Стокгольм. Виндхук. Вена. Единственный, кто вернулся
Иманд (35) - Анна (32)
В полдвенадцатого ночи Анна мимоходом заглядывает в библиотеку, заметив полоску света под дверью. Кто там может быть в такой час? Ее глазам открывается странная картина. Сотни книг сняты со своих мест и громоздятся всюду - на столах, стульях, креслах, сложены грудами на полу - как остатки рухнувшей крепостной стены. Иманд, прижимая к себе тяжелую стопку томов, с хмурым сосредоточенным видом ставит книги на полку. Полчаса назад он зашел сюда за справочником, увидел, что «всё разбросано», и с тех пор не может остановиться.
- Зачем ты это делаешь? - изумляется Анна.
- По-твоему, так нормально? - раздраженно спрашивает он, - имея в виду беспорядок. - Кто-то устроил тут разгром, да так всё и бросил.
- Ну… это временно, - удерживаясь, чтоб не хихикать над его мрачной серьезностью, отвечает Анна. - Завтра придут краснодеревщики, поэтому книги сняли.
- Краснодеревщики? Завтра? - он чувствует себя глупо.
[Если ты сейчас в одиночестве...]Анна и раньше замечала, что нарушение привычного уклада - будь то суета и хаос, предшествующие переезду, дорожные сборы или устроенный детьми кавардак - действуют на него гнетуще. Он не просто недоволен, а как-то глухо мучительно раздражен, хотя и скрывает это. Анна не видит причин для беспокойства и ворчания, повод кажется ей пустячным, а реакция мужа - чрезмерной. Это тем более настораживает ее, что Иманд вовсе не склонен к преувеличению.
- Даже если кто-то в самом деле устроил тут разгром, неужели самому нужно этим заниматься, да еще в такой час? - мягко спрашивает она. - Полночь скоро. Пойдем спать.
Он по-прежнему стоит, прижимая к себе тяжелые тома, и нервно барабанит пальцами по кожаным корешкам.
- Оставь все, как есть, - предлагает Анна. - Утром тут и без нас разберутся.
Она права, что отнюдь не уменьшает его раздражения. Все же он кладет книги на ближайший стул и вместе с ней выходит из библиотеки.
Вот интересно, думает Анна, почему он не может равнодушно отнестись к беспорядку, который не сам устроил и не ему убирать? Она уже пыталась понять, но не преуспела. Очевидно, Иманд сам не знает причины. И его реакция на хаос мало связана с текущими событиями. Он будто выпадает из настоящего, сердится и нервничает несообразно ситуации.
***
Иманд скоро засыпает, но сны его полны тревоги, мечущихся теней, лая команд, беззвучно разлетающихся стекол в доме напротив. Он видит брызнувшие во все стороны осколки солнца, но не слышит звона - уши заложило от взрыва. И просыпается от того, что Анна настойчиво трясет его плечо: «Проснись, проснись! Что-то плохое приснилось, да?»
- Не помню… - кошмар уже отлетел, он перебирает в памяти отрывочные видения, но все расплывается в сонном уме как круги на воде.
- Война тебе, что ли, снилась? Ты ведь не воевал.
- Только за столом переговоров, - он уже пришел в себя и может пошутить.
Вопрос жены не помогает ему вспомнить. Он не воевал, даже в армии не был. Спроси Анна иначе: «Ты был в зоне вооруженного конфликта?» - он и тогда бы ответил «нет», вовсе не собираясь врать ей. Просто события тех дней почти изгладились из памяти. И то, что подсознание, спустя четверть века, продолжает увязывать разбросанные вещи с бурными военно-политическими коллизиями в одной южноафриканской стране... нет, не может быть!
В дни беспорядков в Виндхуке ему и девяти не было. Тогда хаос, взломавший размеренную жизнь, для него тоже начался с раскиданных книг, наваленных всюду куч одежды, брошенных и забытых под ногами игрушек… чьих-то лихорадочных сборов, хлопанья дверей, выкриков охраны. Его больше не пускали за ворота дипмиссии играть с местными ребятами. Соседские квартиры пустели, семьи дипломатов спешно эвакуировали. Но его родители не могли сразу покинуть страну, и ночами отец страшным шепотом кричал на маму, занимавшую важный пост в посольстве, чтобы она уезжала вместе с сыном, не медля, - хотя бы в Свакопмунд (это уже после того, как авиасообщение с мятежной столицей было прервано), где их заберет катер берегового патруля.
