Стокгольм Резиденция Haga. Умиление
Иманд (48) - Анна (45) - София (6)
Софи лежит на кушетке поверх пушистого белого покрывала. Темные пышные волны волос рассыпаны по подушке, обшитой кружевцем. Глаза по-честному закрыты, ресницы дрожат от усилия не подглядывать. Она - «спящая красавица», пребывающая в очарованном сне в ожидании храброго рыцаря, который проникнет в заколдованное королевство и разбудит ее.
Дверь неслышно открывается, Иманд входит в детскую, опускается на одно колено у «богато убранного ложа» (воздушные шарики и мягкие игрушки), любуется дочкой, растягивая для нее счастливый миг ожидания чуда. Потом наклоняется и целует ее в неприлично свежую (для истомленной вековым сном девицы) румяную щечку.
- А-ах… - шепчет Софи, и будто бы с трудом открывает сияющие восторгом карие глаза, одаривая избавителя томным взглядом.
Удержаться от смеха почти невозможно, но Иманд делает над собой героическое усилие.
- Ты кто? - изображая смущение, дочь с лукавой улыбкой прячется от него за уголком подушки.
Отец отвечает, как положено в сказке, и, глядя на них от двери, Анна не может решить, кто получает от игры больше удовольствия. С тех пор как Иманд прочел Софии сказку Шарля Перро, они разыгрывали этот сюжет по меньшей мере раз сто, и что удивительно, им не надоело.
Софи неутомима в своем желании вновь и вновь переживать романтический миг, а Иманд готов без конца дарить ей эти мгновения. Неиссякаемая прелесть игры, как и самой Софии, кроется в ее искренности, пылкой увлеченности и невинном кокетстве - сегодня она прячется от «рыцаря» за подушкой, а вчера нарочно подставила ему для поцелуя выпяченные губки. В бесшабашном веселье, с каким она отплясывает посреди комнаты, «едва восстав от волшебного сна» - надо же отпраздновать избавление от злых чар. В трогательном порыве, когда, взобравшись к отцу на колени и обвив его шею руками, она шепчет: «Мы с тобой теперь никогда-никогда не расстанемся!»
Очарование Софии распространяется подобно цветочному аромату. Неуемное любопытство, откровенная жажда похвал, ласковость и счастливая вера в доброту окружающих, делают ее идеальным объектом любви и наглядно демонстрируют взрослым, как много они потеряли на пути к зрелости.
Глядя на дочку, Иманду грустно думать, что большая часть этих черт неизбежно и скоро исчезнет в ней. Будет вытравлена воспитанием, похоронена под приличными манерами, словом, отправится в изгнание, как это случилось с его собственной безграничной верой в добро и убежденностью в своем праве на любовь. В глубине души он тоскует по тогдашнему себе, хотя давно свыкся с утратами.
Детские игры и шалости умиляют уже потому, что противоположны жизни взрослых с ее обязанностями, условностями, скукой и цинизмом. И самыми завидными кажутся те качества Софии, которые особенно жестко подавляются у взрослых: простодушие и доверчивость, безудержная фантазия и свобода самовыражения. От всего этого приходится отказаться еще на пути к аттестату зрелости.
Наблюдая за дочкой, родители замечают, что Софию приводят в экстаз вещи, которыми они давно разучились наслаждаться: «бульбашки» из лимонада, шибающие в нос. Медовый запах свежей акварели. Пышная юбка, которая «кружится» вместе с ней. Хрустальный флакончик из под маминых духов, где на дне еще осталась капелька. Радужные пузыри - их надо терпеливо выдувать через соломинку и можно раздуть с голову размером! Страшные сказки няни Мэй - если слушать их, сидя рядышком в темноте, укрывшись с головой пледом. Переводные картинки для рук, ног, щек и живота - а после умыться и можно начинать сначала.
Софи поклонница простых радостей отвергнутых взрослыми, таких, например, как катание на санках. Здоровенная гора в парке за домом внушает Софии почтительный испуг: до того она крута и высока, поглядишь - шапка свалится. Но когда сидишь на ледяной макушке в санках, уперев согнутые ноги в прочную раму и крепко сжимая в руках веревку, смотришь на искрящийся снегом склон - счастье подкатывает к горлу. И вот уже летишь вниз с визжачим восторгом - в ушах гудит, в носу колет, щеки горят от встречного ветра. И няня Мэй потом ахает: «Это тебя Юльтомтен* поцеловал!»
