Резиденция Höga Кusten На том берегу
Иманд (51-52) - Анна (48-49)
Выдувая последнее летнее тепло, ветер старался весь день: раскачивал сосны и склонял травы, щекотал животики облаков и сбивал с курса чаек, а теперь невесомой пушинкой иван-чая опустился у ног одиноко сидящего на скале человека и замер, предоставив морю и небу без помех отражаться друг в друге. Огнистое небо присыпано пеплом облаков с тлеющими краями. Они недвижно висят над дымно-лиловым горизонтом, откуда наползает, ширясь и гася пламенеющие воды, закатная мгла.
Иманду следовало бы сейчас быть на пути к дому - ведь сам обещал Анне вернуться дотемна, не оставлять ее наедине с надвигающейся ночью, но нет сил подняться, свиснуть Грошека, нестись стремглав по сумеречному притихшему лесу - назад к безутешной любимой. Сейчас он заставит себя встать. Сейчас… вот только поймает назойливую муху-мысль, давно жужжащую на краю сознания. Иманд слишком долго не обращал на нее внимания - целых полгода, с тех пор, как умер их сын. За миг до смерти он успел произнести одно имя…
***
Ремиссия, внушившая им всем ложные надежды, подарила Оскару еще два года жизни, позволив завершить работу, обессмертившую, как говорят математики, его имя. И увидеть первые результаты, доказывающие его правоту. К рецидиву болезни, случившемуся на излете зимы, он отнесся как к неизбежному - с молчаливым благородным смирением. Сказал лишь: «Я хотел успеть - и успел. Знал, что она вернется».
То, что исход предрешен, стало ясно в считанные недели. Когда надежд не осталось, мальчик, так и не успевший стать мужчиной, принял мужественное решение, отказался цепляться за жизнь: «Раз я должен умереть, пусть это случится, пока я еще человек, а не обезумевший от боли комок плоти».
Он не пожелал видеть никого, кроме родных, обнял и поцеловал сестер: «Спасибо, что были лучшими девчонками в моей жизни». После смертельной инъекции с ним остались только родители - сидели по обе стороны постели, держали за руки. Словно могли удержать. Оскар умирал без страха. Его последние минуты не были омрачены агонией. Просто туман беспамятства неотвратимо застилал ясный взгляд голубых как у матери глаз, бесстрашно открытых - устремленных в небытие. Что он видел там - за полосой непроницаемого для живых тумана? За миг до остановки сердца непослушные уже губы дрогнули: «Белла?» Он вдруг улыбнулся кому-то незримому по-мальчишески светло и удивленно - подарил им напоследок эту улыбку.
***
«Белла» - последнее слово сына не дает Иманду покоя. В окружении Оскара не было никого, кто носил бы это имя. Все его знакомства наперечет: он учился экстерном, был поглощен своими идеями, расчетами, а в последние годы еще и борьбой с болезнью, отнимавшей все силы. В светской жизни почти не участвовал. Даже влюбиться не успел…
Появись у него знакомая с таким редким именем, Иманд непременно обратил бы внимание. Потому, что Беллой звали его мать. Это имя почти не звучало в доме. Его конечно называли детям, когда знакомили с родословной, но и только. Рассказывая о своем детстве, Иманд говорил просто «мама».
Но какую Беллу, позвал их мальчик на последнем вдохе? Был ли то случайный импульс, посланный на язык угасающим мозгом? Нет ни единого шанса выяснить это, и все же он продолжает думать. Иманд конечно слышал, что людям, находящимся при смерти, порой мерещатся умершие родные, будто бы встречающие их за чертой жизни. В глубине души ему очень хочется, чтоб так и было, но… ничто не препятствует вере сильнее, чем жажда уверовать.
Ему было бы проще найти объяснение, позови Малыш бабушку Дезире - умершую девять лет назад мать Анны, которую хорошо помнил. Тогда эта утешительно-сказочная история дискредитировала бы сама себя, по крайней мере, в его глазах. Но бабушка Белла, покинувшая этот мир задолго до рождения внуков… Невероятно, чтобы мальчик в свой смертный час вдруг вспомнил о ней. Эта несуразица тревожит его, бередит душу тайным «а вдруг». Ему хочется поговорить с женой. Анна мужественный человек, она не станет хвататься за сомнительную версию только чтоб успокоить сердце. Подкрепив себя этой мыслью, он встает и, отряхнув бриджи от приставших сухих былинок, подзывает Грошека.
***
Лес уже осенний. Тревожно рдеют красные кирасы осин, горят в темной резной листве рябиновые гроздья. Грошек идет крупной рысью, ветки близко подступивших кустов хлещут по голенищам сапог, роняют блеклые отжившие листья. Плавный бег лошади и привычная дорога погружают всадника в состояние глубокой сосредоточенности. Мысль его возвращается в трагическую колею, вырваться из которой особенно трудно потому, что перестав думать о сыне, он чувствует себя виноватым. Иманд испытал что-то вроде стыда и угрызений совести, обнаружив, что скачка по-прежнему пьянит, а закаты над морем все так же прекрасны, что попытки младшей дочки утешить и развеселить его, трогательны и приятны, а сам он способен улыбаться ее проделкам. Словом, мир не утратил своей прелести и способности пленять его, а жизнь настойчиво стучится в сердце. Но разве это не предательство, что он может жить по-старому, хотя Оскара уже нет?
