Поединок
Винзор (25) - Анна (22)
С широкого подоконника гостевой комнаты, где я сижу, открывается вид на величественную подъездную аллею. Могучие корабельные сосны цедят солнечный свет, укрывая лёгкой сетчатой тенью цветники, широкой дугой огибающие старинный особняк в стиле Тессина - лаконичное элегантное скандинавское барокко. Часа не прошло с тех пор, как в этой аллее разыгралась между нами финальная сцена поединка, невеликодушно навязанного мною хозяйке. Я получил по заслугам. Великодушие пришлось явить ей, а мне - принять его со стыдом и благодарностью.
Я должен разобраться в том, что творится со мной. И для начала признаться, что был о себе лучшего мнения. Через три дня после нашего разговора о любви и судьбе, я шел через сад со стороны конюшен и увидел Анну в цветнике среди тюльпанов. Она сидела на качелях лицом к дорожке и должна была давно заметить меня, но что-то в ее позе убеждало в обратном.
Я подошел ближе и понял. Она спала, полулежа, прислонившись к мягкой спинке, уронив на колени заложенный пальцем второй том «Волшебной горы». Качели едва заметно покачивались, ветер шевелил складки ее бледно-голубого платья. С той стороны, откуда светило солнце, с козырька качелей свисал полог, превращавший их в подобие алькова. Пленительно-интимная картина, непринужденность позы, какую придает сон… Сгустившийся под пологом зной, окрасил ей щеки румянцем, как у разоспавшегося ребенка. Полная нижняя губка чуть опустилась, приоткрыв влажный перламутровый блеск зубов.
Неудивительно, что она уснула. Ночные бдения в обсерватории дают о себе знать. Наблюдения кончаются за час до рассвета, когда небо начинает бледнеть. Французы остаются обрабатывать данные, а мы берем курс на запад и летим догонять ночь. В сумрачных лесах под нами начинают петь птицы, на севере проступают из мглы зубцы скал, утро разгорается за спиной.
Приземляемся перед восходом - квелые, сонные, но не спешим разойтись по постелям. Молча сидим в кабине плечом к плечу в блаженном оцепенении близости нигде более для нас невозможной. Обманутые нашей неподвижностью синицы бесстрашно скачут по прозрачному куполу авиэта. С высоты посадочной площадки поместье, затерянное в глубине нехоженых хвойных лесов, окутанных рассветным туманом, кажется плодом романтической фантазии, и тот факт, что сидящая рядом девушка - принцесса, отнюдь не добавляет пейзажу реальности. Встает солнце и лишает нас единственного оправдания этого безмолвного соседства. Автоматически раскрываются солнечные батареи авиэта. Мы спускаемся вниз и расстаемся до завтрака, который и так подают позже обычного - в десять часов. Из человеколюбия, имея в виду неугомонных французов, шутит Анна.
Конечно, всем нам не хватает сна, и мне следовало уйти, оставить ее в покое. Но я не мог отвернуться, перестать смотреть, как она безмятежно спит в облаке кисеи. Ни за что на свете я не сделал бы ничего, разрушающего очарование. Стоял и жадно глазел на раскинувшуюся передо мной красоту. Наконец отступил, не насмотревшись, заставил себя уйти.
Чуть дальше вдоль дорожки посажены шпалерные розы - фигурные решетки густо увиты молодыми глянцевитыми побегами. Зайдя за них, обернулся, зная, что из-за шпалер меня не видно, и поразился происшедшей перемене. Анна, выпрямившись, сидела на качелях и листала книгу. Вид у нее был ничуть не сонный. Перебирая страницы, она удовлетворенно улыбалась, как человек только что провернувший удачный фокус.
Сейчас думаю, что ошибался. Может, Анна сквозь сон ощутила чье-то присутствие, и, когда я отошел, эта перемена разбудила ее. Но в тот момент решил, что кокетка лишь притворилась спящей - и как умело! Зачем? Не знаю. Может, не хотела разговаривать со мной. Или рассчитывала произвести впечатление. Или просто дурачилась, желая увидеть мою реакцию, подразнить.
