Резиденция Höga Кusten. Свобода на вырост
Иманд (52) - Анна (50) - София (11)
Теплым июньским днем Анна хандрит в розарии. Ветерок разносит густое благоухание роз и лениво кружит карусель солнечных пятен по подолу легкого платья, навевая печаль о недавнем юбилее. Но не возраст тяготит ее, не тоскливые мысли об ушедшей молодости и грядущей старости. Стенания в духе «ах, мне уже столько лет!» всегда казались ей лицемерными: лучше было бы не дожить, что ли? Нет, с годами она лишь ближе к самой себе, к той - живущей глубоко внутри Анне, которая всегда была взрослее и мудрее, чем её суетное воплощение, ей кажется, душа её гораздо старше тела. Что же будет, когда она наконец совпадет с собой - земной путь закончится? Может быть. Но вернуться назад в свои тридцать или сорок не хочется - ведь это значит отдалиться от цели.
Да разве у неё есть цель? Как говорится, хороший вопрос - половина ответа. Если у человека есть цель, как он может о ней не знать? Эээ, тут все не так просто. Когда веришь, что жизнь - явление не случайное и не бессмысленное (а Анна верит), тогда, значит, и твое личное существование объемлется общим назначением и устремлено к некоему итогу. К какому же? Это ей неизвестно. Вот так и получается: живешь и думаешь, что цель твоей жизни где-то там, а какая она - доживешь, узнаешь. И Анна листала дни, как страницы романа - мол, автор же в конце концов расскажет, зачем все было. А теперь сидит в теньке за цветущими кустами и думает: может, «автор» и сам не знает? Ведь пока я жива, история не закончена, а когда умру, не поздновато ли будет думать о смысле?
И вообще, как-то это неправильно, надеяться, что цель жизни тебе спустят как указание сверху. Но раньше меня устраивало. Я же думала, что цель уже определена за меня кем-то: родителями, обществом, судьбой. Мне всегда говорили, кто я и что должна делать - а «зачем» как-то само из этого вытекало. А теперь что - вытекло? Иссякло?
Она помнит, какой холод продрал по спине на днях - за юбилейным столом, когда ей, как положено, желали долгой жизни. Ледяным сквозняком обдало лопатки под тонким платьем, и маска улыбки сковала лицо: если и впрямь проживу достаточно долго, меня покинут все, кого я люблю. А если не проживу, то сама покину их первой. И зачем мне долгая жизнь? Я могу протянуть еще лет тридцать, а то и сорок - это же больше, чем всё мое сознательное существование! Что я собираюсь делать в эти годы?
Ее равно пугает и пустыня раскинувшихся перед ней бесцельных лет и то, что придется самой решать, к чему направить оставшееся время - ни много ни мало лично составить предначертание жизни, которую она призвана прожить. А если не заморачиваться? Просто переползать из одного дня в другой, покорно ожидая, пока инсульт или инфаркт не посетит ее. Жизнь сама заполнится какими-нибудь событиями - зачем же непременно особый смысл? И разве ее ума это дело - целеполагание такого масштаба?
Душевное и физическое неудобство требуют выхода, гонят ее с места - лучше побродить по тенистым дорожкам среди роз, глядишь, и многострадальной спине станет легче. С самого утра ей нездоровится, так что София в обществе наставницы отправилась купаться на озеро без неё. Анне жаль: не так много у них погожих дней, чтоб упускать возможность поплавать, но нечего и думать сесть на лошадь, когда так знакомо ноет низ живота и тянет поясницу. Наблюдая, как шмели барахтаются в гуще шелковых лепестков, точно счастливые любовники в смятых простынях, она вздыхает: нечего себя обманывать. Не может она просто тянуть лямку жизни, не понимая, к чему и зачем - зачахнет. Другие пусть как хотят, а ей нужно знать, для чего каждое утро вставать с постели. Да, она долго плавала в иллюзиях, надеясь, что однажды все само разъяснится: житейские перипетии обнажат сокровенный смысл, а сюжет обретёт глубину и значимость мистерии. Но теперь видит, нечего было ждать - никто и прежде не мешал ей распорядиться своей жизнью, однако, она предпочла спрятаться в удобную наивную веру, будто всё уже кем-то решено за нее.
Страх это - вот что: верить в верховную волю, которая определяет за нас, как кукловод - за марионетку. Если кто-то большой и сильный назначает нам зачем жить, он не только ограничивает нас, но и защищает: расслабься, все идет по плану, жизнь предсказуема, ты - ее часть. Очень успокоительно так думать. А если свободен решать за себя - будь готов бодаться с мирозданием один на один. Никто тобой не командует, но и подмоги не жди. Неудивительно, что от такой свободы, предварительно объявив её бесовской гордыней, хочется бежать в какую-нибудь тёплую уютную зависимость. Вот я и сбежала… - нехотя признает она - на первые пятьдесят лет.
