Стокгольм. Резиденция Haga. Höga Кusten Кризис
Иманд (45) - Анна (42-43)
Он лежит на постели ничком, отвернувшись от окна и вжавшись горячей щекой в подушку, с усталым равнодушием прислушиваясь к дробному грохоту салютов над столицей по случаю очередного Дня независимости*.
Ему следует быть сейчас там - с Анной в гуще праздника, стоять рядом, подняв лицо к ночному небу с выражением сдержанного восторга и удовлетворения, дабы расторопные хроникеры могли запечатлеть его озаренным цветными вспышками. Вместо этого он один в темной спальне, в стороне от праздника.
В глубине души Иманд чувствует себя симулянтом, хотя цифры 39,8 на градуснике пугающе реальны. Но что они означают? Болезнь? Разве он болен? Несколько часов назад встревоженная Анна, слепя его бриллиантовым блеском парюры, спрашивала о том же:
- Что с тобой? Болит что-нибудь?
Хотелось сказать «душа», но он лишь отрицательно качнул головой: ничего. Молочно-белый жилет поверх сорочки под бабочку, кажется тесным. При мысли о том, чтобы повязать галстук, накатывает приступ удушья.
- Да у тебя жар под сорок! - Анна всплескивает руками в длинных перчатках с парными браслетами, россыпи сверкающих искр на ее шее и полуобнаженной груди вздрагивают. Иманду нечего сказать. Этот блеск мучит его, режет глаза, хочется закрыть их. Фрак ему сегодня не понадобится…
Хорошо бы уснуть, но не получается. Встать - нет сил, да и незачем. Остается лежать, сотрясаясь в ознобе, прожигая щекой подушку. Думать. Боли нет. И вообще ничего, будто жизнь внезапно замерла, поставленная на паузу. Преодолевая мертвящую неподвижность в себе, он поворачивается на спину. От прикосновения ледяной простыни к раскаленному боку, лопаткам, тело скручивает болезненная конвульсия. Он пытается унять дрожь, но сведенные мышцы не слушаются - нужно просто потерпеть, само пройдет. Иманд безучастно смотрит в потолок. Салют все еще гремит. Или это ропот крови в ушах?
Отрывочные мысли, бессвязные видения в воспаленном мозгу утомили его. Хочется укрыться от них, найти в себе место, где хорошо. Это легко, ведь в его жизни полно счастья: Анна, дети… Счастья? Значит, он счастлив? Иманд предпочитает другое слово: благополучен.
Он получил от жизни так много, достиг предела мечтаний всех, кто возлагал на него надежды: любовь, семья, положение в обществе, профессиональное признание, здоровье, деньги. Он любимчик фортуны, баловень судьбы, нет? Тогда отчего же скучное «благополучен» вместо головокружительного «счастлив»?
Благополучие означает житейскую устроенность и отсутствие бед. А счастье что - тотальное переживание успешности жизни? Это красивое определение - выкидыш ума, привыкшего загонять все на свете в тесные рамочки слов.
Из мутных глубин памяти выплывают бархатные снаружи и мохнатые внутри ослиные уши. Левое смешно подергивается, отгоняя настырную муху. Иманд сам бы ее отогнал, но боится выпустить из рук ременные поводья, за которые ему велено крепко держаться. Щеточка блестящих черных волос начинается между ушей и сбегает вниз по шее, ее хочется потрогать - мягкая...
Ослик, не спеша, трусит по залитой солнцем дорожке городского парка - теплые бока раздуваются от дыхания. Если обнять их коленками, шерстка нежно щекочет голые ноги в синих сандалиях. Серая круглая спина шевелится в такт шагам, сообщая попе восхитительное чувство живой опоры. Иманд тянет узорные ремешки на себя - ослик задирает голову и умеряет шаг, отпускает поводья - и «скакун» прибавляет ходу. Ослик его слушается! Он может управлять этим огромным, сильным, добрым зверем и поедет на нем далеко-далеко - до конца дорожки - к маме! Острый нервный восторг поднимается в нем как шипучие пузырьки лимонада - ударяет в голову. Он так полон этим мгновением, что готов разрыдаться от счастья, и не замечает, что слезы уже текут по лицу, быстро высыхая на горячей коже.
Счастье зовут ослик - старенький смирный ослик, полвека назад катавший малышню в Летенских садах Праги. Иманд ни разу не вспоминал о нем, и если б не загадочный кульбит памяти, подогретой лихорадкой… Он видит круглые копытца, цокающие по асфальту, и жидкую тень хвоста. Очень жарко. Хочется пить. Он пьет большими глотками, обливаясь, захлебываясь - никак не напьется.
- Глотать не больно? - ласково спрашивает кто-то (мама?), кладя мягкую руку ему на затылок. - Еще? Пей, пей, не спеши...
Вода кажется горькой.
- Горькая… - жалуется он и опять поспешно приникает трясущимися губами к холодному мокрому краю.
Кто-то гладит его по волосам.
- Сорок и три десятых, - непонятно говорит над ним голос Анны.
Мгновенная острая боль, кольнувшая где-то внизу тела - не надо уколов, ну пожалуйста! Ему страшно. Свет, звуки - все гаснет. Последнее, что он видит - замшевое с темным кончиком ослиное ухо.
***
Сиянье погожего утра заливает спальню. Иманд лежит на спине, почти не чувствуя тела, облаченного в тонкую хлопковую пижаму (когда он надел ее?). Хищный металлический блеск справа на границе зрения заставляет его повернуть голову: шприц, две пустые ампулы… транквилизатор и жаропонижающее. Малейшее его шевеление будит Анну. У нее тревожные глаза.
- Ты как? - привстав на локте, она тянется к нему губами, пробует лоб - жара нет.
- Нормально, - с недоумением отвечает он. - А что?
