Понимание счастья
Иманд (53) - Анна (50) - София (12)
Середина января выдалась солнечной как в июле. Пронзительная белизна снегов в старинном парке, раскинувшемся на берегу залива Брунсвикен, нестерпима для глаз - Иманд даже в темных очках едва различает бегущую впереди фигурку в красном комбинезоне. Последние полчаса они идут прямо на солнце, пускающие им в глаза тысячи острых стрел сияющего блеска, однако Софию, выбирающую маршрут от одной птичьей кормушки к другой, это не смущает.
Снег весело скрипит, напевно посвистывают лыжи, голубая лыжня стремится вперёд и вперёд. Всюду, куда ни глянь, земля одета в алмазный убор. Пологие холмы и лужайки, мохнатые кусты с провалившимися внутрь охапками снега, ослепительно сверкают на солнце. Ветки деревьев, отягощённые пухлыми белыми шапками, объяты серебряным пламенем. Впереди София храбро форсирует быстрый, даже в мороз не замерзающий ручей, извилистой ниткой пересекающий долину - вода отливает густым смоляным глянцем.
Растущая на той стороне ручья дуплистая липа давно служит столовой всей обитающей окрест мелкой птичуре. Синицы, воробьи, снегири, поползни пируют там, осыпая «сахарок» с ее ветвей и звонко перекликаясь. Шумная птичья компания ничуть не боится Софии. Самые бесстрашные садятся на двускатную крышу кормушки, чтоб первыми оказаться вблизи горки репейного и льняного семени, проса и полосатых семечек подсолнечника. Отдельно она насыпает зерновую смесь: крупно размолотый овес, кукурузу, пшеницу. Предшествующий обеду энтузиазм сотрясает липу - она звенит как колокольня. Напоследок птичья кормилица пристраивает в развилках ветвей на специальных крючках полоски вяленого мяса для синиц и поползней.
Кормить голодных - любимое занятие Софии. Нагрузив кормушку лакомствами, она поворачивается к отцу и машет рукой вдоль залива: «Теперь вон туда!» - в сторону виднеющейся вдали ажурной деревянной беседки. По пути их ждет еще одна «точка», которую навещают дочкины любимцы - хохлатые свиристели. И опять сверкает снег, ровно поют лыжи, мелькают синие тени стволов и веток.
Кормушка подвешена к толстой ветке молодого каштана. Крепкое со светлой корой и правильной кроной деревце облюбовано пернатыми разбойниками, избегающими лесного сумрака и густого сплетения ветвей. Для них в рюкзачке у Софии запасено особое угощение: пакетик кленовых и ясеневых крылаток, сморщенные ягоды рябины. Под одобрительным взглядом дочери, Иманд прибавляет от себя щедрую горсть желудей - для соек. Одна из них, сверкая голубыми зеркальцами на крыльях, нетерпеливо скачет неподалеку в зарослях ощипанного до последней ягодки боярышника.
Теперь в опустевшем рюкзачке Софии перекатывается только термос с кофе. До беседки, откуда открывается панорамный вид на залив, еще полмили. Согласно кивнув друг другу, отец и дочь прибавляют ходу. Но ему этого мало. Он оставляет лыжню дочке и несется, обгоняя ветер, по целине, взвихряя легкий пушистый снег, наполняя грудь острым холодом.
С трех сторон беседка крест-накрест зарешечена от ветра и снега тонкими плашками, и светлое полированное дерево медово сияет на солнце. Летом и осенью ее стены увиты девичьим виноградом, и сейчас оснеженные стебли образуют затейливую вязь, так что вблизи беседка кажется скорее порождением обступившего ее леса, чем произведением человеческих рук.
Они снимают лыжи, обивают ботинки от снега и ступают на скрипучий дощатый пол в желтых ромбиках солнечной мозаики. Пикниковая корзина у стены доверху набита разным добром: тут и свернутые в рулон туристические коврики, и шерстяные пледы, и спиртовка с запасом сухого горючего. Сверху на плетеной крышке лежат щетка и совок. Вооружившись ими, София сметает снежок со стола и скамеек. Иманд стелет на сидения коврики-изоматы, спрашивает дочку: «Не замерзла? Дать плед?» Дочь оборачивается к нему - с разожженными морозом щеками, с выбившимися из под капюшона заиндевевшими кудряшками: «Замерзнешь тут, как же! Не угонишься за тобой!»
А что она хочет к кофе? Иманд изучает содержимое корзинки. Тут есть вафельные хлебцы с травами и морской солью, крекер с кунжутом, орехи, изюм, финики, хрустящая соломка… Изюм и миндаль? Пожалуй, он тоже этим ограничится. Кофе у каждого свой. Софи любит со сливками, Иманд предпочитает крепкий черный. Устроившись так, чтобы видеть залив, они пьют горячее, хрустят миндалем и заедают его крупным прозрачным изюмом.
От ночного мороза солоноватая вода Брунсвикена схватилась ровной ледяной коркой, и теперь поверхность залива тускло блестит, как начищенная сталь.
- Ведь как красиво у нас, да? - восклицает София, по-новому очарованная с детства знакомой картиной. И сразу от полноты чувств: «Ты счастлив, пап?»
Софи просто хочется отклика, так что Иманд без раздумий кивает: да, счастлив, и в эту минуту, и вообще.
Он не кривит душой, но Софи, выпалив свой вопрос, тут же спохватывается, папа не любит «восторгов». Он просто подыграл ей, как маленькой. Или нет? Подозрительный подросток изгибает бровь:
- Счастлив, правда? Почему?
Софи пребывает в том золотом возрасте, когда верится, что мир устроен разумно, и у всякого явления (тем более у счастья!) есть своя причина. Иманд мог бы сказать в рамках ее представлений, что счастлив, поскольку занимается делом, которое ему дорого, в кругу любимых людей. Втайне он горд, что свернул с проторенной колеи (где, в общем-то, процветал) в нехоженые дебри, ради своих истинных желаний, так долго бывших в тени.
В полном согласии с идеями Аристотеля и Спинозы, он счастлив, занимаясь тем, к чему душа лежит. Ему интересно превратить свой опыт и знания в нечто полезное для других, научить вещам, которые не вычитаешь в книжках. Он полон идей, как это сделать - придумывает то одно, то другое. Его усилия плодотворны, но отнюдь не обещают успеха. Он часто ошибается, провоцируя насмешки и ехидные комментарии, но страдать некогда - у него еще столько задумок, планов! К тому же, всегда быть на высоте, можно только, если не делаешь ничего нового и сложного, а значит, не растешь. Хотя рост и есть критерий прогресса. Словом, он постиг счастье, как побочный эффект от полезной людям деятельности. Научился находить его по пути к вершине (она все еще в облаках), а не в мимолетном чувстве удовлетворения, сопровождающем житейский успех.
Однако такая причина счастья кажется нескромной. К тому же есть и возражение: человек порой бывает счастлив безо всяких поводов и усилий. Вот как он сегодня - счастлив просто так, ничего особенного не делая. В глубине сердца он по-прежнему ощущает счастье как дар, как волшебную субстанцию, осеняющую нас по милости - не по заслугам. Оно как солнечная погода - случается всякий раз, когда нет туч. Это он и говорит Софии: «Счастье, как здоровье - естественное состояние, для него причин не нужно. Вот у горя, печали, болезни причина всегда есть».