А Иманд - нет. Он-то не ломает голову, к чему силы приложить, некогда ему, занят по горло. Потому, что знает, чего хочет. Вообще-то, он храбрец конечно, не побоялся в таком возрасте жизнь переменить. Хотя это наверно хорошо: чередовать «работу в поле» с научно-публицистическими трудами, претворять наблюдения в экспертные выкладки, а опыт - в научные концепции. Но это, если ты ученый. А если научных работ никогда не писал, учебных курсов не разрабатывал, и со студентами в последний раз имел дело, когда сам был студентом? Просто так на кафедру не взгромоздишься - злоязычной молодежи на посмешище. Много смелости надо, чтоб публично шишки набивать и не отступиться. Вот бы ей такую отвагу!
***
Весной университет Стокгольма объявил конкурс на лучшую учебную программу для нового факультета международных отношений. Чтоб исключить предвзятость, жюри рассмотрит их анонимно, под номерами. Иманд тоже ввязался - по принципу: не догоню, так хоть согреюсь. Соперники у него, что надо! И это хорошо: факультет получит достойную программу, а он - шанс многому научиться. Срок подачи истекает через неделю. Но в столице его держит не дедлайн, а конфликт с профессором международного права Йоханом Седерблумом - человеком в академических кругах известным, влиятельным и питающим к её мужу острую наследственную вражду.
Профессор - потомственный царедворец, чей род выдвинулся в дни достославной королевы Кристины. На излете Тридцатилетней войны предок Седерблума командовал армией и захватил в молниеносном штурме Пражский град. Громкая победа вошла в учебники, и храбрец снискал награду: придворный чин с правом передачи по наследству. В свой черед он достался и отцу профессора. Более двадцати лет тот состоял в свите родителей Анны, но вскоре после ее замужества был отправлен в отставку. Папа Седерблум - один из тех неуемных забияк, кому Анна едва не раскроила череп, швырнув с галереи горшок с бегонией.
В доме Седерблумов скандальную отставку приписали конечно козням «пролазы-чеха», и профессор за папу смертельно обиделся - принялся чернить и порочить всюду «наглого иноземца». Иманд, не знавший, какого врага приобрел - отставка случилась в отсутствие молодоженов - долго не понимал, с чего эти петушиные наскоки. Имена нападавших он, если и слышал, сразу забыл, слишком много злопыхателей его окружало, всех не упомнишь. Однако фамилия профессора оказалась знакома ему по другому поводу.
Слухи о том, что ее муж намерен принять участие в конкурсе, просочились в интернет. Прямо ничего не утверждалось, но профессору Седерблуму, метившему в деканы нового факультета, довольно было и намёка, чтоб разразиться градом убийственных насмешек в адрес «титулованных выскочек, взалкавших на старости лет научной славы». Язвительные шуточки о вельможном конкуренте профессора, подхватили столичные зубоскалы. Чем ближе день конкурса, тем шумнее развернутая Седерблумом кампания. Иманд, храня внешнюю невозмутимость, до комментариев не снизошел, что многие (не без подсказки неугомонного профессора) сочли за пренебрежение общественным мнением. Высокомерное молчание принца, от которого ожидали, что он либо поднимет перчатку, либо пресечет слухи, многим действует на нервы. Но Иманд не счел нужным объяснить любопытным свои планы или оправдываться за них. Он не пошел на поводу у возбужденной публики и не дал навязать себе образ действий, выгодный зачинщику. День за днем он спокойно занимался своим делом, пока история не приняла неожиданный оборот.
***
Много лет назад, изучая архивные свидетельства XVII века об оккупации Праги шведскими войсками, Иманд наткнулся на свод донесений армейского писаря, где с военной точностью излагались действия неприятеля. Мелкие и крупные стычки в окрестностях Праги. Победное шествие захватчиков во главе с генералом Зедербломом по улицам города. Нападение на похоронную команду и глумление над телами ратников, приготовленных к погребению. Летучие отряды шведов, чинившие разорение целым кварталам. Пристрастие генерала Зедерблома к хорошеньким славянкам и изящным вещам, украшавшим дворцовые покои. Мятеж, жестоко подавленный им на Градчанах...
Убедившись, что о художественном собрании Рудольфа II, судьбу которого Иманд прослеживал по документам, в донесениях ничего нет, он отложил эти бумаги в сторону и надолго забыл о них. Позже фамилия профессора, услышанная в новом звучании, показалась ему смутно знакомой в связи с какими-то военными событиями. Прозрение посетило его, когда для работы вновь понадобились те старые документы. Выбирая цитаты, Иманд наконец понял, о каком Зедербломе речь.
Первое его побуждение: показать донесения профессору, тому будет любопытно узнать новые подробности из жизни знаменитого предка.
Анна, удивленно подняла брови:
- После всех его нападок? Он решит, что ты пытаешься задобрить его. Расценит дружеский жест как проявление слабости.
Иманд пожал плечами:
- Если профессор усмотрит в этом повод прекратить свою дурацкую вендетту, тем лучше. Но я готов сделать ему приятное и просто так - потому, что могу. Утаивать от заинтересованного человека редкие исторические документы из-за вражды, которую он пытается мне навязать, по-моему, мелко.
Тем же вечером копии, снятые с донесений, были запечатаны в пакет, снабжены краткой запиской и отосланы профессору. Всё это случилось позавчера, а нынче утром Иманд собирался присоединиться к семье в летней резиденции. И тут профессор Седерблум попросил об аудиенции. Их встреча назначена на «после обеда», так что Анне придется набраться терпения.