- Вчерашний вечер помнишь?
Он помнит круглые копытца и ямки, оставленные ими в пыли, шевелящуюся тень от хвоста-метелки и качает головой: не все...
- Тебе было так плохо… - она трогает его снова: правда не горячий? Даже 37-ми нет, матери троих детей не нужен термометр, чтоб понять.
- Нет, - Иманду неловко, словно сочувствие жены досталось ему обманом, - я… ощущал себя счастливым.
Волнуясь от нелепости признания, он рассказывает про ослика. Подложив ладонь под щеку, Анна слушает, глядя в лицо, озаренное теплом давно минувшего летнего дня. Говорит неожиданное:
- Это ведь так давно было. Ближе счастья не нашлось?
Ее вопрос не дает Иманду покоя в следующие дни, которые они проводят вдали от столицы в лесном углу. Гуляя по лесу с Софией, или сидя в одиночестве на берегу залива, слушая как Анна играет ноктюрны Шопена, или отдаваясь скачке через цветущие луга, он возвращается мыслью к замечанию жены. Разве в его взрослой жизни нечем согреть сердце, разве в ней мало радости? Почему детство так светозарно? Всматриваясь в идущее из глубины ощущение, он признает истину: тогда я в большей степени был собой. Больше, чем когда-либо после.
Он помнит, каким ослепительным воображал свое будущее в те годы. И вот попал в это «прекрасное далёко». Но разве таким он хотел стать? Вести жизнь, какой живет сейчас и которая неизбежно прилагается к его статусу? Нет, он мечтал продавать сладости и воздушные шарики, выступать в цирке, стать знаменитым путешественником. А еще спасти от беды девочку из соседнего дома, плавать в океане, расшифровать дельфиний язык, и сделать открытие - чтоб все ахнули! Конечно, это смешно и наивно, когда тебе 45, и право же, теперь не до цирка и дельфинов, но… почему так щемит сердце?
***
Теплым дождливым утром они завтракают на веранде второго этажа. Анна смотрит в занавешенные моросью дали, говорит:
- Когда я была в возрасте Софии, все время донимала взрослых: какая я - хорошая, красивая? Все, что я знала о себе, своем характере, внешности, видах на будущее - было с чужих слов. Вот так же Софи сейчас знает, что она - твое солнышко, непоседа, болтушка.
Иманд вертит в руках кофейную чашку, пристально рассматривая шелковые переливы гущи на дне. Анну не обманывает его скучающий отстраненный вид: разговор слишком затрагивает его, и он безотчетно старается скрыть это.
- Я так привыкла к мысли: хочешь узнать что-то о себе, спроси у других, что продолжала спрашивать и потом - мне отвечали. Я жадно читала все, что обо мне пишут, не из тщеславия, но чтоб понять, какая я. Другие, реагируя на меня, показывали, что я собой представляю. Из их оценок я узнавала о своих способностях и недостатках, о том, чего заслуживаю. «Самопознание» было легким и чаще радовало, чем огорчало. А потом… - Анна смущается, - это недавно было… до меня дошло: люди описывают, что видят или, что хотят видеть во мне, а вовсе не то, какая я на самом деле. Я сама должна выяснить это, из внутреннего знания о себе, проверенного опытом. Но как мало моих представлений эту проверку прошло!
- Почему ты говоришь об этом? - он ставит чашку на стол и переплетает пальцы, словно возводя между ними преграду.
- По-моему, это и тебя сейчас волнует, - Анна скользит взглядом по его рукам.
Он коротко кивает и встает:
- Погуляем?
- Там же дождь…
Стоя у края веранды, он подставляет ладонь небу, улыбается:
- Кончился.
В соснах суше, чем в саду, хотя их червленые стволы темны от влаги, и крупные капли висят на иголках юных сосенок, растущих между вековых деревьев. Мягкая душная теплынь обволакивает лес, превращая дождь в душистый сосновый пар. Жирно и зеркально блестят вдоль дорожки мокрые листья подорожника и крапивы.
- О чем ты все время думаешь?
- О том, почему катанье на ослике помнится как момент счастья, а сегодняшняя жизнь при всем благополучии…
- Не пьянит восторгом?
- Да, - с неохотой признает он, - бессовестный неблагодарный тип, знаю.
- Теперь моя очередь городить вздор, - шутит Анна. - Скажи, малыш на ослике и мой муж - это все тот же ты?
Вопрос «в яблочко» - именно это расхождение с собой его мучит. И так хочется открыться жене.
- Погоди, что значит «тогда был собой в большей степени»? - Анна обращает к нему тревожно-вопросительный взгляд. - А сейчас «ты» - уже не совсем ты?
- «Я» малыша на ослике совпадало с моим самоощущением, а «твой муж» - просто одна из моих ролей.
- Но если малыш, играя, воображал себя… не знаю, укротителем тигров, например, - это ведь тоже была роль?
- Игре отдаешься целиком, но не путаешь себя с героем: я - укротитель, но это понарошку. А сейчас я взаправду твой муж - я отождествлен с этим. И с другими ролями тоже. Я - отец, семьянин…
- Столп общества, - храня серьезность, подсказывает Анна.
Он недовольно сдвигает брови, но не удержавшись, фыркает от смеха: ну да, мол, бывает… приходится.
- Мы с детства думали, что должны стать кем-то: взрослыми, успешными, - задумчиво говорит Анна. - И теперь считаем себя теми, кем стали. Научились машинально проецировать вовне приемлемый для остального мира поддельный образ себя, и сами в него поверили. Цепляемся за свои роли потому, что без них ощущаем себя пустым местом. Но если завтра мы перестанем быть теми, кем называемся - что от нас останется? Кто мы без этих ярлычков?