Меня бросило в жар: я глупо выдал себя! Раскис перед ней влюбленный дурень - да она смеется надо мной! Нарочно все это устроила, чтоб убедиться в своей власти. А что насчет ее сердечка? Я тоже хочу узнать! Дурной азарт, неджентльменская жажда реванша овладели мною: надо вывести эту скромницу на чистую воду - заставить признаться, тоже выдать себя. Побуждение мстительное и постыдное.
Может, нелепый порыв угас бы, но на другой день вдруг испортилась погода. Ровная полоса свинцовых туч надвинулась с залива, зарядил холодный нудный дождь. Астрономы остались не у дел, и у всех наконец-то появился шанс выспаться. Предложение Анны устроить музыкальный вечер - ей как хозяйке, требовалось занять разноязычную компанию - встретили на ура.
К моему удивлению, Лакур оказался недурным скрипачом, а один из астрофизиков привёз с собой флейту. Быстро составились вокальные дуэты и даже одно трио a cappella. Все кроме меня знали толк в музыке и говорили по-французски. Я чувствовал себя лишним и уклонился бы от вечеринки, будь это возможно. Злился на дождь и чертовых французов, помешавших нам провести вечер вдвоем. Должно быть, Анна это чувствовала и надеялась смягчить мой сплин искренним радушием.
Я спустился вниз чуть ли не самым последним - и она в порыве дружбы шагнула мне навстречу. Это движение приковало к ней общее внимание - отделило от гостей, явило во всём блеске обольстительности залитые светом плечи, оправданно смелое декольте, в вырезе которого искристо переливалось огнями узкое бриллиантовое колье. На миг я остолбенел и вместо того, чтоб встретить её взгляд, уставился на сверкание прозрачных камней над тесной ложбинкой.
Мы застыли друг перед другом, она - смущенная, казалось, ее саму разволновали собственные груди, я - в растерянности. К счастью, никто не заметил этой взаимной неловкости, но мы оба равно ощутили себя задетыми. Я покраснел, Анна напряжённо вздернула плечи, и, церемонно договорив начатую фразу, отошла к роялю и, взяв лежавший среди нот, шёлковый шарф, закуталась в него. Этот жест - такой естественный, значил многое, но я усмотрел в нем лишь слабость и возбудился, как хищник от запаха крови.
Я видел, что перескакивая с французского на английский, Анна избегает смотреть мне в лицо и обращается больше к моему галстуку, но раза два-три перехватывал ее уклончивый взгляд. Ночью, лежа в постели, разыгрывал в уме наше объяснение, веря, что его нетрудно будет добиться, и заснул воодушевленный фантазиями.
Наутро (прощай деликатность!) я взялся донимать Анну безмолвными дерзкими вопросами, дразнить намеками. Наши разговоры и так - минное поле, но прежде мы были настороже. Теперь же я расставлял на каждом шагу хитроумные ловушки, преследовал ее, осаждал с упорством злого капризного ребёнка, вынуждая к признанию. О душевном покое Анны, которому угрожало моё слепое упрямство, не думал. Будто мстил за прежнюю сдержанность с ней, вызванную почтением к её титулу и к ней самой. Ненавидел свою робость, благоговел перед ней и оттого обнаглел окончательно. Анна сто раз могла бы осадить меня. И не сделала этого - мне бы следовало спросить себя, почему. Почему она меня прощает?
Всё это унизительно в первую очередь для меня, и стыдно говорить о таком. Я не ищу себе оправданий. Одержимость сделала меня бесчувственным - я не страдал, как не страдает и не рефлексирует человек, ввязавшийся в поединок и поглощенный своей целью. Голова моя была ясной, совесть молчала.