***
Вернувшаяся с озера София, узнав, что с папой она увидится лишь завтра, огорчена - она так скучает, и мама тоже. Но маме никогда не придет в голову то, что Софии:
- Давай напечем его любимых булочек? - умильно заглядывая Анне в лицо, предлагает она. - Я буду печь, а ты посиди со мной, ладно?
Да, София умеет печь булочки. А еще сахарное печенье, кексы и даже рождественские имбирные пряники. С них-то всё и началось полгода назад. Затейливые пряничные домики, расписанные цветной глазурью, впервые предстали ей не праздничным сувениром, а чем-то, что можно изготовить самой. Никто и не подумал возразить ей, мол, не царское это дело. Так София впервые попала на кухню и открыла для себя восхитительный мир кулинарии.
Сначала у нее появился фартук с инициалами, потом пухлый белый колпак, потом особые формочки для выпечки, сделанные по её рисункам. За пряниками последовало фигурное печенье, кексы с апельсиновыми цукатами и изюмом, и наконец ванильные булочки с заварным кремом, папины (и Софиины!) любимые. Скоро она и бискотти делать научится - для мамы. Иманд, наблюдая за кулинарными экзерсисами дочки, вздыхает: бабушкина кровь! Мамины сладкие кнедлики и хрустящие молочные коржики с орехами до сих пор иногда снятся ему.
Анне в глубине души жаль, что дочь тянет к плите, а не к роялю, но так приятно видеть в глазах Софи огонёк подлинной увлечённости. Такой же горит и в глазах ее сестры, отца. Хорошо им, думает Анна: они пекут булочки, разучивают сонаты, копаются в истории - и не ищут цель, как закатившуюся за шкаф монетку, не преследуют ее как законную добычу, просто живут полнокровно, занимаясь тем, к чему душа лежит. Одна она пытается высосать себе цель из пальца.
Для Софииных опытов оборудовали кухоньку, где она чувствует себя полной хозяйкой. Ванильные булочки София уже дважды пекла - оба раза не слишком удачно. То тесто перестояло, то крем вышел жидким, но повариха учла ошибки - больше не напортачит. Она надевает поварскую курточку, колпак, низко, как учили, повязывает на бедрах фартук.
Анна сидит на высоком табурете - её дело созерцать и гордиться тем, как ловко София просеивает муку, отмеряет сахар и специи, взбивает яичные белки. Руки у неё по локоть в муке, щёки и нос припудрены белым.
Глядя на дочь, Анна возвращается мыслями к тому, на чём остановилась утром в розарии. Чего же просит её душа? Ей тоже хочется поведать кое о чем миру - не словами. Правда, она не умеет, не представляет как. А если пронюхает кто - в дружной семье ничего особо не утаишь - начнутся расспросы, остроты, подначки, хоть из дому беги. Что она, своих ближних не знает? Да у нее наверно и не выйдет ничего - так, дилетантские потуги. Но откуда-то же берутся в ее уме (чаще всего на грани сна и яви) отчетливо слышимые внутренним слухом незнакомые мелодии - будто таинственный оркестр в голове дает концерт для нее одной. Она даже пробовала по горячим следам записать - да бесполезно, все равно как ускользающий сон схватить. Но если эта музыка рождается в ней…
- Мам! Слышишь, ма-ам! - в голосе Софи нетерпение. - Булочки засохнут! - дочь протягивает ей силиконовую кисточку и фартук. Они заранее договорились, что Анна тоже примет участие, пусть и самое скромное: намажет булочки взбитым яйцом. София уже выложила их на противень, тесто расстоялось и «дышит». Анна, обряженная в фартук помощника, закрывающий лиф платья, (порядок есть порядок) принимается глянцевать булочки.
- Бока тоже мажь, - командует София, ревниво следя за процессом. - Тогда они со всех сторон румяные будут.
Анна старается.
Пока булочки в духовке, София готовит заварной крем, венчик трямкает о стенки сотейника - пахнет горячим молоком и ванилью. Умница моя, растроганно думает Анна.
Крем в меру густой, желтенький, без единого комочка перелит в стеклянную миску и остывает под пищевой пленкой. Готовые булочки укрыты полотенцем, сдобный дух щекочет ноздри.
- Может, не посыпать их сахарной пудрой? - приподняв краешек и любуясь результатом, - размышляет Софи. - Такие румяные! Сбрызнем растопленным маслом и всё, а?
- Без пудры даже лучше, - соглашается Анна, - есть удобнее.
Одну теплую булочку, разломив пополам, они съедают сразу - нельзя же подавать к столу, не сняв пробу!
***
Далеко за полночь Анна читает в постели, прислушиваясь к затихшему дому. В открытые окна веет душистой прохладой, шумят сосны, кричит ночная птица. Вот-вот заскрипят колеса по гравию в подъездной аллее. Но ветер должно быть отнес в сторону звук подъехавшей машины - Анна так и не услышала его, сразу - быстрые шаги на лестнице, сквозняк, вздувший штору, темный силуэт в дверях.