- Не знаю, насколько чистым можно считать такой опыт… - Иманд останавливается в конце аллеи, за которой сосняк переходит в смешанный лес, окаймленный справа мокрыми лугами, - может, это из-за лекарств. Тем утром я очнулся и понял, что не знаю, где я, кто я: не знаю имени, возраста, даже пола. Я чувствовал чье-то присутствие рядом, но не понимал кто это, какое отношение имеет ко мне. Не знал о себе вообще ничего, кроме того, что я здесь.
- Ты испугался?
- Нет, но… растерялся. Это длилось с полминуты, может. Анна, этому «я» могло быть пять лет или пятьдесят, оно могло принадлежать юноше или старушке - изнутри не было никаких признаков, отличий. Только чувство себя.
- А потом?
- Память вернулась. Я удивился, что можно так забыться, испытал облегчение, - откровенность смущает его, он опускает глаза.
- Облегчение от того, что вспомнил себя? - она ласкает взглядом каждую черточку родного лица: недавно появившуюся крошечную родинку чуть ниже губ, заглядывает снизу в глаза, надеясь вызывать улыбку.
Анна сегодня мастер тонких вопросов - опять нашла зазор в кажущемся монолите здравого смысла.
Он поддается ей, улыбается:
- С меня будто крышку сняли. Как с кастрюли. Моё «я» с его безграничными возможностями быть всем, оказалось так легко втиснуть в узкие рамки опыта, памяти, представлений о себе.
- Узник, родившийся в тюрьме, побывал за ее стенами и, познав свободу, охотно вернулся в свое узилище, - добродушно комментирует Анна.
Ему не обидно.
- Пойдем-ка к дому, - оглядев низкие тучи над лугами, он предлагает жене руку.
***
Во второй половине того же дня накануне 43-го дня рождения Анны они возвращаются в Стокгольм к Балу роз**. В городе царит предпраздничная суматоха, они тоже включаются в общие хлопоты. Остаток дня и весь следующий, Иманд занимается делами, стараясь не замечать тревожного неудобства внутри. Однако начавшийся озноб, лихорадочный румянец и нездоровый блеск глаз не заметить уже нельзя. На градуснике скверные 38,6. Но он не собирается портить жене праздник и принимает жаропонижающее.
Что с ним творится? Придется сделать повторный анализ крови, хотя и без того ясно, хворь, валящая его с ног, коренится не в теле. Его раздирает злость на себя, не могущего смириться с обыкновенной благополучной жизнью. Он на пределе. Нет сил снова и снова ломать себя. Его душевные ресурсы истощены, психика готова взорваться. Температура - это еще «цветочки», могло быть и хуже: инсульт, инфаркт, нервный срыв…
Он всю жизнь делал «что должен». Но что он «должен» - неужели, быть этим шутом гороховым, лакированным светским чучелом, обученным фальшиво улыбаться и вести никчемные разговоры? А в промежутках хитрить и ловчить в политической игре, придерживая козыри и пряча фигу за пазухой, чтоб в подходящий момент извлечь и то и другое. Он рад бы послать все к черту, но как, что ему делать? Прямо сейчас - только одно: надеть смокинг и отправиться туда, где его ждут. Как всегда.
Анна сразу все замечает: больные глаза, лоб в испарине, холодные вялые пальцы. И нет, она не согласна, что это ерунда.
- Обещай, - просит она, - что не будешь геройствовать, и скажешь, если станет хуже.
Он молча виновато кивает. Анна надевает ему поверх манжета символ праздника - браслет из едва раскрывшихся розовых бутонов - такой же обвивает ее правую руку.
Вопреки мрачным ожиданиям жены, жар у него спал, дурнота отступила. Другим он кажется обычным: сдержанным, невозмутимым, в меру любезным, разве что чуточку бледным. Анна тоже выглядит как всегда. Ее улыбка не угасает и не кажется искусственной. Со стороны можно подумать, она наслаждается праздником, и даже Иманд не может найти повод сказать, что это не так. Анна органична в своей роли. Может ее расхождение с собой не так велико, ведь она родилась той, кем представляется людям. Но разве не она первая из них задалась вопросом: кто я - та, кем всегда ощущала себя или та, кем меня научили себя считать?
Иманд наконец замечает свою ошибку: даже зная, что жена умело играет, он поддался иллюзии. Рафинированная персона, которую Анна ежедневно предъявляет миру в качестве самой себя, так тщательно и искусно выстроена, что все обманываются, принимая ее полномочного посла в социуме за пославшую. Эта маска, надетая на лицо актера, защищает подлинную Анну от вторжений в личное, сокровенное. Здесь все такие «персоны», и он тоже. Иманд хмыкает себе под нос, вспомнив, что persona на латыни и есть маска. В обществе мы все надеваем личину, чтоб нельзя было заглянуть в душу.
С детства нам говорят, какими следует быть, чтоб другие любили, ценили, не отталкивали нас, думает он. И мы стараемся: вырабатываем в себе одобряемые черты, боремся с недостатками, идем на компромисс. Сами создаем тюремные стены своего «я» и замуровываем себя в нем могучей силой воображения. Это «псевдо-я» исполняет назначенную ему роль от своего имени, хорошо понимая, чего ждут люди. Мы гордимся своей личностью (столько сил в нее вложено!), цепляемся за нее, всю жизнь работаем на ее успех (и дивимся, как мало радости он приносит). А настоящий «я» - тот, кто создал маску, прячется за ней, отвергнутый в своем истинном обличии, десятки лет существует на обочине собственной жизни - он не хотел становиться «кем-то». Да и не мог быть никем, кроме себя самого. Теперь он изумлен, что так долго не понимал этого, растерян, взбешен, точно его сорок лет принуждали ломать комедию.
