Зенит
Иманд (48) - Анна (45)
- О-оёй… - Анна, блаженно жмурясь, потягивается спросонок, говорит лениво, - а давай не будем вставать. Давай просто поваляемся, а?
Услышать такое от Анны с ее чувством долга и привычкой к довольно жесткому распорядку все равно, что от игуменьи монастыря - предложенье прогулять утреннюю мессу.
- Такая погода гадкая… - ища себе оправданий, сонно бормочет она. Хотя Иманд и не думает упрекать ее - еще чего! (Какой же муж будет возражать против желания жены провести с ним время в постели?) Шторы в спальне опущены, но то, что пробивается сквозь них, язык не повернется назвать дневным светом.
- Можно подумать, тебя из-под одеяла на улицу гонят, - он чмокает жену в належанную пунцовую щеку с розовым рубцом от наволочки - щека горячая бархатная. - И какая же там, по-твоему, погода?
Анна укрывается с головой и ворчит оттуда, как зверь из норы:
- Известно какая: мерзкая каша из дождя со снегом от неба до земли.
Скорее всего, так и есть. Погоды стоят кромешные, разлагая дисциплину в рядах даже таких убежденных борцов с энтропией, как Анна.
Прислонив подушки к изголовью, Иманд удобно зарывается плечом в мягкое:
- Ну, иди сюда…
Анна пристраивается у него подмышкой, умиротворенно вздыхает:
- И как мы за двадцать лет друг другу не надоели…
- А должны? - вкрадчиво, спрашивает он, его рука под одеялом пробирается к ней под сорочку, не спеша оглаживает голый живот, словно раздумывая, куда двинуться дальше - вверх или вниз.
- Да я серьезно! - она немножко меняет позу, подсказывая ему желанное направление. - На чем вообще держится влечение, это что - чистая биология? Одно тело пленяется другим потому, что комбинация их генов обещает удачное потомство, или что?
- Влечение держится на желании сблизиться, - рассудительно говорит он, не прекращая пододеяльных манипуляций. - Через секс естественно. Мы же ощущаем отчужденность между полами как физическую - ее и преодолеваем... - пауза повисает на кончиках ласкающих пальцев: еще? Что она скажет?
Она говорит:
- Ну преодолели, а дальше что? Дальше двигаться некуда...
- Да, это быстро выгорает, хотя кое-какие возможности есть.
- Например? - Анна, щекотно сопя, зарывается носом ему под ребра.
- Признаваться в тайных страхах, желаниях, показать свою ребячливость или слабость - то, в чем никому больше не откроешься - это очень сближает.
О, по этой части у них богатый опыт. Правда, даже потребность какая-то есть - в предельной мучительной откровенности, в саморазоблачении перед тем, кто может понять, пожалеть, освободить от груза вины.
Однажды она сама зачем-то призналась мужу в отвратительном поступке, до сих пор отягощавшем совесть. Анне было лет пять, когда она решила, что в вороватую серую кошку, живущую при кухне, вселился злой дух. Возможно, это была кошка-ведьма. Притворно смежив веки, она пристально и недобро следила за Анной щелочками желтых глаз. И стоило только отвернуться, крала лучшие куски, хотя ее вдоволь кормили.
Уверив себя, что кошка - воплощенное зло, а со злом надо бороться, Анна изловила ее и, ухватив за хвост, с размаху дважды шваркнула о дверной косяк. Ей не забыть, как бедная кошка орала и отчаянно месила в полете лапами, цепляясь за воздух… потом вырвалась и с диким воем умчалась прочь - больше ее не видели.
- У нее верно котята были! Вот она и таскала им еду… - икая от слез, объясняла Анна. - Я не знала, что могу быть настолько злой, могу сознательно бить и мучить живое существо.
Иманд выслушал ее терпеливо и ласково, не утешал, не оправдывал, не говорил ерунды, типа, ты была маленькой и не понимала, что делаешь - все она понимала! Просто обнял, давая ей выплакаться, освободиться от напряжения.