Главное, считает София, не делать как бояки-взрослые: они ставят ноги на полозья, чтоб в случае чего не дать санкам перевернуться. А мама еще и выставляет одну ногу вперед, чтоб замедлить скольжение - это же портит все удовольствие! Ну подумаешь, перевернешься в снег - он же мягкий. Софи даже специально маме показывала, как надо, но та смеется и пробовать не хочет. Вот папа не боится: разгонится с ней вместе так, что усидеть нельзя, схватит ее в охапку, и они вместе катятся в снег, а пустые санки, звеня и подпрыгивая, несутся дальше.
Но лучше всех летает Оскар. Он хотя и большой, но всегда готов побеситься, если не занят.
- Ладно, Софишка, приду через полчасика, - обещает он, и опять склоняется над своими формулами. Это значит, надо идти в детскую и ждать - долго-долго, пока длинная стрелка на часах не проползет аж полкруга!
Брат приходит, подмигивает заговорщицки: «Ну, малявка, чур не пищать!» и учит Софию правильно падать. В этом искусстве Оскар достиг больших высот. Он столько раз падал с лошади, что давно перестал бояться. Софи это на пользу, ведь она тоже учится верховой езде, хотя ее пони Боб самое смирное создание на свете. Софи его обожает: Боб любит черные сухарики с солью и умеет танцевать.
Сухарики и танцевать Софи тоже любит. Она мечтает танцевать как мама. Только это трудно, и нужны туфельки со звонкими каблучками. Но каблуки ей пока нельзя, уверяет фру Петерсон, которая все знает. Фру Петерсон самая главная после мамы и папы, даже главнее няни Мэй. Фру Петерсон говорит, что когда София вырастет, у нее тоже будут каблуки, как у мамы и Соланж. У Софи много красивых туфелек: желтые, серебряные, красные с черным узором (Соланж подарила), но все без каблуков поэтому, танцуя, она поднимается на носочки, чтоб быть как мама.
Софи танцует польку и полонез - делает успехи, но, по правде сказать, часто сбивается. Мама все равно хвалит: «Молодец! Замечательно!» Но Софи же не маленькая, понимает, что мама по доброте так говорит. Она знает, где ошиблась и знает, что может лучше. Вот папа с ней не лукавит: «Видно, что ты старалась, на подскоках высоко поднимала коленки и не топала как солдат на плацу». Софи рада: у нее получается, в другой раз она еще лучше сможет!
Выйдя из танцкласса, Анна с шутливой ревностью замечает мужу:
- По-моему, твоя сдержанная похвала доставила ей больше удовольствия, чем моя безудержная.
Она не впервой это замечает. Иманд умеет окрылить похвалой, хотя не превозносит до небес и обходится без лести. Оценка сама следует из его слов.
Например, он не говорит Соланж, с блеском сыгравшей вариации Гольдберга**: «Ты играла великолепно!» Это скажет скорее сама Анна. А Иманд, никогда особо не любивший этот альбом Баха, но умеющий, однако, ценить его достоинства - насквозь европейское, строго расчисленное барочное сплетение звуков, скажет другое: «Недаром ты столько упражнялась. Можешь теперь гордиться, как выразительно это звучит»
Или той же Софии, рассматривая ее рисунок… Анна тоже посмотрела и сказала: «Прекрасно! Ты прямо художник!» - Софи подняла темные бровки: ну уж и художник! Птица на ёлке совсем не удалась.
Рисунки Софии умиляют родителей великолепным пренебрежением истиной в пользу отчаянного оптимизма. Солнце у нее проникает прямо сквозь крыши домов, руки у людей ловко дотягиваются до яблок на вершине дерева, а цветы вырастают таких размеров, что не нужно даже наклоняться, чтоб понюхать их. Щемящее чувство, какое вызывают ее картинки - следствие трогательного несоответствия между замыслом и ее возможностями. Но девочка и не хочет, чтоб предметы на ее картинках были как в жизни - главное то, что сейчас кажется ей правильным.
- Ты верно подметила, нижние ветки у деревьев толще, чем верхние, - разглядывая картинку, говорит Иманд, сознавая, что этим замечанием сам избавляет дочь от толики детского очарования.
- Я наблюдательная, да пап? - делает вывод София.
Он кивает:
- Если сумеешь раскрасить, не выходя за линии, получится красиво.