Разве может он думать, что нервозность, которую рождает в нем беспорядок, берет начало в той давней истории? Иманд почти ничего не помнит из тех дней - только отрывочные разговоры о пожаре (а до того о поджоге) в американском посольстве, треск автоматных очередей на пустой исполосованной черными тенями улице, зияние проломов в стенах и оскалы выбитых окон. Он даже не помнит, как все кончилось - его куда-то везли среди ночи по тряской дороге, укрытого с головой то ли чьим-то плащом, то ли одеялом, поверх которого - он это чувствовал - дрожала без всякой связи с колдобинами на пути горячая мамина рука.
Но ни забытье, ни покой и защищенность нынешней жизни, не в силах изъять из сознания вечную угрозу насилия, жестокости, разрухи. Она прячется в безобидных с виду вещах: разбросанных игрушках, разверстых внутренностях чемоданов, нервных гудках за окном.
Бессознательно проецируя яркие детские впечатления на текущий беспорядок и суматоху, он совершенно непонятным для себя образом приходит к пугающим выводам, подсказанным прошлым. Иманд не сомневается в них, поскольку не замечает проекции. И собственная реакция не кажется ему драматичной.
Он бы удивился, узнав, что Анна находит ее ненормальной, преувеличенной. Но жена не говорит ему ничего такого. В глубине души она чувствует, что толковать его поведение, исходя из известных ей фактов, бессмысленно - его реакция явно «из другой оперы», и вряд ли она была веселой. Так что Анна прячет подальше свои шуточки и насмешки, упреки в сумасбродстве и сразу переходит к увещеваниям.
В спальне тишина, но совсем не сонная.
- Не спишь? - прислушиваясь к его дыханию, неуверенно спрашивает Анна.
- Нет.
- И я… - она вздыхает.
- Хочешь, побудем вместе?
Это значит: давай снимем все и полежим, обнявшись - кожа к коже, душа к душе.
Он не видит в темноте, но ощущает ее улыбку и проворные пальцы, расстегивающие на нем пижаму. Тогда он тоже стягивает с нее сорочку, и чувствует легкие руки, обвившие лопатки, тепло худого тела, мягкость груди и расслабленного живота, дыхание на щеке (она как древесная зверюшка, облапившая любимое дерево, доверчиво припавшая к нему). Он обнимает ее одной рукой за поясницу, а другую запускает в волосы и замирает - лучшая за сегодня минута.
Это откровенное радостное стремление Анны в его объятия дорого ему - она не всегда такая. Иногда жена озадачивает и пугает его внезапной холодностью и безразличием. Как это случилось в одну из первых его отлучек.
***
Иманд мог бы отклонить приглашение - Третий Венский конгресс без него обойдется. Но интересы дела, которым он увлеченно занимается, требуют обсудить его кое с кем из коллег, и Вена предоставляет удобный случай. Дней за пять он повидает всех, кого надо, не мотаясь по Европе.
Увы, неформальные встречи отнимают много времени и заканчиваются поздно. Из-за них он возвращается в отель за полночь, и вместо звонков, пишет Анне трогательные записочки. Наутро она аккуратно, хотя и коротко отвечает.
На четвертый день встреча неожиданно срывается, и он наконец предоставлен сам себе. Его зовут скоротать вечер в опере. Будь Анна здесь - они пошли бы вместе, но сидеть в ложе, ежеминутно ощущая ее отсутствие… никакая музыка не заставит забыть об этом. Ему хочется поговорить с женой, и Анна отвечает на звонок сразу - будто ждала, но голос - Иманд едва узнает его - отстраненный, сухой.
- Я не вовремя? - растерянно спрашивает он. - Ты занята?
- Нет. Можем поговорить, если хочешь.
Это «если хочешь» задевает его. А ты? - вертится на языке, но он решает не цепляться к словам. Сбившись с настроя, сумбурно рассказывает о своих венских делах. Анна слушает с беспощадным безучастием - ни вопросов, ни комментариев. Оборвав себя на полуслове, он просит жену переключиться в видеорежим - так будет легче наладить контакт.
