Морской курорт на Атлантическом побережье Европы. Ночной разговор (1)
Во-первых, не знаю точно, где все это происходит, похоже на район Кадиса на юго-западе Испании.
Во-вторых (и в главных), не читай в случайной обстановке среди посторонних. Не только потому, что 18+. Это неожиданное (я даже уже боюсь сказать) завершение давней темы, к которой относятся главы «Срыв», «Тень» и «Мальчишка».
Иманд (46, почти 47) - Анна (44)
Утомленные перелетом и жарой, они проспали остаток дня и, проснувшись, долго лежат в искусственной прохладе бунгало, предаваясь неге, потихоньку приходя в себя, глядя как оплавленное солнце в оранжевой дымке опускается в бронзовую чашу моря. Как проступают в меркнущем свете очертания пологих гор на западном краю бухты, становясь плотными, вещественными, словно по волшебству созидаясь из воздуха.
- Как в третий день Творения, - зачаровано говорит Анна, не в силах оторваться от этого зрелища.
Солнце ушло. Запад долго пламенеет, лиловая мгла с востока понемногу затопляет мир, разливаясь над их уединенным пристанищем.
[Я предупредила...]Бодрые, освеженные сном, они решают поужинать на воздухе, но сперва искупаться в парной воде, тускло серебрящейся у порога. Голышом. Для Анны волнующе и странно быть голой «на улице» пусть даже и в темноте, чувствовать ничем не смягченное прикосновение прохлады к нежным местам.
Для Иманда, плывущего впереди, это не первый опыт. Первый - был двадцать лет назад на острове бабочек. В тот раз он купался один - ранним утром, оставив Анну досматривать рассветные сны. Сейчас у него другое отношение к наготе - не столь трепетное, открытое и спокойное. Он научился испытывать удовольствие от телесной свободы, лишенной сексуального подтекста.
Вода темна, глубока, недвижна и так тепла, что в ней теряются физические ощущения. Они будто парят над черной бездной - странно бесплотные, ощущая невесомую свободу тела и светлую радость полета.
Притихшие, утратившие связь с обыденностью, плывут к берегу и там на мелководье поднимают шумную возню, приходя в себя, в мир простых вещей. Потом долго лежат в полосе прибоя, отдаваясь ласке волн, грудь и плечи у Анны в кружевном лифе пены. Почему мы не позволяли себе этого раньше? - думает Иманд, любуясь ею.
Выбравшись из воды, они ужинают едва одетые на террасе с цветными фонариками, удобно расположившись на просторном шезлонге под балдахином. Еда традиционная для этих мест: исцелованный огнем пресный хлеб со вздувшейся пузырями корочкой ломают руками, заедая мясистыми, скользкими оливками, крошащимся, нежным как крем козьим сыром и печеной на углях рыбой из вечернего улова. На сладкое розовый виноград и смоквы, мелкие душистые персики и тающая на языке халва.
У них тут маленький праздник для двоих. Дома ждут официальные торжества по случаю свадебного юбилея, но эти три дня вдали от всех, кому не терпится их поздравить, принадлежат только им. Побыть вдвоем, сосредоточиться друг на друге - вот праздник! Подлинному счастью не нужны ни церемонии, ни свидетели.
- Помнишь наш первый ужин? - туманно улыбаясь, спрашивает Анна, отправляя в рот гладко-черную, сверкнувшую масляной слезой оливку.
- Пирожки на берегу?
- Ага. Ты так решительно рассовал их по карманам.
- После того, как ты двадцать минут просидела над тарелкой, так и не взглянув на нее.
- Ну… у тебя тоже не было аппетита.
В тот первый вечер он раз и навсегда показал ей, что значит быть замужем за ним. Видя, что ужин грозит затянуться до завтрака, без церемоний набрал со стола разных вкусностей - малюсеньких слоеных пирожков, рулетиков с креветками и предложил погулять вдоль моря по укатанному волной песку в сторону тлеющего заката. Они шли рядом, не решаясь коснуться друг друга. Влажно шелестевшая под ногами вода смягчала молчание, которое нельзя было нарушить пустячным замечанием или неуместным смешком. А найти в себе нужные правильные слова вместе с храбростью произнести их...
- Я столько предвкушал, как мы останемся одни, но не думал, что будет вот так…
- Как?
- Не по себе. От волнения, и вообще…
Ее болезненно кольнуло сознание собственного эгоизма: значит, и он нервничает, только лучше владеет собой. Но для чего он сказал это? Кому-кому, а Иманду органически чужды подобные излияния. Это саморазоблачение - ради нее: не думай, я тоже не безупречен.
С первого дня и всегда потом он брал на себя самое трудное в их объяснениях, перешагивал для нее через стыд и неловкость, рискуя предстать смешным, уязвимым - только бы ей не было больно и страшно. Не любя и не умея говорить о чувствах, решительно принуждал себя к откровенности, оберегая ее скромность.
Все это ей предстояло узнать в следующие двадцать лет. А тогда она поняла только одно: не нужно больше изображать «мечту молодожена» - быть соблазнительной, страстной, уступчивой. Отныне «быть замужем» означало быть с самым близким человеком, с которым запросто можно пирожки на пляже есть и ничего из себя не строить.