Снова и снова Иманд перебирает в памяти события последних месяцев.
Вот они часами лежат, обнявшись, щека к щеке, познавая парадоксальную арифметику горя - разделенное надвое оно не становится ни меньше, ни легче.
Анна не замыкается в себе, и не позволяет замкнуться ему, привыкшему сдерживать и подавлять свои чувства, зная, что наедине с собой он не сумеет дать выход скорби. Только она может пожалеть его - с бесконечной ласковостью и терпением гладить по волосам, по спине, по плечам, вздрагивающим от беззвучных слез - только с ней он может этого не стыдиться.
Однажды, сев на постели, она касается щеки - кривится от боли:
- С лица будто кожу содрали…- жалуется на невыносимое. - Знаешь, Софи сегодня спросила: «Мы теперь всегда будем так жить, да?» Его смерть каждый день будет проникать в нас по капле, как яд, - слова вместе со слезами срываются с ее губ, падают как сырые комья в яму. - Ведь так и есть: мы просыпаемся, и начинается новый день скорби, проникающей во все, что мы делаем - слова и занятия бессмысленны, пища безвкусна… Ему нечего ответить: не бывает слов и поцелуев настолько могущественных, чтобы совладать с этой неубывающей мукой.
- Я раньше ходила по дому и не замечала, - продолжает она, оцепенело глядя куда-то вбок, словно силясь расслышать далекий звук, - чашку Оскара, ту, помнишь, с райскими птицами, исчерканные блокноты, плед с собачкой, открытку с его детскими каракулями над моим столом. А теперь они будто сошли с мест и окружили меня… всюду, куда ни повернусь. Раньше, ну чашка и чашка - Оскару подарили, он ее не любил даже. И потом опять будет просто чашка. Кто-нибудь станет пить из нее чай. И блокноты эти я уберу с глаз. И сотру его номер из памяти своего телефона…
Неделя, еще одна, и еще… жизнь требует присутствия, участия, новых решений. Траур сводит текущие нужды к минимуму, но и на них не хватает сил. Утром они заставляют себя подняться с постели, следовать обычному распорядку. Переваливают день как гору с тоскливым чувством, что завтра эта же гора вновь вырастет перед ними.
- Мы с тобой как столетние старики, - опустив руки, занятые никчемной работой, говорит она, - должны теперь мерить жизнь смертью: родили ребенка, через восемнадцать лет его похоронили - был и такой пункт… в биографии.
И снова Иманд не находит, что ответить.
Работа горя медлительна, и открывает им еще одну несправедливость жизни: быстро привыкаешь только к хорошему. Они свыкаются со своей потерей, как свыкаются с сознанием увечья, которое никогда ничем не исправить. На исходе весны Анна, перебиравшая бумаги на столе, вдруг бросает свое занятие и, обратив на мужа холодный взгляд сухих глаз, говорит с отвратительным бессердечием, словно гвозди в живое заколачивает:
- Получается, мы вырастили ребенка, чтобы он умер, не дожив до девятнадцати. Мы теперь должны думать, что смысл наших усилий в том и состоял.
Она не ждет ответа. Но Иманд не может больше молчать. Слова горячим неостановимым потоком рвутся наружу:
- Дети рождаются, чтоб любить и быть любимыми. И когда умирают... - голос не слушается его, - ...нам остается память, что любовь была - освещала жизнь, согревала сердце. А потом вернулась как ручеек к океану, ее породившему. Любовь связывает живых и мертвых - она всегда соединяла нас с ним, его - с нами, тут ничего не изменилось. Любовь - одна не утрачивает значения.
В тот же день перед сном Соланж, коротавшая с ними в гостиной долгий, все никак не угасающий вечер, нарушила висевшее в комнате молчание.
- Мы отдаемся скорби, будто это специальное занятие - просто пропадаем в пустоте. Но если не ценить то, что осталось, мы все станем ничем. А так не должно быть. Мы - больше, чем наша утрата. И мы всё еще здесь. И Оскар здесь, с нами, хотя и не так как раньше. Он не исчез - он превратился в воспоминание. Как и мы превратимся - в конце.
Ей никто не ответил. Она встала, посмотрела на них, как-то по-особенному притихших, и тихонько вышла из комнаты.
***
Еще с подъездной аллеи он с беспокойством оглядывает темный фасад дома: почему свет нигде не горит? Бросив поводья груму, Иманд спешит выяснить, в чем дело - быстро идет по сводчатой галерее, заглядывает в пустые комнаты и скоро находит Анну в маленькой гостиной. В сгустившихся сумерках она сидит за роялем, поставив локти на крышку, сгорбленная, похожая на продрогшую птицу. Узорчатая шаль с длинными концами сползла с плеча и свисает почти до пола. Бахрома как встопорщенные перья, шевелится от гуляющего по низу сквозняка - окно приоткрыто, но Анна не замечает холода, как и того, что Иманд вернулся, стоит в дверях - мысли ее где-то далеко.
- Ты что в темноте сидишь?
Встрепенувшись, она подбирает упавшую шаль, улыбается дрожащей как огонек свечи улыбкой, пожимает плечами: она и темноты не заметила.
