Стокгольм. Суверен (2)
Иманд (41) - Анна (38)
***
После обеда - полстакана белкового коктейля, хлебец и две чашки чаю, - Анна, следуя советам врачей, отдыхает в затемненной спальне, надев наушники и наслаждаясь ноктюрнами Шуберта, Листа и Дебюсси. Ещё неделька, и её малышка тоже сможет услышать эти пленительные звуки сквозь брюшную стенку. Мысленно Анна уже наметила репертуар, каким станет баловать свою кроху. Еда и покой делают своё дело. Она чувствует прилив сил и возвращается к своим обязанностям приободренной.
Два государственных мужа - шеф SÄPO и генерал Таубе просят срочной аудиенции. В какой очерёдности она пожелает принять их, спрашивает секретарь. Ага, стало быть, на ловца и зверь, думает Анна.
- Сделайте так, чтобы они не столкнулись. И пусть генерал подождёт.
Через четверть часа, выслушав доклад шефа тайной полиции, она призывает к себе «дядюшку». И, против обыкновения, ждет его стоя. Вместо приветливой улыбки, с какой она всегда встречала его, герр Таубе видит поджатые губы, сверкающие глаза, и понимает, что его опередили.
- Вы желали видеть меня, мадам?
- Да. И надеюсь, по той же причине, по какой вы просили о встрече, - в гулком зале с высоким лепным потолком её голос обретает несвойственную изящной женщине грудную полноту и силу. - Хочется верить, что вы, как человек государственного ума, сознавая опасность, явились доложить о преступных намерениях кучки дельцов.
- Преступных?
- Именно. Планировать захват власти - преступно!
- Полагаю, социалисты не оставили им выбора. Вчера я имел честь выслушать обоснованные опасения деловых людей, которых крайне беспокоит нынешняя ситуация. Смею думать, вас она беспокоит тоже.
- Допустим. Но идти на поводу у заговорщиков, политику, называющему себя поборником закона и порядка - вы не усматриваете здесь противоречия? - неприемлемо.
Герр Таубе не знает, что задевает его сильнее - упрек в непоследовательности или отповедь Анны, кладущая конец его честолюбивым планам.
- Возможно, это не лучший выход, - цедит он, - но попытка малой кровью избежать большой беды. Зачем вам этот лгун и трус Юнсон? Что вам в нём?
- Лгун и трус? - недоумённо переспрашивает Анна.
- Да, мадам. Вам следует знать, что означает его якобы простуда, - Таубе чует, что нашел нужный аргумент. - Неужели вам до сих пор не сообщили?..
- Не сообщили что? - с колотящимся сердцем, Анна опирается рукой о спинку кресла.
- Что он скрывает от вас не кашель и насморк, а инфаркт. У руля никого нет, понимаете? Позвольте, я помогу вам присесть... вот так. Воды?
Анна заставляет себя выпрямиться, со страхом чувствуя первые острые покалывания в подвздошье. Она никак не комментирует возмутительную новость, и генералу ничего не остаётся, кроме как продолжать, сбавив тон.
- Так почему же вы защищаете его?
- Я защищаю законно избранного главу правительства. Защищаю Конституцию, - отрывисто, но твердо отвечает она.
- Это правительство грозит уничтожить основу основ - свободу предпринимательства! Что же вы будете сидеть как в театре и смотреть...
- В этом моя обязанность: быть вне политики, вне схватки - на стороне закона. И ждать, пока народ, избравший это правительство, не принудит его уйти в отставку. Если принудит. Моя задача объединять общество. Вы же зовете к расколу.
Боль раскручивается в ней тугой волной, и Анна берет паузу, пережидая мучительный пик (не буду я больше ничего есть, не буду, в сердцах обещает она животу) и, когда колика отпускает, дав ей краткую передышку, быстро говорит:
- Понимаю, вам - деятельному человеку претит мысль о бездействии. Но наша задача, как членов правящего дома, не раскачивать лодку в бурном море в угоду эгоцентричным дельцам. Мы должны сохранить её в равновесии и привести в мирную гавань.
Договорив, она с усилием встаёт, тем самым давая знак к окончанию аудиенции. В глазах темно, дурнота подкатывает к горлу. Едва генерал выходит за дверь, она валится в кресло, махнув рукой вошедшему секретарю: «Уйдите! Врача...»
Желудок делает кульбит, её тошнит горечью пополам с какими-то красно-бурыми сгустками - кровь, клюква?
***
Весь следующий день Анна чувствует себя вялой, опустошенной. Аппетита нет, сил тоже. Ну хоть не болит ничего. Сосредоточиться трудно, внимание рассеивается, чтение нагоняет сон. Отрывочные бессвязные мысли крутятся в голове, как серые вихри сора, взметенные ветром. Кажется ничто на свете не способно увлечь или взволновать ее. Да еще эта погода! Волглый, днями не просыхающий мир за слезящимися стеклами в занозах дождя - если прислушаться, слышно, как бубнит и пришепётывает снаружи ливень. Хочется прилечь, натянуть плед на уши и проспать до самого вечера. В конце концов, она так и делает.