- Не спишь? - голос весёлый.
Наконец-то можно обнять его, уткнуться носом в холодную пуговицу на рубашке, вдохнуть чуть слышный запах его кожи, волос. Прогудеть в грудь неразборчиво:
- Как ты? Устал?
- Нет, слушай, - он слегка отстраняется, и Анна видит озорную улыбку. - Седерблум приходил извиняться.
- Значит он лучше, чем я о нём думала.
- Ну, он отнюдь не источал нектар благодарности и доброжелательства. Сообщил, что не жалеет о своих поступках, но признаёт, мой неотразимый ход, и склоняется перед силой. Представляешь, бедняга решил, что я намерен покончить с репутацией его семьи.
Анна трет лоб;
- Как это?
- По версии Седерблума, глянцевый образ героя Тридцатилетней войны, померкнет, если эти бумаги попадут в печать. Он вообразил, что я собираюсь их обнародовать - угрожаю ему разоблачением «подвигов» предка, и вместо храброго вояки все увидят предводителя шайки грабителей и мародеров, раздевавших мертвецов.
Анна тихонько ахает:
- Постой, но ведь ученый должен понимать... Он что, правда, явился умолять тебя о пощаде?
Иманд комически разводит руками:
- Теперь я в его глазах еще и ловкий шантажист... перед которым профессор готов публично извиниться и впредь быть почтительным.
- Вот так грехи предков служат укрощению нрава потомков, - с удовлетворенным смешком заключает Анна.
Можно вздохнуть с облегчением. Анна так и делает. Она поглощена приятным занятием: расстёгивает на муже рубашку и целует его, соединяя волнующее прикосновение прохладного воздуха с теплотой губ. Валит его на подушки: «Лежи, я сама...»
Он уступает, зная: перед женой не нужно оправдываться, что заботы и тревоги дня, долгая ночная дорога к ней, слишком утомили его. Она ласкается просто так.
- Не холодно? Может, пижаму?
- Да ну… - Иманд сонно жмурится и, поймав ее ладонь, крепче прижимает к себе.
Анна ложится рядом, тихонько сопит ему в бок.
- Завтра тебя ждёт сюрприз. От дочки. Помечтай.
От которой, хочется спросить ему (конечно Соланж сейчас далеко, но когда это ей мешало?), однако, язык уже не шевелится.
***
Утром София приглашена позавтракать с родителями. Заглянув в столовую и убедившись, что папа и мама ещё не спустились, она, подстрекаемая тщеславием, хочет написать на карточке «булочки с любовью от Софии», но, заслышав шаги, ограничивается первыми тремя словами, торопливо кладет карточку на блюдо, где красуются плоды её вечерних трудов и принимает рассеянный вид.
Ванильный аромат выпечки соблазняет Иманда, едва все садятся за стол. Порозовевшая от волнения София наблюдает, как папа первым делом берёт румяную булочку и, по обыкновению отщипнув краешек, слизывает выступившую каплю густого крема.
- Ты должна это попробовать, - говорит он, придвигая блюдо жене, и тут замечает карточку, надписанную округло-старательным школьным почерком.
- «Булочки с любовью» - вслух читает он и подмигивает Софии. - Это чувствуется!
О, этот удивленно-уважительный папин взгляд! София польщена и упивается заслуженной похвалой. Анна переводит взгляд с одного лица на другое. Перед ней две одинаково сияющие, словно в зеркале отраженные улыбки, две версии одной красоты: мужественной и зрелой, и юной девичьей, почти детской.
- Поскачем к заливу, пап? - допивая кофе, спрашивает София. - Там наверно земляники полно.
Иманд кивает:
- А на обратном пути - на озеро. Искупаемся.
- Я - пас, - поднимает руки Анна.
- Может, возьмешь авиэт? - Иманд вопросительно смотрит на жену. Та качает головой и безмятежно улыбается. У нее другие планы, но об этом - молчок.
- Идите, идите, - провожая их, после завтрака, говорит Анна, любовно оглядывая обоих и замечая, что к концу лета амазонка станет Софии мала. Оставшись одна, поднимается на галерею и долго смотрит вслед двум всадникам, держащим путь прямо на солнце, пока они не скроются из глаз в золотисто-зелёном сумраке аллеи. Анна ничуть не расстроена.
Теперь, когда во всем доме ни души, ее час настал - она доросла до своей свободы. В маленькой гостиной ее ждет рояль. На придвинутом к нему столике лежит чистая нотная тетрадь и остро отточенные карандаши. Может, я берусь не за свое дело, и никто никогда этого не услышит, - весело говорит она себе, - ну и что, Софи тоже вряд ли станет поваром, Иманд - ученым, а я просто хочу…
Она давно собиралась попробовать, да все не решалась - одно дело спонтанно выплеснуть на клавиатуру бушующие в ней чувства, находя удовлетворение в самом процессе и не заботясь о том, как получилось, и совсем другое обдуманно выразить нечто важное и дорогое - установить перед собой высокую планку и взять ее. Или убедиться в своей бездарности. Сейчас или никогда! Помедлив торжественную секунду, она поднимает тяжелую полированную крышку и садится за инструмент.