София примеряет папину мудрость на себя. Счастье, которое просто случается, знакомо и ей. Она склоняет голову набок и улыбается на всякий случай скептически (в этот миг в ней проглядывает явное сходство с Анной): «Ладно, подумаю об этом».
Как же она выросла! Ростом уже почти с маму - не ребенок, но юная девушка. Ее взрослит манера держаться и отсутствие обычной подростковой угловатости. Тело, вышколенное танцами и верховой ездой, научилось выгодно преподносить себя взгляду. К тому же она стала убирать густые карамельно-каштановые волосы во «взрослый» узел на затылке, обнажая трогательный стебелек шеи. Только мелкие прядки вокруг лица курчавятся как раньше, придавая ей игривое очарование. Кожа переживает не лучшие времена, но ясные улыбчивые глаза, глядящие не по-детски умно и вежливо, отвлекают внимание от недостатков. И брови прекрасные: изогнутые крылья, проблескивающие искрами на солнце, отзываются и морозным яблочкам на щеках и пожару ее яростно красного лыжного комбинезона.
Черты, утратившие младенческую пухлость, утончились, но еще далеки от законченности. А впрочем, Иманд уже сейчас видит то, что кроме него заметить некому: София похожа на бабушку Беллу (как и сам он похож на мать). Алый комбинезон подчеркивает ее броскую внешность, но Анна права, говоря, что Софии с ее светлой кожей нужны не яркие цвета, а благородные теплые оттенки: сливочный, персиковый, медовый.
Иманд вспоминает недавний разговор о бальном платье, которое понадобится совсем скоро - в апреле, к Голубому балу. Софи, завернувшись как в тогу в кусок карминно-красного шелка, предстала перед ними. Роскошный цвет шел ей, и Анна с готовностью это признала:
- Ослепительно, дерзко, по-своему очень стильно. Если хочешь соперничать за внимание со своим платьем, берем этот.
О, мама согласна! Ура? Софи насторожилась:
- А если не хочу?
- Тогда выбирай цвет-союзник, чтоб подчеркивал твои достоинства, а не кричал о своих. Из этого шелка хорошо бы костюм для хабанеры сшить, с черным корсажем. Или что вы там с Кончеттой надумали танцевать - фламенко солеа? Ну вот, цвет как раз для взбесившейся юбки - Анна подняла с пола конец шелестящего шелка, тряхнула, энергично взвихрив - ткань пошла рябью, заиграла рдяными вспышками неукротимого пламени. Дочь подхватила одной рукой импровизированный подол, подбоченилась, плавно повела бедрами, колыхнув глянцевую волну, и пошла резво выстукивать туфельками, воздев змеевидную руку с изящно шевелящимися пальцами. Вдруг резко оборвала «пасос», погасив шелковый огонь, и требовательно взглянула на родителей: ну как, здорово, да? Ой, у вас даже лица сейчас одинаковые!
Сбросив испанский образ, Софи примеряет атлас цвета нуги. Анна качает головой: «Сложный тон - не для девочки. Попробуй «молоко с корицей». Нет, слишком сладко. Кремовый? Банально. Чайная роза? Оттенок с серо-розовым подтоном подходит к глазам, к коже, но закутанная в струящийся плотный шелк, Софи похожа на мраморную статую - холодную и неприступную. «Сливки с малиной» - приходит на выручку Иманд. «Вот! - едва взглянув на дочь, согласно восклицает Анна - И щёчки сразу заиграли!»
***
Отдавшись вольному течению мыслей, он думает о том, что детское время Софии на исходе, и о том, какая перемена наступит в ее жизни после Голубого бала. Система инициаций, через которую проходят их дети, освящена традицией и хорошо продумана. Каждая из трех ступеней открывает перед ребенком новые возможности и налагает свои обязанности.
Оберегая частную жизнь семьи, обычай запрещает светской хронике освещать жизнь малолетних детей. Вскоре после рождения младенца, в прессе появляются трогательные снимки и… всё. Лет в пять-шесть, когда малыш уже может держать себя в обществе, его представляют свету, устраивая Розовый бал*. Теперь ребенок становится публичной персоной. В новом статусе он бывает на детских праздниках, спектаклях, фестивалях, участвует в важных и полезных делах, привлекая к ним внимание общества.
С тех пор как София, восседая на пони, торжественно въехала на свой первый бал, прошло уже шесть лет. Боб, наряженный по такому случаю единорогом, не сплоховал и, совершив круг почета, позволил наезднице показать свое искусство. Он не забыл цирковой выучки, и, по команде Софии, маршировал, высоко поднимая передние ноги, кружился под музыку и вежливо кланялся, наклоняя «рогатую» голову.
В новой роли Софи чувствовала себя как рыба в воде. Природное обаяние и положение всеобщей любимицы, к которому она привыкла с младенчества, сделались залогом ее светских успехов. Девочка не смущалась публики и камер, не опускала глаз, но и не важничала. Когда случалось отвечать на вопросы, делиться впечатлениями, говорила с милой детской серьезностью. Она любила людей, и ей отвечали взаимностью. Как-то Софи призналась журналистам, что долгое время неправильно понимала слово «дружелюбие». Для нее оно звучало как «дружелюдие» и точно выражало отношения с окружающими.
Приглашения к ней так и сыпались, вынуждая осмотрительную и дипломатичную фру Петерсон изощряться, составляя расписание девочки. Наставница ждет не дождется, когда ее освободит от этой докуки секретарь, который появится у Софии после бала. Кроме того, Софи получит право решать, где и в каком качестве ей бывать: зрителем, участником, или лидером, зачинателем дел и движений. Теперь от нее будут ждать инициативы и поддержки, многие станут ровняться на нее и подражать ей. В следующие пять-шесть лет до Белого бала, который выведет ее во взрослую жизнь, София будет представлять династию и корону в среде молодежи.
Готова ли она к этой роли? Родители считают, вполне. Она уже не «маленькая принцесса», а весьма рассудительная юная особа. Пора дать ей больше свободы. Пусть пробует свои силы.
София, мысли которой движутся параллельным курсом, прерывает размышления отца.
- Пап… а ты помнишь танец в масках?
Танец, который они с Анной исполнили на Розовом балу Соланж, до сих пор вспоминают - даже те, кто как София не видел его воочию.
***
Розовый бал Соланж открылся богемской полькой (легкий кивок в сторону папы) и французской кадрилью (реверанс в сторону бабушки - чистый подхалимаж). Потом она участвовала в костюмированной сценке про слона и жирафа. И наконец - туше! - сыграла первую мечтательную и элегантную арабеску Дебюсси из одноименного фортепианного цикла. Малютка, едва достающая до педалей гамбургского «стейнвея», вздыбившего лаковый акулий плавник крышки, вызвала всеобщее умиление, с первых тактов сменившееся непоказным вниманием.
Порядком заигранная мелодия вне возраста и времени вдруг зазвучала свежо и трепетно - отзываясь волнению юной музыкантши. «Арабеска» разлилась половодьем, перешла в другую тональность, и вслед за пришедшей уверенностью маленьких пальцев, рванула в радостный подъем, почти полет, подобный прыжку из детской кроватки навстречу солнечному утру. Еще один игривый полетный каскад… и вот уже нисходящая гамма - светлая меланхолия, ускользание, дальнее эхо былого веселья. Взрослая грусть шестилетки от мимолетности жизни, утекающей так быстро и безвозвратно.