Это ее воодушевляет: в следующие двадцать минут София усердно красит.
- Тут есть какой-то секрет, - Анна полувопросительно смотрит на мужа. - Мы оба хвалим искренне, но твоя похвала доходчивей.
Он пожимает плечами:
- Ничего секретного.
- Но твоя похвала действеннее!
- А как тебя в детстве хвалили?
- Да как обычно: умница! Прекрасно! Отличная работа! А тебя - не так?
Он улыбается, вспоминая.
- Мама находила другие слова. Она описывала, что я сделал или перечисляла мои достижения. Это и было похвалой, я чувствовал, что заслужил это. Как-то она зашла ко мне в комнату. Я уже сделал уроки, ранец с учебниками стоял на полу. Она заглянула туда, сказала: «Как все аккуратно сложено, и не забыл ничего, даже спортивную форму». Я сразу ощутил себя организованным ответственным парнем, вспомнил, что еще будильник завести нужно. Завел. Мама смотрела молча, улыбалась, я знал, что она гордится мною.
- Редкое умение, - задумчиво говорит Анна. - А кажется, так просто…
- Я раньше не думал, но вот сейчас пришло в голову, - продолжает он, - скажи мама что-то вроде, «какой ты у меня самостоятельный», я бы не принял похвалы потому, что чаще бывал растрепой, шалопаем. И сам это знал. Такое преувеличение скорее кольнуло бы совесть, чем польстило. Может, когда ты говоришь Софи: «Молодец! Замечательно!», а она знает, что нет…
***
Воспитывая детей, они, сами того не замечая, используют методы своих родителей. Но иногда и сознательно черпают из этой сокровищницы. Об одном таком случае Анна узнает задним числом.
Скандал, разразившийся в детской осенним утром, достигает ушей Иманда, когда он в одиночестве допивает кофе (Анны нет дома, и вообще в столице, она вернется к вечеру). Излагая суть дела, фру Петерсон выглядит обескураженной. Она оставила воспитанницу в расстроенных чувствах: девочка наотрез отказалась идти в бассейн без купальника с «чашечками». Вчера она как всегда плавала в трусиках, а сегодня заявила, что уже большая, и ей нужен купальник потому, что «так неприлично».
Возражение наставницы, что чашечки пока не на что надевать, Софию не убедило. Как и уверения, что ее сестра обходилась без купальника до девяти лет. Нет, фру Петерсон не знает, почему Софи стала стесняться. Может мальчики в бассейне чего-нибудь ей наговорили, хотя вряд ли. К тому же все дети в группе одеты одинаково. Так что внезапная стыдливость Софии выглядит необъяснимой. Но девочка так раздражена, что не хочет никого слушать, а между тем они уже опаздывают в бассейн…
Остановив жестом поток слов, Иманд благодарит наставницу - она сделала все, что могла. Он сам займется дочкой.
- И почему ты пошел у нее на поводу? - с любопытством, но без осуждения спрашивает Анна.
Она не уверена, что поступила бы так же. Пожалуй, дала бы Софии успокоиться, а потом вызнала, кто внушил дочери такие мысли.
- Это и сейчас не поздно сделать, - замечает Иманд.
- Ты не ответил.
Он кивает:
- Со мной была похожая история.
- Люблю твои истории, - говорит Анна, уютно устраиваясь у него под боком.
- Ты будешь смеяться…
В ответ жена ласково похлопывает его по руке.
- В маминых бумагах был такой эпизод... Я его не помню. Вернее, помню только свои эмоции - стыд, панику... С ее слов, дело было так. Однажды утром, собираясь в школу, я надел штаны, втянул живот и посмотрел на себя сверху вниз.
Анна, не удержавшись, тихонько прыскает.
- Я и не знал, что в штанах это заметно, ну… что пацаны не плоские между ног. Решил, что штаны малы. Перемерил их все и понял, что выйти из дома не в чем. Мама готовила на кухне завтрак, она чуть чайник не выронила, услышав мои претензии. Не знаю, как ей хватило сил не смеяться. Она уверила меня, что со вчерашнего дня я ничуть не вырос, что люди обычно выпуклые в разных местах - сзади и спереди, так что все в порядке. Я знал, что она права, но все равно твердил, что никуда не пойду: люди же увидят!
