Париж. Стокгольм. То, чем нельзя обладать
Иманд (26) - Анна (24) - Розмари (23)
Анна сидит на балконе с письмом на коленях, рассеяно глядя, как ветерок гоняет серебристые волны по лужайке кампуса. Солнечные блики гипнотически искрятся в шелковистой траве, усыпляя мысль, но... надо, надо взять себя в руки. До защиты меньше шести недель, а ей так хочется домой на выходные. Одна отрада: переписка с Имандом. Они договорились писать от руки, как встарь: «Хочу видеть твой почерк…». Такое письмо она и держит сейчас, думая о единственной фразе на белой странице.
В комнате бесшумно открывается дверь, и гибкая девичья фигура, бочком скользнув внутрь, на цыпочках крадется к балкону: «Вот ты где!» Анна вздрагивает: что за манера! Розмари с детства обожала пугать задумчивую сестричку: «У вас в Швеции все так смешно боятся?» «Приезжай - узнаешь!»
Вообще-то они не сёстры, но Розмари - чужую кровь, выросшую в дядиной семье, это никогда не смущало. Анна же - одинокий ребенок - полюбила названную сестричку всем сердцем.
- О женихе мечтаешь? - Розмари игриво выхватывает заветный листок: «Так-так, почитаем...»
- Отдай сейчас же! - Анна вскакивает.
Розмари, сверкая зубами и глазами, крутится по балкону - верткая как плотва на стремнине, выскакивает в комнату, а оттуда за дверь, подперев её с обратной стороны задом. Что ж теперь, вопить на весь кампус «выпусти меня»? - ну нет, такого удовольствия Анна ей не доставит. Вздохнув, она возвращается на балкон.
- Ты что, обиделась? - капризно тянет Розмари от двери, - Анна! - и, не получив ответа, подходит, виновато, заглядывая через плечо.
- Ам! - Анна хватает балбеску за нос, и смеётся. - Будешь знать, как соваться в чужие письма!
На, возьми! - Розмари возвращает помятый листок и, перехватив выразительный взгляд, восклицает. - Да ладно! Длинное я бы не читала, но там же всего одна строчка. Ну, Анна-а! Что за чепуху он пишет! Я же лопну - от любопытства!
- Терпи, - она мстительно улыбается. - Некогда мне с тобой, пойду заниматься.
- Да ты что! - Розмари топает ногой. - Я ж завтра на практику еду! А там ты замуж выскочишь, когда ещё увидимся!
Анна сдаётся, но все же выторговывает пару часов - если приналечь, успеет закончить то, над чем корпела с утра.
- Ладно, в семь возле Урсулы, - бурчит Розмари, исчезая. - Но там ты мне всё расскажешь! - угрожающе доносится из-за двери.
***
Хозяин маленького кафе на боковой улочке Латинского квартала с видом на часовню святой Урсулы свойски кивает девушкам на дверцу в глубине зала. За ней, журчащий фонтаном, тенистый дворик, и скрипучая лесенка на галерею, густо оплетённую виноградом. Единственный столик уставлен кофе и сливками, сыром, померанцевым ликером Grand Marnier, птифурами с ягодами, словом, всем, что требуется двум кумушкам для беседы.
- Ну, я слушаю! - отхлебнув кофе, Розмари, не мучая себя этикетом, ставит локти на стол и окунает лицо в ладони. - Расскажи, какой он.
Анна мечтательно жмурится:
- Умный, благородный, тонко чувствующий…
- Ах-ах! - язвит Розмари. - Безупречный герой! Сначала все так говорят, а потом… Недостатки-то у него есть?
- Да ну тебя! - машет рукой Анна. - Не знаю. Вот мама говорит: он холодный, замкнутый, высокомерный. Да нет этого. Он просто сдержанный, с развитым чувством собственного достоинства. Держится со всеми на равных, и это бесит тех, кто ждет от него подобострастия.
- Как ты его защищать кинулась, а! - довольно смеется Розмари. - Горой встала! Трудно тебе с ним?
- Иногда. Через него я узнаю о себе то, чего раньше не знала.
- Ты про письмо, что ли? - Розмари морщит лоб (она не сильна в английском): «Твоя любовь - принадлежит тебе?» - так, да? Ерунда какая-то! Кому еще она может принадлежать?
Она накалывает на вилку кусочек рокфора и макает его в горячий кофе, слизывая распустившиеся густые капли.
- Вкусно? - Анна невольно морщится.
- Сама попробуй. И рассказывай - не увиливай.
Но Анна не любит голубых сыров. Она бросает щедрую горсть малины в облачко взбитых сливок и берется за ложку.
- Ладно. Вот мы говорим: моя любовь, мои надежды, даже мое здоровье или болезнь, как будто это наши вещи.
- Любовь - это чувство, и оно - мое, - Розмари причмокивает, отправляя подтаявший сыр в рот.
- Нет. Ты испытываешь любовь, но не обладаешь ею - это не предмет, - возражает Анна. - А звучит так, будто мы владеем любовью. Язык помогает присваивать.
- Ну и что? - недоумевает Розмари. - Какая разница, как сказать: «моя любовь к тебе» или «я тебя люблю» - чувства от этого не изменятся.
- То-то у нас всюду существительные вместо глаголов! Раньше говорили «они счастливо женаты», а теперь «у них удачный брак», раньше сказали бы «я не могу заснуть», а сейчас «у меня бессонница». Прём против грамматики, и даже не замечаем! Язык передает наши заблуждения. «Моя любовь», значит - моя собственность. Ее нужно держать при себе, беречь от посягательств - как любое имущество. Раз любовь - моя, то и партнер тоже: «ты мой и должен быть со мной, при мне, любить только меня». Видишь, как далеко все зашло! А всего-то «моя любовь» вместо «я люблю».
- Это он тебе сказал? - Розмари, забыв отпить из чашки, со стуком ставит ее назад.
Анна качает головой:
- Он только задал вопрос - тот, что ты видела.
- Господи, вы, правда, ведете такие разговоры? Я думала, вы как все влюбленные: мур-мур, лямур тужур… Как это вообще могло прийти в голову?
- Да так, мы ещё в Стокгольме начали, - Анна улыбается...
***
... припоминая благоуханное лето в парке Бёрнхольма, медовый ветер над некошеной опушкой темного ельника, где они устроились в густой траве: Анна - с альбомом для эскизов, Иманд - со словарем и сборником упражнений. Она рисует растущие у ног усатые плети мышиного горошка, с сине-лиловыми мотыльковыми цветками. Он, лежа на животе, сражается с грамматикой вслух - Анна ставит ему произношение.