- Нет. Не могу, - отвечает она.
Иманд испытывает мгновенное облегчение: значит, посторонние рядом - вот почему она так скованна. Воображение рисует Анну в гостиной. Наверно прервала разговор с кем-то ради его звонка. Ей трудно так сразу переключиться - это все объясняет.
Но Анна не в гостиной - она в спальне. Лежит на его стороне кровати, обнимает его подушку. И голос у нее безжизненный от стараний удержать слезы.
- Ты не одна? - проверяя догадку, спрашивает он.
- Одна.
Похоже, Анна не собирается ничего ему объяснять.
- Сердишься на меня?
- Нет, - нарочито спокойное, с оттенком недоумения, мол, за что же на тебя сердиться.
- Как ты? - он пытается втянуть ее в разговор, но жена не помогает ему, отвечая односложным «нормально».
- Анна… - он все еще надеется растормошить ее, - так хочется обнять тебя. Хоть поговори со мной.
- Я говорю, - все так же без интонаций тихо отвечает она. И через силу продолжает громче. - Из Пражского архива пришли документы, которые ты заказывал.
У него сердце падает: она это нарочно?! За что? Сказала, что не сердится, а сама… Он жалеет о своей искренности.
Кое-как свернув разговор, вне себя от досады, швыряет телефон на диван. Зачем она его мучит? И как это не похоже на нее: бесчувственность, граничащая с жестокостью… Совсем не скучает? Нет, тут что-то другое. Почему она так странно себя ведет? Чтоб понять это - нужна машина времени.
***
Анну всегда любили - родители, которых она видела куда реже, чем хотелось, няни, воспитатели, педагоги. Ее часто и заслуженно хвалили, ласкали от души. И всякому, кто проявлял к ней доброту, Анна платила горячей привязанностью. Умненькая, покладистая, ничуть не заносчивая девочка искала расположения взрослых и получала то, в чем остро нуждалась - сердечную теплоту, утоление эмоционального голода.
Увы, вскоре она обнаружила, что ее старания упрочить близкие отношения не спасают от потерь. Как ни ценили ее наставники, но в свой срок они покидали Анну - уходили любить других детей. Поначалу Анна плакала, тосковала: почему ее бросили? Если любили, разве не могли оставаться с ней всегда? Она искала встреч, спрашивала, почему ее покинули, и нельзя ли им снова быть вместе?
Ей рано объяснили, что это нехорошо: ее внимание смущает людей и ко многому их обязывает. Конечно, они не забыли ее, и всегда будут гордиться такой воспитанницей. Но они уже научили ее, чему могли - теперь у них своя жизнь, а у Анны - своя. И вообще, ей следует быть осмотрительнее в своих привязанностях.
Все и всегда будут уходить от нее - вот, что это значило. Даже если она утроит старания, будет мила и послушна как дрессированная собачка, даже если затмит своими успехами других детей… - она пробовала и это.
Анна нашла способ защититься от боли. Больше ничей уход не заставит ее плакать. Она приняла его как должное - с равнодушным видом. Пусть уходят! Пережив очередное прощание, Анна не выглядит расстроенной. Прошли дни, когда она часами сидела в углу с пяльцами на коленях, делая вид, что поглощена вышиваньем. Она в самом деле вышивала: черными нитками по белому льну - ровные ряды крестиков, уходящие за горизонт. Таков был ее манифест: вы больше не заставите меня страдать, не ограбите моего сердца. Она усвоила, что жизнь состоит из прощаний. И если есть в ней что-нибудь постоянное, так это потери.
Иманд знать ничего не знает о таких воззрениях жены. Она же не говорит о них, и вообще обходится в душевной жизни без мелодрам. Ей вовсе не кажется, что она отвечает мужу «как-то не так», слишком сухо. И конечно не считает, что, уехав в Вену, Иманд ее покинул. Она запрещает себе скучать и говорит с ним, будто нет никакой разлуки: о документах, которые может нужно переслать ему, о том, что дату выборов теперь перенесут из-за скандала с подписями избирателей, о перестановке, затеянной в малой гостиной - не обновить ли заодно и столовую?