***
Вернувшись в Höga Кusten он выдерживает еще два дня этой муки, а потом взрывается от пустячного вопроса Анны: собирается ли он на конференцию в Гаагу? Нет? Прежде Иманд говорил ей, что поездка, хоть и скучная, все же желательна. Теперь жена интересуется его планами. И получает в ответ взрыв негодования: он никуда не едет, ему все осточертело!
- Хорошо, - покладисто кивает Анна, - Это тебе решать. Я только спросила…
Нет, она не поняла его: он больше не намерен этим заниматься!
- Хочешь отойти от дел? - Анна видит, сейчас не время спрашивать, он слишком взвинчен, чтоб принимать решения, и добавляет растеряно:
- Тебе ведь всегда нравилось…
Лучше б ей не говорить этого. Иманду кажется, жена не принимает его всерьез и надеется вернуть в привычную удобную всем (и прежде всего ей!) колею. Запертый в нем мальчишка, каким он был когда-то, до того, как образование и общество с хрустом утвердило над ним свою пяту; нетерпеливый, жадный до жизни ребенок, не могущий насытиться ею, бушует в нем, сокрушая устои, пытаясь добраться до всего, что было недоступно ему в четыре года. Анна молча выслушивает его инсинуации и язвительные укоры - до того дикие, что становится ясно: причина изливаемой горечи не в них. Вопреки его стараниям втянуть Анну в перепалку, она не злится. Упреки мужа, заключенные в нежную оболочку понимания и сочувствия, проникают ей в сердце, не раня его.
Но пора прекратить сцену - Иманд сам потом пожалеет, что наговорил лишнего, и она со всей силы бьет ладонью по столу:
- Уймись, или я уйду!
Он умолкает на полуслове - пристыженный, все еще злой.
- Что ты сейчас делаешь? - смягчившись, говорит она. - Ищешь ссоры, чтоб свести незнакомую проблему к знакомой: поругались - помирились? Скандал тебе не поможет. Твоя проблема - не я, а ты сам. С собой, а не со мной тебе придется искать мира. Не хочешь заниматься политикой - брось, политика переживет, я тоже. Беда не в том, что ты всю жизнь занимался «не тем», играл навязанные роли, а в том, что сам не знаешь, кто ты и что тебе нужно, так?
Ему остается только кивнуть прежде, чем Анна милосердно оставит его, позволив прийти в себя без свидетелей.
***
Поздно вечером они сидят на террасе, любуясь восходом луны. Созерцая темное зарево, разлитое над зубчатой кромкой леса, Анна возвращается к дневной сцене, оборванной на высокой ноте:
- Твоя вспышка сегодня… нет, не извиняйся, я понимаю. Ты всю жизнь смотрел на себя как бы чужими глазами. А теперь понял, что не тот, за кого себя принимал. За кого все тебя принимают.
- Это просто оболочка, видимость, - устало говорит он, - маска, к которой все привыкли. Даже я.
Анна вспоминает свои ранние впечатления о нем: человек с приятными манерами, гордый, изысканно-вежливый. Всюду привносит уместность, достоинство, ненатужное дружелюбие. Умеет смягчить трения безобидной шуткой, погасить конфликт - прирожденный дипломат. И разве она ошиблась?
- Да. Ты не такой, каким кажешься. Вернее, не только такой. Ты внутренне замкнутый, но делаешь вид открытого человека. Ты ощущаешь это как фальшь, притворство?
- Думаешь, мне просто надоело играть?
- Ты скажи.
- Я не знаю, зачем мне это. Все, что я делаю - суета ради выгоды, не ради смысла. Помнишь, на рубеже детства и юности вдруг охватывало предчувствие тайны и значения предстоящей жизни? А теперь что? Из кожи вон лезем: достичь соглашения, закрепить договором, соблюсти интересы… Ну хорошо, подпишем: выгадаем здесь, уступим там - зачем? Когда-то наша малышня любила игры-бродилки: бросать кубик, двигать фишки по карте, победить - им было так важно.
- А как они дрались из-за этого! Визг, азарт, потасовка, бог ты мой!
- Ну вот, а потом наигрались. Драться? Да они и сами не знали, зачем им эти победы. Вот и я наигрался… А ты? У тебя не так?
У нее - не так. Не столь драматично. Анна, какой она знала себя, и Анна, какой ее знали другие - всегда различались. Ее «игра на публику» была все же осознанной игрой, а стремление к внутренней правде, к совпадению с собой - актом повседневной душевной гигиены. С детства усвоенная спасительная привычка отделять себя от любых ролей научила ее тому, что реален только артист, а не те, кого он изображает. Что игра важна потому, что она устанавливает правила и порядок, и что лицедейство не исключает самовыражения.
Далеко за полночь они все еще сидят на террасе, и блестящая белая луна высоко над головами серебрит склоненные друг к другу макушки. Переживая освобождение из плена одной из самых сокрушительных человеческих иллюзий, они говорят и говорят, свыкаясь со свершившейся переменой, еще не догадываясь, к чему она приведет и сознавая лишь одно: ее неизбежность.
-------------
День независимости* - официальный государственный праздник в память о событиях 16-го века, когда были заложены основы независимого государства. Спустя три столетия в этот же день была принята национальная конституция.
Не знаю, насколько полно те их давние события совпадают с реалиями нашего мира, но как известно, Дня независимости в Швеции нет (в последние лет шестьсот никто на ее суверенитет не покушался, а старые феодальные разборки слишком далеки, чтоб воспринимать их как повод для праздника). Вместо него в начале июня формально отмечается некий аналог - Национальный день.
Бал роз** - традиционный праздник, широко отмечаемый в разгар лета, в дни, когда повсюду обильно и пышно цветут розы. В парках и садах, на городских площадях устраивают гуляния и вечеринки. С этим днем связано множество красивых традиций, посредниками в которых выступают розы. Например, традиция примирения путем обмена букетами, или предложения руки и сердца (избраннице дарят розу в бокале с шампанским). Совпадение с днем рождения Анны - случайность.