Душистый ветерок освежает ему лоб, играет шелковым подолом её юбки, качает цветущие метелочки ежи с желтыми щетинками - ее тени мечутся уже по последней странице. Но кончается и она. Иманд срывает травинку и переворачивается на спину. Забросив руку за голову, посасывает сладкий молочный кончик, смотрит в небо с перышками облаков. Анна тоже откладывает альбом и, сорвав колосок ежи, проводит им в расстегнутом вороте его рубашки. Он прикрывает глаза, чтобы не видеть, как она, изнемогает в борьбе с желанием отбросить травинку, а вместе с ней и стеснительность - наклониться к нему, отвести в сторону твердый воротничок и прильнуть губами к нагретой солнцем коже. Не нужно смотреть на нее сейчас - так легче справиться с собой, он по себе знает. Ему тоже нелегко: нежно щекочущий колосок скользит по лицу - вокруг губ, по скулам, по закрытым глазам, доводя до обморочного блаженства. И нужно невероятное усилие воли...
- Можешь представить нас через десять лет, занятых тем же? - вдруг спрашивает он.
- Что мы сидим на лугу, и я щекочу тебя травинкой? Вообразить могу, но что мы будем чувствовать...
Он молча ждет ответа.
- Вряд ли это будет так же… волнующе.
- Почему?
Она застенчиво водит колоском по его щеке:
- Мы привыкнем. К тому, что принадлежим друг другу.
- Принадлежим?
Анна смущается:
- Ну, мы же не будем вечно сомневаться, завоёвывать… раз любовь уже есть, - она беспомощно разводит руками, - не знаю, как сказать. Мы же так и говорим «наша любовь», имея в виду, что…
- …что мы - владельцы любви, её хозяева, - он нарочно доводит мысль до абсурда.
Анна вспыхивает: чушь конечно, но да, так оно и звучит.
- Люди женятся и впадают в иллюзию обладания, - прикрывшись ладонью от солнца, с неудовольствием говорит он, вглядываясь в дальний конец лужайки. - Это Вальмаас - вон там?
Внушительная фигура управляющего приближается.
- Да, нам пора, - Анна нехотя встает и, охнув, растирает затекшую ногу.
- Слушай, а дресс-код сегодня А5*?
- Нет, cocktail. Тебе что, не прислали изменения?
- Ты иди, - опуская очередное «недоразумение», он отворачивается собрать вещи. - Я сам всё сложу и принесу. После договорим.
***
«После» - им некогда. Утром Анна возвращается в Париж.
В час, когда по кампусу бродят ночные тени, она сидит на балконе с маленькой лампой, склонившей гибкую шею к тетрадной странице. Белая рука плавно движется по листу, озаренному теплым светом. Над розовым абажуром, как вспугнутые мысли, трепещут невзрачные мотыльки, вьется бессонная мошкара. Воспаленное электрическим заревом столичное небо, отражается в темных окнах, медленно тускнея, становясь из багрового дымно-рассветным.
«Зачем жениться, если брак не даёт особых прав друг на друга? А если дает, тогда зачем, женившись, привлекать, соблазнять, вызывать интерес - как раньше? Теперь любви можно просто требовать по закону. Женатые не возрождают себя каждый день в качестве любящих - не делают того, в чем выражает себя любовь: не стремятся познать, не откликаются всей душой на бытие любимого, не изъявляют чувств, не наслаждаются его присутствием - не «любят». Зачем стараться, если любовный успех уже достигнут? Вот так живое чувство становится мертвой вещью. Те переживания, поступки, которые и были любовью - остаются в прошлом. После свадьбы любовь - это то, чем вместе владеют, как деньгами, домом, статусом.
Помню ссоры в семье моего дяди, непонимание: разве мы не те же влюблённые, какими были до свадьбы? «Ты меня разлюбила», «Нет - ты!» Каждый чувствовал себя обманутым. Куда ушла их любовь? Стала «вещью»?
Но как моя любовь к тебе может пройти?! - хоть через десять, хоть через сто лет...»
В ответном письме одна фраза: «Скажи, твоя любовь - это то, что принадлежит тебе?»
Анна рассказывает все это Розмари.
- По-твоему, любовь проходит, когда мы перестаем вести себя как влюбленные, думая, что милый наш навеки? - недоверчиво переспрашивает Розмари.
Анна кивает.
- Если люди после свадьбы испытывают те же чувства, почему они не ведут себя как раньше? Не уделяют друг другу прежнего внимания, а заботятся только, чтоб оно не ушло на сторону. Откуда желание присвоить спутника жизни? Почему мало просто общаться с любимым, а хочется иметь его только для себя? Почему нормально бояться и ненавидеть тех, кто тоже хочет «обладать» нашим партнером?
- Из страха потерять любовь, - предполагает Розмари.
- Потерять можно только то, что имеешь.
- Ладно, скажем, из страха, что тебя разлюбят, - Розмари лукаво улыбается.
Но Анну не сбить с толку.
- Страх, что разлюбят - из-за иллюзии, что у тебя есть любовь и ее можно отнять, потерять, лишиться. Но ее нельзя иметь. Как нельзя схватить ветер - он не существует вне дуновения. Так и любовь - ее нет вне процесса.
- Но ведь процесс может прекратиться - сам по себе. Иссякнуть. Просто больше не чувствуешь ничего к человеку - скажешь, так не бывает?
- Бывает. Любой природный импульс однажды исчерпается, удовлетворится и сойдет на нет, если не воспроизводить условия, чтобы страсть, желание, волнение обновлялись. Мы испытываем любовь в той мере, в какой сами создаем ее, чтоб испытывать. Но ревность, страх - чем они помогут?
- Ну, знаешь... - Розмари подливает горячего кофе себе и Анне, - брак - это серьезно. Муж и жена зависят друг от друга. Будешь тут трястись, когда вся жизнь на этой связи построена! По мне, брак для любви вообще не нужен, - Розмари, играет ложечкой. - Ни за что в эту кабалу не пойду!
Анна пожимает плечами и добавляет в кофе несколько капель ликёра, благоухающего мандаринами:
- А я верю, что брак может быть лучшим решением для любящих.
- Да ладно, - Розмари примирительно касается ее руки, - я ж не говорю, что в браке ничего хорошего нет. Вот свадьба, например. У тебя точно не будет подружек невесты? Ну да, «месяц тишины», можно передумать, пока не войдешь в собор, я помню. Но это же формальность! Вы же не передумаете - так зачем делать вид? Невеста в окружении подруг с цветами - так красиво! Ты что, не уверена в нем? Только в его любви? Странные вы!
