: «спасибо» или «это обязывает», но он не говорит очевидного - не стремится заполнить тишину. Тихонько целует ей пальцы и отпускает - как птицу с ладони. И берется за весла. Сумерки стоят вокруг них. Лодка медленно выходит из заводи на чистую воду.
- Смотри, - отчего-то шепотом говорит Анна, - вон там… - в стоячей темной глубине пруда серебряной лодочкой плывет вместе с ними новорожденный месяц.
Когда тебе 24, полное отсутствие любовного опыта - не добродетель, а проклятье. Времена целомудренных дев - к худу ли, к добру ли, давно канули в прошлое. И что делать тем, кто не канул вместе с ними?.. Раньше Анна не переживала. Любовь, втайне наполнявшая сердце, делала ее равнодушной к страстям, лежащим вне этого чувства. Невинность не тяготила ее.
Но теперь она с ужасом ощущает свою неподобающую возрасту «отсталость». Боится оказаться наедине с женихом, не зная, как вести себя с ним, когда он... И вдобавок терзается мыслью, что Иманд, не понимая причин ее скованности и «холодности», может счесть такое поведение оскорбительным.
Что станет думать мужчина о девушке, которая при малейшем проявлении чувств с его стороны, готова вырвать у него свою руку и сбежать? Что она - чокнутая? Или что он ей противен? Она должна сказать ему правду о себе, пока это не привело к мучительным недоразумениям между ними.
Анна пытается вообразить такой разговор. Ее охватывает стыд. Но разве она должна оправдываться? Нужно просто сказать ему: у меня ни с кем не было любовных отношений - и всё. Иманд вправе знать это о своей невесте. А она вправе рассчитывать на деликатность жениха. Конечно, он может бог знает что о ней подумать (кто знает, какие девушки встречались ему раньше)… Ну и пусть. Лишь бы не вздумал искать причины в себе.
- Мне нужно поговорить с тобой наедине, - сообщает Анна, когда встречается с ним на коктейле в Бёрнхольме, спустя несколько дней после памятного разговора о «половинках».
- Случилось что-то?
- Ровно ничего, - она безмятежно улыбается (люди смотрят!), - просто хочу сказать тебе одну вещь - про себя.
Он что-то быстро прикидывает в уме, говорит тихо:
- Давай незаметно уйдем после ужина. Приходи на пруд. Я возьму лодку и буду ждать тебя на причале.
Часа через четыре Иманд видит Анну, спускающуюся с пригорка. Она накинула поверх платья шелковый палантин. Это хорошо. Он тоже на всякий случай захватил для нее накидку - вечер хотя и теплый, но от воды тянет сыростью. Что же она хочет сказать? Даже издали по тому, как Анна идет к нему - быстро, не глядя по сторонам, чувствуется ее решимость. Она умеет заставить себя - и сейчас, кажется, тот случай.
Анна замечает, что он успел переодеться. На нем свободная белая рубашка с небрежно закатанными рукавами. Через руку переброшена ее накидка. Анна тронута:
- А сам не замерзнешь - себе ничего не взял?
- Весла, - шутит он, помогая ей устроиться в лодке.
В ясном все еще светлом небе долго тает заря. Весла, входящие в воду под правильным углом, почти не поднимают плеска. Лодка бесшумно скользит в розовой воде вдоль заросших осокой берегов - Иманд ловко с ней управляется. У него умиротворенный вид, словно плыть куда-нибудь вдвоем на вечерней зорьке для них обычное дело. Анна смотрит на плавное сильное движение его рук, думает: что бы он ни держал - весла, поводья, женщину в танце - кажется, будто всю жизнь только тем и занимался.
- Откуда у тебя такая сноровка? - спрашивает она, смутно сознавая, что чем дольше длится молчание, тем труднее будет его нарушить. - Ты раньше ходил на веслах?
- Нет. Разве что в детстве немного - в Чески-Крумлове, в верховьях Влтавы. Смотри-ка, - он показывает в сторону укромной заводи, - там, по-моему, кувшинки желтые. Хочешь, поплывем туда?
Анна вытягивает шею, стараясь разглядеть цветы. Иманд мягким толчком направляет их суденышко к зарослям круглых сизых от закатного света лопушков.
Правый рукав его рубашки сполз почти до запястья и вот-вот намокнет. Ему неудобно поправить самому - руки заняты.
- Давай я, - предлагает Анна. Цепляясь за борт, она осторожно перебирается ближе. Садится боком, не зная, куда девать колени, стесняясь задеть его, подворачивает манжет и поддергивает его выше локтя. Иманд смотрит на ее пугливо поджатые коленки, на тонкие пальцы, искусно избегающие прикосновений, и спрашивает с внезапным пониманием:
- Ты меня боишься?