- Я дрянная, жестокая!
- Не ты, - спокойно возразил он, - а поступок. Ты дорого заплатила за этот опыт. И больше не берешься не то что наказывать, даже разбирать чужие вины. Помнишь о своих.
Иманд прав: такие вещи очень сближают. Но скоро запас признаний кончается.
- Даже если спать вместе и делиться стыдными тайнами, такая близость быстро исчерпается, - замечает она вслух.
- Тогда можно разругаться вдрызг. А потом сладко мириться, - он что-то вспомнил, и это «что-то» тронуло уголки губ, изменило выражение глаз. Скрывая перемену, он отворачивается к окну, за которым льнет к слезящимся стеклам беспросветный мокро-оледенелый ноябрь.
- Расскажи, - в затылок ему предлагает Анна, - ведь тебе хочется.
- Да что рассказывать... Просто одна женщина очень давно говорила: «Как я хочу с тобой поссориться, а потом помириться!»
- Ссорились?
Он угрюмо кивает.
- Ты до сих пор не можешь простить?
Анна нарушила негласный уговор (быть может, только в его уме существующий) не касаться этой темы. Дело не в любопытстве. Ей мучительно за него: почему он столько лет носит в себе эту боль? Не может отпустить. И она получает ответ - очень спокойный.
- Я не хочу прощать.
Вот так. А чего она ожидала - что он просто по душевной лени позволяет старой истории бередить душу? Анна теперь не знает, что и спросить - «Почему?». Да это и так слышно в ее оторопевшем молчании, в изливаемой на него непереносимо тревожной ласке голубых глаз.
Жене не все равно, что у него на сердце - вот что он слышит в ее сочувственной робкой интонации, в деликатном молчании, с каким она приняла его слова. Но это не должно волновать Анну, и ради ее спокойствия он готов объясниться.
- Простить - значит согласиться на то прошлое, не надеясь на лучшее.
- На лучшее… прошлое? - потрясенно перепрашивает она. - Ты не приемлешь реальности? - это звучит пугающе, как диагноз, и она, волнуясь, сжимает ему руку выше локтя.
- Не так, - терпеливо возражает он. - Я знаю, какова реальность, и она меня возмущает. Не хочу смиряться с тем, насколько она дурна. Простить - значит, смириться. А я убежден, что должно быть иначе, по-другому. Сам источник боли должен исчезнуть.
Теперь она его поняла - это беспримерное «высокомерие» в нем. Вот оно значит как - мерить жизнь высокой мерой. Выходит, дело не в той женщине… но сама эта подлая свирепая любовь-ненависть достала его до печенок. Анна давно уже о многом догадывается, но не знает, насколько близка к истине. Эта мутная юношеская история волнует ее в той мере, в какой она лишает мужа душевного покоя. Может, ему было бы легче, выскажи он все начистоту.
Нет. Ему гораздо спокойнее от мысли, что Анна ничего не знает о той - терзавшейся необоримой страстью к нему и презиравшей себя за слабость, за то, что не может вырвать его из сердца. О той, что, не таясь, хладнокровно убила в себе их ребёнка: «Да зачем мне ублюдок? Я замуж выхожу!» О вероломной - сбежавшей к нему прямо из под свадебного покрова, бросив очумевшего жениха и свою расфранченно-жеманную свадьбу:
- Ну что уставился? Не ждал? - в дверях она властно отбросила его преграждающую руку, просто отпихнула с дороги, и целеустремленно пошла по коридору, стуча высокими каблуками, отметая от бедер пышные складки свадебного платья - чужая невеста. На пороге спальни, где еще минуту назад он полуодетым валялся на постели, тщетно стараясь сосредоточиться на конспекте, остановилась, ожидая, пока он приблизится. С издевкой проговорила:
- Соскучился? А вот я - да. Так соскучилась - прямо из под мужа выскочила, и к тебе. Не могу! - И быстро, сквозь зубы, свистящим змеиным шепотом, жаля страстной ненавистью: - Не могу без тебя!