От родителей в свой черед не ждали ничего особенного. Обычно для такого случая выбирают пышный торжественный вальс. Именно его они потом и танцевали на балах младших детей. Но в тот раз Анна, подстрекаемая жаждой самовыражения, задумала другое.
Случайно услышанная мелодия никому не известного композитора запала ей в душу. Сложный ритм, нервные скрипки и тягуче-певучие виолончели, страстное скрипичное соло, богатая оркестровка - нельзя было выпустить такое сокровище из рук. С первых тактов перед глазами у нее возникал темный зал с летящей в круге света парой. Музыка сама подсказывала танцевальные фигуры, будоражила и томила как нерассказанная история. И соблазн поведать ее языком танца не давал Анне покоя.
Через неделю она с молящими глазами пришла к мужу: «Давай ее станцуем! Это же про нас! Изобразим нашу историю - с самой первой встречи». Ей так и виделось: полумрак, скользящий свет, маски, длинные стремительные тени, фокстротные пробежки и внезапные, как замирание сердца, паузы. «Ведь само ложится на музыку, правда? Конечно, нужен хореограф, но номер будет сногсшибательный!» Она его заразила своим энтузиазмом.
С подачи постановщика Анне пришлось вспомнить утомительные юношеские экзерсисы у станка и порадоваться, что не зря столько лет батманы кидала. Хореограф, выслушав «сюжет», сплел для них изящную и волнующую романтическую композицию. Непосильно прекрасную. Они задыхались от темпа и стеснялись откровенной чувственности танца. Анна ощущала себя неуклюжей, Иманд казался деревянным там, где следовало сыграть, выразить чувства. Они ссорились, кричали друг на друга, хлопали дверьми и грозились все бросить. Но, вопреки демаршам, продолжали репетировать - так заманчиво и сладко было открывать себя: безрассудных, пылких, артистичных. Они ждали этого бала едва ли не с большим трепетом, чем их малышка. И он настал.
***
Они стоят поодаль спиной друг к другу. Анна - в свободном бледно-голубом платье, собранном на плечах аграфами, Иманд - в сшитой по ее эскизу шелковой рубашке с низко открытым воротом. В контровом свете видны лишь силуэты: лица в глубокой тени. Острые локти, закрытые изломанные позы - низко гудят альты, скрипки вибрируют, взвинчивая напряжение до пронзительных высот. Падает разрешающий аккорд. Анна первой делает пируэт, затем он - фигуры выступают из сумрака в освещенный круг - в резком свете софитов маски черны как провалы. Время как пропасть разверзается под ногами. Кровь опаляет щеки, стучит в висках, пульсирует в напряженных икрах. Они летят в луче холодного голубого света, сбросив оковы ремесла - вдохновенные и свободные. История рождается на паркете, ошеломляя страстью, покоряя искренностью, завораживая глубокой символичностью танца.
Шестилетняя Соланж смотрит на них, опустив мокрую губку и стиснув в кулаке кружевной воротничок платья: неужели это папа и мама там - в быстро бегущем бело-голубом пятне? Такие далекие, красивые... Между ними что-то творится - она не знает, что, но душа разрывается глядеть на них, хочется плакать и смеяться сразу. Любовный мир взрослых открылся ей так внезапно, что она испытывает потрясение. Ее переполняет восторг, гордость, блаженство - она никогда не забудет того, что видит и этого чувства.
Не только она. Танец в масках тронул многие сердца и пробудил общее любопытство: что стоит за этой изысканной явно очень личной композицией? Стремясь вызнать тайну, проныры-журналисты атаковали хореографа и получили высокомерный отлуп: с какой стати искусство должно объяснять себя?
***
София конечно видела 3D-запись** танца, но… Может, папа и мама согласятся станцевать еще раз? Ей бы так хотелось увидеть своими глазами! «Ну, папочка, ну пожалуйста-пожалуйста!» Традиция Голубого бала позволяет ей выбрать «номер в подарок» по своему вкусу. Сначала она хотела пригласить фокусника. Потом Кончетта прямо на алгебре, улучив момент, шепнула ей в ухо: «Хочешь позвать настоящих танцовщиц фламенко?»
- Где же их взять? - удивилась Софи.
Оказалось, все можно устроить. Как раз в середине апреля на гастроли приедет знаменитый ансамбль - тот самый, в котором солировала когда-то мама Кончетты, до того, как вышла замуж за испанского посла и переехала в Швецию. Договориться будет нетрудно. И для них такая реклама!
- Кончетта! - голос математика герра Хюммеля искрит иронией. - Раз тебе так хочется поговорить на уроке, прошу к доске, - он делает приглашающий жест.
Пока бедняжка отдувалась за свою доброту, Софи успела подумать, что на фоне байлаоров*** их собственный номер будет, пожалуй, бледно выглядеть. Они лишь недавно увлеклись испанскими танцами - с мастерами им не равняться.
Раздумья насчет «гвоздя программы» привели Софию прямиком к старшей сестре. Вдвоем девицы составили план по уговариванию родителей. Самое трудное Соланж обещала взять на себя.
- Почему ты просишь меня, а не маму? - с любопытством спрашивает Иманд.
Софи простодушно вздыхает:
- Тебя легче уговорить, - улыбка у нее все еще детская, за ней сразу видна очаровательная малышка, перед просьбами которой он никогда не мог устоять.
***
Никто не спрашивает Анну о счастье. Между тем, от ее отношения к этому вопросу зависит, будет ли исполнена просьба Софии. В отличие от мужа, она давно не верит в счастье, которое ни с того ни с сего сваливается людям на головы, не думает о нем, как о подарке судьбы. И втайне завидует его способности так думать. Ее собственные взгляды далеки от этой идиллии.
Человек создан для счастья? Да ну! Мы-то конечно гедонисты, почитающие счастье - высшим благом жизни, но эволюции, создавшей наши тела, мозг, психику, на это плевать. Баланс радости и страданий в жизни сдвинут в сторону последнего. Проще говоря, существование себя не окупает, все разнообразие переживаний, производимых нашим мозгом, не сокровище, а обуза. Мы созданы не для радости и удовольствия. И вообще непригодны для долговечного блаженства, но обречены стремиться к нему: хотим чувствовать себя в безопасности, переживать приятные моменты, избегать боли и мучений.
Это идеальный мотиватор для любого существа, изобретенный природой. У нас в мозге есть механизм наград и наказаний - положительные и отрицательные эмоции. И мы стремимся к награде - чтоб нам было хорошо. Можем даже увидеть этот механизм в себе, но никогда из него не вырвемся. Мы и есть этот механизм. Вот и крутимся всю жизнь как очумелые белки.
Несколько месяцев назад, Иманд, выслушав ее доводы, неожиданно согласился с ними: «Да, опыт человеческой жизни существует не в интересах переживающего «я». Да, счастье - не самоцель эволюции. У нее вообще нет цели, она просто происходит. Неважно, что у нас - людей, считающих себя разумными, есть свои стремления. Эволюция не выказывает к ним никакого почтения, и уже принесла в жертву миллиарды наших предков. Как принесет и нас».
Он не добавил того, о чем давно уже думал: «Будь процесс, создавший наше «я», запущен личностью, ее следовало бы признать жестокой. Потому, что наше сознание - зародыш субъективного страдания, с его появлением в мире возник океан мук там, где их раньше не было».