А когда просыпается, Иманд сидит рядом и смотрит на нее с той нестерпимой жалостью, какую она прежде не замечала в нем. Он теперь постоянно искушаем нелепым желанием прервать ее мучения, отказаться от этого ребенка. Ибо «работа», совершаемая ее телом изнурительно трудна, и нельзя не пожалеть ту, на кого она возложена.
Глубокое сострадание в нем сродни возмущенному «прекратите!», готовому слететь с языка, при виде гримас боли и отвращения, непрестанной тошноты, слабости, голода, серого лица жены, ее беспробудного, больше похожего на обморок, сна средь бела дня. Бессилие и страх за нее, чисто мужской ужас перед обычными муками беременности попеременно терзают его. Равно как и сознание, что «это» не может, да и не должно прекратиться - а так или иначе будет доведено до конца, быть может… буквального (виденный однажды портрет умершей родами Анниной прабабки Ингрид, на которую удивительно похожа его жена - тайный кошмар его ночей, о чем он ни разу ни словом не обмолвился).
- Выспалась? - ласково спрашивает он.
- Угу, - соня зевает, сладко потягивается, и тут же вечным материнским жестом заботливо покрывает ладонями пока еще плоский живот.
- Шевелится? - он тоже кладет руку, прислушиваясь.
Она пожимает плечами и загадочно улыбается.
- Знаешь, мне грибы снились - те желтенькие… забыла название… помнишь, ты с залива привозил?
- Лисички?
- Наверно. Я бы сейчас их поела.
А как же запах? - хочется спросить ему, но нельзя, Анну от одного слова «запах» стошнить может, такое уже бывало. И он спрашивает по-другому:
- А ты сможешь?
- Не знаю… - тоскливо-жалобно тянет она. - Но вот сейчас мне их хочется. Я такая голодная!
- Конечно! - быстро, пока она не перехотела, соглашается Иманд и спешит вниз - распорядиться, надеясь, что удастся где-нибудь раздобыть для нее лисичек в апреле. Может их выращивают как шампиньоны и вёшенки? Господи, хоть бы!
Его мольбы услышаны! Лисичек-то? - найдем, а как же, обещают ему. Часу не проходит, тушеные в сливках лисички, гарнированные влажно-жемчужным рисом, поданы к столу с пылу с жару. Золотистые подрумяненные грибочки, посыпанные рубленой зеленью, и отдельно - густой соус, в котором они томились. Анна щедро поливает им полупрозрачный рассыпчатый рис, и оказывает честь желанному блюду. Уписывает с нескрываемым аппетитом - за обе щеки, с наслаждением дыша горячим сытным ароматом, от которого ей нисколько не худо.
Забыв о еде, Иманд смотрит на нее с восторгом:
- Хочешь еще?
- Лопну! Я лучше потом… ох… до чего же вкусные! - она удовлетворенно откидывается на спинку стула. - Расскажи мне новости, а то я все проспала. Что Оскар - результаты объявили?
- Сразу после полудня. Представляешь, выиграл NMC*** в личном зачете.
- Да ты что!
- Теперь в Сидней поедет - на Международную математическую олимпиаду. Десятилетний пацан - капитан национальной команды! Гордись мать!
- Надо его поздравить! - Анна тянется к телефону.
- Не спеши. Там сейчас Филдсовскую премию вручают. Победителей NMC позвали на церемонию. Малыш на седьмом небе - в лауреатах же кумир его, немец этот… как бишь его? На «гоблин» похоже.
- Коблиц? - Анна смеется. - Тогда ему точно не до нас. Ладно, вернется - устроим ему встречу. Что я еще пропустила?
- Крокусы. Зацвели в террасном парке. Ты знала?
- Нет. Когда же успели - ведь льет все время! Слушай, а пойдем посмотрим на них? - она полна энтузиазма, чуть не подпрыгивает от нетерпения.
И хотя уже смеркается, он так рад этой перемене в ней - выспалась, поела, глаза блестят, и гулять ей полезно.
К ночи небо очистилось. Легкие перистые облачка выстилают бледно-абрикосовый запад. Сияюще-светлые, они заляпаны снизу серыми пятнами мелких туч, словно кто-то вытер о небосвод грязные пальцы. Упругий неожиданно тёплый ветер, пахнущий мокрой землей, ударяет в грудь, треплет волосы. Анна блаженно жмурится:
- Теплынь-то какая!