А к свадьбе всё готово? Как не знаешь? - Розмари возмущенно подскакивает на стуле, задевая стол коленкой - посуда дребезжит. Мысль о поминутно расписанном протокольном торжестве, которое готовят распорядители и церемониймейстер, её удручает. Как можно отдать собственную свадьбу им на откуп?
- Всё у вас принцесс не как у людей! - ворчит она. - Ну хоть платье-то ты сама выбираешь?
- Сама, - Анна улыбается её горячности, и набрасывает эскиз на салфетке.
- Без длинных рукавов? - ахает Розмари. - Тебе разве так можно? А юбку попышнее не хочешь? Хотя... нет, на перетянутый сноп будешь похожа.
Анна фыркает от смеха: ну где истая парижанка Розмари, ни дня не бывавшая в деревне, набралась этих аграрных сравнений?
***
Вдохновляющая переписка продолжается. Заочное общение придает Анне храбрости затронуть трудную тему.
«Ты сказал: «Я не атеист» - но кто ты? Никогда не говоришь о боге, не исповедуешь никакой веры. Не стиснут догмами, страхами, предрассудками. Я бы не сказала о тебе «верующий». Скорее «верящий». Разница тонкая, но значительная - как между содержанием веры и актом веры».
Ответ Иманда - две странички твердым почерком - волнует ее как тайна.
«Я не принадлежу к счастливым обладателям «истинной веры». У меня вообще нет «веры» - заимствованной от других, избавляющей от тяжкой необходимости думать и принимать решения. Мне не нужны спущенные сверху ответы на заданные жизнью вопросы, я осмеливаюсь искать их сам. Не отвергая истин, данных нам в великих учениях, я хочу проверить их на себе, как Паскаль основывал свою недоконченную «Апологию христианства» и на разуме и на авторитете Писания.
Здесь то же, что и с любовью, Анна. Если вера - это то, что человек имеет: идеи, усвоенные извне, тогда бог - не выражение высшего духовного опыта, а просто идол - вещь, на которую верующий проецирует собственную силу, отчуждая ее от себя. Он подчиняется своему творению и молится этой силе, как чужой, не понимая, что говорит с самим собой. Как раз о таком «боге» и писал Фейербах (помнишь?), утверждая, что божество - это силы самого человека, перенесенные им на внешний объект, и чем сильнее бог, тем слабей и ничтожней его создатель.
Так бог превращается в идола, и якобы присущие ему качества: всемогущество, милосердие, всезнание - становятся чуждыми личному опыту верующего. Идола можно славить как источник добра и любви и в то же время творить во имя его любые зверства - казни, гонения, войны - вся наша история полна ими. Обладание верой допускает и оправдывает самые бесчеловечные акты.
Но разве можно жить без веры в доброту, человечность, любовь - в то, что они, вопреки видимой жестокости мира, существуют? Скажу странное: верить можно лишь в то, чему всё противоречит. Иначе - это не вера. Только невозможная вещь требует веры в нее. Помнишь латинское «верую, ибо абсурдно»? Над этой фразой принято посмеиваться, но ведь она - единственное определение сути дела: верить в то, для чего нет никаких оснований.
Моя вера опирается на личный опыт. Я верю, что в нас есть нечто - Кант называл это моральным законом - мешающее сознательно творить зло. Не из страха, что за это накажут здесь или за гробом, но из неодолимого отвращения к нему, из нравственной брезгливости. Есть вещи неприемлемые, какими бы выгодными или жизненно важными они ни казались. Я вывел это из самонаблюдения. Кант, полагаю, тоже в себя смотрел - глядя по сторонам к этому едва ли можно прийти.
Не вера в бога побуждает меня следовать моральному закону, но сам этот закон означает: раз во мне есть искра, значит, где-то есть и костер. И, скажу тебе, любимая, в вопросах веры мы с тобой одинаковы. Свояк свояка…»
Письмо Иманда лежит на ее рабочем столе. Отвлекаясь иногда от занятий, Анна скользит взглядом по аккуратным строчкам с характерным для левши наклоном, грезя об изумительно красивой руке, что подчиняясь мыслям о ней, ласкала бумагу, выводя эти эротичные округлости и впадинки, прямые твердые росчерки - свидетельства непреклонной воли, и гибкие сочленения - тайные знаки мягкости и чувствительности его натуры. Иманд прав, думает она. Во мне тоже есть эта невозможность преступить - и она питает веру.
О присвоении веры как суммы убеждений - тоже верно. За «свою» веру, через которую определяют себя - я иудей, христианин, мусульманин - люди готовы убивать. Они защищают «собственность», без которой их «я» рассыпается, картина мира рушится, вся жизнь прахом. За веру сражаются, поскольку не отделяют себя от своих воззрений - присвоили. Но верить - не значит держать в уме набор догм. Это душевное горение, живой внутренний опыт - такое не повесишь в рамочку на стеночку, чтоб ему поклоняться. Верить - это пребывать в процессе, как и любить, жить, быть.
Все это Анна могла бы просто сказать жениху, воспользовавшись любой из технологий, какие есть в ее распоряжении, но… им дороги эти старомодные письма, возможность держать их в руках, перечитывать, слыша в себе любимый голос, родную интонацию. Писать милому - тоже удовольствие, и Анна бессовестно предается ему всю короткую июльскую ночь. Лунный свет падает на голубоватый исписанный лист и кучку тускло блестящих конфетных фантиков. Ночной ветер доносит трескотню кузнечиков, глухой стук каштанов о мостовую и запах сдобы из маленькой пекарни на соседней улице - там в старинной каменной печи поспевают к завтраку круасаны (один из них - с хрустящими краешками и каплей горячего шоколада внутри - для Анны).
«По-моему, «иметь веру», то есть признать за истину некие идеи, люди стремятся из страха, слабости, малодушия. Договор с богом - это способ выживания. Попытка задобрить неведомую грозную силу, заключить с ней сделку: я тебя буду слушаться, а ты меня не обижай. Страх перед возмездием, заставляет человека вести себя хорошо, и тот же страх вынуждает цепляться за веру, делать ее частью себя.
Так и с любовью. Откуда в нас жажда завладеть любовью другого человека? Вот маленькие дети - они про обладание ничего не знают, но ревнуют родителей к братьям и сёстрам. Хотят, чтобы любовь и внимание взрослых принадлежали им одним. Потому, что родительская любовь для ребёнка - вопрос выживания. Они ревнивцы - со страху.
Так и тянется потом: «моя вера», «моя любовь» - без них не прожить. Как без пищи, крова, орудий труда. Мне кажется, в этом причина губительной подмены, которую совершает наше сознание, а вслед за ним и язык».