От моего безрассудства Анна нашла простую действенную защиту: отсутствие уловок и наивное простодушие. Чем настырнее я становился, тем меньше она «замечала» это. Я бесился - она отказывалась понимать. Я шлифовал фразы, надеясь тронуть её - но слова не достигали цели. Анна не игнорировала меня, напротив, замечала и принимала, все, что я говорил - но с какой трактовкой! - столь же лестной для меня, сколь и незаслуженной. Она прозревала в моих словах то, чего там и в помине не было, обезоруживала верой в мое благородство. Я ничего не мог поделать и бессильно негодовал. Уверен, она отлично всё понимала, видела, что я голову потерял, и почему-то щадила.
Её манера держаться, ровная приветливость, беглые, ничего не значащие взгляды - все это приводило меня в отчаяние, но и восхищало тоже. Ее поведение спокойное и благоразумное говорило: «Зря вы думаете, будто я о чем-то догадываюсь». Без единого укора она заставила меня стыдиться своих потуг. Но когда я, оставив дурацкие попытки, хотел извиниться, она, казалось, не поняла и этого, так же как перед тем - моего вызова. Пришлось отступить, сознавая, что со мной обошлись мягче, чем я заслуживал.
Убедившись, что новых провокаций можно не опасаться, Анна вернулась к прежнему серьезному доверительному тону. Я не собирался больше безумствовать. Но с каждым днем, приближавшим отъезд, во мне крепло желание избавиться от тайны, разделявшей нас, раскрыть перед ней свои чувства. То, что творилось со мной, требовало ее сердечного участия. Нежелание сдерживать и прятать свою любовь я оправдывал искренностью и прямодушием, а вовсе не тем, чем оно было на самом деле - эгоистичной ослепленностью самим собой.
Я спрашивал себя, что будет, если скажу Анне, что влюблен в нее, мысленно репетировал это признание. Предполагалось, мы будем одни в гостиной или в саду, и Анна захочет меня выслушать. Тогда бы я вверил ей себя как другу - высказал все, не претендуя на взаимность. Я так глубоко верил в ее доброту, что мысль признаться казалась даже естественной. Я представлял, как она склонит голову, пряча от меня заалевшее лицо, но выслушает, не сердясь, понимая и сочувствуя. И простит все глупости, какие я успел натворить.
Мысль, что я сам хочу открыть Анне то, что еще недавно скрывал, уже не смущала. Теперь я жаждал расстаться со своим секретом, с этой душевной сумятицей. Казалось, стоит ринуться навстречу истине - и конец колебаниям. Случай, которого я ждал, не замедлил.
После обеда устроился с книгой на южном балконе, но не столько читал, сколько наблюдал, как садовники освобождают клумбу от тюльпанов, уже почти отцветших, и высаживают, сверяясь со схемой, красные бегонии и разноцветные метелочки матиолы, окаймляя их бордюрами из пышной серебристой травы. Охапку срезанных, но еще свежих тюльпанов поместили в высокую корзину и отнесли в тенек к качелям.
Закончив работу, садовники отправились к цветнику в другом крыле дома. Я наконец углубился в чтение, а когда снова поднял голову, Анна сидела на качелях и разбирала цветы, откладывая те, что едва распустились. Я захлопнул книгу и поспешил в сад.
Она приветливо помахала мне рукой и вроде обрадовалась. Мы заговорили преувеличенно оживленно, перескакивая с предмета на предмет, стараясь нащупать естественную интонацию - этот словесный сумбур отчасти прикрывал нараставшую нервозность. Анну, казалось, мучило само мое присутствие - она пыталась продолжать свое занятие, но лишь рассеяно теребила цветы, скользя пальцами по гладким стеблям.
Я понимал, что медлить нельзя. Волей обстоятельств, все складывалось как я мечтал - мы одни. Вряд ли такая возможность представится снова. Искушение было неодолимым. Мы уже дошли до той степени взвинченности, какая позволяла мне решиться на откровенность, а ей - все выслушать. Я почти обуздал смятение. Ища поддержки, взглянул на нее и…онемел.