Мама стала рассказывать, что раньше мужчины нарочно носили обтягивающие лосины, а самые тщеславные даже подкладывали в них мешочки с песком. Но я не желал демонстрировать свою мужественность.
- Бедняжка… - Анна изо всех сил держит сочувственную мину.
- По-моему, у Софи то же самое.
- Да ей и семи нет! А тебе сколько было?
- Не помню, лет десять, одиннадцать… Не в возрасте дело. София стала сознавать, что означает принадлежность к полу и замечать у себя его признаки. Ее бунт только кажется нелогичным. На самом деле она мыслит последовательно: если в признаках пола нет ничего стыдного, зачем людям в бассейне мокрые трусы? Разве их надевают не затем, чтобы прикрыть места, которые неприлично показывать? И потом: взрослым дядям можно купаться в одних трусах, а тетям - нет, значит, женщинам и грудь нельзя обнажать при всех. Она тоже ощущает себя большой. Бессмысленно спорить с чувством приличия. Мы сами виноваты, что оно у нее есть.
Рассуждения мужа представляют Анне ситуацию в новом свете: его реакция вовсе не потакание дочкиным капризам, а проявление доброты и сочувствия к ней.
- И что сделала твоя мама?
- Пообещала срочно купить другие штаны - побольше. В школу я пошел в старом свитере Томаша. Рукава пришлось подвернуть чуть не до плеч, зато он был длинный и закрывал бедра. Штаны на размер больше оказались велики и сползали. У меня появился выбор: носить свой размер или сверкать в школе трусами - я недолго колебался, - Иманд смеется. - Может, и у Софии это пройдет.
- Может, она считает купальник обязательной нормой, - предполагает Анна.
- Вряд ли. Ей пока все равно, насколько нормальной она выглядит. Может бегать с кошачьими ушками поверх зеленого парика или в солнечный день гулять в резиновых сапожках потому, что ей нравится, как они блестят. Софи не боится быть неуместной, отвергнутой, униженной - это взрослые страхи, она до них еще не доросла.
Так и есть, думает Анна. Их дочке неведома тяжесть оков солидности и благопристойности - этих губителей безудержного веселья и сладостного дуракаваляния. Она обожает наряжаться: чепец и фартук няни Мэй, жокейский костюмчик Оскара, из которого тот давно вырос, красная курточка и колпачок рождественского гнома, а к ним - большие туфли с пряжками, похищенные у фру Петерсон.
Посмотрев спектакль «Снежная королева», София в затяжном восторге от ее белых, льдисто сияющих волос, и вынашивает планы женитьбы на ней. Собственные волосы, укрощенные лентами и заколками, ей надоели, и на днях она призналась родителям, что мечтает о стрижке как у пуделя.
Нет, боязнь быть смешной, нелепой, не такой как все, среди страхов Софии не числится. Другие ужасы заставляют сжиматься ее сердечко: злобный старикашка-тролль и черное зеркало из няниных сказок. Червяки, выползающие из земли после дождя - ужасно ощутить их скользкое тельце под подошвой! Кораблекрушения, и потом кусачие рыжие муравьи (черные ерунда - они маленькие). А еще Софи трепещет от мысли, что Соланж рассердится, узнав про оторванную (нечаянно!) голову куклы Сигне, с которой та любила играть в детстве.
Словом, ее страхи бесконечно далеки от подлинных опасностей жизни: крушения надежд и горечи неразделенной любви, вероломства, зависти, смертельных болезней и одиночества - о них малышке никто не рассказывает. Как и о том, что когда София встретится с ними, мамы и папы не будет рядом, чтобы утешить ее. Но пока что они со снисходительной улыбкой обещают прогнать тролля с его зеркалом - пусть только сунется в дом! София залезает к ним на колени и благодарно обнимает за шею сразу обоих. Она бы с радостью обняла и всех четверых - Соланж и Оскара тоже. А еще фру Петерсон и няню Мэй. В ее сердце так много места, но рук, увы, не хватает. Вот бы они были такими длинными, как на ее рисунках!
---------------
*Юльтомтен (Jultomten) - это «зимний дед», но не такой как наш Дед Мороз, а скорее маленький рождественский гном.
**Вариации Гольдберга - это ария и тридцать вариаций для клавесина, сочиненных Бахом по заказу своего приятеля - российского посланника в Саксонии. А играл этот сладкоголосый сборник своему патрону в часы бессонницы юный пианист-виртуоз - тот самый Гольдберг, Иоганн Готлиб. Говорят, посланнику помогало.