Иманд зажигает свет и садится напротив.
- Сыграешь мне?
Сейчас она скажет: «Прости…» Она давно так отвечает - с зимы, с тех пор как у Оскара снова начались боли. За все эти месяцы ни разу даже не подошла к роялю. Музыка с ее небесными гармониями стала мучительна ей. Она сулит успокоение и отдых измученному сердцу, как сладкий сон влечет за земные пределы, туда, где ей наверняка станет легче. Но в какие выси ни улетай, возвращение неизбежно. И каково будет вернуться? Хватит ли ей сил пережить новую встречу с реальностью? Анна не знает.
Сейчас она снова сидит за инструментом, правда, закрытым. Иманд ждет ответа. Жена медлит, смотрит виновато: «Может, позже…»
- Хорошо, - покладисто кивает он. - А пока… хочешь горячего шоколада? Что-то ты озябла совсем, - и, видя, что она согласна, встает. - Переоденусь только.
Густой шоколад в маленьких тонкостенных чашечках сдобрен пряностями и распространяет терпкий насыщенный аромат. За столом, как бы между делом, заговорить проще. Он мечтает об одной из тех умиротворяющих бесед, какие так легко разыгрываются в уме наедине с собой, когда человек спокоен и мудр. Но мысль о Белле, смущавшая его в одиночестве, будучи высказана вслух, отдает дешевой мистикой. Ему делается неловко.
Анна накрывает его руку своей.
- Понимаю, что ты хочешь услышать. Скажу, во что сама верю. Наш сын мертв. Его нет с нами, но означает ли это, что его нет нигде? Мы не можем больше обнять его, но должны доверять тому интуитивному знанию, какое есть в нас вопреки скепсису и отсутствию доказательств.
- О чем ты?
- О том, что спиритические сеансы, вещие сны и религия не доказывают, что душа существует. Мы сами и есть доказательство. Но все в нашей жизни устроено так, будто мы приходим в нее, уже имея некое прошлое - собственную натуру, с которой рождаемся, цели и обязательства, взятые в какой-то прежней незапамятной жизни. А посмотри на наше здешнее бытие! Что в нем заставляет нас быть добрыми, жить по совести - почему мы считаем это своим долгом, вопреки собственной выгоде? Что такого есть в нашей жизни, что толкало бы умирающего мальчика упорно искать решение математической задачи - решение, ровно ничего не значащее для горстки праха, в которую он превратится?
Эта требовательность к себе, желание достичь высот в своем деле, не ради славы, а точно зная, что твое сокровенное никому не нужно, никто не поймет и не оценит - оно необъяснимо здешними условиями. Всё это словно принадлежит иному миру, основанному на любви, справедливости, высшей правде, откуда мы приходим на землю, и куда наверно опять вернемся. Мы живем здесь по законам, усвоенным где-то «там», добровольно повинуясь им, даже в ущерб себе. Носим в душе их предписания и верим вопреки очевидности, что добро победит зло, хотя весь ход человеческой истории доказывает обратное. Мы можем только догадываться, откуда взялись в нас эти оторванные от здешних реалий убеждения, и кем начертаны те непреложные истины, знакомые всем, но усвоенные - все еще! - далеко не каждым. Вот почему я думаю, что Оскар, уйдя из земного бытия, не исчез бесследно.
Пауза, тягучая как капля шоколада, повисшая на кончике ложки.
- Остается только гадать, - продолжает она, - что связывает нас с детьми помимо кровных уз? Род - это даже из истории видно - не случайный набор предков и потомков. В цепи поколений есть странные связи, есть преемственность - не только генетическая. Согласен?
- Да.
- По закону наши дети - наследники династии и носят родовое имя. Но мы-то с тобой знаем, кто из них в кого уродился, - она слабо усмехается. - Природа на наши законы плюет, у нее свои есть. Малыш только внешне на меня походил. Вот Соланж - та точно в нашу породу, бабушкина внучка. А Оскар, Софи - твоя кровь.
Иманд пожимает плечами:
- И что с того?
- Если в поверье о тех, кто ждет нас на том берегу, есть хоть доля правды, тогда его должны встретить родные с твоей стороны - как своего.
- Он их никогда не видел.
- «Никогда» в земной жизни, - мягко уточняет Анна. - Помнишь, как он улыбнулся? Будто узнал… Я думаю то же, что и ты, - она пристально смотрит в свою чашку. - Если мы ошибаемся, то вместе. Но не потому, что малодушно ищем утешения и готовы поверить в любую чушь, а потому, что пытаемся выстроить связное объяснение из неполных данных. Это ум в смятении ищет ответ, а в душе - мы ведь все знаем.
Господи, думает она, неужели это всё взаправду: мы сидим тут одни и говорим о смерти нашего ребенка? Это в самом деле происходит с нами? Почему? Я не буду сейчас плакать, не буду. Я должна пощадить его.
Они допивают шоколад в молчании.
У Анны усталый вид. Но доставленный перед вечером пакет документов требует ее внимания. С ними нужно ознакомиться до завтра - подписать, распорядиться… Она приносит свою работу в гостиную и устраивается в мягком уголке, подобрав под себя ноги и разложив вокруг все, что может понадобиться.