В свете цветных фонариков его взгляд, замерший в одной точке, левее её щеки, кажется напряженно-внимательным - на грани счастливой улыбки. Он помнит, что Анна сделала после его слов: молча вложила горячую маленькую руку в его ладонь. Никакие речи не выразили бы с большей деликатностью то сердечное участие, с каким она приняла его признание.
После еды, погасив фонарики на террасе, они остаются наедине с ночью. Разлитая в воздухе теплота насыщена дыханьем моря, чуть слышным плеском и шлепаньем воды о сваи под полом террасы. Под этот уютный звук, вытянувшись на шезлонге и глядя в небо, Анне хочется продолжить «вечер воспоминаний» так подходящий к этой безмятежной ночи.
- Твои мечты о головокружительной страсти - они же сбылись потом, - объясняет она звёздам и поворачивается к мужу, пряча нескромное любопытство за игривой улыбкой. - А есть что-нибудь из разряда, помирать буду - вспомню?
Короткий смешок ей на ухо в темноте:
- Откровенность за откровенность, идет?
Она притворно вздыхает.
- Вообще-то, нет никакого рейтинга сексуального блаженства, типа топ-10 лучших ночей (утр?) за всю жизнь, - Иманд насмешливо фыркает. - То, о чем я подумал, когда ты спросила, не предмет гордости или зависти. Даже наоборот. Это лет семь-восемь назад было. Зимой.
Зимой… что же могло быть тогда? Анна пытается прочесть ответ по его лицу - он смущен, но самую малость, как человек, вспоминающий о пикантных пустяках, которые когда-то его волновали.
- Аа… - она таки прочитала.
***
Для нее все началось через неделю после того, как Иманд, подхватив простуду, перенес ее как всегда на ногах, несмотря на озноб и лихорадку. Болезнь, казалось, прошла бесследно, во всяком случае, он ни на что не жаловался, так что Анна ни о чем и не подозревала. Просто в ту ночь, отчего-то проснувшись, сразу ощутила, что одна в спальне и вспомнила слышанные сквозь сон его осторожные шаги. Иманда долго нет. Анна успевает задремать и снова очнуться, когда он возвращается.
- Живот болит? - участливо спрашивает она, привстав на локте.
- Нет, - слишком быстро и неискренне отвечает он, - все нормально, ты спи, спи.
Анна закрывает глаза, но сна нет. Минут через двадцать Иманд уходит снова.
Возвращается, стараясь ступать неслышно. Анне не хватает духу заговорить с ним - что бы ни происходило, муж явно не хочет обсуждать это. Надеясь, что теперь он уснет, Анна благоразумно решает отложить вопросы до утра. Но через полчаса он поднимается опять. Да что же это такое!
Анна садится в постели и зажигает ночник.
- Я тебе спать мешаю, - войдя в спальню, с досадой не то на себя, не то на нее, говорит он, - извини.
- Тебе нездоровится?
Отнекиваться глупо. Он садится на край постели, хмурый, уставший:
- Ну… я просто подстыл слегка, - и, видя ее недоумение (простыл? но ты ведь поправился…), поясняет неловко, - у женщин такого не бывает.
Вот оно что! Теперь мелкие разрозненные наблюдения, сделанные ею на днях, складываются в общую картину. То, как он иногда болезненно морщится, отвернувшись, думая, что никто не замечает. Внезапная перемена планов: «Не хочется сегодня ездить верхом, лучше полежу, почитаю». Его мягкая, вовсе необидная уклончивость в постели. Наконец, эти частые ночные отлучки.
- Иманд, если ты надеешься, что это пройдет само… - осторожно начинает она.
Он по-прежнему сидит, опустив голову:
- Не надеюсь. Я… был у врача, у Л., - Иманд называет известную даже ей фамилию. - Он сказал, это из-за инфекции. Осложнение.
Проглотив все слова, Анна в немом удивлении смотрит на мужа: был у врача? - а она-то собралась его убеждать! Но раз он пошел к врачу с этим, значит, дела действительно плохи.
- Я был у него дважды, последний раз позавчера, - ни то каясь, ни то исповедуясь, через силу продолжает Иманд.
Господи, какой скрытный! А я ничего не знала, - Анна никак не опомнится от изумления.
- Врач назначил лекарства. Я их принимаю вторую неделю, - всё, это предел его откровенности.
- Тебе не помогает?
- Нет. Только хуже стало.
- И ты надеялся, что есть другие препараты?
Молчание, сдавленный кивок.
- И что?
- Л., говорит, ничего кроме прямого массажа не поможет, - тон отстраненный, будто его это не касается.
- Ты согласился? - зачем-то спрашивает Анна, будто не знает.
Слишком глубоко и болезненно в нем предубеждение, которого он никогда даже намеком не высказывал. Он ни за что не позволит другому мужчине - врач, не врач - коснуться его таким образом, это вопрос самоуважения. Глупое упрямство, предрассудки? Что ж, сильный характер предполагает внутренние устои, жесткость и негибкость в принципиальных вопросах. Цена, которую приходится платить за твердость и цельность натуры - необходимость выносить связанные с этим недостатки.
Анна не задает дурацких вопросов, типа «Ты что, хочешь, чтоб дошло до операции?». Она старается придать голосу уверенность:
- Мы что-нибудь придумаем, обязательно.