***
Недели напролет Анна проводит в Париже. Учеба в Сорбонне не просто «второе высшее» (у нее уже есть диплом магистра гуманитарных наук Уппсальского университета, где она прошла спецкурс для главы государства**) - Анна заканчивает исследование в области урегулирования межнациональных конфликтов на опытном материале, накопленном в годы учебы. К ее работе привлечено пристальное внимание шведских и иностранных СМИ, неудивительно, что она нервничает. Даже в выходные не может отрешиться от дел. Или не хочет?
До «месяца тишины», когда влюбленные расстанутся, чтобы порознь ещё раз обдумать своё решение, остаются считанные дни. 25-го июля вечером Иманд покинет Стокгольм. А утром того же дня Анна публично представит автореферат дипломной работы. Интерес к труду августейшей выпускницы велик, приглашения давно разосланы.
- Всё кончится до одиннадцати, и не позже чем через три часа я буду дома, мы успеем побыть вместе, - обещает Анна.
- Я буду ждать, - просто говорит он, следя за безмятежностью интонации.
Но это не обманывает Анну. Ей известно, что пока она - там, Иманд здесь в одиночку сдерживает натиск противников их брака. Ему нужна уверенность, что Анна по-прежнему хочет быть его женой. Он как может, обуздывает свою мнительность, уверяя себя, что это «нервы», и почти с нетерпением ждёт 25-е, надеясь, что нежное прощание развеет сомнения и даст силы пережить следующий месяц.
***
Анна стоит перед аудиторией. От волнения лица у неё перед глазами сливаются в неразличимые пятна. Собственный голос кажется чужим, будто она слышит его в записи, но речь течет плавно с отработанными паузами и акцентами.
Розмари смотрит на нее сверху из последнего ряда. В элегантном брючном костюме из тёмно-синего крепдешина, со строгой причёской - все завитки тщательно подколоты шпильками с чёрным жемчугом, его благородный глянец мягким блеском играет в волосах, - Анна стоит на дне глубокой чаши амфитеатра в перекрестье сотен пристальных взглядов. На огромном экране за ее спиной, следуя за ходом изложения, возникают и гаснут фотографии, анимационные схемы, графики и столбцы чисел.
Розмари мало что понимает (у неё другая специальность), но она в курсе, что именно сейчас решается, будет ли эта работа признана ученической - достойно завершающей образование принцессы, или её сочтут новым словом в конфликтологии. И тогда защита через десять дней, станет центром открытой научной дискуссии с именитыми оппонентами, и, вероятно, ученой степенью в финале. Кажется все к тому идет.
Конечно Анна волнуется, хотя по ней не скажешь: уверенный тон, экономные жесты, держится так, словно все эти профессора каждый день собираются её послушать. Но Розмари не завидует, вот ещё! Как подумаешь, чего стоит такая выучка, никаких лавров не захочешь. У Анны ведь детства, считай, не было. Да и теперь тоже: будь она обычной девчонкой, миловалась бы сейчас с женихом. Чему тут завидовать?
А всё-таки она молодец: в зале внимательная тишина, академическая публика внемлет, похоже, она их впечатлила. По окончании процедуры Розмари подходит поздравить её.
- Что-то ты совсем бледная, - с удивлением замечает она, - даже губы. Как ты?
- Нормально, - Анна рассеяно улыбается. - Так… голова немного кружится.
- Это от успехов, - шутит Розмари. - Куда ты сейчас?
- В аэропорт. Только к себе зайду, босоножки надену, в туфлях жарко, - отрывисто, словно ей не хватает дыхания, отвечает Анна.
- Я с тобой, - Розмари берёт её под руку. - Ой, я тебе такое расскажу!
Весь недолгий путь до кампуса она болтает о парне, с которым познакомилась на практике, и приглядывается к спутнице.
- Ты что, ночь не спала?
- Спала, - вяло откликается Анна, - как убитая. Утром еле встала. Мне вообще всё время спать хочется, даже сейчас.
- Ничего, в самолёте подремлешь, - подбадривает Розмари, и получает в ответ слабую улыбку.
У себя в комнате Анна залпом выпивает стакан воды, и наклоняется чтобы застегнуть ремешки на босоножках. Это последнее что она помнит.
Сознание возвращается к ней поздно вечером, когда проходит действие лекарств, погрузивших ее в сон, чтобы дать отдых нервной системе. Верная Розмари топчется рядом, пока сиделка, дежурившая у постели, призывает врача.
От доктора Анна узнает, что ее обморок - от переутомления и наследственной гипотонии, что в ближайшие дни ей следует оставаться в постели, если она не хочет провести остаток лета в клинике.
Она чувствует себя слишком слабой, чтобы возражать, и, глядя в темное окно, молча обессиленно заливается слезами. Самолет, быть может, навсегда уносящий Иманда, сейчас уже в небе. Она нарушила данное ему слово. Не простилась. Он не знает причины и будет мучиться этим весь месяц. Что, если он не вернется?..
- Я ему сообщила, - отправив сиделку за чаем и склонившись к больной, шепчет Розмари, - твоему жениху. Нашла номер у тебя в почте. Сказала, что ты не можешь приехать. Он понял… наверное.
***
Увы. Иманд не разобрал стремительной как полет стрижа французской скороговорки собеседницы. И еще меньше он понял из стараний Розмари объясниться на английском - как истинная патриотка она терпеть не может этот язык. Только имя Анны и трижды повторенное «don't worry», подсказало, что девушка стремится что-то объяснить и успокоить его.
Искренняя, но бестолковая попытка Розмари, странным образом все же помогла: его не оставили в неведении, о нем позаботились. Кто бы ни была та француженка, она знает как связаться с ним, и несомненно знает это от Анны. А пока в самолете, заходящем на посадку над Прагой, ему остается только верить в ее любовь, и надеяться, что будет день, когда они вместе посмеются над этой историей.
---------------------------------------
*Дресс-код А5 - after five, свободный светский дресс-код для мероприятий после пяти часов вечера, куда менее формальный по сравнению с дресс-кодом cocktail. Явиться неподобающе одетым, значит, наверняка попасть в неловкое положение.
**Анна занималась по специальной образовательной программе в Уппсальском университете, включавшей ряд курсов по истории, социологии, политическим наукам, налоговому праву, общей и национальной экономике. Чтобы наследница получила глубокие и разнообразные знания о том, как управляется страна, был составлен особый курс для будущей королевы. Она посещала государственные и региональные органы управления, изучала работу правительства, риксдага и Министерства иностранных дел. Знакомилась с промышленностью, вникала в функционирование судебной системы, органов социального обеспечения, работу профсоюзов и союзов работодателей. Она также приобрела разносторонний международный опыт, участвуя в работе постоянного представительства Швеции во всемирных организациях.