- Хочу почитать с тобой*, - Иманд садится рядом.
Ему незачем вникать в скучные бумаги, но так уж повелось в последние полгода. Видя, что Анне трудно отвлечься от печальных мыслей и сосредоточиться на делах, он, под предлогом, что ему тоже надо быть в курсе, завел обыкновение читать вместе с ней, вовлекая и поддерживая ее внимание короткими точными комментариями.
Читать вдвоем быстрее и легче, и, покончив с трудами, так естественно продолжить вечер в объятиях. Иманд втайне надеется на это. Оба слишком долго отсутствовали в своей любовной жизни, и теперь испытывают мучительную неловкость, смешанную с сомнениями и чувством вины, при одной только мысли о…
Иманд знает, что должен взять инициативу на себя. Но медлит, ожидая, что Анна быть может, подаст ему какой-нибудь знак. Она нежна с ним, но это нежность сестры, товарища по несчастью, ласковость, замешанная на сострадании. Жена стремится к нему на грудь, ища поддержки и сочувствия, невольно заставляя его стыдиться своих отнюдь не братских желаний. Все эти месяцы Анна не ощущает себя женщиной, женой, а только матерью, похоронившей ребенка. Она не сломлена, но горе придавило, смяло ее. И кажется нет на свете ничего, что помогло бы ей вновь ощутить себя любимой, желанной. Иманд не надеется на слова. Ласка и терпение - вот и все, что есть в его арсенале (зато уж этого - сколько угодно). Но ничто пока не помогает.
Подняв голову, Анна заглядывает ему в лицо, спрашивает, словно думая о чем-то другом:
- Хочешь, по спинке тебя поглажу? Ты в седле полдня… устал?
- Тогда и я тебя… по спинке, да? Только знаешь, зяблик, может тебе в теплую ванну сначала?
Анна из тех редких женщин, кому лежание в воде среди пузырьков душистой пены особой радости не приносит. И сейчас ее соблазняет вовсе не телесное блаженство, которое сулит ванна. Потянувшись к нему, она говорит почему-то шепотом: «С тобой, ладно?»
Она тоже не знает, как вытащить супружеские отношения из трясины горя, как вернуть любимому ощущение, что он нужен ей не только как родное плечо - прибежище слез. Анна боится оскорбить его чувства, сказав мужчине, потерявшему сына, что ей хочется дарить не только утешение, и в сердце ее полно нежности.
Слова, вздумай она облечь в них свои желания, кажутся почти кощунственными, но может руки ее сумеют высказать то, что язык не решается? Кто виноват, что им сейчас естественнее видеть друг друга голыми в ванне, чем в постели?
Первые робкие - «можно?» - прикосновения к обнаженной коже. Теплые струйки воды, стекающие с волос по шее, по груди, нежность, стекающая с ладоней… Ласка, замаскированная под невинное растирание усталых плеч: «Хорошо тебе? Давай я еще…» Поцелуи сзади, почти украдкой. «Не прячься, иди ко мне!» «Это неправильно, что я хочу целовать тебя?» «Скажи еще» «Я хочу!» «Любовь не должна задыхаться в сердце как в клетке - выпусти ее на волю»
- Ну вот, жизнь выбралась из воды на сушу, - шутит Иманд потом, с головой заворачивая жену в пушистую махровую простыню, - и двинулась дальше… есть хочешь?
Анна кивает - она слышит всю двойственность сказанного: их «жизнь выбралась» - переплыла казавшийся бескрайним горе-океан и достигла другого берега, куда однажды ступают все, пережившие потерю. Дни здесь никогда не бывают беззаботными, а трагическое переживание жизни выражается не в нытье и сетованиях, но в мужественном принятии действительности. Здесь тоже есть нежность и привязанность, случаются улыбки и смех, и расцветает тихая радость. Здесь память уже не саднит, лишь несет светлую грусть и отраду. Они вступают в мир, где каждому пришлось узнать, что любовь не угасает вместе с жизнью, и даже смерть не может одолеть ее.
***
Утром сквозь сон Иманд слышит стремительный бег звуков. Их частая капель, сливается в хрустальные струи, рождая ручей - и он дрожит, плещет, переливается, в солнечных тенетах, искрится золотыми чешуйками света. И крошечные радуги, повисшие на кончиках мокрых веток, срываясь, падают в него. Он садится на постели охваченный внезапной дикой невозможной надеждой - почти верой…
Оскар любил эту вещь, сказал однажды, глядя снизу вверх светлыми, как ледниковые озера глазами: «Будто солнце в бегущей воде… да?» Иманд достаточно проснулся, чтобы поставить глагол в прошедшее время: Оскар любил.
Давным-давно, когда они с Анной были едва знакомы, он еще не знал, что это, но и тогда звенел, переливается солнечной чешуей лесной ручей, и частые капли осыпались с веток в воду… Теперь он знает. И как есть, в пижаме, босиком идет через залитые утренним светом комнаты в маленькую гостиную на звуки си-минорной прелюдии. И как накануне вечером, незамеченный, останавливается в дверях: Анна сидит за роялем и играет Баха.
-------------------------------
*Существует ряд документов, представляемых исключительно вниманию монарха - эти бумаги подаются особо в специальной шкатулке. Иманд не вправе их видеть. Пакет, о котором идет речь, к ним не относится.