Иманд смотрит в сторону (что тут можно придумать?), но признание все же приносит ему облегчение - сочувствие жены, ее деликатность и ласка сами по себе целительны.
***
Назавтра она проводит утро в библиотеке, обложившись толстыми медицинскими книжками. Затем просит семейного врача нанести ей визит. К герру Эрикссону у нее чисто практические вопросы. Она задает их, не краснея, негромко, но твердо произнося слова, которых до сих пор не употребляла - сейчас не время потакать своей стеснительности. Доктор слишком хорошо ее знает, чтоб спрашивать о причинах подобного интереса или рекомендовать «не заниматься самодеятельностью». Он рисует на листке бумаги схему и, водя пальцем Анны по картинке, показывает ей правильную технику.
Перед тем, как пойти одеваться к вечернему выходу, Анна, обернувшись в дверях гардеробной, будто только сейчас вспомнила, буднично говорит мужу:
- Давай сегодня вернемся пораньше. Я знаю, как тебе помочь.
И увидев в его глазах сомнение и надежду, ускользает от объяснений - до вечера.
***
Время для серьезного разговора наступает, когда все прочие заботы дня уже позади. Анна, запахнув длинный пеньюар поверх сорочки, принимается готовить чай - сыплет в чайник листочки малины и мяты, сушеные ягоды земляники. Ее уютное, хотя и несколько странное для спальни занятие, раздражает Иманда. Он не собирается гонять чаи на ночь глядя, еще чего! Хватит с него вчерашних мучений. Разве жена не понимает? Наверно пытается создать доверительную атмосферу для интимного разговора, но это плохая идея.
Анна заливает сбор кипятком и садится напротив. Повторяет то, что уже говорила:
- Я знаю, как тебе помочь. Если разрешишь мне. Все что нужно - немножко погладить… я теперь знаю как - она говорит это, не отводя взгляда от его замкнутого лица - опущенных глаз, плотно сжатых губ, улыбается просительно. - Ну кивни хотя бы.
Ее предложение нежданно и спасительно. Он еле пережил сегодняшний вечер - временами от боли подкатывала тошнота, долго такого не выдержать. Но к врачу он больше не пойдет. Дома, наедине с родным человеком - совсем не то, что отвратительные и постыдные медицинские манипуляции. С ней - он в силах перенести это и, мучительно благодарен жене. Не зная, куда глаза девать, кивает на чайник:
- А это зачем?
Анна объясняет: нужно сначала попить водички, побольше - чашки три-четыре. А теплый ароматный чай пить приятнее.
- Таких болей как прошлой ночью не будет, - уверяет она и, не смущаясь, доходчиво описывает, как вода поможет сначала ей - лучше ощутить внутренний рельеф, а потом ему - унеся с собой все больное, застойное. Ее слова ясны и утешительны, светлый чай пахнет лесом и летом. И было бы замечательно сидеть вот так вдвоем, наслаждаться вечерним покоем, если бы не мысли о том унизительном, что предстоит ему, когда чайник опустеет.
- Ты не к тому готовишься, - вдруг говорит Анна, подливая ему в чашку душистого настоя. Он вскидывается, уличенный:
- Это так заметно?
- Вовсе нет. Просто я догадываюсь, что у тебя на уме. Ты думаешь, это стыдно, больно, противно. Ты ошибаешься.
Допив свой чай одним глотком, она подсаживается к нему поближе и, прильнув губами к уху, шепчет:
- Ты мне не пациент, а любимый мужчина. И я могу сделать так, что ты забудешь о своей стеснительности. Просто доверься. И завтра в это же время будешь пить чай совсем в другом настроении.
От ее шепота у него горят щеки. Он переживает приступ настороженной паники - как если бы некто бесстрастно обнародовал вслух самое неприличное из его потаенных желаний. Однако Анна добивается своего: он ощущает себя не беспомощным объектом манипуляций, но любимым и желанным - несмотря ни на что.
В постели к его тайному облегчению она не просит повернуться спиной, принять «позорную» позу. Сама ложится набок лицом к нему: «Положи колено мне на бедро» - и кладет ладонь ему на поясницу. Так ему удобно и спокойно. Похоже, жена не собирается делать ничего другого, просто ласкает его, вызывая в измученном болью теле сладкий отклик. Хочется сбросить все покровы, обнажиться более чем откровенно, перед любимой - можно, и он подтягивает колени повыше, уже желая, вопреки смущению, прикосновений слишком интимных, чтобы просить о них. Боли почти нет, но острота ощущений невыносимая. Вот зачем нужно питье. Анна была права. Он слишком возбужден, чтоб противиться развернувшим его на спину уверенным рукам - теперь уже просто ласкающим. Все заканчивается ослепительной затмевающей стыд вспышкой чуть болезненного наслаждения, теплыми салфетками, прижатыми к паху, нежностью, волнующим шепотом: «И так недели две, представляешь?»
Эти «больные» дни чуть ли не самые лучшие - время полного единения и безоговорочного доверия. Иманд всегда знал о себе: в крайнем случае он может отстраниться от происходящего, действовать без эмоций, наблюдая за собой, как за посторонним. Именно такая отстраненность, думалось ему, потребуется, чтоб пережить их домашние попытки справиться с болезнью. Он и представить не мог, что самой важной в деле выздоровления напротив окажется его эмоциональная вовлеченность.