Теплым июньским днем Анна хандрит в розарии. Ветерок разносит густое благоухание роз и лениво кружит карусель солнечных пятен по подолу легкого платья, навевая печаль о недавнем юбилее. Но не возраст тяготит ее, не тоскливые мысли об ушедшей молодости и грядущей старости. Стенания в духе «ах, мне уже столько лет!» всегда казались ей лицемерными: лучше было бы не дожить, что ли? Нет, с годами она лишь ближе к самой себе, к той - живущей глубоко внутри Анне, которая всегда была взрослее и мудрее, чем её суетное воплощение, ей кажется, душа её гораздо старше тела. Что же будет, когда она наконец совпадет с собой - земной путь закончится? Может быть. Но вернуться назад в свои тридцать или сорок не хочется - ведь это значит отдалиться от цели.
Да разве у неё есть цель? Как говорится, хороший вопрос - половина ответа. Если у человека есть цель, как он может о ней не знать? Эээ, тут все не так просто. Когда веришь, что жизнь - явление не случайное и не бессмысленное (а Анна верит), тогда, значит, и твое личное существование объемлется общим назначением и устремлено к некоему итогу. К какому же? Это ей неизвестно. Вот так и получается: живешь и думаешь, что цель твоей жизни где-то там, а какая она - доживешь, узнаешь. И Анна листала дни, как страницы романа - мол, автор же в конце концов расскажет, зачем все было. А теперь сидит в теньке за цветущими кустами и думает: может, «автор» и сам не знает? Ведь пока я жива, история не закончена, а когда умру, не поздновато ли будет думать о смысле?
И вообще, как-то это неправильно, надеяться, что цель жизни тебе спустят как указание сверху. Но раньше меня устраивало. Я же думала, что цель уже определена за меня кем-то: родителями, обществом, судьбой. Мне всегда говорили, кто я и что должна делать - а «зачем» как-то само из этого вытекало. А теперь что - вытекло? Иссякло?
Она помнит, какой холод продрал по спине на днях - за юбилейным столом, когда ей, как положено, желали долгой жизни. Ледяным сквозняком обдало лопатки под тонким платьем, и маска улыбки сковала лицо: если и впрямь проживу достаточно долго, меня покинут все, кого я люблю. А если не проживу, то сама покину их первой. И зачем мне долгая жизнь? Я могу протянуть еще лет тридцать, а то и сорок - это же больше, чем всё мое сознательное существование! Что я собираюсь делать в эти годы?
Ее равно пугает и пустыня раскинувшихся перед ней бесцельных лет и то, что придется самой решать, к чему направить оставшееся время - ни много ни мало лично составить предначертание жизни, которую она призвана прожить. А если не заморачиваться? Просто переползать из одного дня в другой, покорно ожидая, пока инсульт или инфаркт не посетит ее. Жизнь сама заполнится какими-нибудь событиями - зачем же непременно особый смысл? И разве ее ума это дело - целеполагание такого масштаба?
Душевное и физическое неудобство требуют выхода, гонят ее с места - лучше побродить по тенистым дорожкам среди роз, глядишь, и многострадальной спине станет легче. С самого утра ей нездоровится, так что София в обществе наставницы отправилась купаться на озеро без неё. Анне жаль: не так много у них погожих дней, чтоб упускать возможность поплавать, но нечего и думать сесть на лошадь, когда так знакомо ноет низ живота и тянет поясницу. Наблюдая, как шмели барахтаются в гуще шелковых лепестков, точно счастливые любовники в смятых простынях, она вздыхает: нечего себя обманывать. Не может она просто тянуть лямку жизни, не понимая, к чему и зачем - зачахнет. Другие пусть как хотят, а ей нужно знать, для чего каждое утро вставать с постели. Да, она долго плавала в иллюзиях, надеясь, что однажды все само разъяснится: житейские перипетии обнажат сокровенный смысл, а сюжет обретёт глубину и значимость мистерии. Но теперь видит, нечего было ждать - никто и прежде не мешал ей распорядиться своей жизнью, однако, она предпочла спрятаться в удобную наивную веру, будто всё уже кем-то решено за нее.
Страх это - вот что: верить в верховную волю, которая определяет за нас, как кукловод - за марионетку. Если кто-то большой и сильный назначает нам зачем жить, он не только ограничивает нас, но и защищает: расслабься, все идет по плану, жизнь предсказуема, ты - ее часть. Очень успокоительно так думать. А если свободен решать за себя - будь готов бодаться с мирозданием один на один. Никто тобой не командует, но и подмоги не жди. Неудивительно, что от такой свободы, предварительно объявив её бесовской гордыней, хочется бежать в какую-нибудь тёплую уютную зависимость. Вот я и сбежала… - нехотя признает она - на первые пятьдесят лет.