Выдувая последнее летнее тепло, ветер старался весь день: раскачивал сосны и склонял травы, щекотал животики облаков и сбивал с курса чаек, а теперь невесомой пушинкой иван-чая опустился у ног одиноко сидящего на скале человека и замер, предоставив морю и небу без помех отражаться друг в друге. Огнистое небо присыпано пеплом облаков с тлеющими краями. Они недвижно висят над дымно-лиловым горизонтом, откуда наползает, ширясь и гася пламенеющие воды, закатная мгла.
Иманду следовало бы сейчас быть на пути к дому - ведь сам обещал Анне вернуться дотемна, не оставлять ее наедине с надвигающейся ночью, но нет сил подняться, свиснуть Грошека, нестись стремглав по сумеречному притихшему лесу - назад к безутешной любимой. Сейчас он заставит себя встать. Сейчас… вот только поймает назойливую муху-мысль, давно жужжащую на краю сознания. Иманд слишком долго не обращал на нее внимания - целых полгода, с тех пор, как умер их сын. За миг до смерти он успел произнести одно имя…
***
Ремиссия, внушившая им всем ложные надежды, подарила Оскару еще два года жизни, позволив завершить работу, обессмертившую, как говорят математики, его имя. И увидеть первые результаты, доказывающие его правоту. К рецидиву болезни, случившемуся на излете зимы, он отнесся как к неизбежному - с молчаливым благородным смирением. Сказал лишь: «Я хотел успеть - и успел. Знал, что она вернется».
То, что исход предрешен, стало ясно в считанные недели. Когда надежд не осталось, мальчик, так и не успевший стать мужчиной, принял мужественное решение, отказался цепляться за жизнь: «Раз я должен умереть, пусть это случится, пока я еще человек, а не обезумевший от боли комок плоти».
Он не пожелал видеть никого, кроме родных, обнял и поцеловал сестер: «Спасибо, что были лучшими девчонками в моей жизни». После смертельной инъекции с ним остались только родители - сидели по обе стороны постели, держали за руки. Словно могли удержать. Оскар умирал без страха. Его последние минуты не были омрачены агонией. Просто туман беспамятства неотвратимо застилал ясный взгляд голубых как у матери глаз, бесстрашно открытых - устремленных в небытие. Что он видел там - за полосой непроницаемого для живых тумана? За миг до остановки сердца непослушные уже губы дрогнули: «Белла?» Он вдруг улыбнулся кому-то незримому по-мальчишески светло и удивленно - подарил им напоследок эту улыбку.
***
«Белла» - последнее слово сына не дает Иманду покоя. В окружении Оскара не было никого, кто носил бы это имя. Все его знакомства наперечет: он учился экстерном, был поглощен своими идеями, расчетами, а в последние годы еще и борьбой с болезнью, отнимавшей все силы. В светской жизни почти не участвовал. Даже влюбиться не успел…
Появись у него знакомая с таким редким именем, Иманд непременно обратил бы внимание. Потому, что Беллой звали его мать. Это имя почти не звучало в доме. Его конечно называли детям, когда знакомили с родословной, но и только. Рассказывая о своем детстве, Иманд говорил просто «мама».
Но какую Беллу, позвал их мальчик на последнем вдохе? Был ли то случайный импульс, посланный на язык угасающим мозгом? Нет ни единого шанса выяснить это, и все же он продолжает думать. Иманд конечно слышал, что людям, находящимся при смерти, порой мерещатся умершие родные, будто бы встречающие их за чертой жизни. В глубине души ему очень хочется, чтоб так и было, но… ничто не препятствует вере сильнее, чем жажда уверовать.
Ему было бы проще найти объяснение, позови Малыш бабушку Дезире - умершую девять лет назад мать Анны, которую хорошо помнил. Тогда эта утешительно-сказочная история дискредитировала бы сама себя, по крайней мере, в его глазах. Но бабушка Белла, покинувшая этот мир задолго до рождения внуков… Невероятно, чтобы мальчик в свой смертный час вдруг вспомнил о ней. Эта несуразица тревожит его, бередит душу тайным «а вдруг». Ему хочется поговорить с женой. Анна мужественный человек, она не станет хвататься за сомнительную версию только чтоб успокоить сердце. Подкрепив себя этой мыслью, он встает и, отряхнув бриджи от приставших сухих былинок, подзывает Грошека.
***
Лес уже осенний. Тревожно рдеют красные кирасы осин, горят в темной резной листве рябиновые гроздья. Грошек идет крупной рысью, ветки близко подступивших кустов хлещут по голенищам сапог, роняют блеклые отжившие листья. Плавный бег лошади и привычная дорога погружают всадника в состояние глубокой сосредоточенности. Мысль его возвращается в трагическую колею, вырваться из которой особенно трудно потому, что перестав думать о сыне, он чувствует себя виноватым. Иманд испытал что-то вроде стыда и угрызений совести, обнаружив, что скачка по-прежнему пьянит, а закаты над морем все так же прекрасны, что попытки младшей дочки утешить и развеселить его, трогательны и приятны, а сам он способен улыбаться ее проделкам. Словом, мир не утратил своей прелести и способности пленять его, а жизнь настойчиво стучится в сердце. Но разве это не предательство, что он может жить по-старому, хотя Оскара уже нет?