Анна сидит на балконе с письмом на коленях, рассеяно глядя, как ветерок гоняет серебристые волны по лужайке кампуса. Солнечные блики гипнотически искрятся в шелковистой траве, усыпляя мысль, но... надо, надо взять себя в руки. До защиты меньше шести недель, а ей так хочется домой на выходные. Одна отрада: переписка с Имандом. Они договорились писать от руки, как встарь: «Хочу видеть твой почерк…». Такое письмо она и держит сейчас, думая о единственной фразе на белой странице.
В комнате бесшумно открывается дверь, и гибкая девичья фигура, бочком скользнув внутрь, на цыпочках крадется к балкону: «Вот ты где!» Анна вздрагивает: что за манера! Розмари с детства обожала пугать задумчивую сестричку: «У вас в Швеции все так смешно боятся?» «Приезжай - узнаешь!»
Вообще-то они не сёстры, но Розмари - чужую кровь, выросшую в дядиной семье, это никогда не смущало. Анна же - одинокий ребенок - полюбила названную сестричку всем сердцем.
- О женихе мечтаешь? - Розмари игриво выхватывает заветный листок: «Так-так, почитаем...»
- Отдай сейчас же! - Анна вскакивает.
Розмари, сверкая зубами и глазами, крутится по балкону - верткая как плотва на стремнине, выскакивает в комнату, а оттуда за дверь, подперев её с обратной стороны задом. Что ж теперь, вопить на весь кампус «выпусти меня»? - ну нет, такого удовольствия Анна ей не доставит. Вздохнув, она возвращается на балкон.
- Ты что, обиделась? - капризно тянет Розмари от двери, - Анна! - и, не получив ответа, подходит, виновато, заглядывая через плечо.
- Ам! - Анна хватает балбеску за нос, и смеётся. - Будешь знать, как соваться в чужие письма!
На, возьми! - Розмари возвращает помятый листок и, перехватив выразительный взгляд, восклицает. - Да ладно! Длинное я бы не читала, но там же всего одна строчка. Ну, Анна-а! Что за чепуху он пишет! Я же лопну - от любопытства!
- Терпи, - она мстительно улыбается. - Некогда мне с тобой, пойду заниматься.
- Да ты что! - Розмари топает ногой. - Я ж завтра на практику еду! А там ты замуж выскочишь, когда ещё увидимся!
Анна сдаётся, но все же выторговывает пару часов - если приналечь, успеет закончить то, над чем корпела с утра.
- Ладно, в семь возле Урсулы, - бурчит Розмари, исчезая. - Но там ты мне всё расскажешь! - угрожающе доносится из-за двери.
***
Хозяин маленького кафе на боковой улочке Латинского квартала с видом на часовню святой Урсулы свойски кивает девушкам на дверцу в глубине зала. За ней, журчащий фонтаном, тенистый дворик, и скрипучая лесенка на галерею, густо оплетённую виноградом. Единственный столик уставлен кофе и сливками, сыром, померанцевым ликером Grand Marnier, птифурами с ягодами, словом, всем, что требуется двум кумушкам для беседы.
- Ну, я слушаю! - отхлебнув кофе, Розмари, не мучая себя этикетом, ставит локти на стол и окунает лицо в ладони. - Расскажи, какой он.
Анна мечтательно жмурится:
- Умный, благородный, тонко чувствующий…
- Ах-ах! - язвит Розмари. - Безупречный герой! Сначала все так говорят, а потом… Недостатки-то у него есть?
- Да ну тебя! - машет рукой Анна. - Не знаю. Вот мама говорит: он холодный, замкнутый, высокомерный. Да нет этого. Он просто сдержанный, с развитым чувством собственного достоинства. Держится со всеми на равных, и это бесит тех, кто ждет от него подобострастия.
- Как ты его защищать кинулась, а! - довольно смеется Розмари. - Горой встала! Трудно тебе с ним?
- Иногда. Через него я узнаю о себе то, чего раньше не знала.
- Ты про письмо, что ли? - Розмари морщит лоб (она не сильна в английском): «Твоя любовь - принадлежит тебе?» - так, да? Ерунда какая-то! Кому еще она может принадлежать?
Она накалывает на вилку кусочек рокфора и макает его в горячий кофе, слизывая распустившиеся густые капли.
- Вкусно? - Анна невольно морщится.
- Сама попробуй. И рассказывай - не увиливай.
Но Анна не любит голубых сыров. Она бросает щедрую горсть малины в облачко взбитых сливок и берется за ложку.
- Ладно. Вот мы говорим: моя любовь, мои надежды, даже мое здоровье или болезнь, как будто это наши вещи.
- Любовь - это чувство, и оно - мое, - Розмари причмокивает, отправляя подтаявший сыр в рот.
- Нет. Ты испытываешь любовь, но не обладаешь ею - это не предмет, - возражает Анна. - А звучит так, будто мы владеем любовью. Язык помогает присваивать.
- Ну и что? - недоумевает Розмари. - Какая разница, как сказать: «моя любовь к тебе» или «я тебя люблю» - чувства от этого не изменятся.
- То-то у нас всюду существительные вместо глаголов! Раньше говорили «они счастливо женаты», а теперь «у них удачный брак», раньше сказали бы «я не могу заснуть», а сейчас «у меня бессонница». Прём против грамматики, и даже не замечаем! Язык передает наши заблуждения. «Моя любовь», значит - моя собственность. Ее нужно держать при себе, беречь от посягательств - как любое имущество. Раз любовь - моя, то и партнер тоже: «ты мой и должен быть со мной, при мне, любить только меня». Видишь, как далеко все зашло! А всего-то «моя любовь» вместо «я люблю».
- Это он тебе сказал? - Розмари, забыв отпить из чашки, со стуком ставит ее назад.
Анна качает головой:
- Он только задал вопрос - тот, что ты видела.
- Господи, вы, правда, ведете такие разговоры? Я думала, вы как все влюбленные: мур-мур, лямур тужур… Как это вообще могло прийти в голову?
- Да так, мы ещё в Стокгольме начали, - Анна улыбается...
***
... припоминая благоуханное лето в парке Бёрнхольма, медовый ветер над некошеной опушкой темного ельника, где они устроились в густой траве: Анна - с альбомом для эскизов, Иманд - со словарем и сборником упражнений. Она рисует растущие у ног усатые плети мышиного горошка, с сине-лиловыми мотыльковыми цветками. Он, лежа на животе, сражается с грамматикой вслух - Анна ставит ему произношение.