Вдоль непросохших дорожек вспыхивают золотисто-розовые огоньки боллардов, осияв путь до самой нижней террасы всё еще голого парка. И конечно никаких крокусов в сумерках они не нашли, но ничуть не расстроились.
На воздухе нервное оживление Анны сменилось умиротворением. Пожалуй, самое время сказать ей, думает Иманд, глядя сбоку на спокойное лицо жены.
- Хотел спросить… Тебе имя Магнус Верле говорит о чем-то?
- Нет. Кто это?
- Помнишь захват бара «Crazy donkey»? Тот террорист, которому удалось сбежать...
- А! Его, кажется, нашли мертвым. И что?
- Это сын Юнсона. Завтра будет во всех газетах.
- Нет! - Анна мотает головой, словно надеясь отогнать ошеломительную новость. - Нет, нет! У него же дочери-погодки. С чего ты взял?
- Журналисты нашли его мать. Студенческая интрижка. Юнсон обещал помогать, если она сохранит тайну. Парень носил материнскую фамилию. Выйдет страшный скандал. Таубе и его люди вцепятся... Что Юнсон, до сих пор простужен?
Она молча кивает, прозревая связь: инфаркт, сын…
- Думаешь, он подаст в отставку? - озабоченно спрашивает Иманд. Юнсон, несмотря ни на что, импонирует ему - не радикализмом, но бескорыстной преданностью идее и редким для политика желанием служить обществу.
- Не знаю, - Анна со вздохом берёт его под руку. - Вероятно.
- Его отставка - удар по идее базового дохода. Особенно сейчас, когда социалисты так круто взялись.
- Да, - соглашается Анна, - это удар. Плохо, что важные идеи завязаны на популярность того, кто их продвигает. Еще хуже то, что люди не видят ситуацию в целом, одни проблемы у всех на виду. Многие не знают, что делать со своей жизнью, не могут найти себя в новых условиях - да. Но никто не голодает, не сидит без гроша. Праздность - зло, а нищета? Мы слышим тех, кто шумит на улицах, а не тех, кому стало легче жить. Кто теперь может спокойно тратить на детей, на здоровье, не бояться за будущее. Они не кричат на митингах, а тех, кто кричит, заведомо меньше.
- Что ты собираешься делать?
Жена отводит взгляд:
- Прости. Мы не должны это обсуждать, ты же знаешь. Я приму решение, - ей неприятно это говорить, снова и снова подчеркивать разницу их положения. Ее дела с премьер-министром, разнос, устроенный накануне «дядюшке»-путчисту, и прочие «рифы» большой политики - все это Иманда не касается. Он не должен ничего знать, и не узнает. Это ее и только ее бремя. Тяжкое для них обоих.
Муж как-то признался ей, что оказалось для него самым трудным в их браке: смириться… нет, не с тем, что «моя жена главнее меня», а с тем, что в ее жизни существует важнейшая наглухо закрытая от него область. Он не вправе спросить, посоветовать, помочь. Ему нельзя даже знать, что там происходит - в той ее жизни. Можно лишь наблюдать со стороны, с очень близкой дистанции, как она мучится и бьется над тем, что «не его ума дело». Ему не по себе от мысли, как много он не знает о своей жене.
- Ой, смотри! - желая отвлечь его, Анна останавливается, подняв голову и трогательно сложив руки. Бледное, как свет под водой, сияние разливается на севере - там, кутаясь в белесые пелены облаков, встаёт темная волчья луна.
Иманд видит ее уловку: как она, стараясь не задеть самолюбия, переключает его внимание, и ему ничего не остается, кроме как принять дружескую руку.
- Полнолуние скоро, - глядя на таинственно размытый диск, он обнимает жену сзади и притягивает её к себе, чувствуя сквозь пальто, худенькие острые лопатки. - Слушай, зяблик, а тебе не пора уже прибавить в весе? - обеспокоенно спрашивает он.
- Пора, - покаянно отзывается она. - Я скоро округлюсь, правда.
- Жду не дождусь, - согревая ей ухо теплом дыхания, игриво шепчет он.
***
Глава Кабинета Пер Юнсон - моложавый, импозантный, со следами недавно пережитых страданий на холеном лице, ожидая аудиенции, чувствует себя как нашкодивший школяр перед взбучкой. За массивной дверью с гербами его ждет заслуженный нагоняй. Грандиозный скандал опорочил его, привел к краху. Сын-преступник, террорист, наркоман - что может быть губительнее для его карьеры? Нет, он не скорбит о смерти случайного отпрыска, матери которого посылал изрядные суммы «на воспитание», повинуясь не долгу, но инстинкту самосохранения. Потеря доброго имени, а с ним и влияния - вот его драма. Он едва приступил к задуманному, а теперь придётся с позором уйти, бросить все, на что потратил десятилетия. Юнсон не сомневается: та, что ждет за дверью, готова принять его отставку.