Он лежит на постели ничком, отвернувшись от окна и вжавшись горячей щекой в подушку, с усталым равнодушием прислушиваясь к дробному грохоту салютов над столицей по случаю очередного Дня независимости*.
Ему следует быть сейчас там - с Анной в гуще праздника, стоять рядом, подняв лицо к ночному небу с выражением сдержанного восторга и удовлетворения, дабы расторопные хроникеры могли запечатлеть его озаренным цветными вспышками. Вместо этого он один в темной спальне, в стороне от праздника.
В глубине души Иманд чувствует себя симулянтом, хотя цифры 39,8 на градуснике пугающе реальны. Но что они означают? Болезнь? Разве он болен? Несколько часов назад встревоженная Анна, слепя его бриллиантовым блеском парюры, спрашивала о том же:
- Что с тобой? Болит что-нибудь?
Хотелось сказать «душа», но он лишь отрицательно качнул головой: ничего. Молочно-белый жилет поверх сорочки под бабочку, кажется тесным. При мысли о том, чтобы повязать галстук, накатывает приступ удушья.
- Да у тебя жар под сорок! - Анна всплескивает руками в длинных перчатках с парными браслетами, россыпи сверкающих искр на ее шее и полуобнаженной груди вздрагивают. Иманду нечего сказать. Этот блеск мучит его, режет глаза, хочется закрыть их. Фрак ему сегодня не понадобится…
Хорошо бы уснуть, но не получается. Встать - нет сил, да и незачем. Остается лежать, сотрясаясь в ознобе, прожигая щекой подушку. Думать. Боли нет. И вообще ничего, будто жизнь внезапно замерла, поставленная на паузу. Преодолевая мертвящую неподвижность в себе, он поворачивается на спину. От прикосновения ледяной простыни к раскаленному боку, лопаткам, тело скручивает болезненная конвульсия. Он пытается унять дрожь, но сведенные мышцы не слушаются - нужно просто потерпеть, само пройдет. Иманд безучастно смотрит в потолок. Салют все еще гремит. Или это ропот крови в ушах?
Отрывочные мысли, бессвязные видения в воспаленном мозгу утомили его. Хочется укрыться от них, найти в себе место, где хорошо. Это легко, ведь в его жизни полно счастья: Анна, дети… Счастья? Значит, он счастлив? Иманд предпочитает другое слово: благополучен.
Он получил от жизни так много, достиг предела мечтаний всех, кто возлагал на него надежды: любовь, семья, положение в обществе, профессиональное признание, здоровье, деньги. Он любимчик фортуны, баловень судьбы, нет? Тогда отчего же скучное «благополучен» вместо головокружительного «счастлив»?
Благополучие означает житейскую устроенность и отсутствие бед. А счастье что - тотальное переживание успешности жизни? Это красивое определение - выкидыш ума, привыкшего загонять все на свете в тесные рамочки слов.
Из мутных глубин памяти выплывают бархатные снаружи и мохнатые внутри ослиные уши. Левое смешно подергивается, отгоняя настырную муху. Иманд сам бы ее отогнал, но боится выпустить из рук ременные поводья, за которые ему велено крепко держаться. Щеточка блестящих черных волос начинается между ушей и сбегает вниз по шее, ее хочется потрогать - мягкая...
Ослик, не спеша, трусит по залитой солнцем дорожке городского парка - теплые бока раздуваются от дыхания. Если обнять их коленками, шерстка нежно щекочет голые ноги в синих сандалиях. Серая круглая спина шевелится в такт шагам, сообщая попе восхитительное чувство живой опоры. Иманд тянет узорные ремешки на себя - ослик задирает голову и умеряет шаг, отпускает поводья - и «скакун» прибавляет ходу. Ослик его слушается! Он может управлять этим огромным, сильным, добрым зверем и поедет на нем далеко-далеко - до конца дорожки - к маме! Острый нервный восторг поднимается в нем как шипучие пузырьки лимонада - ударяет в голову. Он так полон этим мгновением, что готов разрыдаться от счастья, и не замечает, что слезы уже текут по лицу, быстро высыхая на горячей коже.
Счастье зовут ослик - старенький смирный ослик, полвека назад катавший малышню в Летенских садах Праги. Иманд ни разу не вспоминал о нем, и если б не загадочный кульбит памяти, подогретой лихорадкой… Он видит круглые копытца, цокающие по асфальту, и жидкую тень хвоста. Очень жарко. Хочется пить. Он пьет большими глотками, обливаясь, захлебываясь - никак не напьется.
- Глотать не больно? - ласково спрашивает кто-то (мама?), кладя мягкую руку ему на затылок. - Еще? Пей, пей, не спеши...
Вода кажется горькой.
- Горькая… - жалуется он и опять поспешно приникает трясущимися губами к холодному мокрому краю.
Кто-то гладит его по волосам.
- Сорок и три десятых, - непонятно говорит над ним голос Анны.
Мгновенная острая боль, кольнувшая где-то внизу тела - не надо уколов, ну пожалуйста! Ему страшно. Свет, звуки - все гаснет. Последнее, что он видит - замшевое с темным кончиком ослиное ухо.
***
Сиянье погожего утра заливает спальню. Иманд лежит на спине, почти не чувствуя тела, облаченного в тонкую хлопковую пижаму (когда он надел ее?). Хищный металлический блеск справа на границе зрения заставляет его повернуть голову: шприц, две пустые ампулы… транквилизатор и жаропонижающее. Малейшее его шевеление будит Анну. У нее тревожные глаза.
- Ты как? - привстав на локте, она тянется к нему губами, пробует лоб - жара нет.
- Нормально, - с недоумением отвечает он. - А что?
- Вчерашний вечер помнишь?