Софи лежит на кушетке поверх пушистого белого покрывала. Темные пышные волны волос рассыпаны по подушке, обшитой кружевцем. Глаза по-честному закрыты, ресницы дрожат от усилия не подглядывать. Она - «спящая красавица», пребывающая в очарованном сне в ожидании храброго рыцаря, который проникнет в заколдованное королевство и разбудит ее.
Дверь неслышно открывается, Иманд входит в детскую, опускается на одно колено у «богато убранного ложа» (воздушные шарики и мягкие игрушки), любуется дочкой, растягивая для нее счастливый миг ожидания чуда. Потом наклоняется и целует ее в неприлично свежую (для истомленной вековым сном девицы) румяную щечку.
- А-ах… - шепчет Софи, и будто бы с трудом открывает сияющие восторгом карие глаза, одаривая избавителя томным взглядом.
Удержаться от смеха почти невозможно, но Иманд делает над собой героическое усилие.
- Ты кто? - изображая смущение, дочь с лукавой улыбкой прячется от него за уголком подушки.
Отец отвечает, как положено в сказке, и, глядя на них от двери, Анна не может решить, кто получает от игры больше удовольствия. С тех пор как Иманд прочел Софии сказку Шарля Перро, они разыгрывали этот сюжет по меньшей мере раз сто, и что удивительно, им не надоело.
Софи неутомима в своем желании вновь и вновь переживать романтический миг, а Иманд готов без конца дарить ей эти мгновения. Неиссякаемая прелесть игры, как и самой Софии, кроется в ее искренности, пылкой увлеченности и невинном кокетстве - сегодня она прячется от «рыцаря» за подушкой, а вчера нарочно подставила ему для поцелуя выпяченные губки. В бесшабашном веселье, с каким она отплясывает посреди комнаты, «едва восстав от волшебного сна» - надо же отпраздновать избавление от злых чар. В трогательном порыве, когда, взобравшись к отцу на колени и обвив его шею руками, она шепчет: «Мы с тобой теперь никогда-никогда не расстанемся!»
Очарование Софии распространяется подобно цветочному аромату. Неуемное любопытство, откровенная жажда похвал, ласковость и счастливая вера в доброту окружающих, делают ее идеальным объектом любви и наглядно демонстрируют взрослым, как много они потеряли на пути к зрелости.
Глядя на дочку, Иманду грустно думать, что большая часть этих черт неизбежно и скоро исчезнет в ней. Будет вытравлена воспитанием, похоронена под приличными манерами, словом, отправится в изгнание, как это случилось с его собственной безграничной верой в добро и убежденностью в своем праве на любовь. В глубине души он тоскует по тогдашнему себе, хотя давно свыкся с утратами.
Детские игры и шалости умиляют уже потому, что противоположны жизни взрослых с ее обязанностями, условностями, скукой и цинизмом. И самыми завидными кажутся те качества Софии, которые особенно жестко подавляются у взрослых: простодушие и доверчивость, безудержная фантазия и свобода самовыражения. От всего этого приходится отказаться еще на пути к аттестату зрелости.
Наблюдая за дочкой, родители замечают, что Софию приводят в экстаз вещи, которыми они давно разучились наслаждаться: «бульбашки» из лимонада, шибающие в нос. Медовый запах свежей акварели. Пышная юбка, которая «кружится» вместе с ней. Хрустальный флакончик из под маминых духов, где на дне еще осталась капелька. Радужные пузыри - их надо терпеливо выдувать через соломинку и можно раздуть с голову размером! Страшные сказки няни Мэй - если слушать их, сидя рядышком в темноте, укрывшись с головой пледом. Переводные картинки для рук, ног, щек и живота - а после умыться и можно начинать сначала.
Софи поклонница простых радостей отвергнутых взрослыми, таких, например, как катание на санках. Здоровенная гора в парке за домом внушает Софии почтительный испуг: до того она крута и высока, поглядишь - шапка свалится. Но когда сидишь на ледяной макушке в санках, уперев согнутые ноги в прочную раму и крепко сжимая в руках веревку, смотришь на искрящийся снегом склон - счастье подкатывает к горлу. И вот уже летишь вниз с визжачим восторгом - в ушах гудит, в носу колет, щеки горят от встречного ветра. И няня Мэй потом ахает: «Это тебя Юльтомтен* поцеловал!»