Вечерний чай в спальне. Анна чудесно его готовит. У нее множество расписных (сама же и расписала) коробочек с сушеными травами, цветами, плодами: шиповник и липа, черника и смородина, мелисса, чабрец, шалфей и еще много всякого, что Иманд запомнить не в силах. Летом они сушатся в плоских лоточках, расставленных в тени на веранде. Проходя мимо, Анна не забывает поворошить их.
В чайник она кладет понемногу того-сего, прихотливо сочетая вкусы и ароматы в богатую сложную гармонию. Они пьют чай вместе (Анна - неполную чашку, просто за компанию), не торопясь, позволяя предвкушению овладеть ими.
То, что представлялось ему сущим кошмаром, срамом, чуть ли не изнасилованием, Анна превратила в упоительную нежную любовную игру, мысли о которой (он ни за что не признается) составляют его тайную отраду в продолжение дня. Прежде в такие минуты к его ощущениям примешивалась изрядная доля стыда и протеста, что-то вроде: да, я получаю то, что хочу, но я не хочу иметь такие желания!» Теперь же жизнь сняла это противоречие, избавив его от чувства вины за «скверное» хотение - даже наоборот, высветила его физиологическую обоснованность, полезность.
Печальные обстоятельства позволили проявиться самым темным и невыраженным его желаниям, и теперь вынужденно рассмотрев их, он обнаружил, что желания эти не так уж темны. Он просто боялся их и старался быть нравственным. Страх сделать Анну несчастной, увидеть гримасу отвращения на ее лице, когда она узнает его поближе, так и остался мрачной фантазией. «Не вижу тут ничего грязного, порочного, - заявила она, - то, чего тебе хочется, нормально, естественно».
Это превращение осуждаемого стремления в правильное, насущное, открыло ему, что в человеческом естестве нет ни дурного ни хорошего. Попытки демонизировать или превознести потребности тела - искусственны, порождены расщепленным умом, плодящим монстров из ничего, на ровном месте. Это понимание избавило его от разлада в себе. Желание ощущать «запретные» прикосновения перестало быть мерилом плохости. Утолять его - сделалось чистой радостью, безоглядным самораскрытием.
Та несложная техника, какой научилась Анна, в самом деле помогает, не в последнюю очередь потому, что теперь он легко уступает рукам жены, не думая о позах, в любой из них чувствуя себя с ней естественно и свободно. Лекарства скоро становятся не нужны ему.
- Ты - стеснительный и ненавидящий свою стеснительность, поборол своих демонов, - с уважением говорит Анна. - Больше они не смогут отравлять тебе жизнь.
Неужели для этого нужно было заболеть? - спрашивает себя Иманд. - Мы носим в себе такой груз условностей, столько вещей и действий, рождающих чувство вины, что нужны годы, чтоб распутать все это, уразуметь вполне очевидные истины.
***
- Тебе кажется странным, что я это вспоминаю?
- Нет. Это же катарсическое переживание - очистительное, преображающее. Такой… страстный рывок на свободу. Разрешение глубоко укорененной внутренней проблемы. Удивительно, что она, по сути, не сексуальная, а чисто психологическая - была решена через секс.
- Нет, - возражает Иманд, - через любовь.
И жена с готовностью принимает эту поправку.
- Анна, я не мог тогда спросить, думал, ты вряд ли скажешь правду, но сейчас…
- Спрашивай.
- Почему ты взяла это на себя? Ведь сама мысль должна отталкивать, казаться неприятной.
- Я могу спросить тебя о том же, - тихо говорит Анна. - Когда родилась Софи, я совсем разболелась, даже сесть без помощи не могла. Ты мог бы окружить меня сиделками - все равно я почти ничего не соображала. Тебе не приходило в голову, что это противно - ухаживать за лежачей больной?
Не отводя взгляда, он отрицательно качает головой.
- Вот видишь. Я для себя давно поняла: любить - значит хотеть касаться. Наверно я не первая это открыла, неважно. Здоров ты или болен, мне хочется прикасаться к тебе. Что бы ни болело - хочется дотронуться, погладить больное место, утишить боль. А если нельзя - это мука - смотреть, быть бессильной. Иманд, ты разве не понимаешь, я благодарна, что ты позволил мне, принял помощь.
От ее слов горячо глазам. Он поворачивается на спину. Анна садится на шезлонге и вдруг ахает:
- Смотри! Небо в море упало!
Вода вокруг помоста сияет прохладным звездным светом, в ней перемигиваются мириады живых искр.
- Что… что это такое?! Почему оно светится? - запинаясь, в полнейшем ошеломлении спрашивает Анна.
Иманд, перегнувшись через край помоста, зачерпывает горсть воды, и она расплавленным жемчугом таинственно мерцает в его ладони:
- Какие-то микроорганизмы, что ли… планктон?
- Нет… это… кажется, их ночесветками зовут, - все еще зачаровано отвечает Анна. - Я читала, но не думала, что это так фантастично выглядит.
- Они не кусаются?
- Кто - ночесветки? - она хихикает. - Это же водоросли.
- Тогда искупаемся? Поплаваем среди звезд, - Иманд легко спрыгивает в воду и протягивает к ней руки.