Он помнит круглые копытца и ямки, оставленные ими в пыли, шевелящуюся тень от хвоста-метелки и качает головой: не все...
- Тебе было так плохо… - она трогает его снова: правда не горячий? Даже 37-ми нет, матери троих детей не нужен термометр, чтоб понять.
- Нет, - Иманду неловко, словно сочувствие жены досталось ему обманом, - я… ощущал себя счастливым.
Волнуясь от нелепости признания, он рассказывает про ослика. Подложив ладонь под щеку, Анна слушает, глядя в лицо, озаренное теплом давно минувшего летнего дня. Говорит неожиданное:
- Это ведь так давно было. Ближе счастья не нашлось?
Ее вопрос не дает Иманду покоя в следующие дни, которые они проводят вдали от столицы в лесном углу. Гуляя по лесу с Софией, или сидя в одиночестве на берегу залива, слушая как Анна играет ноктюрны Шопена, или отдаваясь скачке через цветущие луга, он возвращается мыслью к замечанию жены. Разве в его взрослой жизни нечем согреть сердце, разве в ней мало радости? Почему детство так светозарно? Всматриваясь в идущее из глубины ощущение, он признает истину: тогда я в большей степени был собой. Больше, чем когда-либо после.
Он помнит, каким ослепительным воображал свое будущее в те годы. И вот попал в это «прекрасное далёко». Но разве таким он хотел стать? Вести жизнь, какой живет сейчас и которая неизбежно прилагается к его статусу? Нет, он мечтал продавать сладости и воздушные шарики, выступать в цирке, стать знаменитым путешественником. А еще спасти от беды девочку из соседнего дома, плавать в океане, расшифровать дельфиний язык, и сделать открытие - чтоб все ахнули! Конечно, это смешно и наивно, когда тебе 45, и право же, теперь не до цирка и дельфинов, но… почему так щемит сердце?
***
Теплым дождливым утром они завтракают на веранде второго этажа. Анна смотрит в занавешенные моросью дали, говорит:
- Когда я была в возрасте Софии, все время донимала взрослых: какая я - хорошая, красивая? Все, что я знала о себе, своем характере, внешности, видах на будущее - было с чужих слов. Вот так же Софи сейчас знает, что она - твое солнышко, непоседа, болтушка.
Иманд вертит в руках кофейную чашку, пристально рассматривая шелковые переливы гущи на дне. Анну не обманывает его скучающий отстраненный вид: разговор слишком затрагивает его, и он безотчетно старается скрыть это.
- Я так привыкла к мысли: хочешь узнать что-то о себе, спроси у других, что продолжала спрашивать и потом - мне отвечали. Я жадно читала все, что обо мне пишут, не из тщеславия, но чтоб понять, какая я. Другие, реагируя на меня, показывали, что я собой представляю. Из их оценок я узнавала о своих способностях и недостатках, о том, чего заслуживаю. «Самопознание» было легким и чаще радовало, чем огорчало. А потом… - Анна смущается, - это недавно было… до меня дошло: люди описывают, что видят или, что хотят видеть во мне, а вовсе не то, какая я на самом деле. Я сама должна выяснить это, из внутреннего знания о себе, проверенного опытом. Но как мало моих представлений эту проверку прошло!
- Почему ты говоришь об этом? - он ставит чашку на стол и переплетает пальцы, словно возводя между ними преграду.
- По-моему, это и тебя сейчас волнует, - Анна скользит взглядом по его рукам.
Он коротко кивает и встает:
- Погуляем?
- Там же дождь…
Стоя у края веранды, он подставляет ладонь небу, улыбается:
- Кончился.
В соснах суше, чем в саду, хотя их червленые стволы темны от влаги, и крупные капли висят на иголках юных сосенок, растущих между вековых деревьев. Мягкая душная теплынь обволакивает лес, превращая дождь в душистый сосновый пар. Жирно и зеркально блестят вдоль дорожки мокрые листья подорожника и крапивы.
- О чем ты все время думаешь?
- О том, почему катанье на ослике помнится как момент счастья, а сегодняшняя жизнь при всем благополучии…
- Не пьянит восторгом?
- Да, - с неохотой признает он, - бессовестный неблагодарный тип, знаю.
- Теперь моя очередь городить вздор, - шутит Анна. - Скажи, малыш на ослике и мой муж - это все тот же ты?
Вопрос «в яблочко» - именно это расхождение с собой его мучит. И так хочется открыться жене.
- Погоди, что значит «тогда был собой в большей степени»? - Анна обращает к нему тревожно-вопросительный взгляд. - А сейчас «ты» - уже не совсем ты?
- «Я» малыша на ослике совпадало с моим самоощущением, а «твой муж» - просто одна из моих ролей.
- Но если малыш, играя, воображал себя… не знаю, укротителем тигров, например, - это ведь тоже была роль?
- Игре отдаешься целиком, но не путаешь себя с героем: я - укротитель, но это понарошку. А сейчас я взаправду твой муж - я отождествлен с этим. И с другими ролями тоже. Я - отец, семьянин…
- Столп общества, - храня серьезность, подсказывает Анна.
Он недовольно сдвигает брови, но не удержавшись, фыркает от смеха: ну да, мол, бывает… приходится.
- Мы с детства думали, что должны стать кем-то: взрослыми, успешными, - задумчиво говорит Анна. - И теперь считаем себя теми, кем стали. Научились машинально проецировать вовне приемлемый для остального мира поддельный образ себя, и сами в него поверили. Цепляемся за свои роли потому, что без них ощущаем себя пустым местом. Но если завтра мы перестанем быть теми, кем называемся - что от нас останется? Кто мы без этих ярлычков?