Главное, считает София, не делать как бояки-взрослые: они ставят ноги на полозья, чтоб в случае чего не дать санкам перевернуться. А мама еще и выставляет одну ногу вперед, чтоб замедлить скольжение - это же портит все удовольствие! Ну подумаешь, перевернешься в снег - он же мягкий. Софи даже специально маме показывала, как надо, но та смеется и пробовать не хочет. Вот папа не боится: разгонится с ней вместе так, что усидеть нельзя, схватит ее в охапку, и они вместе катятся в снег, а пустые санки, звеня и подпрыгивая, несутся дальше.
Но лучше всех летает Оскар. Он хотя и большой, но всегда готов побеситься, если не занят.
- Ладно, Софишка, приду через полчасика, - обещает он, и опять склоняется над своими формулами. Это значит, надо идти в детскую и ждать - долго-долго, пока длинная стрелка на часах не проползет аж полкруга!
Брат приходит, подмигивает заговорщицки: «Ну, малявка, чур не пищать!» и учит Софию правильно падать. В этом искусстве Оскар достиг больших высот. Он столько раз падал с лошади, что давно перестал бояться. Софи это на пользу, ведь она тоже учится верховой езде, хотя ее пони Боб самое смирное создание на свете. Софи его обожает: Боб любит черные сухарики с солью и умеет танцевать.
Сухарики и танцевать Софи тоже любит. Она мечтает танцевать как мама. Только это трудно, и нужны туфельки со звонкими каблучками. Но каблуки ей пока нельзя, уверяет фру Петерсон, которая все знает. Фру Петерсон самая главная после мамы и папы, даже главнее няни Мэй. Фру Петерсон говорит, что когда София вырастет, у нее тоже будут каблуки, как у мамы и Соланж. У Софи много красивых туфелек: желтые, серебряные, красные с черным узором (Соланж подарила), но все без каблуков поэтому, танцуя, она поднимается на носочки, чтоб быть как мама.
Софи танцует польку и полонез - делает успехи, но, по правде сказать, часто сбивается. Мама все равно хвалит: «Молодец! Замечательно!» Но Софи же не маленькая, понимает, что мама по доброте так говорит. Она знает, где ошиблась и знает, что может лучше. Вот папа с ней не лукавит: «Видно, что ты старалась, на подскоках высоко поднимала коленки и не топала как солдат на плацу». Софи рада: у нее получается, в другой раз она еще лучше сможет!
Выйдя из танцкласса, Анна с шутливой ревностью замечает мужу:
- По-моему, твоя сдержанная похвала доставила ей больше удовольствия, чем моя безудержная.
Она не впервой это замечает. Иманд умеет окрылить похвалой, хотя не превозносит до небес и обходится без лести. Оценка сама следует из его слов.
Например, он не говорит Соланж, с блеском сыгравшей вариации Гольдберга**: «Ты играла великолепно!» Это скажет скорее сама Анна. А Иманд, никогда особо не любивший этот альбом Баха, но умеющий, однако, ценить его достоинства - насквозь европейское, строго расчисленное барочное сплетение звуков, скажет другое: «Недаром ты столько упражнялась. Можешь теперь гордиться, как выразительно это звучит»
Или той же Софии, рассматривая ее рисунок… Анна тоже посмотрела и сказала: «Прекрасно! Ты прямо художник!» - Софи подняла темные бровки: ну уж и художник! Птица на ёлке совсем не удалась.
Рисунки Софии умиляют родителей великолепным пренебрежением истиной в пользу отчаянного оптимизма. Солнце у нее проникает прямо сквозь крыши домов, руки у людей ловко дотягиваются до яблок на вершине дерева, а цветы вырастают таких размеров, что не нужно даже наклоняться, чтоб понюхать их. Щемящее чувство, какое вызывают ее картинки - следствие трогательного несоответствия между замыслом и ее возможностями. Но девочка и не хочет, чтоб предметы на ее картинках были как в жизни - главное то, что сейчас кажется ей правильным.
- Ты верно подметила, нижние ветки у деревьев толще, чем верхние, - разглядывая картинку, говорит Иманд, сознавая, что этим замечанием сам избавляет дочь от толики детского очарования.
- Я наблюдательная, да пап? - делает вывод София.
Он кивает:
- Если сумеешь раскрасить, не выходя за линии, получится красиво.