Снова и снова Иманд перебирает в памяти события последних месяцев.
Вот они часами лежат, обнявшись, щека к щеке, познавая парадоксальную арифметику горя - разделенное надвое оно не становится ни меньше, ни легче.
Анна не замыкается в себе, и не позволяет замкнуться ему, привыкшему сдерживать и подавлять свои чувства, зная, что наедине с собой он не сумеет дать выход скорби. Только она может пожалеть его - с бесконечной ласковостью и терпением гладить по волосам, по спине, по плечам, вздрагивающим от беззвучных слез - только с ней он может этого не стыдиться.
Однажды, сев на постели, она касается щеки - кривится от боли:
- С лица будто кожу содрали…- жалуется на невыносимое. - Знаешь, Софи сегодня спросила: «Мы теперь всегда будем так жить, да?» Его смерть каждый день будет проникать в нас по капле, как яд, - слова вместе со слезами срываются с ее губ, падают как сырые комья в яму. - Ведь так и есть: мы просыпаемся, и начинается новый день скорби, проникающей во все, что мы делаем - слова и занятия бессмысленны, пища безвкусна… Ему нечего ответить: не бывает слов и поцелуев настолько могущественных, чтобы совладать с этой неубывающей мукой.
- Я раньше ходила по дому и не замечала, - продолжает она, оцепенело глядя куда-то вбок, словно силясь расслышать далекий звук, - чашку Оскара, ту, помнишь, с райскими птицами, исчерканные блокноты, плед с собачкой, открытку с его детскими каракулями над моим столом. А теперь они будто сошли с мест и окружили меня… всюду, куда ни повернусь. Раньше, ну чашка и чашка - Оскару подарили, он ее не любил даже. И потом опять будет просто чашка. Кто-нибудь станет пить из нее чай. И блокноты эти я уберу с глаз. И сотру его номер из памяти своего телефона…
Неделя, еще одна, и еще… жизнь требует присутствия, участия, новых решений. Траур сводит текущие нужды к минимуму, но и на них не хватает сил. Утром они заставляют себя подняться с постели, следовать обычному распорядку. Переваливают день как гору с тоскливым чувством, что завтра эта же гора вновь вырастет перед ними.
- Мы с тобой как столетние старики, - опустив руки, занятые никчемной работой, говорит она, - должны теперь мерить жизнь смертью: родили ребенка, через восемнадцать лет его похоронили - был и такой пункт… в биографии.
И снова Иманд не находит, что ответить.
Работа горя медлительна, и открывает им еще одну несправедливость жизни: быстро привыкаешь только к хорошему. Они свыкаются со своей потерей, как свыкаются с сознанием увечья, которое никогда ничем не исправить. На исходе весны Анна, перебиравшая бумаги на столе, вдруг бросает свое занятие и, обратив на мужа холодный взгляд сухих глаз, говорит с отвратительным бессердечием, словно гвозди в живое заколачивает:
- Получается, мы вырастили ребенка, чтобы он умер, не дожив до девятнадцати. Мы теперь должны думать, что смысл наших усилий в том и состоял.
Она не ждет ответа. Но Иманд не может больше молчать. Слова горячим неостановимым потоком рвутся наружу:
- Дети рождаются, чтоб любить и быть любимыми. И когда умирают... - голос не слушается его, - ...нам остается память, что любовь была - освещала жизнь, согревала сердце. А потом вернулась как ручеек к океану, ее породившему. Любовь связывает живых и мертвых - она всегда соединяла нас с ним, его - с нами, тут ничего не изменилось. Любовь - одна не утрачивает значения.
В тот же день перед сном Соланж, коротавшая с ними в гостиной долгий, все никак не угасающий вечер, нарушила висевшее в комнате молчание.
- Мы отдаемся скорби, будто это специальное занятие - просто пропадаем в пустоте. Но если не ценить то, что осталось, мы все станем ничем. А так не должно быть. Мы - больше, чем наша утрата. И мы всё еще здесь. И Оскар здесь, с нами, хотя и не так как раньше. Он не исчез - он превратился в воспоминание. Как и мы превратимся - в конце.
Ей никто не ответил. Она встала, посмотрела на них, как-то по-особенному притихших, и тихонько вышла из комнаты.
***
Еще с подъездной аллеи он с беспокойством оглядывает темный фасад дома: почему свет нигде не горит? Бросив поводья груму, Иманд спешит выяснить, в чем дело - быстро идет по сводчатой галерее, заглядывает в пустые комнаты и скоро находит Анну в маленькой гостиной. В сгустившихся сумерках она сидит за роялем, поставив локти на крышку, сгорбленная, похожая на продрогшую птицу. Узорчатая шаль с длинными концами сползла с плеча и свисает почти до пола. Бахрома как встопорщенные перья, шевелится от гуляющего по низу сквозняка - окно приоткрыто, но Анна не замечает холода, как и того, что Иманд вернулся, стоит в дверях - мысли ее где-то далеко.
- Ты что в темноте сидишь?
Встрепенувшись, она подбирает упавшую шаль, улыбается дрожащей как огонек свечи улыбкой, пожимает плечами: она и темноты не заметила.