А Иманд - нет. Он-то не ломает голову, к чему силы приложить, некогда ему, занят по горло. Потому, что знает, чего хочет. Вообще-то, он храбрец конечно, не побоялся в таком возрасте жизнь переменить. Хотя это наверно хорошо: чередовать «работу в поле» с научно-публицистическими трудами, претворять наблюдения в экспертные выкладки, а опыт - в научные концепции. Но это, если ты ученый. А если научных работ никогда не писал, учебных курсов не разрабатывал, и со студентами в последний раз имел дело, когда сам был студентом? Просто так на кафедру не взгромоздишься - злоязычной молодежи на посмешище. Много смелости надо, чтоб публично шишки набивать и не отступиться. Вот бы ей такую отвагу!
***
Весной университет Стокгольма объявил конкурс на лучшую учебную программу для нового факультета международных отношений. Чтоб исключить предвзятость, жюри рассмотрит их анонимно, под номерами. Иманд тоже ввязался - по принципу: не догоню, так хоть согреюсь. Соперники у него, что надо! И это хорошо: факультет получит достойную программу, а он - шанс многому научиться. Срок подачи истекает через неделю. Но в столице его держит не дедлайн, а конфликт с профессором международного права Йоханом Седерблумом - человеком в академических кругах известным, влиятельным и питающим к её мужу острую наследственную вражду.
Профессор - потомственный царедворец, чей род выдвинулся в дни достославной королевы Кристины. На излете Тридцатилетней войны предок Седерблума командовал армией и захватил в молниеносном штурме Пражский град. Громкая победа вошла в учебники, и храбрец снискал награду: придворный чин с правом передачи по наследству. В свой черед он достался и отцу профессора. Более двадцати лет тот состоял в свите родителей Анны, но вскоре после ее замужества был отправлен в отставку. Папа Седерблум - один из тех неуемных забияк, кому Анна едва не раскроила череп, швырнув с галереи горшок с бегонией.
В доме Седерблумов скандальную отставку приписали конечно козням «пролазы-чеха», и профессор за папу смертельно обиделся - принялся чернить и порочить всюду «наглого иноземца». Иманд, не знавший, какого врага приобрел - отставка случилась в отсутствие молодоженов - долго не понимал, с чего эти петушиные наскоки. Имена нападавших он, если и слышал, сразу забыл, слишком много злопыхателей его окружало, всех не упомнишь. Однако фамилия профессора оказалась знакома ему по другому поводу.
Слухи о том, что ее муж намерен принять участие в конкурсе, просочились в интернет. Прямо ничего не утверждалось, но профессору Седерблуму, метившему в деканы нового факультета, довольно было и намёка, чтоб разразиться градом убийственных насмешек в адрес «титулованных выскочек, взалкавших на старости лет научной славы». Язвительные шуточки о вельможном конкуренте профессора, подхватили столичные зубоскалы. Чем ближе день конкурса, тем шумнее развернутая Седерблумом кампания. Иманд, храня внешнюю невозмутимость, до комментариев не снизошел, что многие (не без подсказки неугомонного профессора) сочли за пренебрежение общественным мнением. Высокомерное молчание принца, от которого ожидали, что он либо поднимет перчатку, либо пресечет слухи, многим действует на нервы. Но Иманд не счел нужным объяснить любопытным свои планы или оправдываться за них. Он не пошел на поводу у возбужденной публики и не дал навязать себе образ действий, выгодный зачинщику. День за днем он спокойно занимался своим делом, пока история не приняла неожиданный оборот.
***
Много лет назад, изучая архивные свидетельства XVII века об оккупации Праги шведскими войсками, Иманд наткнулся на свод донесений армейского писаря, где с военной точностью излагались действия неприятеля. Мелкие и крупные стычки в окрестностях Праги. Победное шествие захватчиков во главе с генералом Зедербломом по улицам города. Нападение на похоронную команду и глумление над телами ратников, приготовленных к погребению. Летучие отряды шведов, чинившие разорение целым кварталам. Пристрастие генерала Зедерблома к хорошеньким славянкам и изящным вещам, украшавшим дворцовые покои. Мятеж, жестоко подавленный им на Градчанах...
Убедившись, что о художественном собрании Рудольфа II, судьбу которого Иманд прослеживал по документам, в донесениях ничего нет, он отложил эти бумаги в сторону и надолго забыл о них. Позже фамилия профессора, услышанная в новом звучании, показалась ему смутно знакомой в связи с какими-то военными событиями. Прозрение посетило его, когда для работы вновь понадобились те старые документы. Выбирая цитаты, Иманд наконец понял, о каком Зедербломе речь.
Первое его побуждение: показать донесения профессору, тому будет любопытно узнать новые подробности из жизни знаменитого предка.
Анна, удивленно подняла брови:
- После всех его нападок? Он решит, что ты пытаешься задобрить его. Расценит дружеский жест как проявление слабости.
Иманд пожал плечами:
- Если профессор усмотрит в этом повод прекратить свою дурацкую вендетту, тем лучше. Но я готов сделать ему приятное и просто так - потому, что могу. Утаивать от заинтересованного человека редкие исторические документы из-за вражды, которую он пытается мне навязать, по-моему, мелко.
Тем же вечером копии, снятые с донесений, были запечатаны в пакет, снабжены краткой запиской и отосланы профессору. Всё это случилось позавчера, а нынче утром Иманд собирался присоединиться к семье в летней резиденции. И тут профессор Седерблум попросил об аудиенции. Их встреча назначена на «после обеда», так что Анне придется набраться терпения.