Прием, оказанный ему, с первых минут подтверждает худшее.
- Я узнала, что недавно вы были недееспособны. И что от меня это утаили.
Ледяной тон собеседницы, как и слова, которые она выбирает, не оставляют ему надежды. Она не сказала «опасно болен», что подразумевает известную долю сочувствия, но выбрала самую беспощадную формулировку.
- Как монарх я должна обеспечить в стране работоспособное правительство. Как вы смели препятствовать мне в исполнении обязанностей?
Жесткие интонации, тяжелый взгляд - ей не нужны оправдания, она намерена отчитать его самым суровым образом.
- Я считаю ваше поведение безответственным. Правительство и суверен сильны, если взаимно поддерживают и доверяют друг другу. Только так можно обеспечить соблюдение конституции. Но ваше безрассудство подрывает доверие и ставит под угрозу безопасность страны. Мне в высшей степени неприятно говорить это главе Кабинета, однако, вы не оставили мне выбора.
Повисает долгая пауза, которую он не смеет нарушить даже выдохом.
- Вам уже лучше? - спрашивает Анна, смягчившись.
- Да, Ваше Величество.
- Хорошо. Но достаточно ли вы здоровы, чтоб возглавлять Кабинет?
Вот оно, с угрюмым отчаянием понимает Юнсон. Его железной рукой подвели к отставке, прошение о которой надлежит тотчас же подать.
- ... газеты наперебой кричат, что вина целиком лежит на мне, - слышит Анна. - Боюсь, в сложившейся ситуации я исчерпал стремление...
- К чему?
- Идти вперёд, и должен подать в отставку.
- Нет, не должны, - звучит обескураживающий ответ. - Ваше желание уйти в отставку напоминает бегство. Разве вы утратили доверие Кабинета и вашей партии?
- Нет, но моя репутация, а значит и репутация вашего правительства скомпрометирована. Как человек, допустивший скандал, я признаю свою вину и не могу остаться.
- Нет, можете. И должны. Вы в ответе за те обещания, которые дали избирателям, придя к власти. Они ещё не исполнены. Покинуть свой пост сейчас было бы бесчестьем для политика и окончательной потерей лица. Да ваше реноме пострадало. Люди увидели в вас человека, который, как и все мы, совершал в жизни ошибки. Но это не значит, что вы дискредитированы как политик. Призываю вас вернуться во дворец Русенбад и приступить к работе. Народу Швеции нужна стабильность, - Анна делает паузу, и продолжает чуть менее официальным тоном, - как и мне сейчас.
- Мэм? - уловив перемену в ее голосе, Юнсон, которому только что заменили пенсию на галеры, внезапно сознает, что своим счастьем обязан отнюдь не личным заслугам.
- Мы с герцогом Сконе ждем ребенка.
- Поздравляю, мэм!
- Врачи настаивают, что мне необходим покой. На ближайшие месяцы я отойду от дел, и мне нужен министр, на которого можно положиться.
- Понимаю, мадам.
- Хорошо. Обсудим текущее положение. Какие пути преодоления кризиса вы видите?
***
В спальне уютная сонная темнота. Подушка, нагретая щекой, пахнет свежестью.
- Не тревожься ни о чем. Просто выбрось все из головы. Хоть раз в жизни побудь эгоисткой, мир подождет.
От близости его дыхания завитки волос у нее на шее трепещут. Она вся окружена им - плечи, спина, сладко ноющая поясница, бедра, колени… его руки, просунутые под сорочку, бережно покрывают, нежат ее голый живот. Анна сдержала обещание «округлиться» - сейчас, когда она лежит на боку, уже есть, что обнять.
- Думай только о себе. Ешь, спи, грейся на солнышке, садовничай, гуляй. Хочешь, вместе будем гулять?
- Да…
- Вечера теперь длинные, светлые, скоро листва проклюнется. Будем бродить вдвоем. Ты ведь любишь смотреть, как все распускается?
- Да…
- У нас с тобой целое лето впереди. А потом еще осень. Как поясничка - легче?
- Легче. Почему от тебя все боли проходят?
- Потому, что я этого очень хочу. Расскажи мне про малышку, какой она будет?
- Умной и красивой, как ты. И будет обожать тебя, как я.
Он смущенно хмыкает и целует ее в шею. Ладони ласково скользят по животу снизу вверх и обратно.
- Знаешь, а ведь ты ее сейчас по спинке гладишь, - с тихим смешком говорит Анна.
Он замирает, пораженный этой мыслью. И внезапно оба ощущают изнутри первый - мягкий и робкий толчок.
----------------------------
***NMC - Скандинавский математический турнир (NMC) для школьников из пяти стран Северной Европы: Дании, Финляндии, Исландии, Норвегии и Швеции. Является региональным этапом отбора команд для Международной математической олимпиады (IMO).