- Жажда счастья - просто встроенная природой программа, чтоб направлять наше поведение, - со спокойствием приговоренного повторяет Анна. - Ее можно осознать, но не отменить. Что нам делать с этим?
- Видимо то, что люди делали испокон веков, - Иманд не видит в том трагедии. - Раз наши потребности в безопасности, стабильности и осмысленности не могут быть удовлетворены жизнью, приходится самим наделять бытие смыслом и помещать его в позитивный духовный контекст.
- То есть, придумывать себе веру?
- Да. Так мы и делаем - всем человечеством. Эта стратегия реально помогает - успокаивает, направляет, дает силы жить.
Трезвость и ясность мысли мужа, кажется Анне утешительнее былых иллюзий.
- Потому мы и ценим не блаженство само по себе, а его заслуженность, оправданность, - говорит он. - Хотим, чтоб наше счастье опиралось на истину, добродетель. Хотим осознанно переживать жизнь как нечто стоящее.
Да-да, Анна ценит не счастье «просто так», но счастье заработанное, выкованное своими силами и, следовательно, подвластное ей.
- Так ты, значит, отвергаешь счастье - как беспричинный дар небес? - с любопытством спрашивает он.
- Зачем ждать даров, если я сама могу достичь его? - вопросом на вопрос отвечает она. - А ты разве не отвергаешь? Ты же когда-то боялся, что незаслуженное счастье может исчезнуть, помнишь?
Он ностальгически улыбается.
- Жизнь, любовь, счастье - так хочется держать их под контролем. И кое-что мы тут можем, ты права. Но воображать, будто они целиком в наших руках, слишком самонадеянно, нет? Жизнь - дар, любовь - дар, и счастье в этом ряду. Пусть оно иногда случается - само, я не против.
В этом весь Иманд. Он умеет течь вместе с жизнью, вливаться в поток, становясь его частью - направляя и направляясь. Муж не станет сидеть сложа руки, дожидаясь счастья, но и не спрячет их за спину, случись оно на его пути. Анна признает, что ей далеко до стихийной мудрости Иманда. Ей мало быть в процессе - она стремится к положительному результату. Ей хочется сделать жизнь лучше, а не просто принять то, что есть.
Иманд знает про эту разницу между ними - в глубине души ему тоже хочется иметь в себе такое деятельное начало. И сейчас внутренне активная позиция жены дает ему и Софии шанс. Тем более Соланж наверняка уже подготовила почву - старшая дочь не любит откладывать трудные дела.
Счастье - считает Анна, - спутник творческого усилия в мысли, чувстве, поступке, так сказать, побочный эффект самореализации. Счастье - делать то, к чему сердце тянется, открывать свою неповторимость. Она склонна выражать себя в любви и музыке. Любовь для нее - способ родниться с миром, делать его по-настоящему своим. Любить для Анны так же просто, как думать музыкой. Любовь и музыка - обе существуют на границе бытия и небытия, обе могут пробуждать к жизни.
Все же идею станцевать в масках снова она встречает раздражительно-ворчливым: «С ума сошел? Нам с тобой сто лет на двоих!» Иманд не настаивает, благоразумно отступает. Ему самому мысль повторить давний успех кажется нелепой и провальной. Неудивительно, что и Анне - тоже. Но ведь можно пойти дальше, создать новый танец, отвечающий их роскошной зрелости. Пусть Анна сама увидит эту возможность, примет ее как свою идею. Иманд переводит разговор на другую тему, и его уступчивость, хотя и не обманывает жену, производит правильное действие - отключает в ней сопротивление.
Вечером в одиночестве посмотрев запись танца, она вздыхает: им и тогда было сложно, а теперь это просто нереально. О чем только думал Иманд! Конечно, это девчонки его подбили. Вот шальные! Все же что-то мешает ей отбросить негодную мысль. Она чувствует таящийся в ней вызов. Трепетные голоса скрипок снова будоражат кровь. Музыка подсказывает: не нужно повторять, нечего топтаться по старым следам - иди вперед! Музыка как дверь между обжитым миром и тем, который еще предстоит открыть, сделать своим. Это пограничье кажется ей самым важным местом на свете. Точкой роста, где можно стать лучше, проявить себя. Все ее существо тянется к этому.
Ей надо ступить на зыбкий рубеж между знакомым и неведомым. Разве не там происходит всякий рост? С освоенного пятачка, где все относительно предсказуемо и безопасно, шагнуть туда, где поджидают провалы и открытия, новые возможности и приключения. Анна уже занесла ногу над бездной - захваченная музыкой, мысленно танцует под нее, многослойные образы, знакомые и новые, роятся в уме, ищут выражения в позах и жестах. Движения складываются в рисунок - многозначный как иероглиф. Откинувшись на спинку кресла, она прикрывает глаза, позволяя мелодии говорить с ней, будить воображение, направлять мысль. Мы надеваем маски, чтоб никто не мог заглянуть нам в душу и отвергнуть. Снять маску, значит, перестать бояться и предъявить миру настоящих себя. Разве не это в конце концов случилось с нами?
- Ты что одна тут сидишь? Задумалась? - Иманд заглядывает к ней в комнату. - У тебя такой вдохновенный вид.
Он садится напротив вплотную, сжимая ее колени своими.
- Расскажи мне…
--------------------
Розовый бал* - от бытующего в их языке устойчивого выражения «розовое детство», ни к убранству зала, ни к розам никакого отношения не имеет.
3D-запись** - не умею объяснить этого технически, но у них в повседневном ходу голографические технологии. Все видеозаписи объемные, трехмерные и очень многие изображения тоже. Например, голограмма глухой чащобы, бурелома прикрывает въезд в лесную резиденцию Анны - нет ни шлагбаумов, ни заборов, ни камер, не зная, где дорога ее просто не найдешь. (Плоское двухмерное видео технически записать можно, но его не на чем воспроизводить в быту так же, как нам уже не на чем просматривать старые видеокассеты). Никаких специальных очков для 3D (как у нас) не нужно. И самих понятий типа 3D, 4DX - тоже нет.
Или вот смартфоны. Когда в тексте попадаются упоминания гаджетов, компьютеров, ты представляешь их такими как у нас, а я просто не заостряю внимание на разнице, ибо не суть. Но раз зашла речь… Смартфон Анны, не плоская коробочка с процессором и экраном, а «пуговка» на одежде или «наклейка» на запястье. И управляется эта штука… мыслью. У нас такие нейроинтерфейсы сейчас только разрабатывают для людей с нервно-дегенеративными заболеваниями, а у них это обыденность. Смартфон - просто голограмма, которая возникает, когда нужна. Все, что мы делаем на телефоне пальцами, они делают мыслью. В главе «Поиски виноватого» есть упоминание, что Анна утопила третий смартфон за полгода. Она не телефон в нашем понимании утопила, а этот самый девайс - «пуговку». (И досадует: опять возиться с настройкой! Ты, при желании, мог бы пользоваться моим телефоном, а я - твоим, а у них чужим телефоном воспользоваться нельзя - он настраивается индивидуально на электромагнитное излучение мозга.) Компьютеры, ноутбуки, планшеты, электронная «читалка» Иманда - отдельная песня и петь ее сейчас я не буду - долго. Скажу только, что с нашими их роднит функция, но не вид, и не принцип действия. Например, ноутбук Анны можно свернуть как тетрадный лист.