Уронив цветы на колени, она сидела неестественно прямая, бледная и потрясенная. В глазах стояли слезы. Губы у нее слегка дрожали, и она сжала их, словно не давая словам вырваться наружу. Анна неотрывно и прямо глядела мне в лицо, ее повлажневший лучистый взгляд, полный горькой нежности и упрека ожег и устыдил меня. Не то смущенная, так и не прозвучавшим признанием, в котором уже не было нужды, не то напуганная моим бесполезным пылом, она силой взгляда приказала мне молчать. И если б могла говорить в такую минуту, вероятно, сказала бы то, что я и сам слишком хорошо знал: слова излишни, и я поступаю низко. Но она не произнесла ни звука, и не опустила глаз.
Я сумел выговорить только: «Простите меня». Тогда она поднялась, будто вырастая - столько в ее движении было оскорбленного достоинства - цветы ворохом посыпались к ее ногам, она их не заметила и пошла прочь. Я шагнул следом, в порыве стыда и благодарности, сознавая, от какого унижения она меня избавила. Анна услышала - обернулась с выражением сочувствия и прощения, и, сделав знак, не следовать за ней, удалилась.
Этот взгляд, властный и сострадательный, каким она пресекла мой порыв, избавив себя и меня от нелепых излияний, стоит у меня перед глазами. Идиотское самомнение толкнуло меня наперекор всему, видеть в Анне то врага, чье упорство следует сломить, то конфидента, которого можно «осчастливить» признанием - знай я на что способен, сидел бы в Брюсселе и не позорился!
***
Дописываю спустя несколько часов. Ночь уже. Почти полная луна встает, цепляясь за угольно-черные ветки сосны, небо многозвездное, дымчато-опаловое. От Анны услышал: звездное молоко…
Как ни велик был соблазн отсидеться под каким-нибудь, пусть и вздорным, предлогом в своей комнате, я заставил себя сойти вниз. Быть причиной ее слез - какой еще кары мне надо! Пусть увидит, по крайней мере, что я больше не опасен. Впрочем, Анне было не до меня. Предстоял прощальный ужин с астрономами. Остались лишь я и Лакур - у него самолет утром, остальные уехали сразу после застолья.
За ужином я сидел довольно далеко, наискосок от Анны. Яркий румянец (не искусственный ли?) пятнами горел на белой коже, казалось, ей нездоровится, но она с обычной любезностью участвовала в общем разговоре. К еде не притронулась.
Я потихоньку ощипывал булочку, ожидая, когда она не выдержит и посмотрит на меня. Этот миг настал, и я с такой жаркой торопливостью послал ответный взгляд, что она не выдержала и улыбнулась, подарив мне боязливую надежду. Она уже говорила с соседом по столу - флейтистом, а я все еще чувствовал, что ее взгляд и улыбка лежат на моей щеке. Выждав немного, она обратилась ко мне: «…не так ли мистер Винзор?» Я пошутил в ответ - она с готовностью засмеялась и тоже ответила шуткой. Наша мгновенная пикировка оживила атмосферу, и я заслужил одобрительный кивок.
После ужина вышли проводить отъезжающих - с шумом и смехом, толкаясь и роняя чемоданы, французы рассаживались по машинам, но и оттуда продолжали галдеть, махать руками и осыпать хозяйку воздушными поцелуями. Наконец тронулись - конусы света заметались в сумрачном лесу среди черных стволов.
Вдвоем мы вернулись в притихший дом (месье Поль покинул нас еще до ужина, ради последних дел в обсерватории). Я думал, Анна сразу уйдет к себе, но она предложила выпить чаю, и я обрадовался. От облегчения мы с ней опустошили целую вазочку рассыпчатого печенья. Убедившись, что я взял себя в руки, она покинула оборонительные рубежи и, казалось, обо всём позабыла, обращаясь ко мне с подкупающей простотой и сердечностью. Из всех способов простить меня, этот без сомнения был самым великодушным.