Скрытое возмущение Иманда разбивается о каменную невозмутимость Анны. Он считает, что жена неоправданно холодна с ним, что она ведет себя как чужая, заставляя его стыдиться своих порывов. Но с какой стати он должен стесняться? Разве скучать по любимому человеку - не естественно? Хотеть близости, нежных признаний, ласковых слов?
Анна же уверена, что просто «не делает драмы» из его отъезда. Разговаривая с ним, она не сознает, что отвечает на самом деле не мужу, но всем, кто покидал ее прежде. Сейчас он крайний в этой цепочке и ему достается «за всех». Конечно, речь не идет о мести, но всё же Анна безотчетно испытывает нечто вроде мрачного удовлетворения. Закончив разговор, она решительно вытирает сухие глаза и принимается за пустяшные дела с таким рвением, точно от них зависят судьбы мира.
Она не оставляет мужу ни единого шанса понять ее, но поселяет в нем стойкое ощущение несоответствия, какого-то недоразумения, которое еще усугубляется с его возвращением домой. Анны нет ни в саду (хотя погода отличная, а она любит посидеть с книжкой на воздухе), ни в кабинете, ни в библиотеке, ни в детской. Ее как будто вообще нет дома. Никто с утра ее не видел. И сама она не вышла встретить его, как он надеялся.
Иманд идет по комнатам, заглядывая во все открытые, и в особенности в закрытые двери. И находит Анну в маленькой гостиной, где все чудесным образом переменилось - расположение и обивка мебели, цвет и фасон портьер. Анна стоит у окна спиной к нему, опустив плечи и голову, будто разглядывает что-то на подоконнике. Она должно быть не слышит ни его шагов, ни тихого (чтобы не напугать ее) оклика.
Нет, слышит. Но не может обернуться: лицо у нее как дождем залито слезами.
Это так странно, что оба долго не находят слов. Иманд мог бы понять слезы жены при прощании, но сейчас-то чего… Она прижимается жаркой мокрой щекой к его груди - по рубашке расплываются пятна, и плачет сладко и обильно, как в детстве. И потом, смущаясь нелепости этого плача, говорит безмерно удивившую его фразу: «Ты - единственный, кто вернулся».
***
- Ты о чем-то думаешь? - недвусмысленно ласкаясь к нему, тихо спрашивает Анна.
- О тебе.
- Да? И что же?
Рука жены игриво сбегает вниз по пояснице, и еще ниже, проскальзывая в заповедную ложбинку, перебирая, поглаживая кончиками пальцев самое нежное, чувствительное, сокровенное. Ему необыкновенно приятно чувствовать ее руку там. И все же, пересиливая себя, он говорит:
- Не дразни, если не хочешь продолжения.
- А если хочу? - дерзким шепотом возражает она.
Тогда он тоже опускает руку между ними. Анна ощущает внизу раскрывающее прикосновение его пальцев: «Прижмись ко мне…»
- Так что ты обо мне думал? - Анна слегка притормаживает охватившее обоих возбуждение. Он с трудом восстанавливает мысль и напоминает ей давнюю сцену в маленькой гостиной.
- Правда? - Анна ничего такого не помнит.
- Ты плакала у окна как ребенок.
- Почему?
- Вот как раз хотел вспомнить, что ты тогда сказала - удивительное, будто из другой оперы.
Анна отзывается смешком:
- Представь, и я про эту «оперу» сегодня думала. Ну скажи, чего тебе на ночь глядя взбрело на ум книжки убирать? Нет, не оправдывайся, - она тихонько целует его, не видя, куда придется, - просто подумай.
- Ну… не знаю, - у него нет ответа, - наверно мы оба иногда странно себя ведем, - признает он.
- Да, - соглашается Анна, - делаем или говорим что-то, будто не помним, где находимся и к кому обращаемся, - и, помолчав, спрашивает. - Тебя в детстве не ругали за беспорядок?
- Нет, - смеется он. - Даже не помню, чтоб я его устраивал.
Вот правда: Иманд и хаос несовместимы - как верблюд и айсберг.
- Думаешь, это запоздалая реакция на боль, пережитую сто лет назад? - спрашивает он.
- Не запоздалая. Но закрепленная в психике. По-моему, мы реагируем не на текущие события, а на что-то давнее, чего не помним уже. Книжки эти как «привет из прошлого»…
- Может быть… - рассеяно говорит он, жарче прижимаясь к жене - неохота копаться в этом. Не до того.