- Не знаю, насколько чистым можно считать такой опыт… - Иманд останавливается в конце аллеи, за которой сосняк переходит в смешанный лес, окаймленный справа мокрыми лугами, - может, это из-за лекарств. Тем утром я очнулся и понял, что не знаю, где я, кто я: не знаю имени, возраста, даже пола. Я чувствовал чье-то присутствие рядом, но не понимал кто это, какое отношение имеет ко мне. Не знал о себе вообще ничего, кроме того, что я здесь.
- Ты испугался?
- Нет, но… растерялся. Это длилось с полминуты, может. Анна, этому «я» могло быть пять лет или пятьдесят, оно могло принадлежать юноше или старушке - изнутри не было никаких признаков, отличий. Только чувство себя.
- А потом?
- Память вернулась. Я удивился, что можно так забыться, испытал облегчение, - откровенность смущает его, он опускает глаза.
- Облегчение от того, что вспомнил себя? - она ласкает взглядом каждую черточку родного лица: недавно появившуюся крошечную родинку чуть ниже губ, заглядывает снизу в глаза, надеясь вызывать улыбку.
Анна сегодня мастер тонких вопросов - опять нашла зазор в кажущемся монолите здравого смысла.
Он поддается ей, улыбается:
- С меня будто крышку сняли. Как с кастрюли. Моё «я» с его безграничными возможностями быть всем, оказалось так легко втиснуть в узкие рамки опыта, памяти, представлений о себе.
- Узник, родившийся в тюрьме, побывал за ее стенами и, познав свободу, охотно вернулся в свое узилище, - добродушно комментирует Анна.
Ему не обидно.
- Пойдем-ка к дому, - оглядев низкие тучи над лугами, он предлагает жене руку.
***
Во второй половине того же дня накануне 43-го дня рождения Анны они возвращаются в Стокгольм к Балу роз**. В городе царит предпраздничная суматоха, они тоже включаются в общие хлопоты. Остаток дня и весь следующий, Иманд занимается делами, стараясь не замечать тревожного неудобства внутри. Однако начавшийся озноб, лихорадочный румянец и нездоровый блеск глаз не заметить уже нельзя. На градуснике скверные 38,6. Но он не собирается портить жене праздник и принимает жаропонижающее.
Что с ним творится? Придется сделать повторный анализ крови, хотя и без того ясно, хворь, валящая его с ног, коренится не в теле. Его раздирает злость на себя, не могущего смириться с обыкновенной благополучной жизнью. Он на пределе. Нет сил снова и снова ломать себя. Его душевные ресурсы истощены, психика готова взорваться. Температура - это еще «цветочки», могло быть и хуже: инсульт, инфаркт, нервный срыв…
Он всю жизнь делал «что должен». Но что он «должен» - неужели, быть этим шутом гороховым, лакированным светским чучелом, обученным фальшиво улыбаться и вести никчемные разговоры? А в промежутках хитрить и ловчить в политической игре, придерживая козыри и пряча фигу за пазухой, чтоб в подходящий момент извлечь и то и другое. Он рад бы послать все к черту, но как, что ему делать? Прямо сейчас - только одно: надеть смокинг и отправиться туда, где его ждут. Как всегда.
Анна сразу все замечает: больные глаза, лоб в испарине, холодные вялые пальцы. И нет, она не согласна, что это ерунда.
- Обещай, - просит она, - что не будешь геройствовать, и скажешь, если станет хуже.
Он молча виновато кивает. Анна надевает ему поверх манжета символ праздника - браслет из едва раскрывшихся розовых бутонов - такой же обвивает ее правую руку.
Вопреки мрачным ожиданиям жены, жар у него спал, дурнота отступила. Другим он кажется обычным: сдержанным, невозмутимым, в меру любезным, разве что чуточку бледным. Анна тоже выглядит как всегда. Ее улыбка не угасает и не кажется искусственной. Со стороны можно подумать, она наслаждается праздником, и даже Иманд не может найти повод сказать, что это не так. Анна органична в своей роли. Может ее расхождение с собой не так велико, ведь она родилась той, кем представляется людям. Но разве не она первая из них задалась вопросом: кто я - та, кем всегда ощущала себя или та, кем меня научили себя считать?
Иманд наконец замечает свою ошибку: даже зная, что жена умело играет, он поддался иллюзии. Рафинированная персона, которую Анна ежедневно предъявляет миру в качестве самой себя, так тщательно и искусно выстроена, что все обманываются, принимая ее полномочного посла в социуме за пославшую. Эта маска, надетая на лицо актера, защищает подлинную Анну от вторжений в личное, сокровенное. Здесь все такие «персоны», и он тоже. Иманд хмыкает себе под нос, вспомнив, что persona на латыни и есть маска. В обществе мы все надеваем личину, чтоб нельзя было заглянуть в душу.
С детства нам говорят, какими следует быть, чтоб другие любили, ценили, не отталкивали нас, думает он. И мы стараемся: вырабатываем в себе одобряемые черты, боремся с недостатками, идем на компромисс. Сами создаем тюремные стены своего «я» и замуровываем себя в нем могучей силой воображения. Это «псевдо-я» исполняет назначенную ему роль от своего имени, хорошо понимая, чего ждут люди. Мы гордимся своей личностью (столько сил в нее вложено!), цепляемся за нее, всю жизнь работаем на ее успех (и дивимся, как мало радости он приносит). А настоящий «я» - тот, кто создал маску, прячется за ней, отвергнутый в своем истинном обличии, десятки лет существует на обочине собственной жизни - он не хотел становиться «кем-то». Да и не мог быть никем, кроме себя самого. Теперь он изумлен, что так долго не понимал этого, растерян, взбешен, точно его сорок лет принуждали ломать комедию.
***
Вернувшись в Höga Кusten он выдерживает еще два дня этой муки, а потом взрывается от пустячного вопроса Анны: собирается ли он на конференцию в Гаагу? Нет? Прежде Иманд говорил ей, что поездка, хоть и скучная, все же желательна. Теперь жена интересуется его планами. И получает в ответ взрыв негодования: он никуда не едет, ему все осточертело!