Это ее воодушевляет: в следующие двадцать минут София усердно красит.
- Тут есть какой-то секрет, - Анна полувопросительно смотрит на мужа. - Мы оба хвалим искренне, но твоя похвала доходчивей.
Он пожимает плечами:
- Ничего секретного.
- Но твоя похвала действеннее!
- А как тебя в детстве хвалили?
- Да как обычно: умница! Прекрасно! Отличная работа! А тебя - не так?
Он улыбается, вспоминая.
- Мама находила другие слова. Она описывала, что я сделал или перечисляла мои достижения. Это и было похвалой, я чувствовал, что заслужил это. Как-то она зашла ко мне в комнату. Я уже сделал уроки, ранец с учебниками стоял на полу. Она заглянула туда, сказала: «Как все аккуратно сложено, и не забыл ничего, даже спортивную форму». Я сразу ощутил себя организованным ответственным парнем, вспомнил, что еще будильник завести нужно. Завел. Мама смотрела молча, улыбалась, я знал, что она гордится мною.
- Редкое умение, - задумчиво говорит Анна. - А кажется, так просто…
- Я раньше не думал, но вот сейчас пришло в голову, - продолжает он, - скажи мама что-то вроде, «какой ты у меня самостоятельный», я бы не принял похвалы потому, что чаще бывал растрепой, шалопаем. И сам это знал. Такое преувеличение скорее кольнуло бы совесть, чем польстило. Может, когда ты говоришь Софи: «Молодец! Замечательно!», а она знает, что нет…
***
Воспитывая детей, они, сами того не замечая, используют методы своих родителей. Но иногда и сознательно черпают из этой сокровищницы. Об одном таком случае Анна узнает задним числом.
Скандал, разразившийся в детской осенним утром, достигает ушей Иманда, когда он в одиночестве допивает кофе (Анны нет дома, и вообще в столице, она вернется к вечеру). Излагая суть дела, фру Петерсон выглядит обескураженной. Она оставила воспитанницу в расстроенных чувствах: девочка наотрез отказалась идти в бассейн без купальника с «чашечками». Вчера она как всегда плавала в трусиках, а сегодня заявила, что уже большая, и ей нужен купальник потому, что «так неприлично».
Возражение наставницы, что чашечки пока не на что надевать, Софию не убедило. Как и уверения, что ее сестра обходилась без купальника до девяти лет. Нет, фру Петерсон не знает, почему Софи стала стесняться. Может мальчики в бассейне чего-нибудь ей наговорили, хотя вряд ли. К тому же все дети в группе одеты одинаково. Так что внезапная стыдливость Софии выглядит необъяснимой. Но девочка так раздражена, что не хочет никого слушать, а между тем они уже опаздывают в бассейн…
Остановив жестом поток слов, Иманд благодарит наставницу - она сделала все, что могла. Он сам займется дочкой.
- И почему ты пошел у нее на поводу? - с любопытством, но без осуждения спрашивает Анна.
Она не уверена, что поступила бы так же. Пожалуй, дала бы Софии успокоиться, а потом вызнала, кто внушил дочери такие мысли.
- Это и сейчас не поздно сделать, - замечает Иманд.
- Ты не ответил.
Он кивает:
- Со мной была похожая история.
- Люблю твои истории, - говорит Анна, уютно устраиваясь у него под боком.
- Ты будешь смеяться…
В ответ жена ласково похлопывает его по руке.
- В маминых бумагах был такой эпизод... Я его не помню. Вернее, помню только свои эмоции - стыд, панику... С ее слов, дело было так. Однажды утром, собираясь в школу, я надел штаны, втянул живот и посмотрел на себя сверху вниз.
Анна, не удержавшись, тихонько прыскает.
- Я и не знал, что в штанах это заметно, ну… что пацаны не плоские между ног. Решил, что штаны малы. Перемерил их все и понял, что выйти из дома не в чем. Мама готовила на кухне завтрак, она чуть чайник не выронила, услышав мои претензии. Не знаю, как ей хватило сил не смеяться. Она уверила меня, что со вчерашнего дня я ничуть не вырос, что люди обычно выпуклые в разных местах - сзади и спереди, так что все в порядке. Я знал, что она права, но все равно твердил, что никуда не пойду: люди же увидят!
Мама стала рассказывать, что раньше мужчины нарочно носили обтягивающие лосины, а самые тщеславные даже подкладывали в них мешочки с песком. Но я не желал демонстрировать свою мужественность.