С широкого подоконника гостевой комнаты, где я сижу, открывается вид на величественную подъездную аллею. Могучие корабельные сосны цедят солнечный свет, укрывая лёгкой сетчатой тенью цветники, широкой дугой огибающие старинный особняк в стиле Тессина - лаконичное элегантное скандинавское барокко. Часа не прошло с тех пор, как в этой аллее разыгралась между нами финальная сцена поединка, невеликодушно навязанного мною хозяйке. Я получил по заслугам. Великодушие пришлось явить ей, а мне - принять его со стыдом и благодарностью.
Я должен разобраться в том, что творится со мной. И для начала признаться, что был о себе лучшего мнения. Через три дня после нашего разговора о любви и судьбе, я шел через сад со стороны конюшен и увидел Анну в цветнике среди тюльпанов. Она сидела на качелях лицом к дорожке и должна была давно заметить меня, но что-то в ее позе убеждало в обратном.
Я подошел ближе и понял. Она спала, полулежа, прислонившись к мягкой спинке, уронив на колени заложенный пальцем второй том «Волшебной горы». Качели едва заметно покачивались, ветер шевелил складки ее бледно-голубого платья. С той стороны, откуда светило солнце, с козырька качелей свисал полог, превращавший их в подобие алькова. Пленительно-интимная картина, непринужденность позы, какую придает сон… Сгустившийся под пологом зной, окрасил ей щеки румянцем, как у разоспавшегося ребенка. Полная нижняя губка чуть опустилась, приоткрыв влажный перламутровый блеск зубов.
Неудивительно, что она уснула. Ночные бдения в обсерватории дают о себе знать. Наблюдения кончаются за час до рассвета, когда небо начинает бледнеть. Французы остаются обрабатывать данные, а мы берем курс на запад и летим догонять ночь. В сумрачных лесах под нами начинают петь птицы, на севере проступают из мглы зубцы скал, утро разгорается за спиной.
Приземляемся перед восходом - квелые, сонные, но не спешим разойтись по постелям. Молча сидим в кабине плечом к плечу в блаженном оцепенении близости нигде более для нас невозможной. Обманутые нашей неподвижностью синицы бесстрашно скачут по прозрачному куполу авиэта. С высоты посадочной площадки поместье, затерянное в глубине нехоженых хвойных лесов, окутанных рассветным туманом, кажется плодом романтической фантазии, и тот факт, что сидящая рядом девушка - принцесса, отнюдь не добавляет пейзажу реальности. Встает солнце и лишает нас единственного оправдания этого безмолвного соседства. Автоматически раскрываются солнечные батареи авиэта. Мы спускаемся вниз и расстаемся до завтрака, который и так подают позже обычного - в десять часов. Из человеколюбия, имея в виду неугомонных французов, шутит Анна.
Конечно, всем нам не хватает сна, и мне следовало уйти, оставить ее в покое. Но я не мог отвернуться, перестать смотреть, как она безмятежно спит в облаке кисеи. Ни за что на свете я не сделал бы ничего, разрушающего очарование. Стоял и жадно глазел на раскинувшуюся передо мной красоту. Наконец отступил, не насмотревшись, заставил себя уйти.
Чуть дальше вдоль дорожки посажены шпалерные розы - фигурные решетки густо увиты молодыми глянцевитыми побегами. Зайдя за них, обернулся, зная, что из-за шпалер меня не видно, и поразился происшедшей перемене. Анна, выпрямившись, сидела на качелях и листала книгу. Вид у нее был ничуть не сонный. Перебирая страницы, она удовлетворенно улыбалась, как человек только что провернувший удачный фокус.
Сейчас думаю, что ошибался. Может, Анна сквозь сон ощутила чье-то присутствие, и, когда я отошел, эта перемена разбудила ее. Но в тот момент решил, что кокетка лишь притворилась спящей - и как умело! Зачем? Не знаю. Может, не хотела разговаривать со мной. Или рассчитывала произвести впечатление. Или просто дурачилась, желая увидеть мою реакцию, подразнить.