Вопрос застает Анну врасплох. Чтобы не зацепить нежные растения, Иманд вытаскивает весла и кладет их на дно, позволяя лодке свободно дрейфовать, направляемой придонным течением. Заводь мелкая, спящие кувшинки обступают борта. Дрожащий столбик мошкары вьется над темным зеркальцем воды между листьев.
- Нет. То есть да, - Анна поднимает на него несчастные глаза. - Не тебя. Просто я… У меня… Как раз хотела тебе сказать…
В эту минуту Анна ненавидит свой шершавый язык, пересохшее горло, нелепое, постыдное косноязычие. Она забыла заготовленную фразу.
- Чёрт! - от безысходности она выпаливает единым духом. - У меня раньше никого не было, понимаешь? Ну вот…
Покончив с тягостным признанием, она слишком резко отстраняется, нарушая шаткое равновесие в лодке. Иманд еле успевает удержать ее, шепчет успокоительно:
- Тише, тише, - и добавляет, тщательно пряча смешинку, - только топиться не вздумай.
Что-то в его голосе заставляет Анну повернуться к нему.
- Ты не удивлен?
- Нет. Я давно знаю.
- Знаешь? Откуда?
Никто не мог сказать ему.
- Нет-нет, никто не говорил, - он догадался и спешит избавить ее от сомнений. - Я сам понял. Еще тогда - в Höga Кusten, - и видя, что она не решается спросить, берет ее ладони в свои, наклоняется к ней. - Прошлым летом на озере, помнишь?
- На озере… - эхом откликается она, пытаясь сообразить, чем могла себя выдать. - Когда я тебя поцеловала?.. Как-то неправильно, что ли?
- Ну что ты! - он рад сказать это. - Самый чистый и трогательный поцелуй в моей жизни.
- И тогда ты понял?
- Да. Ты мне всю душу перевернула.
Анна (выходит, зря она терзалась?) смотрит с виноватой полуулыбкой, прикрывающей неловкость:
- Значит, ты не обижаешься, что я иногда… ну, странно себя веду?
Он качает головой.
- Что тут странного? Ты волнуешься, храбришься, смущаешься, флиртуешь, иногда провоцируешь меня, - Иманд добродушно хмыкает, - пробуешь свою власть. Это всё естественно.
Он говорит так, будто ему нравится.
- Тебе это нравится? - с сомнением спрашивает она.
- Да. Не ожидал, что ты признаешься.
Заря померкла. Холодный ясный свет, идущий от воды и неба, делает пейзаж выразительным как гравюра. Ёлки по берегам кажутся темнее и гуще, просветы между ними затягивает сумрак. И вода у берегов потемнела - лес подступил к ней, чтобы укрыть на ночь. Ветер пробежал по осоке, собрал мелкой рябью воду - будто скатерть дернул, и улегся у их ног на дне лодки, принеся с собой обрывки голосов, протяжных зовов.
Анна прислушивается обеспокоенно:
- Может, это нас ищут?
- Мы не прячемся, - спокойно замечает Иманд. - Прохладно становится.
- Ага, - Анна зябко поводит плечами. - Где там накидка?
Завернутая в теплую легкую ткань, она чувствует себя уютно.
- Как же ты не мерзнешь в одной тонкой рубашке?
Но факт: ему не холодно, вон ладони какие горячие - он все еще удерживает ее руки в своих. И возвращается к тому, с чего начался разговор.
- Когда мы одни, ты опасаешься, что я перейду границы? Дам понять, что хочу большего, чем просто смотреть на тебя и разговаривать с тобой?
- Да, - без уверток говорит Анна.
- Ты этого не хочешь?
Она заливается румянцем, и все же признает с отчаянным мужеством:
- Так нельзя сказать. Иногда я именно этого и хочу - чтоб ты перешел границы. Но мне страшно.
Он удовлетворенно кивает, не упуская из виду, что ему легче спрашивать, чем ей отвечать.
- Значит, ты не хочешь, чтоб я пообещал быть благоразумным? - карие глаза смеются, но он с волнением ждет ответа.
- Нет. Я… доверяю тебе.
Иманд мог бы сказать то, что обычно подразумевают в таких случаях: «спасибо» или «это обязывает», но он не говорит очевидного - не стремится заполнить тишину. Тихонько целует ей пальцы и отпускает - как птицу с ладони. И берется за весла. Сумерки стоят вокруг них. Лодка медленно выходит из заводи на чистую воду.
- Смотри, - отчего-то шепотом говорит Анна, - вон там… - в стоячей темной глубине пруда серебряной лодочкой плывет вместе с ними новорожденный месяц.