- Бедняжка… - Анна изо всех сил держит сочувственную мину.
- По-моему, у Софи то же самое.
- Да ей и семи нет! А тебе сколько было?
- Не помню, лет десять, одиннадцать… Не в возрасте дело. София стала сознавать, что означает принадлежность к полу и замечать у себя его признаки. Ее бунт только кажется нелогичным. На самом деле она мыслит последовательно: если в признаках пола нет ничего стыдного, зачем людям в бассейне мокрые трусы? Разве их надевают не затем, чтобы прикрыть места, которые неприлично показывать? И потом: взрослым дядям можно купаться в одних трусах, а тетям - нет, значит, женщинам и грудь нельзя обнажать при всех. Она тоже ощущает себя большой. Бессмысленно спорить с чувством приличия. Мы сами виноваты, что оно у нее есть.
Рассуждения мужа представляют Анне ситуацию в новом свете: его реакция вовсе не потакание дочкиным капризам, а проявление доброты и сочувствия к ней.
- И что сделала твоя мама?
- Пообещала срочно купить другие штаны - побольше. В школу я пошел в старом свитере Томаша. Рукава пришлось подвернуть чуть не до плеч, зато он был длинный и закрывал бедра. Штаны на размер больше оказались велики и сползали. У меня появился выбор: носить свой размер или сверкать в школе трусами - я недолго колебался, - Иманд смеется. - Может, и у Софии это пройдет.
- Может, она считает купальник обязательной нормой, - предполагает Анна.
- Вряд ли. Ей пока все равно, насколько нормальной она выглядит. Может бегать с кошачьими ушками поверх зеленого парика или в солнечный день гулять в резиновых сапожках потому, что ей нравится, как они блестят. Софи не боится быть неуместной, отвергнутой, униженной - это взрослые страхи, она до них еще не доросла.
Так и есть, думает Анна. Их дочке неведома тяжесть оков солидности и благопристойности - этих губителей безудержного веселья и сладостного дуракаваляния. Она обожает наряжаться: чепец и фартук няни Мэй, жокейский костюмчик Оскара, из которого тот давно вырос, красная курточка и колпачок рождественского гнома, а к ним - большие туфли с пряжками, похищенные у фру Петерсон.
Посмотрев спектакль «Снежная королева», София в затяжном восторге от ее белых, льдисто сияющих волос, и вынашивает планы женитьбы на ней. Собственные волосы, укрощенные лентами и заколками, ей надоели, и на днях она призналась родителям, что мечтает о стрижке как у пуделя.
Нет, боязнь быть смешной, нелепой, не такой как все, среди страхов Софии не числится. Другие ужасы заставляют сжиматься ее сердечко: злобный старикашка-тролль и черное зеркало из няниных сказок. Червяки, выползающие из земли после дождя - ужасно ощутить их скользкое тельце под подошвой! Кораблекрушения, и потом кусачие рыжие муравьи (черные ерунда - они маленькие). А еще Софи трепещет от мысли, что Соланж рассердится, узнав про оторванную (нечаянно!) голову куклы Сигне, с которой та любила играть в детстве.
Словом, ее страхи бесконечно далеки от подлинных опасностей жизни: крушения надежд и горечи неразделенной любви, вероломства, зависти, смертельных болезней и одиночества - о них малышке никто не рассказывает. Как и о том, что когда София встретится с ними, мамы и папы не будет рядом, чтобы утешить ее. Но пока что они со снисходительной улыбкой обещают прогнать тролля с его зеркалом - пусть только сунется в дом! София залезает к ним на колени и благодарно обнимает за шею сразу обоих. Она бы с радостью обняла и всех четверых - Соланж и Оскара тоже. А еще фру Петерсон и няню Мэй. В ее сердце так много места, но рук, увы, не хватает. Вот бы они были такими длинными, как на ее рисунках!
---------------
*Юльтомтен (Jultomten) - это «зимний дед», но не такой как наш Дед Мороз, а скорее маленький рождественский гном.
**Вариации Гольдберга - это ария и тридцать вариаций для клавесина, сочиненных Бахом по заказу своего приятеля - российского посланника в Саксонии. А играл этот сладкоголосый сборник своему патрону в часы бессонницы юный пианист-виртуоз - тот самый Гольдберг, Иоганн Готлиб. Говорят, посланнику помогало.