Меня бросило в жар: я глупо выдал себя! Раскис перед ней влюбленный дурень - да она смеется надо мной! Нарочно все это устроила, чтоб убедиться в своей власти. А что насчет ее сердечка? Я тоже хочу узнать! Дурной азарт, неджентльменская жажда реванша овладели мною: надо вывести эту скромницу на чистую воду - заставить признаться, тоже выдать себя. Побуждение мстительное и постыдное.
Может, нелепый порыв угас бы, но на другой день вдруг испортилась погода. Ровная полоса свинцовых туч надвинулась с залива, зарядил холодный нудный дождь. Астрономы остались не у дел, и у всех наконец-то появился шанс выспаться. Предложение Анны устроить музыкальный вечер - ей как хозяйке, требовалось занять разноязычную компанию - встретили на ура.
К моему удивлению, Лакур оказался недурным скрипачом, а один из астрофизиков привёз с собой флейту. Быстро составились вокальные дуэты и даже одно трио a cappella. Все кроме меня знали толк в музыке и говорили по-французски. Я чувствовал себя лишним и уклонился бы от вечеринки, будь это возможно. Злился на дождь и чертовых французов, помешавших нам провести вечер вдвоем. Должно быть, Анна это чувствовала и надеялась смягчить мой сплин искренним радушием.
Я спустился вниз чуть ли не самым последним - и она в порыве дружбы шагнула мне навстречу. Это движение приковало к ней общее внимание - отделило от гостей, явило во всём блеске обольстительности залитые светом плечи, оправданно смелое декольте, в вырезе которого искристо переливалось огнями узкое бриллиантовое колье. На миг я остолбенел и вместо того, чтоб встретить её взгляд, уставился на сверкание прозрачных камней над тесной ложбинкой.
Мы застыли друг перед другом, она - смущенная, казалось, ее саму разволновали собственные груди, я - в растерянности. К счастью, никто не заметил этой взаимной неловкости, но мы оба равно ощутили себя задетыми. Я покраснел, Анна напряжённо вздернула плечи, и, церемонно договорив начатую фразу, отошла к роялю и, взяв лежавший среди нот, шёлковый шарф, закуталась в него. Этот жест - такой естественный, значил многое, но я усмотрел в нем лишь слабость и возбудился, как хищник от запаха крови.
Я видел, что перескакивая с французского на английский, Анна избегает смотреть мне в лицо и обращается больше к моему галстуку, но раза два-три перехватывал ее уклончивый взгляд. Ночью, лежа в постели, разыгрывал в уме наше объяснение, веря, что его нетрудно будет добиться, и заснул воодушевленный фантазиями.
Наутро (прощай деликатность!) я взялся донимать Анну безмолвными дерзкими вопросами, дразнить намеками. Наши разговоры и так - минное поле, но прежде мы были настороже. Теперь же я расставлял на каждом шагу хитроумные ловушки, преследовал ее, осаждал с упорством злого капризного ребёнка, вынуждая к признанию. О душевном покое Анны, которому угрожало моё слепое упрямство, не думал. Будто мстил за прежнюю сдержанность с ней, вызванную почтением к её титулу и к ней самой. Ненавидел свою робость, благоговел перед ней и оттого обнаглел окончательно. Анна сто раз могла бы осадить меня. И не сделала этого - мне бы следовало спросить себя, почему. Почему она меня прощает?
Всё это унизительно в первую очередь для меня, и стыдно говорить о таком. Я не ищу себе оправданий. Одержимость сделала меня бесчувственным - я не страдал, как не страдает и не рефлексирует человек, ввязавшийся в поединок и поглощенный своей целью. Голова моя была ясной, совесть молчала.