***
После обеда - полстакана белкового коктейля, хлебец и две чашки чаю, - Анна, следуя советам врачей, отдыхает в затемненной спальне, надев наушники и наслаждаясь ноктюрнами Шуберта, Листа и Дебюсси. Ещё неделька, и её малышка тоже сможет услышать эти пленительные звуки сквозь брюшную стенку. Мысленно Анна уже наметила репертуар, каким станет баловать свою кроху. Еда и покой делают своё дело. Она чувствует прилив сил и возвращается к своим обязанностям приободренной.
Два государственных мужа - шеф SÄPO и генерал Таубе просят срочной аудиенции. В какой очерёдности она пожелает принять их, спрашивает секретарь. Ага, стало быть, на ловца и зверь, думает Анна.
- Сделайте так, чтобы они не столкнулись. И пусть генерал подождёт.
Через четверть часа, выслушав доклад шефа тайной полиции, она призывает к себе «дядюшку». И, против обыкновения, ждет его стоя. Вместо приветливой улыбки, с какой она всегда встречала его, герр Таубе видит поджатые губы, сверкающие глаза, и понимает, что его опередили.
- Вы желали видеть меня, мадам?
- Да. И надеюсь, по той же причине, по какой вы просили о встрече, - в гулком зале с высоким лепным потолком её голос обретает несвойственную изящной женщине грудную полноту и силу. - Хочется верить, что вы, как человек государственного ума, сознавая опасность, явились доложить о преступных намерениях кучки дельцов.
- Преступных?
- Именно. Планировать захват власти - преступно!
- Полагаю, социалисты не оставили им выбора. Вчера я имел честь выслушать обоснованные опасения деловых людей, которых крайне беспокоит нынешняя ситуация. Смею думать, вас она беспокоит тоже.
- Допустим. Но идти на поводу у заговорщиков, политику, называющему себя поборником закона и порядка - вы не усматриваете здесь противоречия? - неприемлемо.
Герр Таубе не знает, что задевает его сильнее - упрек в непоследовательности или отповедь Анны, кладущая конец его честолюбивым планам.
- Возможно, это не лучший выход, - цедит он, - но попытка малой кровью избежать большой беды. Зачем вам этот лгун и трус Юнсон? Что вам в нём?
- Лгун и трус? - недоумённо переспрашивает Анна.
- Да, мадам. Вам следует знать, что означает его якобы простуда, - Таубе чует, что нашел нужный аргумент. - Неужели вам до сих пор не сообщили?..
- Не сообщили что? - с колотящимся сердцем, Анна опирается рукой о спинку кресла.
- Что он скрывает от вас не кашель и насморк, а инфаркт. У руля никого нет, понимаете? Позвольте, я помогу вам присесть... вот так. Воды?
Анна заставляет себя выпрямиться, со страхом чувствуя первые острые покалывания в подвздошье. Она никак не комментирует возмутительную новость, и генералу ничего не остаётся, кроме как продолжать, сбавив тон.
- Так почему же вы защищаете его?
- Я защищаю законно избранного главу правительства. Защищаю Конституцию, - отрывисто, но твердо отвечает она.
- Это правительство грозит уничтожить основу основ - свободу предпринимательства! Что же вы будете сидеть как в театре и смотреть...
- В этом моя обязанность: быть вне политики, вне схватки - на стороне закона. И ждать, пока народ, избравший это правительство, не принудит его уйти в отставку. Если принудит. Моя задача объединять общество. Вы же зовете к расколу.
Боль раскручивается в ней тугой волной, и Анна берет паузу, пережидая мучительный пик (не буду я больше ничего есть, не буду, в сердцах обещает она животу) и, когда колика отпускает, дав ей краткую передышку, быстро говорит:
- Понимаю, вам - деятельному человеку претит мысль о бездействии. Но наша задача, как членов правящего дома, не раскачивать лодку в бурном море в угоду эгоцентричным дельцам. Мы должны сохранить её в равновесии и привести в мирную гавань.
Договорив, она с усилием встаёт, тем самым давая знак к окончанию аудиенции. В глазах темно, дурнота подкатывает к горлу. Едва генерал выходит за дверь, она валится в кресло, махнув рукой вошедшему секретарю: «Уйдите! Врача...»
Желудок делает кульбит, её тошнит горечью пополам с какими-то красно-бурыми сгустками - кровь, клюква?
***
Весь следующий день Анна чувствует себя вялой, опустошенной. Аппетита нет, сил тоже. Ну хоть не болит ничего. Сосредоточиться трудно, внимание рассеивается, чтение нагоняет сон. Отрывочные бессвязные мысли крутятся в голове, как серые вихри сора, взметенные ветром. Кажется ничто на свете не способно увлечь или взволновать ее. Да еще эта погода! Волглый, днями не просыхающий мир за слезящимися стеклами в занозах дождя - если прислушаться, слышно, как бубнит и пришепётывает снаружи ливень. Хочется прилечь, натянуть плед на уши и проспать до самого вечера. В конце концов, она так и делает.