Иманд зажигает свет и садится напротив.
- Сыграешь мне?
Сейчас она скажет: «Прости…» Она давно так отвечает - с зимы, с тех пор как у Оскара снова начались боли. За все эти месяцы ни разу даже не подошла к роялю. Музыка с ее небесными гармониями стала мучительна ей. Она сулит успокоение и отдых измученному сердцу, как сладкий сон влечет за земные пределы, туда, где ей наверняка станет легче. Но в какие выси ни улетай, возвращение неизбежно. И каково будет вернуться? Хватит ли ей сил пережить новую встречу с реальностью? Анна не знает.
Сейчас она снова сидит за инструментом, правда, закрытым. Иманд ждет ответа. Жена медлит, смотрит виновато: «Может, позже…»
- Хорошо, - покладисто кивает он. - А пока… хочешь горячего шоколада? Что-то ты озябла совсем, - и, видя, что она согласна, встает. - Переоденусь только.
Густой шоколад в маленьких тонкостенных чашечках сдобрен пряностями и распространяет терпкий насыщенный аромат. За столом, как бы между делом, заговорить проще. Он мечтает об одной из тех умиротворяющих бесед, какие так легко разыгрываются в уме наедине с собой, когда человек спокоен и мудр. Но мысль о Белле, смущавшая его в одиночестве, будучи высказана вслух, отдает дешевой мистикой. Ему делается неловко.
Анна накрывает его руку своей.
- Понимаю, что ты хочешь услышать. Скажу, во что сама верю. Наш сын мертв. Его нет с нами, но означает ли это, что его нет нигде? Мы не можем больше обнять его, но должны доверять тому интуитивному знанию, какое есть в нас вопреки скепсису и отсутствию доказательств.
- О чем ты?
- О том, что спиритические сеансы, вещие сны и религия не доказывают, что душа существует. Мы сами и есть доказательство. Но все в нашей жизни устроено так, будто мы приходим в нее, уже имея некое прошлое - собственную натуру, с которой рождаемся, цели и обязательства, взятые в какой-то прежней незапамятной жизни. А посмотри на наше здешнее бытие! Что в нем заставляет нас быть добрыми, жить по совести - почему мы считаем это своим долгом, вопреки собственной выгоде? Что такого есть в нашей жизни, что толкало бы умирающего мальчика упорно искать решение математической задачи - решение, ровно ничего не значащее для горстки праха, в которую он превратится?
Эта требовательность к себе, желание достичь высот в своем деле, не ради славы, а точно зная, что твое сокровенное никому не нужно, никто не поймет и не оценит - оно необъяснимо здешними условиями. Всё это словно принадлежит иному миру, основанному на любви, справедливости, высшей правде, откуда мы приходим на землю, и куда наверно опять вернемся. Мы живем здесь по законам, усвоенным где-то «там», добровольно повинуясь им, даже в ущерб себе. Носим в душе их предписания и верим вопреки очевидности, что добро победит зло, хотя весь ход человеческой истории доказывает обратное. Мы можем только догадываться, откуда взялись в нас эти оторванные от здешних реалий убеждения, и кем начертаны те непреложные истины, знакомые всем, но усвоенные - все еще! - далеко не каждым. Вот почему я думаю, что Оскар, уйдя из земного бытия, не исчез бесследно.
Пауза, тягучая как капля шоколада, повисшая на кончике ложки.
- Остается только гадать, - продолжает она, - что связывает нас с детьми помимо кровных уз? Род - это даже из истории видно - не случайный набор предков и потомков. В цепи поколений есть странные связи, есть преемственность - не только генетическая. Согласен?
- Да.
- По закону наши дети - наследники династии и носят родовое имя. Но мы-то с тобой знаем, кто из них в кого уродился, - она слабо усмехается. - Природа на наши законы плюет, у нее свои есть. Малыш только внешне на меня походил. Вот Соланж - та точно в нашу породу, бабушкина внучка. А Оскар, Софи - твоя кровь.
Иманд пожимает плечами:
- И что с того?
- Если в поверье о тех, кто ждет нас на том берегу, есть хоть доля правды, тогда его должны встретить родные с твоей стороны - как своего.
- Он их никогда не видел.
- «Никогда» в земной жизни, - мягко уточняет Анна. - Помнишь, как он улыбнулся? Будто узнал… Я думаю то же, что и ты, - она пристально смотрит в свою чашку. - Если мы ошибаемся, то вместе. Но не потому, что малодушно ищем утешения и готовы поверить в любую чушь, а потому, что пытаемся выстроить связное объяснение из неполных данных. Это ум в смятении ищет ответ, а в душе - мы ведь все знаем.
Господи, думает она, неужели это всё взаправду: мы сидим тут одни и говорим о смерти нашего ребенка? Это в самом деле происходит с нами? Почему? Я не буду сейчас плакать, не буду. Я должна пощадить его.
Они допивают шоколад в молчании.
У Анны усталый вид. Но доставленный перед вечером пакет документов требует ее внимания. С ними нужно ознакомиться до завтра - подписать, распорядиться… Она приносит свою работу в гостиную и устраивается в мягком уголке, подобрав под себя ноги и разложив вокруг все, что может понадобиться.
- Хочу почитать с тобой*, - Иманд садится рядом.