Байлаоры*** - так называют профессиональных танцовщиков фламенко.
Середина января выдалась солнечной как в июле. Пронзительная белизна снегов в старинном парке, раскинувшемся на берегу залива Брунсвикен, нестерпима для глаз - Иманд даже в темных очках едва различает бегущую впереди фигурку в красном комбинезоне. Последние полчаса они идут прямо на солнце, пускающие им в глаза тысячи острых стрел сияющего блеска, однако Софию, выбирающую маршрут от одной птичьей кормушки к другой, это не смущает.
Снег весело скрипит, напевно посвистывают лыжи, голубая лыжня стремится вперёд и вперёд. Всюду, куда ни глянь, земля одета в алмазный убор. Пологие холмы и лужайки, мохнатые кусты с провалившимися внутрь охапками снега, ослепительно сверкают на солнце. Ветки деревьев, отягощённые пухлыми белыми шапками, объяты серебряным пламенем. Впереди София храбро форсирует быстрый, даже в мороз не замерзающий ручей, извилистой ниткой пересекающий долину - вода отливает густым смоляным глянцем.
Растущая на той стороне ручья дуплистая липа давно служит столовой всей обитающей окрест мелкой птичуре. Синицы, воробьи, снегири, поползни пируют там, осыпая «сахарок» с ее ветвей и звонко перекликаясь. Шумная птичья компания ничуть не боится Софии. Самые бесстрашные садятся на двускатную крышу кормушки, чтоб первыми оказаться вблизи горки репейного и льняного семени, проса и полосатых семечек подсолнечника. Отдельно она насыпает зерновую смесь: крупно размолотый овес, кукурузу, пшеницу. Предшествующий обеду энтузиазм сотрясает липу - она звенит как колокольня. Напоследок птичья кормилица пристраивает в развилках ветвей на специальных крючках полоски вяленого мяса для синиц и поползней.
Кормить голодных - любимое занятие Софии. Нагрузив кормушку лакомствами, она поворачивается к отцу и машет рукой вдоль залива: «Теперь вон туда!» - в сторону виднеющейся вдали ажурной деревянной беседки. По пути их ждет еще одна «точка», которую навещают дочкины любимцы - хохлатые свиристели. И опять сверкает снег, ровно поют лыжи, мелькают синие тени стволов и веток.
Кормушка подвешена к толстой ветке молодого каштана. Крепкое со светлой корой и правильной кроной деревце облюбовано пернатыми разбойниками, избегающими лесного сумрака и густого сплетения ветвей. Для них в рюкзачке у Софии запасено особое угощение: пакетик кленовых и ясеневых крылаток, сморщенные ягоды рябины. Под одобрительным взглядом дочери, Иманд прибавляет от себя щедрую горсть желудей - для соек. Одна из них, сверкая голубыми зеркальцами на крыльях, нетерпеливо скачет неподалеку в зарослях ощипанного до последней ягодки боярышника.
Теперь в опустевшем рюкзачке Софии перекатывается только термос с кофе. До беседки, откуда открывается панорамный вид на залив, еще полмили. Согласно кивнув друг другу, отец и дочь прибавляют ходу. Но ему этого мало. Он оставляет лыжню дочке и несется, обгоняя ветер, по целине, взвихряя легкий пушистый снег, наполняя грудь острым холодом.
С трех сторон беседка крест-накрест зарешечена от ветра и снега тонкими плашками, и светлое полированное дерево медово сияет на солнце. Летом и осенью ее стены увиты девичьим виноградом, и сейчас оснеженные стебли образуют затейливую вязь, так что вблизи беседка кажется скорее порождением обступившего ее леса, чем произведением человеческих рук.
Они снимают лыжи, обивают ботинки от снега и ступают на скрипучий дощатый пол в желтых ромбиках солнечной мозаики. Пикниковая корзина у стены доверху набита разным добром: тут и свернутые в рулон туристические коврики, и шерстяные пледы, и спиртовка с запасом сухого горючего. Сверху на плетеной крышке лежат щетка и совок. Вооружившись ими, София сметает снежок со стола и скамеек. Иманд стелет на сидения коврики-изоматы, спрашивает дочку: «Не замерзла? Дать плед?» Дочь оборачивается к нему - с разожженными морозом щеками, с выбившимися из под капюшона заиндевевшими кудряшками: «Замерзнешь тут, как же! Не угонишься за тобой!»
А что она хочет к кофе? Иманд изучает содержимое корзинки. Тут есть вафельные хлебцы с травами и морской солью, крекер с кунжутом, орехи, изюм, финики, хрустящая соломка… Изюм и миндаль? Пожалуй, он тоже этим ограничится. Кофе у каждого свой. Софи любит со сливками, Иманд предпочитает крепкий черный. Устроившись так, чтобы видеть залив, они пьют горячее, хрустят миндалем и заедают его крупным прозрачным изюмом.
От ночного мороза солоноватая вода Брунсвикена схватилась ровной ледяной коркой, и теперь поверхность залива тускло блестит, как начищенная сталь.
- Ведь как красиво у нас, да? - восклицает София, по-новому очарованная с детства знакомой картиной. И сразу от полноты чувств: «Ты счастлив, пап?»
Софи просто хочется отклика, так что Иманд без раздумий кивает: да, счастлив, и в эту минуту, и вообще.
Он не кривит душой, но Софи, выпалив свой вопрос, тут же спохватывается, папа не любит «восторгов». Он просто подыграл ей, как маленькой. Или нет? Подозрительный подросток изгибает бровь:
- Счастлив, правда? Почему?
Софи пребывает в том золотом возрасте, когда верится, что мир устроен разумно, и у всякого явления (тем более у счастья!) есть своя причина. Иманд мог бы сказать в рамках ее представлений, что счастлив, поскольку занимается делом, которое ему дорого, в кругу любимых людей. Втайне он горд, что свернул с проторенной колеи (где, в общем-то, процветал) в нехоженые дебри, ради своих истинных желаний, так долго бывших в тени.
В полном согласии с идеями Аристотеля и Спинозы, он счастлив, занимаясь тем, к чему душа лежит. Ему интересно превратить свой опыт и знания в нечто полезное для других, научить вещам, которые не вычитаешь в книжках. Он полон идей, как это сделать - придумывает то одно, то другое. Его усилия плодотворны, но отнюдь не обещают успеха. Он часто ошибается, провоцируя насмешки и ехидные комментарии, но страдать некогда - у него еще столько задумок, планов! К тому же, всегда быть на высоте, можно только, если не делаешь ничего нового и сложного, а значит, не растешь. Хотя рост и есть критерий прогресса. Словом, он постиг счастье, как побочный эффект от полезной людям деятельности. Научился находить его по пути к вершине (она все еще в облаках), а не в мимолетном чувстве удовлетворения, сопровождающем житейский успех.
Однако такая причина счастья кажется нескромной. К тому же есть и возражение: человек порой бывает счастлив безо всяких поводов и усилий. Вот как он сегодня - счастлив просто так, ничего особенного не делая. В глубине сердца он по-прежнему ощущает счастье как дар, как волшебную субстанцию, осеняющую нас по милости - не по заслугам. Оно как солнечная погода - случается всякий раз, когда нет туч. Это он и говорит Софии: «Счастье, как здоровье - естественное состояние, для него причин не нужно. Вот у горя, печали, болезни причина всегда есть».