А когда просыпается, Иманд сидит рядом и смотрит на нее с той нестерпимой жалостью, какую она прежде не замечала в нем. Он теперь постоянно искушаем нелепым желанием прервать ее мучения, отказаться от этого ребенка. Ибо «работа», совершаемая ее телом изнурительно трудна, и нельзя не пожалеть ту, на кого она возложена.
Глубокое сострадание в нем сродни возмущенному «прекратите!», готовому слететь с языка, при виде гримас боли и отвращения, непрестанной тошноты, слабости, голода, серого лица жены, ее беспробудного, больше похожего на обморок, сна средь бела дня. Бессилие и страх за нее, чисто мужской ужас перед обычными муками беременности попеременно терзают его. Равно как и сознание, что «это» не может, да и не должно прекратиться - а так или иначе будет доведено до конца, быть может… буквального (виденный однажды портрет умершей родами Анниной прабабки Ингрид, на которую удивительно похожа его жена - тайный кошмар его ночей, о чем он ни разу ни словом не обмолвился).
- Выспалась? - ласково спрашивает он.
- Угу, - соня зевает, сладко потягивается, и тут же вечным материнским жестом заботливо покрывает ладонями пока еще плоский живот.
- Шевелится? - он тоже кладет руку, прислушиваясь.
Она пожимает плечами и загадочно улыбается.
- Знаешь, мне грибы снились - те желтенькие… забыла название… помнишь, ты с залива привозил?
- Лисички?
- Наверно. Я бы сейчас их поела.
А как же запах? - хочется спросить ему, но нельзя, Анну от одного слова «запах» стошнить может, такое уже бывало. И он спрашивает по-другому:
- А ты сможешь?
- Не знаю… - тоскливо-жалобно тянет она. - Но вот сейчас мне их хочется. Я такая голодная!
- Конечно! - быстро, пока она не перехотела, соглашается Иманд и спешит вниз - распорядиться, надеясь, что удастся где-нибудь раздобыть для нее лисичек в апреле. Может их выращивают как шампиньоны и вёшенки? Господи, хоть бы!
Его мольбы услышаны! Лисичек-то? - найдем, а как же, обещают ему. Часу не проходит, тушеные в сливках лисички, гарнированные влажно-жемчужным рисом, поданы к столу с пылу с жару. Золотистые подрумяненные грибочки, посыпанные рубленой зеленью, и отдельно - густой соус, в котором они томились. Анна щедро поливает им полупрозрачный рассыпчатый рис, и оказывает честь желанному блюду. Уписывает с нескрываемым аппетитом - за обе щеки, с наслаждением дыша горячим сытным ароматом, от которого ей нисколько не худо.
Забыв о еде, Иманд смотрит на нее с восторгом:
- Хочешь еще?
- Лопну! Я лучше потом… ох… до чего же вкусные! - она удовлетворенно откидывается на спинку стула. - Расскажи мне новости, а то я все проспала. Что Оскар - результаты объявили?
- Сразу после полудня. Представляешь, выиграл NMC*** в личном зачете.
- Да ты что!
- Теперь в Сидней поедет - на Международную математическую олимпиаду. Десятилетний пацан - капитан национальной команды! Гордись мать!
- Надо его поздравить! - Анна тянется к телефону.
- Не спеши. Там сейчас Филдсовскую премию вручают. Победителей NMC позвали на церемонию. Малыш на седьмом небе - в лауреатах же кумир его, немец этот… как бишь его? На «гоблин» похоже.
- Коблиц? - Анна смеется. - Тогда ему точно не до нас. Ладно, вернется - устроим ему встречу. Что я еще пропустила?
- Крокусы. Зацвели в террасном парке. Ты знала?
- Нет. Когда же успели - ведь льет все время! Слушай, а пойдем посмотрим на них? - она полна энтузиазма, чуть не подпрыгивает от нетерпения.
И хотя уже смеркается, он так рад этой перемене в ней - выспалась, поела, глаза блестят, и гулять ей полезно.
К ночи небо очистилось. Легкие перистые облачка выстилают бледно-абрикосовый запад. Сияюще-светлые, они заляпаны снизу серыми пятнами мелких туч, словно кто-то вытер о небосвод грязные пальцы. Упругий неожиданно тёплый ветер, пахнущий мокрой землей, ударяет в грудь, треплет волосы. Анна блаженно жмурится:
- Теплынь-то какая!
Вдоль непросохших дорожек вспыхивают золотисто-розовые огоньки боллардов, осияв путь до самой нижней террасы всё еще голого парка. И конечно никаких крокусов в сумерках они не нашли, но ничуть не расстроились.