Ему незачем вникать в скучные бумаги, но так уж повелось в последние полгода. Видя, что Анне трудно отвлечься от печальных мыслей и сосредоточиться на делах, он, под предлогом, что ему тоже надо быть в курсе, завел обыкновение читать вместе с ней, вовлекая и поддерживая ее внимание короткими точными комментариями.
Читать вдвоем быстрее и легче, и, покончив с трудами, так естественно продолжить вечер в объятиях. Иманд втайне надеется на это. Оба слишком долго отсутствовали в своей любовной жизни, и теперь испытывают мучительную неловкость, смешанную с сомнениями и чувством вины, при одной только мысли о…
Иманд знает, что должен взять инициативу на себя. Но медлит, ожидая, что Анна быть может, подаст ему какой-нибудь знак. Она нежна с ним, но это нежность сестры, товарища по несчастью, ласковость, замешанная на сострадании. Жена стремится к нему на грудь, ища поддержки и сочувствия, невольно заставляя его стыдиться своих отнюдь не братских желаний. Все эти месяцы Анна не ощущает себя женщиной, женой, а только матерью, похоронившей ребенка. Она не сломлена, но горе придавило, смяло ее. И кажется нет на свете ничего, что помогло бы ей вновь ощутить себя любимой, желанной. Иманд не надеется на слова. Ласка и терпение - вот и все, что есть в его арсенале (зато уж этого - сколько угодно). Но ничто пока не помогает.
Подняв голову, Анна заглядывает ему в лицо, спрашивает, словно думая о чем-то другом:
- Хочешь, по спинке тебя поглажу? Ты в седле полдня… устал?
- Тогда и я тебя… по спинке, да? Только знаешь, зяблик, может тебе в теплую ванну сначала?
Анна из тех редких женщин, кому лежание в воде среди пузырьков душистой пены особой радости не приносит. И сейчас ее соблазняет вовсе не телесное блаженство, которое сулит ванна. Потянувшись к нему, она говорит почему-то шепотом: «С тобой, ладно?»
Она тоже не знает, как вытащить супружеские отношения из трясины горя, как вернуть любимому ощущение, что он нужен ей не только как родное плечо - прибежище слез. Анна боится оскорбить его чувства, сказав мужчине, потерявшему сына, что ей хочется дарить не только утешение, и в сердце ее полно нежности.
Слова, вздумай она облечь в них свои желания, кажутся почти кощунственными, но может руки ее сумеют высказать то, что язык не решается? Кто виноват, что им сейчас естественнее видеть друг друга голыми в ванне, чем в постели?
Первые робкие - «можно?» - прикосновения к обнаженной коже. Теплые струйки воды, стекающие с волос по шее, по груди, нежность, стекающая с ладоней… Ласка, замаскированная под невинное растирание усталых плеч: «Хорошо тебе? Давай я еще…» Поцелуи сзади, почти украдкой. «Не прячься, иди ко мне!» «Это неправильно, что я хочу целовать тебя?» «Скажи еще» «Я хочу!» «Любовь не должна задыхаться в сердце как в клетке - выпусти ее на волю»
- Ну вот, жизнь выбралась из воды на сушу, - шутит Иманд потом, с головой заворачивая жену в пушистую махровую простыню, - и двинулась дальше… есть хочешь?
Анна кивает - она слышит всю двойственность сказанного: их «жизнь выбралась» - переплыла казавшийся бескрайним горе-океан и достигла другого берега, куда однажды ступают все, пережившие потерю. Дни здесь никогда не бывают беззаботными, а трагическое переживание жизни выражается не в нытье и сетованиях, но в мужественном принятии действительности. Здесь тоже есть нежность и привязанность, случаются улыбки и смех, и расцветает тихая радость. Здесь память уже не саднит, лишь несет светлую грусть и отраду. Они вступают в мир, где каждому пришлось узнать, что любовь не угасает вместе с жизнью, и даже смерть не может одолеть ее.
***
Утром сквозь сон Иманд слышит стремительный бег звуков. Их частая капель, сливается в хрустальные струи, рождая ручей - и он дрожит, плещет, переливается, в солнечных тенетах, искрится золотыми чешуйками света. И крошечные радуги, повисшие на кончиках мокрых веток, срываясь, падают в него. Он садится на постели охваченный внезапной дикой невозможной надеждой - почти верой…
Оскар любил эту вещь, сказал однажды, глядя снизу вверх светлыми, как ледниковые озера глазами: «Будто солнце в бегущей воде… да?» Иманд достаточно проснулся, чтобы поставить глагол в прошедшее время: Оскар любил.
Давным-давно, когда они с Анной были едва знакомы, он еще не знал, что это, но и тогда звенел, переливается солнечной чешуей лесной ручей, и частые капли осыпались с веток в воду… Теперь он знает. И как есть, в пижаме, босиком идет через залитые утренним светом комнаты в маленькую гостиную на звуки си-минорной прелюдии. И как накануне вечером, незамеченный, останавливается в дверях: Анна сидит за роялем и играет Баха.
-------------------------------
*Существует ряд документов, представляемых исключительно вниманию монарха - эти бумаги подаются особо в специальной шкатулке. Иманд не вправе их видеть. Пакет, о котором идет речь, к ним не относится.