В полдвенадцатого ночи Анна мимоходом заглядывает в библиотеку, заметив полоску света под дверью. Кто там может быть в такой час? Ее глазам открывается странная картина. Сотни книг сняты со своих мест и громоздятся всюду - на столах, стульях, креслах, сложены грудами на полу - как остатки рухнувшей крепостной стены. Иманд, прижимая к себе тяжелую стопку томов, с хмурым сосредоточенным видом ставит книги на полку. Полчаса назад он зашел сюда за справочником, увидел, что «всё разбросано», и с тех пор не может остановиться.
- Зачем ты это делаешь? - изумляется Анна.
- По-твоему, так нормально? - раздраженно спрашивает он, - имея в виду беспорядок. - Кто-то устроил тут разгром, да так всё и бросил.
- Ну… это временно, - удерживаясь, чтоб не хихикать над его мрачной серьезностью, отвечает Анна. - Завтра придут краснодеревщики, поэтому книги сняли.
- Краснодеревщики? Завтра? - он чувствует себя глупо.
[Если ты сейчас в одиночестве...]Анна и раньше замечала, что нарушение привычного уклада - будь то суета и хаос, предшествующие переезду, дорожные сборы или устроенный детьми кавардак - действуют на него гнетуще. Он не просто недоволен, а как-то глухо мучительно раздражен, хотя и скрывает это. Анна не видит причин для беспокойства и ворчания, повод кажется ей пустячным, а реакция мужа - чрезмерной. Это тем более настораживает ее, что Иманд вовсе не склонен к преувеличению.
- Даже если кто-то в самом деле устроил тут разгром, неужели самому нужно этим заниматься, да еще в такой час? - мягко спрашивает она. - Полночь скоро. Пойдем спать.
Он по-прежнему стоит, прижимая к себе тяжелые тома, и нервно барабанит пальцами по кожаным корешкам.
- Оставь все, как есть, - предлагает Анна. - Утром тут и без нас разберутся.
Она права, что отнюдь не уменьшает его раздражения. Все же он кладет книги на ближайший стул и вместе с ней выходит из библиотеки.
Вот интересно, думает Анна, почему он не может равнодушно отнестись к беспорядку, который не сам устроил и не ему убирать? Она уже пыталась понять, но не преуспела. Очевидно, Иманд сам не знает причины. И его реакция на хаос мало связана с текущими событиями. Он будто выпадает из настоящего, сердится и нервничает несообразно ситуации.
***
Иманд скоро засыпает, но сны его полны тревоги, мечущихся теней, лая команд, беззвучно разлетающихся стекол в доме напротив. Он видит брызнувшие во все стороны осколки солнца, но не слышит звона - уши заложило от взрыва. И просыпается от того, что Анна настойчиво трясет его плечо: «Проснись, проснись! Что-то плохое приснилось, да?»
- Не помню… - кошмар уже отлетел, он перебирает в памяти отрывочные видения, но все расплывается в сонном уме как круги на воде.
- Война тебе, что ли, снилась? Ты ведь не воевал.
- Только за столом переговоров, - он уже пришел в себя и может пошутить.
Вопрос жены не помогает ему вспомнить. Он не воевал, даже в армии не был. Спроси Анна иначе: «Ты был в зоне вооруженного конфликта?» - он и тогда бы ответил «нет», вовсе не собираясь врать ей. Просто события тех дней почти изгладились из памяти. И то, что подсознание, спустя четверть века, продолжает увязывать разбросанные вещи с бурными военно-политическими коллизиями в одной южноафриканской стране... нет, не может быть!
В дни беспорядков в Виндхуке ему и девяти не было. Тогда хаос, взломавший размеренную жизнь, для него тоже начался с раскиданных книг, наваленных всюду куч одежды, брошенных и забытых под ногами игрушек… чьих-то лихорадочных сборов, хлопанья дверей, выкриков охраны. Его больше не пускали за ворота дипмиссии играть с местными ребятами. Соседские квартиры пустели, семьи дипломатов спешно эвакуировали. Но его родители не могли сразу покинуть страну, и ночами отец страшным шепотом кричал на маму, занимавшую важный пост в посольстве, чтобы она уезжала вместе с сыном, не медля, - хотя бы в Свакопмунд (это уже после того, как авиасообщение с мятежной столицей было прервано), где их заберет катер берегового патруля.