На воздухе нервное оживление Анны сменилось умиротворением. Пожалуй, самое время сказать ей, думает Иманд, глядя сбоку на спокойное лицо жены.
- Хотел спросить… Тебе имя Магнус Верле говорит о чем-то?
- Нет. Кто это?
- Помнишь захват бара «Crazy donkey»? Тот террорист, которому удалось сбежать...
- А! Его, кажется, нашли мертвым. И что?
- Это сын Юнсона. Завтра будет во всех газетах.
- Нет! - Анна мотает головой, словно надеясь отогнать ошеломительную новость. - Нет, нет! У него же дочери-погодки. С чего ты взял?
- Журналисты нашли его мать. Студенческая интрижка. Юнсон обещал помогать, если она сохранит тайну. Парень носил материнскую фамилию. Выйдет страшный скандал. Таубе и его люди вцепятся... Что Юнсон, до сих пор простужен?
Она молча кивает, прозревая связь: инфаркт, сын…
- Думаешь, он подаст в отставку? - озабоченно спрашивает Иманд. Юнсон, несмотря ни на что, импонирует ему - не радикализмом, но бескорыстной преданностью идее и редким для политика желанием служить обществу.
- Не знаю, - Анна со вздохом берёт его под руку. - Вероятно.
- Его отставка - удар по идее базового дохода. Особенно сейчас, когда социалисты так круто взялись.
- Да, - соглашается Анна, - это удар. Плохо, что важные идеи завязаны на популярность того, кто их продвигает. Еще хуже то, что люди не видят ситуацию в целом, одни проблемы у всех на виду. Многие не знают, что делать со своей жизнью, не могут найти себя в новых условиях - да. Но никто не голодает, не сидит без гроша. Праздность - зло, а нищета? Мы слышим тех, кто шумит на улицах, а не тех, кому стало легче жить. Кто теперь может спокойно тратить на детей, на здоровье, не бояться за будущее. Они не кричат на митингах, а тех, кто кричит, заведомо меньше.
- Что ты собираешься делать?
Жена отводит взгляд:
- Прости. Мы не должны это обсуждать, ты же знаешь. Я приму решение, - ей неприятно это говорить, снова и снова подчеркивать разницу их положения. Ее дела с премьер-министром, разнос, устроенный накануне «дядюшке»-путчисту, и прочие «рифы» большой политики - все это Иманда не касается. Он не должен ничего знать, и не узнает. Это ее и только ее бремя. Тяжкое для них обоих.
Муж как-то признался ей, что оказалось для него самым трудным в их браке: смириться… нет, не с тем, что «моя жена главнее меня», а с тем, что в ее жизни существует важнейшая наглухо закрытая от него область. Он не вправе спросить, посоветовать, помочь. Ему нельзя даже знать, что там происходит - в той ее жизни. Можно лишь наблюдать со стороны, с очень близкой дистанции, как она мучится и бьется над тем, что «не его ума дело». Ему не по себе от мысли, как много он не знает о своей жене.
- Ой, смотри! - желая отвлечь его, Анна останавливается, подняв голову и трогательно сложив руки. Бледное, как свет под водой, сияние разливается на севере - там, кутаясь в белесые пелены облаков, встаёт темная волчья луна.
Иманд видит ее уловку: как она, стараясь не задеть самолюбия, переключает его внимание, и ему ничего не остается, кроме как принять дружескую руку.
- Полнолуние скоро, - глядя на таинственно размытый диск, он обнимает жену сзади и притягивает её к себе, чувствуя сквозь пальто, худенькие острые лопатки. - Слушай, зяблик, а тебе не пора уже прибавить в весе? - обеспокоенно спрашивает он.
- Пора, - покаянно отзывается она. - Я скоро округлюсь, правда.
- Жду не дождусь, - согревая ей ухо теплом дыхания, игриво шепчет он.
***
Глава Кабинета Пер Юнсон - моложавый, импозантный, со следами недавно пережитых страданий на холеном лице, ожидая аудиенции, чувствует себя как нашкодивший школяр перед взбучкой. За массивной дверью с гербами его ждет заслуженный нагоняй. Грандиозный скандал опорочил его, привел к краху. Сын-преступник, террорист, наркоман - что может быть губительнее для его карьеры? Нет, он не скорбит о смерти случайного отпрыска, матери которого посылал изрядные суммы «на воспитание», повинуясь не долгу, но инстинкту самосохранения. Потеря доброго имени, а с ним и влияния - вот его драма. Он едва приступил к задуманному, а теперь придётся с позором уйти, бросить все, на что потратил десятилетия. Юнсон не сомневается: та, что ждет за дверью, готова принять его отставку.