Пеньюар Анны как опавший лепесток остается лежать на шезлонге.
(Продолжение следует)
Во-вторых (и в главных), не читай в случайной обстановке среди посторонних. Не только потому, что 18+. Это неожиданное (я даже уже боюсь сказать) завершение давней темы, к которой относятся главы «Срыв», «Тень» и «Мальчишка».
Иманд (46, почти 47) - Анна (44)
Утомленные перелетом и жарой, они проспали остаток дня и, проснувшись, долго лежат в искусственной прохладе бунгало, предаваясь неге, потихоньку приходя в себя, глядя как оплавленное солнце в оранжевой дымке опускается в бронзовую чашу моря. Как проступают в меркнущем свете очертания пологих гор на западном краю бухты, становясь плотными, вещественными, словно по волшебству созидаясь из воздуха.
- Как в третий день Творения, - зачаровано говорит Анна, не в силах оторваться от этого зрелища.
Солнце ушло. Запад долго пламенеет, лиловая мгла с востока понемногу затопляет мир, разливаясь над их уединенным пристанищем.
[Я предупредила...]Бодрые, освеженные сном, они решают поужинать на воздухе, но сперва искупаться в парной воде, тускло серебрящейся у порога. Голышом. Для Анны волнующе и странно быть голой «на улице» пусть даже и в темноте, чувствовать ничем не смягченное прикосновение прохлады к нежным местам.
Для Иманда, плывущего впереди, это не первый опыт. Первый - был двадцать лет назад на острове бабочек. В тот раз он купался один - ранним утром, оставив Анну досматривать рассветные сны. Сейчас у него другое отношение к наготе - не столь трепетное, открытое и спокойное. Он научился испытывать удовольствие от телесной свободы, лишенной сексуального подтекста.
Вода темна, глубока, недвижна и так тепла, что в ней теряются физические ощущения. Они будто парят над черной бездной - странно бесплотные, ощущая невесомую свободу тела и светлую радость полета.
Притихшие, утратившие связь с обыденностью, плывут к берегу и там на мелководье поднимают шумную возню, приходя в себя, в мир простых вещей. Потом долго лежат в полосе прибоя, отдаваясь ласке волн, грудь и плечи у Анны в кружевном лифе пены. Почему мы не позволяли себе этого раньше? - думает Иманд, любуясь ею.
Выбравшись из воды, они ужинают едва одетые на террасе с цветными фонариками, удобно расположившись на просторном шезлонге под балдахином. Еда традиционная для этих мест: исцелованный огнем пресный хлеб со вздувшейся пузырями корочкой ломают руками, заедая мясистыми, скользкими оливками, крошащимся, нежным как крем козьим сыром и печеной на углях рыбой из вечернего улова. На сладкое розовый виноград и смоквы, мелкие душистые персики и тающая на языке халва.
У них тут маленький праздник для двоих. Дома ждут официальные торжества по случаю свадебного юбилея, но эти три дня вдали от всех, кому не терпится их поздравить, принадлежат только им. Побыть вдвоем, сосредоточиться друг на друге - вот праздник! Подлинному счастью не нужны ни церемонии, ни свидетели.
- Помнишь наш первый ужин? - туманно улыбаясь, спрашивает Анна, отправляя в рот гладко-черную, сверкнувшую масляной слезой оливку.
- Пирожки на берегу?
- Ага. Ты так решительно рассовал их по карманам.
- После того, как ты двадцать минут просидела над тарелкой, так и не взглянув на нее.
- Ну… у тебя тоже не было аппетита.
В тот первый вечер он раз и навсегда показал ей, что значит быть замужем за ним. Видя, что ужин грозит затянуться до завтрака, без церемоний набрал со стола разных вкусностей - малюсеньких слоеных пирожков, рулетиков с креветками и предложил погулять вдоль моря по укатанному волной песку в сторону тлеющего заката. Они шли рядом, не решаясь коснуться друг друга. Влажно шелестевшая под ногами вода смягчала молчание, которое нельзя было нарушить пустячным замечанием или неуместным смешком. А найти в себе нужные правильные слова вместе с храбростью произнести их...
- Я столько предвкушал, как мы останемся одни, но не думал, что будет вот так…
- Как?
- Не по себе. От волнения, и вообще…
Ее болезненно кольнуло сознание собственного эгоизма: значит, и он нервничает, только лучше владеет собой. Но для чего он сказал это? Кому-кому, а Иманду органически чужды подобные излияния. Это саморазоблачение - ради нее: не думай, я тоже не безупречен.
С первого дня и всегда потом он брал на себя самое трудное в их объяснениях, перешагивал для нее через стыд и неловкость, рискуя предстать смешным, уязвимым - только бы ей не было больно и страшно. Не любя и не умея говорить о чувствах, решительно принуждал себя к откровенности, оберегая ее скромность.
Все это ей предстояло узнать в следующие двадцать лет. А тогда она поняла только одно: не нужно больше изображать «мечту молодожена» - быть соблазнительной, страстной, уступчивой. Отныне «быть замужем» означало быть с самым близким человеком, с которым запросто можно пирожки на пляже есть и ничего из себя не строить.