София примеряет папину мудрость на себя. Счастье, которое просто случается, знакомо и ей. Она склоняет голову набок и улыбается на всякий случай скептически (в этот миг в ней проглядывает явное сходство с Анной): «Ладно, подумаю об этом».
Как же она выросла! Ростом уже почти с маму - не ребенок, но юная девушка. Ее взрослит манера держаться и отсутствие обычной подростковой угловатости. Тело, вышколенное танцами и верховой ездой, научилось выгодно преподносить себя взгляду. К тому же она стала убирать густые карамельно-каштановые волосы во «взрослый» узел на затылке, обнажая трогательный стебелек шеи. Только мелкие прядки вокруг лица курчавятся как раньше, придавая ей игривое очарование. Кожа переживает не лучшие времена, но ясные улыбчивые глаза, глядящие не по-детски умно и вежливо, отвлекают внимание от недостатков. И брови прекрасные: изогнутые крылья, проблескивающие искрами на солнце, отзываются и морозным яблочкам на щеках и пожару ее яростно красного лыжного комбинезона.
Черты, утратившие младенческую пухлость, утончились, но еще далеки от законченности. А впрочем, Иманд уже сейчас видит то, что кроме него заметить некому: София похожа на бабушку Беллу (как и сам он похож на мать). Алый комбинезон подчеркивает ее броскую внешность, но Анна права, говоря, что Софии с ее светлой кожей нужны не яркие цвета, а благородные теплые оттенки: сливочный, персиковый, медовый.
Иманд вспоминает недавний разговор о бальном платье, которое понадобится совсем скоро - в апреле, к Голубому балу. Софи, завернувшись как в тогу в кусок карминно-красного шелка, предстала перед ними. Роскошный цвет шел ей, и Анна с готовностью это признала:
- Ослепительно, дерзко, по-своему очень стильно. Если хочешь соперничать за внимание со своим платьем, берем этот.
О, мама согласна! Ура? Софи насторожилась:
- А если не хочу?
- Тогда выбирай цвет-союзник, чтоб подчеркивал твои достоинства, а не кричал о своих. Из этого шелка хорошо бы костюм для хабанеры сшить, с черным корсажем. Или что вы там с Кончеттой надумали танцевать - фламенко солеа? Ну вот, цвет как раз для взбесившейся юбки - Анна подняла с пола конец шелестящего шелка, тряхнула, энергично взвихрив - ткань пошла рябью, заиграла рдяными вспышками неукротимого пламени. Дочь подхватила одной рукой импровизированный подол, подбоченилась, плавно повела бедрами, колыхнув глянцевую волну, и пошла резво выстукивать туфельками, воздев змеевидную руку с изящно шевелящимися пальцами. Вдруг резко оборвала «пасос», погасив шелковый огонь, и требовательно взглянула на родителей: ну как, здорово, да? Ой, у вас даже лица сейчас одинаковые!
Сбросив испанский образ, Софи примеряет атлас цвета нуги. Анна качает головой: «Сложный тон - не для девочки. Попробуй «молоко с корицей». Нет, слишком сладко. Кремовый? Банально. Чайная роза? Оттенок с серо-розовым подтоном подходит к глазам, к коже, но закутанная в струящийся плотный шелк, Софи похожа на мраморную статую - холодную и неприступную. «Сливки с малиной» - приходит на выручку Иманд. «Вот! - едва взглянув на дочь, согласно восклицает Анна - И щёчки сразу заиграли!»
***
Отдавшись вольному течению мыслей, он думает о том, что детское время Софии на исходе, и о том, какая перемена наступит в ее жизни после Голубого бала. Система инициаций, через которую проходят их дети, освящена традицией и хорошо продумана. Каждая из трех ступеней открывает перед ребенком новые возможности и налагает свои обязанности.
Оберегая частную жизнь семьи, обычай запрещает светской хронике освещать жизнь малолетних детей. Вскоре после рождения младенца, в прессе появляются трогательные снимки и… всё. Лет в пять-шесть, когда малыш уже может держать себя в обществе, его представляют свету, устраивая Розовый бал*. Теперь ребенок становится публичной персоной. В новом статусе он бывает на детских праздниках, спектаклях, фестивалях, участвует в важных и полезных делах, привлекая к ним внимание общества.
С тех пор как София, восседая на пони, торжественно въехала на свой первый бал, прошло уже шесть лет. Боб, наряженный по такому случаю единорогом, не сплоховал и, совершив круг почета, позволил наезднице показать свое искусство. Он не забыл цирковой выучки, и, по команде Софии, маршировал, высоко поднимая передние ноги, кружился под музыку и вежливо кланялся, наклоняя «рогатую» голову.
В новой роли Софи чувствовала себя как рыба в воде. Природное обаяние и положение всеобщей любимицы, к которому она привыкла с младенчества, сделались залогом ее светских успехов. Девочка не смущалась публики и камер, не опускала глаз, но и не важничала. Когда случалось отвечать на вопросы, делиться впечатлениями, говорила с милой детской серьезностью. Она любила людей, и ей отвечали взаимностью. Как-то Софи призналась журналистам, что долгое время неправильно понимала слово «дружелюбие». Для нее оно звучало как «дружелюдие» и точно выражало отношения с окружающими.
Приглашения к ней так и сыпались, вынуждая осмотрительную и дипломатичную фру Петерсон изощряться, составляя расписание девочки. Наставница ждет не дождется, когда ее освободит от этой докуки секретарь, который появится у Софии после бала. Кроме того, Софи получит право решать, где и в каком качестве ей бывать: зрителем, участником, или лидером, зачинателем дел и движений. Теперь от нее будут ждать инициативы и поддержки, многие станут ровняться на нее и подражать ей. В следующие пять-шесть лет до Белого бала, который выведет ее во взрослую жизнь, София будет представлять династию и корону в среде молодежи.
Готова ли она к этой роли? Родители считают, вполне. Она уже не «маленькая принцесса», а весьма рассудительная юная особа. Пора дать ей больше свободы. Пусть пробует свои силы.
София, мысли которой движутся параллельным курсом, прерывает размышления отца.
- Пап… а ты помнишь танец в масках?
Танец, который они с Анной исполнили на Розовом балу Соланж, до сих пор вспоминают - даже те, кто как София не видел его воочию.
***
Розовый бал Соланж открылся богемской полькой (легкий кивок в сторону папы) и французской кадрилью (реверанс в сторону бабушки - чистый подхалимаж). Потом она участвовала в костюмированной сценке про слона и жирафа. И наконец - туше! - сыграла первую мечтательную и элегантную арабеску Дебюсси из одноименного фортепианного цикла. Малютка, едва достающая до педалей гамбургского «стейнвея», вздыбившего лаковый акулий плавник крышки, вызвала всеобщее умиление, с первых тактов сменившееся непоказным вниманием.
Порядком заигранная мелодия вне возраста и времени вдруг зазвучала свежо и трепетно - отзываясь волнению юной музыкантши. «Арабеска» разлилась половодьем, перешла в другую тональность, и вслед за пришедшей уверенностью маленьких пальцев, рванула в радостный подъем, почти полет, подобный прыжку из детской кроватки навстречу солнечному утру. Еще один игривый полетный каскад… и вот уже нисходящая гамма - светлая меланхолия, ускользание, дальнее эхо былого веселья. Взрослая грусть шестилетки от мимолетности жизни, утекающей так быстро и безвозвратно.