***
Вернувшаяся с озера София, узнав, что с папой она увидится лишь завтра, огорчена - она так скучает, и мама тоже. Но маме никогда не придет в голову то, что Софии:
- Давай напечем его любимых булочек? - умильно заглядывая Анне в лицо, предлагает она. - Я буду печь, а ты посиди со мной, ладно?
Да, София умеет печь булочки. А еще сахарное печенье, кексы и даже рождественские имбирные пряники. С них-то всё и началось полгода назад. Затейливые пряничные домики, расписанные цветной глазурью, впервые предстали ей не праздничным сувениром, а чем-то, что можно изготовить самой. Никто и не подумал возразить ей, мол, не царское это дело. Так София впервые попала на кухню и открыла для себя восхитительный мир кулинарии.
Сначала у нее появился фартук с инициалами, потом пухлый белый колпак, потом особые формочки для выпечки, сделанные по её рисункам. За пряниками последовало фигурное печенье, кексы с апельсиновыми цукатами и изюмом, и наконец ванильные булочки с заварным кремом, папины (и Софиины!) любимые. Скоро она и бискотти делать научится - для мамы. Иманд, наблюдая за кулинарными экзерсисами дочки, вздыхает: бабушкина кровь! Мамины сладкие кнедлики и хрустящие молочные коржики с орехами до сих пор иногда снятся ему.
Анне в глубине души жаль, что дочь тянет к плите, а не к роялю, но так приятно видеть в глазах Софи огонёк подлинной увлечённости. Такой же горит и в глазах ее сестры, отца. Хорошо им, думает Анна: они пекут булочки, разучивают сонаты, копаются в истории - и не ищут цель, как закатившуюся за шкаф монетку, не преследуют ее как законную добычу, просто живут полнокровно, занимаясь тем, к чему душа лежит. Одна она пытается высосать себе цель из пальца.
Для Софииных опытов оборудовали кухоньку, где она чувствует себя полной хозяйкой. Ванильные булочки София уже дважды пекла - оба раза не слишком удачно. То тесто перестояло, то крем вышел жидким, но повариха учла ошибки - больше не напортачит. Она надевает поварскую курточку, колпак, низко, как учили, повязывает на бедрах фартук.
Анна сидит на высоком табурете - её дело созерцать и гордиться тем, как ловко София просеивает муку, отмеряет сахар и специи, взбивает яичные белки. Руки у неё по локоть в муке, щёки и нос припудрены белым.
Глядя на дочь, Анна возвращается мыслями к тому, на чём остановилась утром в розарии. Чего же просит её душа? Ей тоже хочется поведать кое о чем миру - не словами. Правда, она не умеет, не представляет как. А если пронюхает кто - в дружной семье ничего особо не утаишь - начнутся расспросы, остроты, подначки, хоть из дому беги. Что она, своих ближних не знает? Да у нее наверно и не выйдет ничего - так, дилетантские потуги. Но откуда-то же берутся в ее уме (чаще всего на грани сна и яви) отчетливо слышимые внутренним слухом незнакомые мелодии - будто таинственный оркестр в голове дает концерт для нее одной. Она даже пробовала по горячим следам записать - да бесполезно, все равно как ускользающий сон схватить. Но если эта музыка рождается в ней…
- Мам! Слышишь, ма-ам! - в голосе Софи нетерпение. - Булочки засохнут! - дочь протягивает ей силиконовую кисточку и фартук. Они заранее договорились, что Анна тоже примет участие, пусть и самое скромное: намажет булочки взбитым яйцом. София уже выложила их на противень, тесто расстоялось и «дышит». Анна, обряженная в фартук помощника, закрывающий лиф платья, (порядок есть порядок) принимается глянцевать булочки.
- Бока тоже мажь, - командует София, ревниво следя за процессом. - Тогда они со всех сторон румяные будут.
Анна старается.
Пока булочки в духовке, София готовит заварной крем, венчик трямкает о стенки сотейника - пахнет горячим молоком и ванилью. Умница моя, растроганно думает Анна.
Крем в меру густой, желтенький, без единого комочка перелит в стеклянную миску и остывает под пищевой пленкой. Готовые булочки укрыты полотенцем, сдобный дух щекочет ноздри.
- Может, не посыпать их сахарной пудрой? - приподняв краешек и любуясь результатом, - размышляет Софи. - Такие румяные! Сбрызнем растопленным маслом и всё, а?
- Без пудры даже лучше, - соглашается Анна, - есть удобнее.
Одну теплую булочку, разломив пополам, они съедают сразу - нельзя же подавать к столу, не сняв пробу!
***
Далеко за полночь Анна читает в постели, прислушиваясь к затихшему дому. В открытые окна веет душистой прохладой, шумят сосны, кричит ночная птица. Вот-вот заскрипят колеса по гравию в подъездной аллее. Но ветер должно быть отнес в сторону звук подъехавшей машины - Анна так и не услышала его, сразу - быстрые шаги на лестнице, сквозняк, вздувший штору, темный силуэт в дверях.