В свете цветных фонариков его взгляд, замерший в одной точке, левее её щеки, кажется напряженно-внимательным - на грани счастливой улыбки. Он помнит, что Анна сделала после его слов: молча вложила горячую маленькую руку в его ладонь. Никакие речи не выразили бы с большей деликатностью то сердечное участие, с каким она приняла его признание.
После еды, погасив фонарики на террасе, они остаются наедине с ночью. Разлитая в воздухе теплота насыщена дыханьем моря, чуть слышным плеском и шлепаньем воды о сваи под полом террасы. Под этот уютный звук, вытянувшись на шезлонге и глядя в небо, Анне хочется продолжить «вечер воспоминаний» так подходящий к этой безмятежной ночи.
- Твои мечты о головокружительной страсти - они же сбылись потом, - объясняет она звёздам и поворачивается к мужу, пряча нескромное любопытство за игривой улыбкой. - А есть что-нибудь из разряда, помирать буду - вспомню?
Короткий смешок ей на ухо в темноте:
- Откровенность за откровенность, идет?
Она притворно вздыхает.
- Вообще-то, нет никакого рейтинга сексуального блаженства, типа топ-10 лучших ночей (утр?) за всю жизнь, - Иманд насмешливо фыркает. - То, о чем я подумал, когда ты спросила, не предмет гордости или зависти. Даже наоборот. Это лет семь-восемь назад было. Зимой.
Зимой… что же могло быть тогда? Анна пытается прочесть ответ по его лицу - он смущен, но самую малость, как человек, вспоминающий о пикантных пустяках, которые когда-то его волновали.
- Аа… - она таки прочитала.
***
Для нее все началось через неделю после того, как Иманд, подхватив простуду, перенес ее как всегда на ногах, несмотря на озноб и лихорадку. Болезнь, казалось, прошла бесследно, во всяком случае, он ни на что не жаловался, так что Анна ни о чем и не подозревала. Просто в ту ночь, отчего-то проснувшись, сразу ощутила, что одна в спальне и вспомнила слышанные сквозь сон его осторожные шаги. Иманда долго нет. Анна успевает задремать и снова очнуться, когда он возвращается.
- Живот болит? - участливо спрашивает она, привстав на локте.
- Нет, - слишком быстро и неискренне отвечает он, - все нормально, ты спи, спи.
Анна закрывает глаза, но сна нет. Минут через двадцать Иманд уходит снова.
Возвращается, стараясь ступать неслышно. Анне не хватает духу заговорить с ним - что бы ни происходило, муж явно не хочет обсуждать это. Надеясь, что теперь он уснет, Анна благоразумно решает отложить вопросы до утра. Но через полчаса он поднимается опять. Да что же это такое!
Анна садится в постели и зажигает ночник.
- Я тебе спать мешаю, - войдя в спальню, с досадой не то на себя, не то на нее, говорит он, - извини.
- Тебе нездоровится?
Отнекиваться глупо. Он садится на край постели, хмурый, уставший:
- Ну… я просто подстыл слегка, - и, видя ее недоумение (простыл? но ты ведь поправился…), поясняет неловко, - у женщин такого не бывает.
Вот оно что! Теперь мелкие разрозненные наблюдения, сделанные ею на днях, складываются в общую картину. То, как он иногда болезненно морщится, отвернувшись, думая, что никто не замечает. Внезапная перемена планов: «Не хочется сегодня ездить верхом, лучше полежу, почитаю». Его мягкая, вовсе необидная уклончивость в постели. Наконец, эти частые ночные отлучки.
- Иманд, если ты надеешься, что это пройдет само… - осторожно начинает она.
Он по-прежнему сидит, опустив голову:
- Не надеюсь. Я… был у врача, у Л., - Иманд называет известную даже ей фамилию. - Он сказал, это из-за инфекции. Осложнение.
Проглотив все слова, Анна в немом удивлении смотрит на мужа: был у врача? - а она-то собралась его убеждать! Но раз он пошел к врачу с этим, значит, дела действительно плохи.
- Я был у него дважды, последний раз позавчера, - ни то каясь, ни то исповедуясь, через силу продолжает Иманд.
Господи, какой скрытный! А я ничего не знала, - Анна никак не опомнится от изумления.
- Врач назначил лекарства. Я их принимаю вторую неделю, - всё, это предел его откровенности.
- Тебе не помогает?
- Нет. Только хуже стало.
- И ты надеялся, что есть другие препараты?
Молчание, сдавленный кивок.
- И что?
- Л., говорит, ничего кроме прямого массажа не поможет, - тон отстраненный, будто его это не касается.
- Ты согласился? - зачем-то спрашивает Анна, будто не знает.
Слишком глубоко и болезненно в нем предубеждение, которого он никогда даже намеком не высказывал. Он ни за что не позволит другому мужчине - врач, не врач - коснуться его таким образом, это вопрос самоуважения. Глупое упрямство, предрассудки? Что ж, сильный характер предполагает внутренние устои, жесткость и негибкость в принципиальных вопросах. Цена, которую приходится платить за твердость и цельность натуры - необходимость выносить связанные с этим недостатки.
Анна не задает дурацких вопросов, типа «Ты что, хочешь, чтоб дошло до операции?». Она старается придать голосу уверенность:
- Мы что-нибудь придумаем, обязательно.
Иманд смотрит в сторону (что тут можно придумать?), но признание все же приносит ему облегчение - сочувствие жены, ее деликатность и ласка сами по себе целительны.