Душистый ветерок освежает ему лоб, играет шелковым подолом её юбки, качает цветущие метелочки ежи с желтыми щетинками - ее тени мечутся уже по последней странице. Но кончается и она. Иманд срывает травинку и переворачивается на спину. Забросив руку за голову, посасывает сладкий молочный кончик, смотрит в небо с перышками облаков. Анна тоже откладывает альбом и, сорвав колосок ежи, проводит им в расстегнутом вороте его рубашки. Он прикрывает глаза, чтобы не видеть, как она, изнемогает в борьбе с желанием отбросить травинку, а вместе с ней и стеснительность - наклониться к нему, отвести в сторону твердый воротничок и прильнуть губами к нагретой солнцем коже. Не нужно смотреть на нее сейчас - так легче справиться с собой, он по себе знает. Ему тоже нелегко: нежно щекочущий колосок скользит по лицу - вокруг губ, по скулам, по закрытым глазам, доводя до обморочного блаженства. И нужно невероятное усилие воли...
- Можешь представить нас через десять лет, занятых тем же? - вдруг спрашивает он.
- Что мы сидим на лугу, и я щекочу тебя травинкой? Вообразить могу, но что мы будем чувствовать...
Он молча ждет ответа.
- Вряд ли это будет так же… волнующе.
- Почему?
Она застенчиво водит колоском по его щеке:
- Мы привыкнем. К тому, что принадлежим друг другу.
- Принадлежим?
Анна смущается:
- Ну, мы же не будем вечно сомневаться, завоёвывать… раз любовь уже есть, - она беспомощно разводит руками, - не знаю, как сказать. Мы же так и говорим «наша любовь», имея в виду, что…
- …что мы - владельцы любви, её хозяева, - он нарочно доводит мысль до абсурда.
Анна вспыхивает: чушь конечно, но да, так оно и звучит.
- Люди женятся и впадают в иллюзию обладания, - прикрывшись ладонью от солнца, с неудовольствием говорит он, вглядываясь в дальний конец лужайки. - Это Вальмаас - вон там?
Внушительная фигура управляющего приближается.
- Да, нам пора, - Анна нехотя встает и, охнув, растирает затекшую ногу.
- Слушай, а дресс-код сегодня А5*?
- Нет, cocktail. Тебе что, не прислали изменения?
- Ты иди, - опуская очередное «недоразумение», он отворачивается собрать вещи. - Я сам всё сложу и принесу. После договорим.
***
«После» - им некогда. Утром Анна возвращается в Париж.
В час, когда по кампусу бродят ночные тени, она сидит на балконе с маленькой лампой, склонившей гибкую шею к тетрадной странице. Белая рука плавно движется по листу, озаренному теплым светом. Над розовым абажуром, как вспугнутые мысли, трепещут невзрачные мотыльки, вьется бессонная мошкара. Воспаленное электрическим заревом столичное небо, отражается в темных окнах, медленно тускнея, становясь из багрового дымно-рассветным.
«Зачем жениться, если брак не даёт особых прав друг на друга? А если дает, тогда зачем, женившись, привлекать, соблазнять, вызывать интерес - как раньше? Теперь любви можно просто требовать по закону. Женатые не возрождают себя каждый день в качестве любящих - не делают того, в чем выражает себя любовь: не стремятся познать, не откликаются всей душой на бытие любимого, не изъявляют чувств, не наслаждаются его присутствием - не «любят». Зачем стараться, если любовный успех уже достигнут? Вот так живое чувство становится мертвой вещью. Те переживания, поступки, которые и были любовью - остаются в прошлом. После свадьбы любовь - это то, чем вместе владеют, как деньгами, домом, статусом.
Помню ссоры в семье моего дяди, непонимание: разве мы не те же влюблённые, какими были до свадьбы? «Ты меня разлюбила», «Нет - ты!» Каждый чувствовал себя обманутым. Куда ушла их любовь? Стала «вещью»?
Но как моя любовь к тебе может пройти?! - хоть через десять, хоть через сто лет...»
В ответном письме одна фраза: «Скажи, твоя любовь - это то, что принадлежит тебе?»
Анна рассказывает все это Розмари.
- По-твоему, любовь проходит, когда мы перестаем вести себя как влюбленные, думая, что милый наш навеки? - недоверчиво переспрашивает Розмари.
Анна кивает.
- Если люди после свадьбы испытывают те же чувства, почему они не ведут себя как раньше? Не уделяют друг другу прежнего внимания, а заботятся только, чтоб оно не ушло на сторону. Откуда желание присвоить спутника жизни? Почему мало просто общаться с любимым, а хочется иметь его только для себя? Почему нормально бояться и ненавидеть тех, кто тоже хочет «обладать» нашим партнером?
- Из страха потерять любовь, - предполагает Розмари.
- Потерять можно только то, что имеешь.
- Ладно, скажем, из страха, что тебя разлюбят, - Розмари лукаво улыбается.
Но Анну не сбить с толку.
- Страх, что разлюбят - из-за иллюзии, что у тебя есть любовь и ее можно отнять, потерять, лишиться. Но ее нельзя иметь. Как нельзя схватить ветер - он не существует вне дуновения. Так и любовь - ее нет вне процесса.
- Но ведь процесс может прекратиться - сам по себе. Иссякнуть. Просто больше не чувствуешь ничего к человеку - скажешь, так не бывает?
- Бывает. Любой природный импульс однажды исчерпается, удовлетворится и сойдет на нет, если не воспроизводить условия, чтобы страсть, желание, волнение обновлялись. Мы испытываем любовь в той мере, в какой сами создаем ее, чтоб испытывать. Но ревность, страх - чем они помогут?
- Ну, знаешь... - Розмари подливает горячего кофе себе и Анне, - брак - это серьезно. Муж и жена зависят друг от друга. Будешь тут трястись, когда вся жизнь на этой связи построена! По мне, брак для любви вообще не нужен, - Розмари, играет ложечкой. - Ни за что в эту кабалу не пойду!
Анна пожимает плечами и добавляет в кофе несколько капель ликёра, благоухающего мандаринами:
- А я верю, что брак может быть лучшим решением для любящих.
- Да ладно, - Розмари примирительно касается ее руки, - я ж не говорю, что в браке ничего хорошего нет. Вот свадьба, например. У тебя точно не будет подружек невесты? Ну да, «месяц тишины», можно передумать, пока не войдешь в собор, я помню. Но это же формальность! Вы же не передумаете - так зачем делать вид? Невеста в окружении подруг с цветами - так красиво! Ты что, не уверена в нем? Только в его любви? Странные вы!