Разве может он думать, что нервозность, которую рождает в нем беспорядок, берет начало в той давней истории? Иманд почти ничего не помнит из тех дней - только отрывочные разговоры о пожаре (а до того о поджоге) в американском посольстве, треск автоматных очередей на пустой исполосованной черными тенями улице, зияние проломов в стенах и оскалы выбитых окон. Он даже не помнит, как все кончилось - его куда-то везли среди ночи по тряской дороге, укрытого с головой то ли чьим-то плащом, то ли одеялом, поверх которого - он это чувствовал - дрожала без всякой связи с колдобинами на пути горячая мамина рука.
Но ни забытье, ни покой и защищенность нынешней жизни, не в силах изъять из сознания вечную угрозу насилия, жестокости, разрухи. Она прячется в безобидных с виду вещах: разбросанных игрушках, разверстых внутренностях чемоданов, нервных гудках за окном.
Бессознательно проецируя яркие детские впечатления на текущий беспорядок и суматоху, он совершенно непонятным для себя образом приходит к пугающим выводам, подсказанным прошлым. Иманд не сомневается в них, поскольку не замечает проекции. И собственная реакция не кажется ему драматичной.
Он бы удивился, узнав, что Анна находит ее ненормальной, преувеличенной. Но жена не говорит ему ничего такого. В глубине души она чувствует, что толковать его поведение, исходя из известных ей фактов, бессмысленно - его реакция явно «из другой оперы», и вряд ли она была веселой. Так что Анна прячет подальше свои шуточки и насмешки, упреки в сумасбродстве и сразу переходит к увещеваниям.
В спальне тишина, но совсем не сонная.
- Не спишь? - прислушиваясь к его дыханию, неуверенно спрашивает Анна.
- Нет.
- И я… - она вздыхает.
- Хочешь, побудем вместе?
Это значит: давай снимем все и полежим, обнявшись - кожа к коже, душа к душе.
Он не видит в темноте, но ощущает ее улыбку и проворные пальцы, расстегивающие на нем пижаму. Тогда он тоже стягивает с нее сорочку, и чувствует легкие руки, обвившие лопатки, тепло худого тела, мягкость груди и расслабленного живота, дыхание на щеке (она как древесная зверюшка, облапившая любимое дерево, доверчиво припавшая к нему). Он обнимает ее одной рукой за поясницу, а другую запускает в волосы и замирает - лучшая за сегодня минута.
Это откровенное радостное стремление Анны в его объятия дорого ему - она не всегда такая. Иногда жена озадачивает и пугает его внезапной холодностью и безразличием. Как это случилось в одну из первых его отлучек.
***
Иманд мог бы отклонить приглашение - Третий Венский конгресс без него обойдется. Но интересы дела, которым он увлеченно занимается, требуют обсудить его кое с кем из коллег, и Вена предоставляет удобный случай. Дней за пять он повидает всех, кого надо, не мотаясь по Европе.
Увы, неформальные встречи отнимают много времени и заканчиваются поздно. Из-за них он возвращается в отель за полночь, и вместо звонков, пишет Анне трогательные записочки. Наутро она аккуратно, хотя и коротко отвечает.
На четвертый день встреча неожиданно срывается, и он наконец предоставлен сам себе. Его зовут скоротать вечер в опере. Будь Анна здесь - они пошли бы вместе, но сидеть в ложе, ежеминутно ощущая ее отсутствие… никакая музыка не заставит забыть об этом. Ему хочется поговорить с женой, и Анна отвечает на звонок сразу - будто ждала, но голос - Иманд едва узнает его - отстраненный, сухой.
- Я не вовремя? - растерянно спрашивает он. - Ты занята?
- Нет. Можем поговорить, если хочешь.
Это «если хочешь» задевает его. А ты? - вертится на языке, но он решает не цепляться к словам. Сбившись с настроя, сумбурно рассказывает о своих венских делах. Анна слушает с беспощадным безучастием - ни вопросов, ни комментариев. Оборвав себя на полуслове, он просит жену переключиться в видеорежим - так будет легче наладить контакт.
- Нет. Не могу, - отвечает она.