Прием, оказанный ему, с первых минут подтверждает худшее.
- Я узнала, что недавно вы были недееспособны. И что от меня это утаили.
Ледяной тон собеседницы, как и слова, которые она выбирает, не оставляют ему надежды. Она не сказала «опасно болен», что подразумевает известную долю сочувствия, но выбрала самую беспощадную формулировку.
- Как монарх я должна обеспечить в стране работоспособное правительство. Как вы смели препятствовать мне в исполнении обязанностей?
Жесткие интонации, тяжелый взгляд - ей не нужны оправдания, она намерена отчитать его самым суровым образом.
- Я считаю ваше поведение безответственным. Правительство и суверен сильны, если взаимно поддерживают и доверяют друг другу. Только так можно обеспечить соблюдение конституции. Но ваше безрассудство подрывает доверие и ставит под угрозу безопасность страны. Мне в высшей степени неприятно говорить это главе Кабинета, однако, вы не оставили мне выбора.
Повисает долгая пауза, которую он не смеет нарушить даже выдохом.
- Вам уже лучше? - спрашивает Анна, смягчившись.
- Да, Ваше Величество.
- Хорошо. Но достаточно ли вы здоровы, чтоб возглавлять Кабинет?
Вот оно, с угрюмым отчаянием понимает Юнсон. Его железной рукой подвели к отставке, прошение о которой надлежит тотчас же подать.
- ... газеты наперебой кричат, что вина целиком лежит на мне, - слышит Анна. - Боюсь, в сложившейся ситуации я исчерпал стремление...
- К чему?
- Идти вперёд, и должен подать в отставку.
- Нет, не должны, - звучит обескураживающий ответ. - Ваше желание уйти в отставку напоминает бегство. Разве вы утратили доверие Кабинета и вашей партии?
- Нет, но моя репутация, а значит и репутация вашего правительства скомпрометирована. Как человек, допустивший скандал, я признаю свою вину и не могу остаться.
- Нет, можете. И должны. Вы в ответе за те обещания, которые дали избирателям, придя к власти. Они ещё не исполнены. Покинуть свой пост сейчас было бы бесчестьем для политика и окончательной потерей лица. Да ваше реноме пострадало. Люди увидели в вас человека, который, как и все мы, совершал в жизни ошибки. Но это не значит, что вы дискредитированы как политик. Призываю вас вернуться во дворец Русенбад и приступить к работе. Народу Швеции нужна стабильность, - Анна делает паузу, и продолжает чуть менее официальным тоном, - как и мне сейчас.
- Мэм? - уловив перемену в ее голосе, Юнсон, которому только что заменили пенсию на галеры, внезапно сознает, что своим счастьем обязан отнюдь не личным заслугам.
- Мы с герцогом Сконе ждем ребенка.
- Поздравляю, мэм!
- Врачи настаивают, что мне необходим покой. На ближайшие месяцы я отойду от дел, и мне нужен министр, на которого можно положиться.
- Понимаю, мадам.
- Хорошо. Обсудим текущее положение. Какие пути преодоления кризиса вы видите?
***
В спальне уютная сонная темнота. Подушка, нагретая щекой, пахнет свежестью.
- Не тревожься ни о чем. Просто выбрось все из головы. Хоть раз в жизни побудь эгоисткой, мир подождет.
От близости его дыхания завитки волос у нее на шее трепещут. Она вся окружена им - плечи, спина, сладко ноющая поясница, бедра, колени… его руки, просунутые под сорочку, бережно покрывают, нежат ее голый живот. Анна сдержала обещание «округлиться» - сейчас, когда она лежит на боку, уже есть, что обнять.
- Думай только о себе. Ешь, спи, грейся на солнышке, садовничай, гуляй. Хочешь, вместе будем гулять?
- Да…
- Вечера теперь длинные, светлые, скоро листва проклюнется. Будем бродить вдвоем. Ты ведь любишь смотреть, как все распускается?
- Да…
- У нас с тобой целое лето впереди. А потом еще осень. Как поясничка - легче?
- Легче. Почему от тебя все боли проходят?
- Потому, что я этого очень хочу. Расскажи мне про малышку, какой она будет?
- Умной и красивой, как ты. И будет обожать тебя, как я.
Он смущенно хмыкает и целует ее в шею. Ладони ласково скользят по животу снизу вверх и обратно.
- Знаешь, а ведь ты ее сейчас по спинке гладишь, - с тихим смешком говорит Анна.
Он замирает, пораженный этой мыслью. И внезапно оба ощущают изнутри первый - мягкий и робкий толчок.
----------------------------
***NMC - Скандинавский математический турнир (NMC) для школьников из пяти стран Северной Европы: Дании, Финляндии, Исландии, Норвегии и Швеции. Является региональным этапом отбора команд для Международной математической олимпиады (IMO).