А к свадьбе всё готово? Как не знаешь? - Розмари возмущенно подскакивает на стуле, задевая стол коленкой - посуда дребезжит. Мысль о поминутно расписанном протокольном торжестве, которое готовят распорядители и церемониймейстер, её удручает. Как можно отдать собственную свадьбу им на откуп?
- Всё у вас принцесс не как у людей! - ворчит она. - Ну хоть платье-то ты сама выбираешь?
- Сама, - Анна улыбается её горячности, и набрасывает эскиз на салфетке.
- Без длинных рукавов? - ахает Розмари. - Тебе разве так можно? А юбку попышнее не хочешь? Хотя... нет, на перетянутый сноп будешь похожа.
Анна фыркает от смеха: ну где истая парижанка Розмари, ни дня не бывавшая в деревне, набралась этих аграрных сравнений?
***
Вдохновляющая переписка продолжается. Заочное общение придает Анне храбрости затронуть трудную тему.
«Ты сказал: «Я не атеист» - но кто ты? Никогда не говоришь о боге, не исповедуешь никакой веры. Не стиснут догмами, страхами, предрассудками. Я бы не сказала о тебе «верующий». Скорее «верящий». Разница тонкая, но значительная - как между содержанием веры и актом веры».
Ответ Иманда - две странички твердым почерком - волнует ее как тайна.
«Я не принадлежу к счастливым обладателям «истинной веры». У меня вообще нет «веры» - заимствованной от других, избавляющей от тяжкой необходимости думать и принимать решения. Мне не нужны спущенные сверху ответы на заданные жизнью вопросы, я осмеливаюсь искать их сам. Не отвергая истин, данных нам в великих учениях, я хочу проверить их на себе, как Паскаль основывал свою недоконченную «Апологию христианства» и на разуме и на авторитете Писания.
Здесь то же, что и с любовью, Анна. Если вера - это то, что человек имеет: идеи, усвоенные извне, тогда бог - не выражение высшего духовного опыта, а просто идол - вещь, на которую верующий проецирует собственную силу, отчуждая ее от себя. Он подчиняется своему творению и молится этой силе, как чужой, не понимая, что говорит с самим собой. Как раз о таком «боге» и писал Фейербах (помнишь?), утверждая, что божество - это силы самого человека, перенесенные им на внешний объект, и чем сильнее бог, тем слабей и ничтожней его создатель.
Так бог превращается в идола, и якобы присущие ему качества: всемогущество, милосердие, всезнание - становятся чуждыми личному опыту верующего. Идола можно славить как источник добра и любви и в то же время творить во имя его любые зверства - казни, гонения, войны - вся наша история полна ими. Обладание верой допускает и оправдывает самые бесчеловечные акты.
Но разве можно жить без веры в доброту, человечность, любовь - в то, что они, вопреки видимой жестокости мира, существуют? Скажу странное: верить можно лишь в то, чему всё противоречит. Иначе - это не вера. Только невозможная вещь требует веры в нее. Помнишь латинское «верую, ибо абсурдно»? Над этой фразой принято посмеиваться, но ведь она - единственное определение сути дела: верить в то, для чего нет никаких оснований.
Моя вера опирается на личный опыт. Я верю, что в нас есть нечто - Кант называл это моральным законом - мешающее сознательно творить зло. Не из страха, что за это накажут здесь или за гробом, но из неодолимого отвращения к нему, из нравственной брезгливости. Есть вещи неприемлемые, какими бы выгодными или жизненно важными они ни казались. Я вывел это из самонаблюдения. Кант, полагаю, тоже в себя смотрел - глядя по сторонам к этому едва ли можно прийти.
Не вера в бога побуждает меня следовать моральному закону, но сам этот закон означает: раз во мне есть искра, значит, где-то есть и костер. И, скажу тебе, любимая, в вопросах веры мы с тобой одинаковы. Свояк свояка…»
Письмо Иманда лежит на ее рабочем столе. Отвлекаясь иногда от занятий, Анна скользит взглядом по аккуратным строчкам с характерным для левши наклоном, грезя об изумительно красивой руке, что подчиняясь мыслям о ней, ласкала бумагу, выводя эти эротичные округлости и впадинки, прямые твердые росчерки - свидетельства непреклонной воли, и гибкие сочленения - тайные знаки мягкости и чувствительности его натуры. Иманд прав, думает она. Во мне тоже есть эта невозможность преступить - и она питает веру.
О присвоении веры как суммы убеждений - тоже верно. За «свою» веру, через которую определяют себя - я иудей, христианин, мусульманин - люди готовы убивать. Они защищают «собственность», без которой их «я» рассыпается, картина мира рушится, вся жизнь прахом. За веру сражаются, поскольку не отделяют себя от своих воззрений - присвоили. Но верить - не значит держать в уме набор догм. Это душевное горение, живой внутренний опыт - такое не повесишь в рамочку на стеночку, чтоб ему поклоняться. Верить - это пребывать в процессе, как и любить, жить, быть.
Все это Анна могла бы просто сказать жениху, воспользовавшись любой из технологий, какие есть в ее распоряжении, но… им дороги эти старомодные письма, возможность держать их в руках, перечитывать, слыша в себе любимый голос, родную интонацию. Писать милому - тоже удовольствие, и Анна бессовестно предается ему всю короткую июльскую ночь. Лунный свет падает на голубоватый исписанный лист и кучку тускло блестящих конфетных фантиков. Ночной ветер доносит трескотню кузнечиков, глухой стук каштанов о мостовую и запах сдобы из маленькой пекарни на соседней улице - там в старинной каменной печи поспевают к завтраку круасаны (один из них - с хрустящими краешками и каплей горячего шоколада внутри - для Анны).
«По-моему, «иметь веру», то есть признать за истину некие идеи, люди стремятся из страха, слабости, малодушия. Договор с богом - это способ выживания. Попытка задобрить неведомую грозную силу, заключить с ней сделку: я тебя буду слушаться, а ты меня не обижай. Страх перед возмездием, заставляет человека вести себя хорошо, и тот же страх вынуждает цепляться за веру, делать ее частью себя.
Так и с любовью. Откуда в нас жажда завладеть любовью другого человека? Вот маленькие дети - они про обладание ничего не знают, но ревнуют родителей к братьям и сёстрам. Хотят, чтобы любовь и внимание взрослых принадлежали им одним. Потому, что родительская любовь для ребёнка - вопрос выживания. Они ревнивцы - со страху.
Так и тянется потом: «моя вера», «моя любовь» - без них не прожить. Как без пищи, крова, орудий труда. Мне кажется, в этом причина губительной подмены, которую совершает наше сознание, а вслед за ним и язык».