Иманд испытывает мгновенное облегчение: значит, посторонние рядом - вот почему она так скованна. Воображение рисует Анну в гостиной. Наверно прервала разговор с кем-то ради его звонка. Ей трудно так сразу переключиться - это все объясняет.
Но Анна не в гостиной - она в спальне. Лежит на его стороне кровати, обнимает его подушку. И голос у нее безжизненный от стараний удержать слезы.
- Ты не одна? - проверяя догадку, спрашивает он.
- Одна.
Похоже, Анна не собирается ничего ему объяснять.
- Сердишься на меня?
- Нет, - нарочито спокойное, с оттенком недоумения, мол, за что же на тебя сердиться.
- Как ты? - он пытается втянуть ее в разговор, но жена не помогает ему, отвечая односложным «нормально».
- Анна… - он все еще надеется растормошить ее, - так хочется обнять тебя. Хоть поговори со мной.
- Я говорю, - все так же без интонаций тихо отвечает она. И через силу продолжает громче. - Из Пражского архива пришли документы, которые ты заказывал.
У него сердце падает: она это нарочно?! За что? Сказала, что не сердится, а сама… Он жалеет о своей искренности.
Кое-как свернув разговор, вне себя от досады, швыряет телефон на диван. Зачем она его мучит? И как это не похоже на нее: бесчувственность, граничащая с жестокостью… Совсем не скучает? Нет, тут что-то другое. Почему она так странно себя ведет? Чтоб понять это - нужна машина времени.
***
Анну всегда любили - родители, которых она видела куда реже, чем хотелось, няни, воспитатели, педагоги. Ее часто и заслуженно хвалили, ласкали от души. И всякому, кто проявлял к ней доброту, Анна платила горячей привязанностью. Умненькая, покладистая, ничуть не заносчивая девочка искала расположения взрослых и получала то, в чем остро нуждалась - сердечную теплоту, утоление эмоционального голода.
Увы, вскоре она обнаружила, что ее старания упрочить близкие отношения не спасают от потерь. Как ни ценили ее наставники, но в свой срок они покидали Анну - уходили любить других детей. Поначалу Анна плакала, тосковала: почему ее бросили? Если любили, разве не могли оставаться с ней всегда? Она искала встреч, спрашивала, почему ее покинули, и нельзя ли им снова быть вместе?
Ей рано объяснили, что это нехорошо: ее внимание смущает людей и ко многому их обязывает. Конечно, они не забыли ее, и всегда будут гордиться такой воспитанницей. Но они уже научили ее, чему могли - теперь у них своя жизнь, а у Анны - своя. И вообще, ей следует быть осмотрительнее в своих привязанностях.
Все и всегда будут уходить от нее - вот, что это значило. Даже если она утроит старания, будет мила и послушна как дрессированная собачка, даже если затмит своими успехами других детей… - она пробовала и это.
Анна нашла способ защититься от боли. Больше ничей уход не заставит ее плакать. Она приняла его как должное - с равнодушным видом. Пусть уходят! Пережив очередное прощание, Анна не выглядит расстроенной. Прошли дни, когда она часами сидела в углу с пяльцами на коленях, делая вид, что поглощена вышиваньем. Она в самом деле вышивала: черными нитками по белому льну - ровные ряды крестиков, уходящие за горизонт. Таков был ее манифест: вы больше не заставите меня страдать, не ограбите моего сердца. Она усвоила, что жизнь состоит из прощаний. И если есть в ней что-нибудь постоянное, так это потери.
Иманд знать ничего не знает о таких воззрениях жены. Она же не говорит о них, и вообще обходится в душевной жизни без мелодрам. Ей вовсе не кажется, что она отвечает мужу «как-то не так», слишком сухо. И конечно не считает, что, уехав в Вену, Иманд ее покинул. Она запрещает себе скучать и говорит с ним, будто нет никакой разлуки: о документах, которые может нужно переслать ему, о том, что дату выборов теперь перенесут из-за скандала с подписями избирателей, о перестановке, затеянной в малой гостиной - не обновить ли заодно и столовую?
Скрытое возмущение Иманда разбивается о каменную невозмутимость Анны. Он считает, что жена неоправданно холодна с ним, что она ведет себя как чужая, заставляя его стыдиться своих порывов. Но с какой стати он должен стесняться? Разве скучать по любимому человеку - не естественно? Хотеть близости, нежных признаний, ласковых слов?