От моего безрассудства Анна нашла простую действенную защиту: отсутствие уловок и наивное простодушие. Чем настырнее я становился, тем меньше она «замечала» это. Я бесился - она отказывалась понимать. Я шлифовал фразы, надеясь тронуть её - но слова не достигали цели. Анна не игнорировала меня, напротив, замечала и принимала, все, что я говорил - но с какой трактовкой! - столь же лестной для меня, сколь и незаслуженной. Она прозревала в моих словах то, чего там и в помине не было, обезоруживала верой в мое благородство. Я ничего не мог поделать и бессильно негодовал. Уверен, она отлично всё понимала, видела, что я голову потерял, и почему-то щадила.
Её манера держаться, ровная приветливость, беглые, ничего не значащие взгляды - все это приводило меня в отчаяние, но и восхищало тоже. Ее поведение спокойное и благоразумное говорило: «Зря вы думаете, будто я о чем-то догадываюсь». Без единого укора она заставила меня стыдиться своих потуг. Но когда я, оставив дурацкие попытки, хотел извиниться, она, казалось, не поняла и этого, так же как перед тем - моего вызова. Пришлось отступить, сознавая, что со мной обошлись мягче, чем я заслуживал.
Убедившись, что новых провокаций можно не опасаться, Анна вернулась к прежнему серьезному доверительному тону. Я не собирался больше безумствовать. Но с каждым днем, приближавшим отъезд, во мне крепло желание избавиться от тайны, разделявшей нас, раскрыть перед ней свои чувства. То, что творилось со мной, требовало ее сердечного участия. Нежелание сдерживать и прятать свою любовь я оправдывал искренностью и прямодушием, а вовсе не тем, чем оно было на самом деле - эгоистичной ослепленностью самим собой.
Я спрашивал себя, что будет, если скажу Анне, что влюблен в нее, мысленно репетировал это признание. Предполагалось, мы будем одни в гостиной или в саду, и Анна захочет меня выслушать. Тогда бы я вверил ей себя как другу - высказал все, не претендуя на взаимность. Я так глубоко верил в ее доброту, что мысль признаться казалась даже естественной. Я представлял, как она склонит голову, пряча от меня заалевшее лицо, но выслушает, не сердясь, понимая и сочувствуя. И простит все глупости, какие я успел натворить.
Мысль, что я сам хочу открыть Анне то, что еще недавно скрывал, уже не смущала. Теперь я жаждал расстаться со своим секретом, с этой душевной сумятицей. Казалось, стоит ринуться навстречу истине - и конец колебаниям. Случай, которого я ждал, не замедлил.
После обеда устроился с книгой на южном балконе, но не столько читал, сколько наблюдал, как садовники освобождают клумбу от тюльпанов, уже почти отцветших, и высаживают, сверяясь со схемой, красные бегонии и разноцветные метелочки матиолы, окаймляя их бордюрами из пышной серебристой травы. Охапку срезанных, но еще свежих тюльпанов поместили в высокую корзину и отнесли в тенек к качелям.
Закончив работу, садовники отправились к цветнику в другом крыле дома. Я наконец углубился в чтение, а когда снова поднял голову, Анна сидела на качелях и разбирала цветы, откладывая те, что едва распустились. Я захлопнул книгу и поспешил в сад.
Она приветливо помахала мне рукой и вроде обрадовалась. Мы заговорили преувеличенно оживленно, перескакивая с предмета на предмет, стараясь нащупать естественную интонацию - этот словесный сумбур отчасти прикрывал нараставшую нервозность. Анну, казалось, мучило само мое присутствие - она пыталась продолжать свое занятие, но лишь рассеяно теребила цветы, скользя пальцами по гладким стеблям.
Я понимал, что медлить нельзя. Волей обстоятельств, все складывалось как я мечтал - мы одни. Вряд ли такая возможность представится снова. Искушение было неодолимым. Мы уже дошли до той степени взвинченности, какая позволяла мне решиться на откровенность, а ей - все выслушать. Я почти обуздал смятение. Ища поддержки, взглянул на нее и…онемел.