От родителей в свой черед не ждали ничего особенного. Обычно для такого случая выбирают пышный торжественный вальс. Именно его они потом и танцевали на балах младших детей. Но в тот раз Анна, подстрекаемая жаждой самовыражения, задумала другое.
Случайно услышанная мелодия никому не известного композитора запала ей в душу. Сложный ритм, нервные скрипки и тягуче-певучие виолончели, страстное скрипичное соло, богатая оркестровка - нельзя было выпустить такое сокровище из рук. С первых тактов перед глазами у нее возникал темный зал с летящей в круге света парой. Музыка сама подсказывала танцевальные фигуры, будоражила и томила как нерассказанная история. И соблазн поведать ее языком танца не давал Анне покоя.
Через неделю она с молящими глазами пришла к мужу: «Давай ее станцуем! Это же про нас! Изобразим нашу историю - с самой первой встречи». Ей так и виделось: полумрак, скользящий свет, маски, длинные стремительные тени, фокстротные пробежки и внезапные, как замирание сердца, паузы. «Ведь само ложится на музыку, правда? Конечно, нужен хореограф, но номер будет сногсшибательный!» Она его заразила своим энтузиазмом.
С подачи постановщика Анне пришлось вспомнить утомительные юношеские экзерсисы у станка и порадоваться, что не зря столько лет батманы кидала. Хореограф, выслушав «сюжет», сплел для них изящную и волнующую романтическую композицию. Непосильно прекрасную. Они задыхались от темпа и стеснялись откровенной чувственности танца. Анна ощущала себя неуклюжей, Иманд казался деревянным там, где следовало сыграть, выразить чувства. Они ссорились, кричали друг на друга, хлопали дверьми и грозились все бросить. Но, вопреки демаршам, продолжали репетировать - так заманчиво и сладко было открывать себя: безрассудных, пылких, артистичных. Они ждали этого бала едва ли не с большим трепетом, чем их малышка. И он настал.
***
Они стоят поодаль спиной друг к другу. Анна - в свободном бледно-голубом платье, собранном на плечах аграфами, Иманд - в сшитой по ее эскизу шелковой рубашке с низко открытым воротом. В контровом свете видны лишь силуэты: лица в глубокой тени. Острые локти, закрытые изломанные позы - низко гудят альты, скрипки вибрируют, взвинчивая напряжение до пронзительных высот. Падает разрешающий аккорд. Анна первой делает пируэт, затем он - фигуры выступают из сумрака в освещенный круг - в резком свете софитов маски черны как провалы. Время как пропасть разверзается под ногами. Кровь опаляет щеки, стучит в висках, пульсирует в напряженных икрах. Они летят в луче холодного голубого света, сбросив оковы ремесла - вдохновенные и свободные. История рождается на паркете, ошеломляя страстью, покоряя искренностью, завораживая глубокой символичностью танца.
Шестилетняя Соланж смотрит на них, опустив мокрую губку и стиснув в кулаке кружевной воротничок платья: неужели это папа и мама там - в быстро бегущем бело-голубом пятне? Такие далекие, красивые... Между ними что-то творится - она не знает, что, но душа разрывается глядеть на них, хочется плакать и смеяться сразу. Любовный мир взрослых открылся ей так внезапно, что она испытывает потрясение. Ее переполняет восторг, гордость, блаженство - она никогда не забудет того, что видит и этого чувства.
Не только она. Танец в масках тронул многие сердца и пробудил общее любопытство: что стоит за этой изысканной явно очень личной композицией? Стремясь вызнать тайну, проныры-журналисты атаковали хореографа и получили высокомерный отлуп: с какой стати искусство должно объяснять себя?
***
София конечно видела 3D-запись** танца, но… Может, папа и мама согласятся станцевать еще раз? Ей бы так хотелось увидеть своими глазами! «Ну, папочка, ну пожалуйста-пожалуйста!» Традиция Голубого бала позволяет ей выбрать «номер в подарок» по своему вкусу. Сначала она хотела пригласить фокусника. Потом Кончетта прямо на алгебре, улучив момент, шепнула ей в ухо: «Хочешь позвать настоящих танцовщиц фламенко?»
- Где же их взять? - удивилась Софи.
Оказалось, все можно устроить. Как раз в середине апреля на гастроли приедет знаменитый ансамбль - тот самый, в котором солировала когда-то мама Кончетты, до того, как вышла замуж за испанского посла и переехала в Швецию. Договориться будет нетрудно. И для них такая реклама!
- Кончетта! - голос математика герра Хюммеля искрит иронией. - Раз тебе так хочется поговорить на уроке, прошу к доске, - он делает приглашающий жест.
Пока бедняжка отдувалась за свою доброту, Софи успела подумать, что на фоне байлаоров*** их собственный номер будет, пожалуй, бледно выглядеть. Они лишь недавно увлеклись испанскими танцами - с мастерами им не равняться.
Раздумья насчет «гвоздя программы» привели Софию прямиком к старшей сестре. Вдвоем девицы составили план по уговариванию родителей. Самое трудное Соланж обещала взять на себя.
- Почему ты просишь меня, а не маму? - с любопытством спрашивает Иманд.
Софи простодушно вздыхает:
- Тебя легче уговорить, - улыбка у нее все еще детская, за ней сразу видна очаровательная малышка, перед просьбами которой он никогда не мог устоять.
***
Никто не спрашивает Анну о счастье. Между тем, от ее отношения к этому вопросу зависит, будет ли исполнена просьба Софии. В отличие от мужа, она давно не верит в счастье, которое ни с того ни с сего сваливается людям на головы, не думает о нем, как о подарке судьбы. И втайне завидует его способности так думать. Ее собственные взгляды далеки от этой идиллии.
Человек создан для счастья? Да ну! Мы-то конечно гедонисты, почитающие счастье - высшим благом жизни, но эволюции, создавшей наши тела, мозг, психику, на это плевать. Баланс радости и страданий в жизни сдвинут в сторону последнего. Проще говоря, существование себя не окупает, все разнообразие переживаний, производимых нашим мозгом, не сокровище, а обуза. Мы созданы не для радости и удовольствия. И вообще непригодны для долговечного блаженства, но обречены стремиться к нему: хотим чувствовать себя в безопасности, переживать приятные моменты, избегать боли и мучений.
Это идеальный мотиватор для любого существа, изобретенный природой. У нас в мозге есть механизм наград и наказаний - положительные и отрицательные эмоции. И мы стремимся к награде - чтоб нам было хорошо. Можем даже увидеть этот механизм в себе, но никогда из него не вырвемся. Мы и есть этот механизм. Вот и крутимся всю жизнь как очумелые белки.
Несколько месяцев назад, Иманд, выслушав ее доводы, неожиданно согласился с ними: «Да, опыт человеческой жизни существует не в интересах переживающего «я». Да, счастье - не самоцель эволюции. У нее вообще нет цели, она просто происходит. Неважно, что у нас - людей, считающих себя разумными, есть свои стремления. Эволюция не выказывает к ним никакого почтения, и уже принесла в жертву миллиарды наших предков. Как принесет и нас».
Он не добавил того, о чем давно уже думал: «Будь процесс, создавший наше «я», запущен личностью, ее следовало бы признать жестокой. Потому, что наше сознание - зародыш субъективного страдания, с его появлением в мире возник океан мук там, где их раньше не было».