***
Назавтра она проводит утро в библиотеке, обложившись толстыми медицинскими книжками. Затем просит семейного врача нанести ей визит. К герру Эрикссону у нее чисто практические вопросы. Она задает их, не краснея, негромко, но твердо произнося слова, которых до сих пор не употребляла - сейчас не время потакать своей стеснительности. Доктор слишком хорошо ее знает, чтоб спрашивать о причинах подобного интереса или рекомендовать «не заниматься самодеятельностью». Он рисует на листке бумаги схему и, водя пальцем Анны по картинке, показывает ей правильную технику.
Перед тем, как пойти одеваться к вечернему выходу, Анна, обернувшись в дверях гардеробной, будто только сейчас вспомнила, буднично говорит мужу:
- Давай сегодня вернемся пораньше. Я знаю, как тебе помочь.
И увидев в его глазах сомнение и надежду, ускользает от объяснений - до вечера.
***
Время для серьезного разговора наступает, когда все прочие заботы дня уже позади. Анна, запахнув длинный пеньюар поверх сорочки, принимается готовить чай - сыплет в чайник листочки малины и мяты, сушеные ягоды земляники. Ее уютное, хотя и несколько странное для спальни занятие, раздражает Иманда. Он не собирается гонять чаи на ночь глядя, еще чего! Хватит с него вчерашних мучений. Разве жена не понимает? Наверно пытается создать доверительную атмосферу для интимного разговора, но это плохая идея.
Анна заливает сбор кипятком и садится напротив. Повторяет то, что уже говорила:
- Я знаю, как тебе помочь. Если разрешишь мне. Все что нужно - немножко погладить… я теперь знаю как - она говорит это, не отводя взгляда от его замкнутого лица - опущенных глаз, плотно сжатых губ, улыбается просительно. - Ну кивни хотя бы.
Ее предложение нежданно и спасительно. Он еле пережил сегодняшний вечер - временами от боли подкатывала тошнота, долго такого не выдержать. Но к врачу он больше не пойдет. Дома, наедине с родным человеком - совсем не то, что отвратительные и постыдные медицинские манипуляции. С ней - он в силах перенести это и, мучительно благодарен жене. Не зная, куда глаза девать, кивает на чайник:
- А это зачем?
Анна объясняет: нужно сначала попить водички, побольше - чашки три-четыре. А теплый ароматный чай пить приятнее.
- Таких болей как прошлой ночью не будет, - уверяет она и, не смущаясь, доходчиво описывает, как вода поможет сначала ей - лучше ощутить внутренний рельеф, а потом ему - унеся с собой все больное, застойное. Ее слова ясны и утешительны, светлый чай пахнет лесом и летом. И было бы замечательно сидеть вот так вдвоем, наслаждаться вечерним покоем, если бы не мысли о том унизительном, что предстоит ему, когда чайник опустеет.
- Ты не к тому готовишься, - вдруг говорит Анна, подливая ему в чашку душистого настоя. Он вскидывается, уличенный:
- Это так заметно?
- Вовсе нет. Просто я догадываюсь, что у тебя на уме. Ты думаешь, это стыдно, больно, противно. Ты ошибаешься.
Допив свой чай одним глотком, она подсаживается к нему поближе и, прильнув губами к уху, шепчет:
- Ты мне не пациент, а любимый мужчина. И я могу сделать так, что ты забудешь о своей стеснительности. Просто доверься. И завтра в это же время будешь пить чай совсем в другом настроении.
От ее шепота у него горят щеки. Он переживает приступ настороженной паники - как если бы некто бесстрастно обнародовал вслух самое неприличное из его потаенных желаний. Однако Анна добивается своего: он ощущает себя не беспомощным объектом манипуляций, но любимым и желанным - несмотря ни на что.
В постели к его тайному облегчению она не просит повернуться спиной, принять «позорную» позу. Сама ложится набок лицом к нему: «Положи колено мне на бедро» - и кладет ладонь ему на поясницу. Так ему удобно и спокойно. Похоже, жена не собирается делать ничего другого, просто ласкает его, вызывая в измученном болью теле сладкий отклик. Хочется сбросить все покровы, обнажиться более чем откровенно, перед любимой - можно, и он подтягивает колени повыше, уже желая, вопреки смущению, прикосновений слишком интимных, чтобы просить о них. Боли почти нет, но острота ощущений невыносимая. Вот зачем нужно питье. Анна была права. Он слишком возбужден, чтоб противиться развернувшим его на спину уверенным рукам - теперь уже просто ласкающим. Все заканчивается ослепительной затмевающей стыд вспышкой чуть болезненного наслаждения, теплыми салфетками, прижатыми к паху, нежностью, волнующим шепотом: «И так недели две, представляешь?»
Эти «больные» дни чуть ли не самые лучшие - время полного единения и безоговорочного доверия. Иманд всегда знал о себе: в крайнем случае он может отстраниться от происходящего, действовать без эмоций, наблюдая за собой, как за посторонним. Именно такая отстраненность, думалось ему, потребуется, чтоб пережить их домашние попытки справиться с болезнью. Он и представить не мог, что самой важной в деле выздоровления напротив окажется его эмоциональная вовлеченность.