Уронив цветы на колени, она сидела неестественно прямая, бледная и потрясенная. В глазах стояли слезы. Губы у нее слегка дрожали, и она сжала их, словно не давая словам вырваться наружу. Анна неотрывно и прямо глядела мне в лицо, ее повлажневший лучистый взгляд, полный горькой нежности и упрека ожег и устыдил меня. Не то смущенная, так и не прозвучавшим признанием, в котором уже не было нужды, не то напуганная моим бесполезным пылом, она силой взгляда приказала мне молчать. И если б могла говорить в такую минуту, вероятно, сказала бы то, что я и сам слишком хорошо знал: слова излишни, и я поступаю низко. Но она не произнесла ни звука, и не опустила глаз.
Я сумел выговорить только: «Простите меня». Тогда она поднялась, будто вырастая - столько в ее движении было оскорбленного достоинства - цветы ворохом посыпались к ее ногам, она их не заметила и пошла прочь. Я шагнул следом, в порыве стыда и благодарности, сознавая, от какого унижения она меня избавила. Анна услышала - обернулась с выражением сочувствия и прощения, и, сделав знак, не следовать за ней, удалилась.
Этот взгляд, властный и сострадательный, каким она пресекла мой порыв, избавив себя и меня от нелепых излияний, стоит у меня перед глазами. Идиотское самомнение толкнуло меня наперекор всему, видеть в Анне то врага, чье упорство следует сломить, то конфидента, которого можно «осчастливить» признанием - знай я на что способен, сидел бы в Брюсселе и не позорился!
***
Дописываю спустя несколько часов. Ночь уже. Почти полная луна встает, цепляясь за угольно-черные ветки сосны, небо многозвездное, дымчато-опаловое. От Анны услышал: звездное молоко…
Как ни велик был соблазн отсидеться под каким-нибудь, пусть и вздорным, предлогом в своей комнате, я заставил себя сойти вниз. Быть причиной ее слез - какой еще кары мне надо! Пусть увидит, по крайней мере, что я больше не опасен. Впрочем, Анне было не до меня. Предстоял прощальный ужин с астрономами. Остались лишь я и Лакур - у него самолет утром, остальные уехали сразу после застолья.
За ужином я сидел довольно далеко, наискосок от Анны. Яркий румянец (не искусственный ли?) пятнами горел на белой коже, казалось, ей нездоровится, но она с обычной любезностью участвовала в общем разговоре. К еде не притронулась.
Я потихоньку ощипывал булочку, ожидая, когда она не выдержит и посмотрит на меня. Этот миг настал, и я с такой жаркой торопливостью послал ответный взгляд, что она не выдержала и улыбнулась, подарив мне боязливую надежду. Она уже говорила с соседом по столу - флейтистом, а я все еще чувствовал, что ее взгляд и улыбка лежат на моей щеке. Выждав немного, она обратилась ко мне: «…не так ли мистер Винзор?» Я пошутил в ответ - она с готовностью засмеялась и тоже ответила шуткой. Наша мгновенная пикировка оживила атмосферу, и я заслужил одобрительный кивок.
После ужина вышли проводить отъезжающих - с шумом и смехом, толкаясь и роняя чемоданы, французы рассаживались по машинам, но и оттуда продолжали галдеть, махать руками и осыпать хозяйку воздушными поцелуями. Наконец тронулись - конусы света заметались в сумрачном лесу среди черных стволов.
Вдвоем мы вернулись в притихший дом (месье Поль покинул нас еще до ужина, ради последних дел в обсерватории). Я думал, Анна сразу уйдет к себе, но она предложила выпить чаю, и я обрадовался. От облегчения мы с ней опустошили целую вазочку рассыпчатого печенья. Убедившись, что я взял себя в руки, она покинула оборонительные рубежи и, казалось, обо всём позабыла, обращаясь ко мне с подкупающей простотой и сердечностью. Из всех способов простить меня, этот без сомнения был самым великодушным.