- Жажда счастья - просто встроенная природой программа, чтоб направлять наше поведение, - со спокойствием приговоренного повторяет Анна. - Ее можно осознать, но не отменить. Что нам делать с этим?
- Видимо то, что люди делали испокон веков, - Иманд не видит в том трагедии. - Раз наши потребности в безопасности, стабильности и осмысленности не могут быть удовлетворены жизнью, приходится самим наделять бытие смыслом и помещать его в позитивный духовный контекст.
- То есть, придумывать себе веру?
- Да. Так мы и делаем - всем человечеством. Эта стратегия реально помогает - успокаивает, направляет, дает силы жить.
Трезвость и ясность мысли мужа, кажется Анне утешительнее былых иллюзий.
- Потому мы и ценим не блаженство само по себе, а его заслуженность, оправданность, - говорит он. - Хотим, чтоб наше счастье опиралось на истину, добродетель. Хотим осознанно переживать жизнь как нечто стоящее.
Да-да, Анна ценит не счастье «просто так», но счастье заработанное, выкованное своими силами и, следовательно, подвластное ей.
- Так ты, значит, отвергаешь счастье - как беспричинный дар небес? - с любопытством спрашивает он.
- Зачем ждать даров, если я сама могу достичь его? - вопросом на вопрос отвечает она. - А ты разве не отвергаешь? Ты же когда-то боялся, что незаслуженное счастье может исчезнуть, помнишь?
Он ностальгически улыбается.
- Жизнь, любовь, счастье - так хочется держать их под контролем. И кое-что мы тут можем, ты права. Но воображать, будто они целиком в наших руках, слишком самонадеянно, нет? Жизнь - дар, любовь - дар, и счастье в этом ряду. Пусть оно иногда случается - само, я не против.
В этом весь Иманд. Он умеет течь вместе с жизнью, вливаться в поток, становясь его частью - направляя и направляясь. Муж не станет сидеть сложа руки, дожидаясь счастья, но и не спрячет их за спину, случись оно на его пути. Анна признает, что ей далеко до стихийной мудрости Иманда. Ей мало быть в процессе - она стремится к положительному результату. Ей хочется сделать жизнь лучше, а не просто принять то, что есть.
Иманд знает про эту разницу между ними - в глубине души ему тоже хочется иметь в себе такое деятельное начало. И сейчас внутренне активная позиция жены дает ему и Софии шанс. Тем более Соланж наверняка уже подготовила почву - старшая дочь не любит откладывать трудные дела.
Счастье - считает Анна, - спутник творческого усилия в мысли, чувстве, поступке, так сказать, побочный эффект самореализации. Счастье - делать то, к чему сердце тянется, открывать свою неповторимость. Она склонна выражать себя в любви и музыке. Любовь для нее - способ родниться с миром, делать его по-настоящему своим. Любить для Анны так же просто, как думать музыкой. Любовь и музыка - обе существуют на границе бытия и небытия, обе могут пробуждать к жизни.
Все же идею станцевать в масках снова она встречает раздражительно-ворчливым: «С ума сошел? Нам с тобой сто лет на двоих!» Иманд не настаивает, благоразумно отступает. Ему самому мысль повторить давний успех кажется нелепой и провальной. Неудивительно, что и Анне - тоже. Но ведь можно пойти дальше, создать новый танец, отвечающий их роскошной зрелости. Пусть Анна сама увидит эту возможность, примет ее как свою идею. Иманд переводит разговор на другую тему, и его уступчивость, хотя и не обманывает жену, производит правильное действие - отключает в ней сопротивление.
Вечером в одиночестве посмотрев запись танца, она вздыхает: им и тогда было сложно, а теперь это просто нереально. О чем только думал Иманд! Конечно, это девчонки его подбили. Вот шальные! Все же что-то мешает ей отбросить негодную мысль. Она чувствует таящийся в ней вызов. Трепетные голоса скрипок снова будоражат кровь. Музыка подсказывает: не нужно повторять, нечего топтаться по старым следам - иди вперед! Музыка как дверь между обжитым миром и тем, который еще предстоит открыть, сделать своим. Это пограничье кажется ей самым важным местом на свете. Точкой роста, где можно стать лучше, проявить себя. Все ее существо тянется к этому.
Ей надо ступить на зыбкий рубеж между знакомым и неведомым. Разве не там происходит всякий рост? С освоенного пятачка, где все относительно предсказуемо и безопасно, шагнуть туда, где поджидают провалы и открытия, новые возможности и приключения. Анна уже занесла ногу над бездной - захваченная музыкой, мысленно танцует под нее, многослойные образы, знакомые и новые, роятся в уме, ищут выражения в позах и жестах. Движения складываются в рисунок - многозначный как иероглиф. Откинувшись на спинку кресла, она прикрывает глаза, позволяя мелодии говорить с ней, будить воображение, направлять мысль. Мы надеваем маски, чтоб никто не мог заглянуть нам в душу и отвергнуть. Снять маску, значит, перестать бояться и предъявить миру настоящих себя. Разве не это в конце концов случилось с нами?
- Ты что одна тут сидишь? Задумалась? - Иманд заглядывает к ней в комнату. - У тебя такой вдохновенный вид.
Он садится напротив вплотную, сжимая ее колени своими.
- Расскажи мне…
--------------------
Розовый бал* - от бытующего в их языке устойчивого выражения «розовое детство», ни к убранству зала, ни к розам никакого отношения не имеет.
3D-запись** - не умею объяснить этого технически, но у них в повседневном ходу голографические технологии. Все видеозаписи объемные, трехмерные и очень многие изображения тоже. Например, голограмма глухой чащобы, бурелома прикрывает въезд в лесную резиденцию Анны - нет ни шлагбаумов, ни заборов, ни камер, не зная, где дорога ее просто не найдешь. (Плоское двухмерное видео технически записать можно, но его не на чем воспроизводить в быту так же, как нам уже не на чем просматривать старые видеокассеты). Никаких специальных очков для 3D (как у нас) не нужно. И самих понятий типа 3D, 4DX - тоже нет.
Или вот смартфоны. Когда в тексте попадаются упоминания гаджетов, компьютеров, ты представляешь их такими как у нас, а я просто не заостряю внимание на разнице, ибо не суть. Но раз зашла речь… Смартфон Анны, не плоская коробочка с процессором и экраном, а «пуговка» на одежде или «наклейка» на запястье. И управляется эта штука… мыслью. У нас такие нейроинтерфейсы сейчас только разрабатывают для людей с нервно-дегенеративными заболеваниями, а у них это обыденность. Смартфон - просто голограмма, которая возникает, когда нужна. Все, что мы делаем на телефоне пальцами, они делают мыслью. В главе «Поиски виноватого» есть упоминание, что Анна утопила третий смартфон за полгода. Она не телефон в нашем понимании утопила, а этот самый девайс - «пуговку». (И досадует: опять возиться с настройкой! Ты, при желании, мог бы пользоваться моим телефоном, а я - твоим, а у них чужим телефоном воспользоваться нельзя - он настраивается индивидуально на электромагнитное излучение мозга.) Компьютеры, ноутбуки, планшеты, электронная «читалка» Иманда - отдельная песня и петь ее сейчас я не буду - долго. Скажу только, что с нашими их роднит функция, но не вид, и не принцип действия. Например, ноутбук Анны можно свернуть как тетрадный лист.
Байлаоры*** - так называют профессиональных танцовщиков фламенко.