- Хорошо, - покладисто кивает Анна, - Это тебе решать. Я только спросила…
Нет, она не поняла его: он больше не намерен этим заниматься!
- Хочешь отойти от дел? - Анна видит, сейчас не время спрашивать, он слишком взвинчен, чтоб принимать решения, и добавляет растеряно:
- Тебе ведь всегда нравилось…
Лучше б ей не говорить этого. Иманду кажется, жена не принимает его всерьез и надеется вернуть в привычную удобную всем (и прежде всего ей!) колею. Запертый в нем мальчишка, каким он был когда-то, до того, как образование и общество с хрустом утвердило над ним свою пяту; нетерпеливый, жадный до жизни ребенок, не могущий насытиться ею, бушует в нем, сокрушая устои, пытаясь добраться до всего, что было недоступно ему в четыре года. Анна молча выслушивает его инсинуации и язвительные укоры - до того дикие, что становится ясно: причина изливаемой горечи не в них. Вопреки его стараниям втянуть Анну в перепалку, она не злится. Упреки мужа, заключенные в нежную оболочку понимания и сочувствия, проникают ей в сердце, не раня его.
Но пора прекратить сцену - Иманд сам потом пожалеет, что наговорил лишнего, и она со всей силы бьет ладонью по столу:
- Уймись, или я уйду!
Он умолкает на полуслове - пристыженный, все еще злой.
- Что ты сейчас делаешь? - смягчившись, говорит она. - Ищешь ссоры, чтоб свести незнакомую проблему к знакомой: поругались - помирились? Скандал тебе не поможет. Твоя проблема - не я, а ты сам. С собой, а не со мной тебе придется искать мира. Не хочешь заниматься политикой - брось, политика переживет, я тоже. Беда не в том, что ты всю жизнь занимался «не тем», играл навязанные роли, а в том, что сам не знаешь, кто ты и что тебе нужно, так?
Ему остается только кивнуть прежде, чем Анна милосердно оставит его, позволив прийти в себя без свидетелей.
***
Поздно вечером они сидят на террасе, любуясь восходом луны. Созерцая темное зарево, разлитое над зубчатой кромкой леса, Анна возвращается к дневной сцене, оборванной на высокой ноте:
- Твоя вспышка сегодня… нет, не извиняйся, я понимаю. Ты всю жизнь смотрел на себя как бы чужими глазами. А теперь понял, что не тот, за кого себя принимал. За кого все тебя принимают.
- Это просто оболочка, видимость, - устало говорит он, - маска, к которой все привыкли. Даже я.
Анна вспоминает свои ранние впечатления о нем: человек с приятными манерами, гордый, изысканно-вежливый. Всюду привносит уместность, достоинство, ненатужное дружелюбие. Умеет смягчить трения безобидной шуткой, погасить конфликт - прирожденный дипломат. И разве она ошиблась?
- Да. Ты не такой, каким кажешься. Вернее, не только такой. Ты внутренне замкнутый, но делаешь вид открытого человека. Ты ощущаешь это как фальшь, притворство?
- Думаешь, мне просто надоело играть?
- Ты скажи.
- Я не знаю, зачем мне это. Все, что я делаю - суета ради выгоды, не ради смысла. Помнишь, на рубеже детства и юности вдруг охватывало предчувствие тайны и значения предстоящей жизни? А теперь что? Из кожи вон лезем: достичь соглашения, закрепить договором, соблюсти интересы… Ну хорошо, подпишем: выгадаем здесь, уступим там - зачем? Когда-то наша малышня любила игры-бродилки: бросать кубик, двигать фишки по карте, победить - им было так важно.
- А как они дрались из-за этого! Визг, азарт, потасовка, бог ты мой!
- Ну вот, а потом наигрались. Драться? Да они и сами не знали, зачем им эти победы. Вот и я наигрался… А ты? У тебя не так?
У нее - не так. Не столь драматично. Анна, какой она знала себя, и Анна, какой ее знали другие - всегда различались. Ее «игра на публику» была все же осознанной игрой, а стремление к внутренней правде, к совпадению с собой - актом повседневной душевной гигиены. С детства усвоенная спасительная привычка отделять себя от любых ролей научила ее тому, что реален только артист, а не те, кого он изображает. Что игра важна потому, что она устанавливает правила и порядок, и что лицедейство не исключает самовыражения.
Далеко за полночь они все еще сидят на террасе, и блестящая белая луна высоко над головами серебрит склоненные друг к другу макушки. Переживая освобождение из плена одной из самых сокрушительных человеческих иллюзий, они говорят и говорят, свыкаясь со свершившейся переменой, еще не догадываясь, к чему она приведет и сознавая лишь одно: ее неизбежность.
-------------
День независимости* - официальный государственный праздник в память о событиях 16-го века, когда были заложены основы независимого государства. Спустя три столетия в этот же день была принята национальная конституция.
Не знаю, насколько полно те их давние события совпадают с реалиями нашего мира, но как известно, Дня независимости в Швеции нет (в последние лет шестьсот никто на ее суверенитет не покушался, а старые феодальные разборки слишком далеки, чтоб воспринимать их как повод для праздника). Вместо него в начале июня формально отмечается некий аналог - Национальный день.
Бал роз** - традиционный праздник, широко отмечаемый в разгар лета, в дни, когда повсюду обильно и пышно цветут розы. В парках и садах, на городских площадях устраивают гуляния и вечеринки. С этим днем связано множество красивых традиций, посредниками в которых выступают розы. Например, традиция примирения путем обмена букетами, или предложения руки и сердца (избраннице дарят розу в бокале с шампанским). Совпадение с днем рождения Анны - случайность.