Вечерний чай в спальне. Анна чудесно его готовит. У нее множество расписных (сама же и расписала) коробочек с сушеными травами, цветами, плодами: шиповник и липа, черника и смородина, мелисса, чабрец, шалфей и еще много всякого, что Иманд запомнить не в силах. Летом они сушатся в плоских лоточках, расставленных в тени на веранде. Проходя мимо, Анна не забывает поворошить их.
В чайник она кладет понемногу того-сего, прихотливо сочетая вкусы и ароматы в богатую сложную гармонию. Они пьют чай вместе (Анна - неполную чашку, просто за компанию), не торопясь, позволяя предвкушению овладеть ими.
То, что представлялось ему сущим кошмаром, срамом, чуть ли не изнасилованием, Анна превратила в упоительную нежную любовную игру, мысли о которой (он ни за что не признается) составляют его тайную отраду в продолжение дня. Прежде в такие минуты к его ощущениям примешивалась изрядная доля стыда и протеста, что-то вроде: да, я получаю то, что хочу, но я не хочу иметь такие желания!» Теперь же жизнь сняла это противоречие, избавив его от чувства вины за «скверное» хотение - даже наоборот, высветила его физиологическую обоснованность, полезность.
Печальные обстоятельства позволили проявиться самым темным и невыраженным его желаниям, и теперь вынужденно рассмотрев их, он обнаружил, что желания эти не так уж темны. Он просто боялся их и старался быть нравственным. Страх сделать Анну несчастной, увидеть гримасу отвращения на ее лице, когда она узнает его поближе, так и остался мрачной фантазией. «Не вижу тут ничего грязного, порочного, - заявила она, - то, чего тебе хочется, нормально, естественно».
Это превращение осуждаемого стремления в правильное, насущное, открыло ему, что в человеческом естестве нет ни дурного ни хорошего. Попытки демонизировать или превознести потребности тела - искусственны, порождены расщепленным умом, плодящим монстров из ничего, на ровном месте. Это понимание избавило его от разлада в себе. Желание ощущать «запретные» прикосновения перестало быть мерилом плохости. Утолять его - сделалось чистой радостью, безоглядным самораскрытием.
Та несложная техника, какой научилась Анна, в самом деле помогает, не в последнюю очередь потому, что теперь он легко уступает рукам жены, не думая о позах, в любой из них чувствуя себя с ней естественно и свободно. Лекарства скоро становятся не нужны ему.
- Ты - стеснительный и ненавидящий свою стеснительность, поборол своих демонов, - с уважением говорит Анна. - Больше они не смогут отравлять тебе жизнь.
Неужели для этого нужно было заболеть? - спрашивает себя Иманд. - Мы носим в себе такой груз условностей, столько вещей и действий, рождающих чувство вины, что нужны годы, чтоб распутать все это, уразуметь вполне очевидные истины.
***
- Тебе кажется странным, что я это вспоминаю?
- Нет. Это же катарсическое переживание - очистительное, преображающее. Такой… страстный рывок на свободу. Разрешение глубоко укорененной внутренней проблемы. Удивительно, что она, по сути, не сексуальная, а чисто психологическая - была решена через секс.
- Нет, - возражает Иманд, - через любовь.
И жена с готовностью принимает эту поправку.
- Анна, я не мог тогда спросить, думал, ты вряд ли скажешь правду, но сейчас…
- Спрашивай.
- Почему ты взяла это на себя? Ведь сама мысль должна отталкивать, казаться неприятной.
- Я могу спросить тебя о том же, - тихо говорит Анна. - Когда родилась Софи, я совсем разболелась, даже сесть без помощи не могла. Ты мог бы окружить меня сиделками - все равно я почти ничего не соображала. Тебе не приходило в голову, что это противно - ухаживать за лежачей больной?
Не отводя взгляда, он отрицательно качает головой.
- Вот видишь. Я для себя давно поняла: любить - значит хотеть касаться. Наверно я не первая это открыла, неважно. Здоров ты или болен, мне хочется прикасаться к тебе. Что бы ни болело - хочется дотронуться, погладить больное место, утишить боль. А если нельзя - это мука - смотреть, быть бессильной. Иманд, ты разве не понимаешь, я благодарна, что ты позволил мне, принял помощь.
От ее слов горячо глазам. Он поворачивается на спину. Анна садится на шезлонге и вдруг ахает:
- Смотри! Небо в море упало!
Вода вокруг помоста сияет прохладным звездным светом, в ней перемигиваются мириады живых искр.
- Что… что это такое?! Почему оно светится? - запинаясь, в полнейшем ошеломлении спрашивает Анна.
Иманд, перегнувшись через край помоста, зачерпывает горсть воды, и она расплавленным жемчугом таинственно мерцает в его ладони:
- Какие-то микроорганизмы, что ли… планктон?
- Нет… это… кажется, их ночесветками зовут, - все еще зачаровано отвечает Анна. - Я читала, но не думала, что это так фантастично выглядит.
- Они не кусаются?
- Кто - ночесветки? - она хихикает. - Это же водоросли.
- Тогда искупаемся? Поплаваем среди звезд, - Иманд легко спрыгивает в воду и протягивает к ней руки.
Пеньюар Анны как опавший лепесток остается лежать на шезлонге.
(Продолжение следует)