- Не спишь? - голос весёлый.
Наконец-то можно обнять его, уткнуться носом в холодную пуговицу на рубашке, вдохнуть чуть слышный запах его кожи, волос. Прогудеть в грудь неразборчиво:
- Как ты? Устал?
- Нет, слушай, - он слегка отстраняется, и Анна видит озорную улыбку. - Седерблум приходил извиняться.
- Значит он лучше, чем я о нём думала.
- Ну, он отнюдь не источал нектар благодарности и доброжелательства. Сообщил, что не жалеет о своих поступках, но признаёт, мой неотразимый ход, и склоняется перед силой. Представляешь, бедняга решил, что я намерен покончить с репутацией его семьи.
Анна трет лоб;
- Как это?
- По версии Седерблума, глянцевый образ героя Тридцатилетней войны, померкнет, если эти бумаги попадут в печать. Он вообразил, что я собираюсь их обнародовать - угрожаю ему разоблачением «подвигов» предка, и вместо храброго вояки все увидят предводителя шайки грабителей и мародеров, раздевавших мертвецов.
Анна тихонько ахает:
- Постой, но ведь ученый должен понимать... Он что, правда, явился умолять тебя о пощаде?
Иманд комически разводит руками:
- Теперь я в его глазах еще и ловкий шантажист... перед которым профессор готов публично извиниться и впредь быть почтительным.
- Вот так грехи предков служат укрощению нрава потомков, - с удовлетворенным смешком заключает Анна.
Можно вздохнуть с облегчением. Анна так и делает. Она поглощена приятным занятием: расстёгивает на муже рубашку и целует его, соединяя волнующее прикосновение прохладного воздуха с теплотой губ. Валит его на подушки: «Лежи, я сама...»
Он уступает, зная: перед женой не нужно оправдываться, что заботы и тревоги дня, долгая ночная дорога к ней, слишком утомили его. Она ласкается просто так.
- Не холодно? Может, пижаму?
- Да ну… - Иманд сонно жмурится и, поймав ее ладонь, крепче прижимает к себе.
Анна ложится рядом, тихонько сопит ему в бок.
- Завтра тебя ждёт сюрприз. От дочки. Помечтай.
От которой, хочется спросить ему (конечно Соланж сейчас далеко, но когда это ей мешало?), однако, язык уже не шевелится.
***
Утром София приглашена позавтракать с родителями. Заглянув в столовую и убедившись, что папа и мама ещё не спустились, она, подстрекаемая тщеславием, хочет написать на карточке «булочки с любовью от Софии», но, заслышав шаги, ограничивается первыми тремя словами, торопливо кладет карточку на блюдо, где красуются плоды её вечерних трудов и принимает рассеянный вид.
Ванильный аромат выпечки соблазняет Иманда, едва все садятся за стол. Порозовевшая от волнения София наблюдает, как папа первым делом берёт румяную булочку и, по обыкновению отщипнув краешек, слизывает выступившую каплю густого крема.
- Ты должна это попробовать, - говорит он, придвигая блюдо жене, и тут замечает карточку, надписанную округло-старательным школьным почерком.
- «Булочки с любовью» - вслух читает он и подмигивает Софии. - Это чувствуется!
О, этот удивленно-уважительный папин взгляд! София польщена и упивается заслуженной похвалой. Анна переводит взгляд с одного лица на другое. Перед ней две одинаково сияющие, словно в зеркале отраженные улыбки, две версии одной красоты: мужественной и зрелой, и юной девичьей, почти детской.
- Поскачем к заливу, пап? - допивая кофе, спрашивает София. - Там наверно земляники полно.
Иманд кивает:
- А на обратном пути - на озеро. Искупаемся.
- Я - пас, - поднимает руки Анна.
- Может, возьмешь авиэт? - Иманд вопросительно смотрит на жену. Та качает головой и безмятежно улыбается. У нее другие планы, но об этом - молчок.
- Идите, идите, - провожая их, после завтрака, говорит Анна, любовно оглядывая обоих и замечая, что к концу лета амазонка станет Софии мала. Оставшись одна, поднимается на галерею и долго смотрит вслед двум всадникам, держащим путь прямо на солнце, пока они не скроются из глаз в золотисто-зелёном сумраке аллеи. Анна ничуть не расстроена.
Теперь, когда во всем доме ни души, ее час настал - она доросла до своей свободы. В маленькой гостиной ее ждет рояль. На придвинутом к нему столике лежит чистая нотная тетрадь и остро отточенные карандаши. Может, я берусь не за свое дело, и никто никогда этого не услышит, - весело говорит она себе, - ну и что, Софи тоже вряд ли станет поваром, Иманд - ученым, а я просто хочу…
Она давно собиралась попробовать, да все не решалась - одно дело спонтанно выплеснуть на клавиатуру бушующие в ней чувства, находя удовлетворение в самом процессе и не заботясь о том, как получилось, и совсем другое обдуманно выразить нечто важное и дорогое - установить перед собой высокую планку и взять ее. Или убедиться в своей бездарности. Сейчас или никогда! Помедлив торжественную секунду, она поднимает тяжелую полированную крышку и садится за инструмент.