***
Недели напролет Анна проводит в Париже. Учеба в Сорбонне не просто «второе высшее» (у нее уже есть диплом магистра гуманитарных наук Уппсальского университета, где она прошла спецкурс для главы государства**) - Анна заканчивает исследование в области урегулирования межнациональных конфликтов на опытном материале, накопленном в годы учебы. К ее работе привлечено пристальное внимание шведских и иностранных СМИ, неудивительно, что она нервничает. Даже в выходные не может отрешиться от дел. Или не хочет?
До «месяца тишины», когда влюбленные расстанутся, чтобы порознь ещё раз обдумать своё решение, остаются считанные дни. 25-го июля вечером Иманд покинет Стокгольм. А утром того же дня Анна публично представит автореферат дипломной работы. Интерес к труду августейшей выпускницы велик, приглашения давно разосланы.
- Всё кончится до одиннадцати, и не позже чем через три часа я буду дома, мы успеем побыть вместе, - обещает Анна.
- Я буду ждать, - просто говорит он, следя за безмятежностью интонации.
Но это не обманывает Анну. Ей известно, что пока она - там, Иманд здесь в одиночку сдерживает натиск противников их брака. Ему нужна уверенность, что Анна по-прежнему хочет быть его женой. Он как может, обуздывает свою мнительность, уверяя себя, что это «нервы», и почти с нетерпением ждёт 25-е, надеясь, что нежное прощание развеет сомнения и даст силы пережить следующий месяц.
***
Анна стоит перед аудиторией. От волнения лица у неё перед глазами сливаются в неразличимые пятна. Собственный голос кажется чужим, будто она слышит его в записи, но речь течет плавно с отработанными паузами и акцентами.
Розмари смотрит на нее сверху из последнего ряда. В элегантном брючном костюме из тёмно-синего крепдешина, со строгой причёской - все завитки тщательно подколоты шпильками с чёрным жемчугом, его благородный глянец мягким блеском играет в волосах, - Анна стоит на дне глубокой чаши амфитеатра в перекрестье сотен пристальных взглядов. На огромном экране за ее спиной, следуя за ходом изложения, возникают и гаснут фотографии, анимационные схемы, графики и столбцы чисел.
Розмари мало что понимает (у неё другая специальность), но она в курсе, что именно сейчас решается, будет ли эта работа признана ученической - достойно завершающей образование принцессы, или её сочтут новым словом в конфликтологии. И тогда защита через десять дней, станет центром открытой научной дискуссии с именитыми оппонентами, и, вероятно, ученой степенью в финале. Кажется все к тому идет.
Конечно Анна волнуется, хотя по ней не скажешь: уверенный тон, экономные жесты, держится так, словно все эти профессора каждый день собираются её послушать. Но Розмари не завидует, вот ещё! Как подумаешь, чего стоит такая выучка, никаких лавров не захочешь. У Анны ведь детства, считай, не было. Да и теперь тоже: будь она обычной девчонкой, миловалась бы сейчас с женихом. Чему тут завидовать?
А всё-таки она молодец: в зале внимательная тишина, академическая публика внемлет, похоже, она их впечатлила. По окончании процедуры Розмари подходит поздравить её.
- Что-то ты совсем бледная, - с удивлением замечает она, - даже губы. Как ты?
- Нормально, - Анна рассеяно улыбается. - Так… голова немного кружится.
- Это от успехов, - шутит Розмари. - Куда ты сейчас?
- В аэропорт. Только к себе зайду, босоножки надену, в туфлях жарко, - отрывисто, словно ей не хватает дыхания, отвечает Анна.
- Я с тобой, - Розмари берёт её под руку. - Ой, я тебе такое расскажу!
Весь недолгий путь до кампуса она болтает о парне, с которым познакомилась на практике, и приглядывается к спутнице.
- Ты что, ночь не спала?
- Спала, - вяло откликается Анна, - как убитая. Утром еле встала. Мне вообще всё время спать хочется, даже сейчас.
- Ничего, в самолёте подремлешь, - подбадривает Розмари, и получает в ответ слабую улыбку.
У себя в комнате Анна залпом выпивает стакан воды, и наклоняется чтобы застегнуть ремешки на босоножках. Это последнее что она помнит.
Сознание возвращается к ней поздно вечером, когда проходит действие лекарств, погрузивших ее в сон, чтобы дать отдых нервной системе. Верная Розмари топчется рядом, пока сиделка, дежурившая у постели, призывает врача.
От доктора Анна узнает, что ее обморок - от переутомления и наследственной гипотонии, что в ближайшие дни ей следует оставаться в постели, если она не хочет провести остаток лета в клинике.
Она чувствует себя слишком слабой, чтобы возражать, и, глядя в темное окно, молча обессиленно заливается слезами. Самолет, быть может, навсегда уносящий Иманда, сейчас уже в небе. Она нарушила данное ему слово. Не простилась. Он не знает причины и будет мучиться этим весь месяц. Что, если он не вернется?..
- Я ему сообщила, - отправив сиделку за чаем и склонившись к больной, шепчет Розмари, - твоему жениху. Нашла номер у тебя в почте. Сказала, что ты не можешь приехать. Он понял… наверное.
***
Увы. Иманд не разобрал стремительной как полет стрижа французской скороговорки собеседницы. И еще меньше он понял из стараний Розмари объясниться на английском - как истинная патриотка она терпеть не может этот язык. Только имя Анны и трижды повторенное «don't worry», подсказало, что девушка стремится что-то объяснить и успокоить его.
Искренняя, но бестолковая попытка Розмари, странным образом все же помогла: его не оставили в неведении, о нем позаботились. Кто бы ни была та француженка, она знает как связаться с ним, и несомненно знает это от Анны. А пока в самолете, заходящем на посадку над Прагой, ему остается только верить в ее любовь, и надеяться, что будет день, когда они вместе посмеются над этой историей.
---------------------------------------
*Дресс-код А5 - after five, свободный светский дресс-код для мероприятий после пяти часов вечера, куда менее формальный по сравнению с дресс-кодом cocktail. Явиться неподобающе одетым, значит, наверняка попасть в неловкое положение.
**Анна занималась по специальной образовательной программе в Уппсальском университете, включавшей ряд курсов по истории, социологии, политическим наукам, налоговому праву, общей и национальной экономике. Чтобы наследница получила глубокие и разнообразные знания о том, как управляется страна, был составлен особый курс для будущей королевы. Она посещала государственные и региональные органы управления, изучала работу правительства, риксдага и Министерства иностранных дел. Знакомилась с промышленностью, вникала в функционирование судебной системы, органов социального обеспечения, работу профсоюзов и союзов работодателей. Она также приобрела разносторонний международный опыт, участвуя в работе постоянного представительства Швеции во всемирных организациях.