Анна же уверена, что просто «не делает драмы» из его отъезда. Разговаривая с ним, она не сознает, что отвечает на самом деле не мужу, но всем, кто покидал ее прежде. Сейчас он крайний в этой цепочке и ему достается «за всех». Конечно, речь не идет о мести, но всё же Анна безотчетно испытывает нечто вроде мрачного удовлетворения. Закончив разговор, она решительно вытирает сухие глаза и принимается за пустяшные дела с таким рвением, точно от них зависят судьбы мира.
Она не оставляет мужу ни единого шанса понять ее, но поселяет в нем стойкое ощущение несоответствия, какого-то недоразумения, которое еще усугубляется с его возвращением домой. Анны нет ни в саду (хотя погода отличная, а она любит посидеть с книжкой на воздухе), ни в кабинете, ни в библиотеке, ни в детской. Ее как будто вообще нет дома. Никто с утра ее не видел. И сама она не вышла встретить его, как он надеялся.
Иманд идет по комнатам, заглядывая во все открытые, и в особенности в закрытые двери. И находит Анну в маленькой гостиной, где все чудесным образом переменилось - расположение и обивка мебели, цвет и фасон портьер. Анна стоит у окна спиной к нему, опустив плечи и голову, будто разглядывает что-то на подоконнике. Она должно быть не слышит ни его шагов, ни тихого (чтобы не напугать ее) оклика.
Нет, слышит. Но не может обернуться: лицо у нее как дождем залито слезами.
Это так странно, что оба долго не находят слов. Иманд мог бы понять слезы жены при прощании, но сейчас-то чего… Она прижимается жаркой мокрой щекой к его груди - по рубашке расплываются пятна, и плачет сладко и обильно, как в детстве. И потом, смущаясь нелепости этого плача, говорит безмерно удивившую его фразу: «Ты - единственный, кто вернулся».
***
- Ты о чем-то думаешь? - недвусмысленно ласкаясь к нему, тихо спрашивает Анна.
- О тебе.
- Да? И что же?
Рука жены игриво сбегает вниз по пояснице, и еще ниже, проскальзывая в заповедную ложбинку, перебирая, поглаживая кончиками пальцев самое нежное, чувствительное, сокровенное. Ему необыкновенно приятно чувствовать ее руку там. И все же, пересиливая себя, он говорит:
- Не дразни, если не хочешь продолжения.
- А если хочу? - дерзким шепотом возражает она.
Тогда он тоже опускает руку между ними. Анна ощущает внизу раскрывающее прикосновение его пальцев: «Прижмись ко мне…»
- Так что ты обо мне думал? - Анна слегка притормаживает охватившее обоих возбуждение. Он с трудом восстанавливает мысль и напоминает ей давнюю сцену в маленькой гостиной.
- Правда? - Анна ничего такого не помнит.
- Ты плакала у окна как ребенок.
- Почему?
- Вот как раз хотел вспомнить, что ты тогда сказала - удивительное, будто из другой оперы.
Анна отзывается смешком:
- Представь, и я про эту «оперу» сегодня думала. Ну скажи, чего тебе на ночь глядя взбрело на ум книжки убирать? Нет, не оправдывайся, - она тихонько целует его, не видя, куда придется, - просто подумай.
- Ну… не знаю, - у него нет ответа, - наверно мы оба иногда странно себя ведем, - признает он.
- Да, - соглашается Анна, - делаем или говорим что-то, будто не помним, где находимся и к кому обращаемся, - и, помолчав, спрашивает. - Тебя в детстве не ругали за беспорядок?
- Нет, - смеется он. - Даже не помню, чтоб я его устраивал.
Вот правда: Иманд и хаос несовместимы - как верблюд и айсберг.
- Думаешь, это запоздалая реакция на боль, пережитую сто лет назад? - спрашивает он.
- Не запоздалая. Но закрепленная в психике. По-моему, мы реагируем не на текущие события, а на что-то давнее, чего не помним уже. Книжки эти как «привет из прошлого»…
- Может быть… - рассеяно говорит он, жарче прижимаясь к жене - неохота копаться в этом. Не до того.