Не дождавшись ответа, стала торопливо сдирать с себя платье, затрещали швы:
- Да помоги же! Что стоишь!
Он не двинулся, пока она, скользкой белой рыбой выкручивалась из сетей плотно облепившего ее розового гипюра. Господи, как он мог забыть, до чего она хороша: гладкое изгибистое, отливающее перламутровой розовостью тело - ослепительная скульптурная нагота рук, тонкого стана, напряженного нежно-округлого живота. Под платьем оказалось тонкое кружевное белье - изысканная узда для рвущихся к нему грудей. Для кого она это надела, с жаркой ненавистью подумал он, чувствуя, что опять беззащитен, вечно беззащитен перед нею. Перед этой обольстительной силой выбившихся из торжественной прически волос, облепивших великолепные плечи, бурно дышащую грудь с нацеленными в него темными пулями сосков, едва прикрытых кружевным флером.
Спустив платье до пояса, как была - с застрявшей на бедрах юбкой, она шагнула к нему с хищной улыбкой, умоляюще протянула руки, коснулась плеча. Он отпрянул.
- Что тебе надо! - и сам не узнал своего сиплого голоса. Уперся лопатками в торец платяного шкафа - дальше отступать некуда.
- Боже, вот дурак, да иди же сюда… люби меня!
У нее было заплаканное и наспех запудренное лицо, шальные глаза, в расширенных зрачках кипящей смолой плескалась жадность, ненасытная жадность изнывшего тела.
Она кинулась на него, неистово замолотила бессильными кулаками по груди, плечам, ребрам: «Да я с ума по тебе схожу!» Все еще не двигаясь, взбешенный, он прошипел: «Уйди…» чужими непослушными губами. В ответ она наотмашь хлестнула его по щеке холеной рукой с алым маникюром, и уже не могла остановиться - лупила еще и еще, задыхаясь от рыданий, скалясь и мотая спутанными волосами. И когда он перехватил эти мелькавшие в воздухе остроконечные пальцы с красными копьями ногтей, она вся вдруг благодарно и беспомощно обмякла в его руках, кулем привалившись с ним к шкафу - ноги не держали.
И тогда он с таранной яростью, тяжело дыша набросился на нее - она только того и ждала, стала помогать ему стаскивать с нее пышное легкое как свежевыпавший сугроб сыпуче-холодное платье, рванула застежку лифчика, выпрастываясь из кружевной сбруи - смяла об него освобожденную грудь. Они завладели друг другом, сцепились в смертельной любовной схватке, отталкивая и не пуская, рыча и мыча такие оскорбления, среди которых «сопляк» и «сука» сошли бы за нежности. И все-таки не устояли, сползли по стенке на пол, и там он добил ее - заставил это распластанное, разверстое, извивающееся тело жалко скулить от наслаждения. Потом встал, брезгливо застегиваясь, удовлетворенный и злой. Она тоже поднялась, шатаясь. Искривила в дикой улыбке искусанный рот и вдруг нелепо, грузно, унизительно бухнулась ему в ноги.
Какая-то стекляшка на этажерке отозвалась дребезжащим звоном этому феноменальному падению, знаменуя последнюю, короткую и бесславную эру их отношений. Цепкими крючьями пальцев она впилась ему в колени, прижалась к ним щекой. И застонала - от невыносимого, что ли, стыда: «Что я наделала, что…». Он попытался высвободиться, но она вцепилась еще крепче, бормоча глухо и отрывисто: нет, нет, только не бросай меня, не гони… ты ведь любишь меня, я знаю. Я погибла! Он меня найдет - мой муж, из под земли достанет. Я его опозорила при всех. Ты не знаешь, что у них за семейка! Прогонишь - мне не жить… Она без конца повторяла это - по кругу, снова и снова, гипнотически жутко раскачиваясь и колотясь в него лбом. Ее перепуганное сердце колоколом бухало в колени.
Муж сотоварищи действительно нашел ее - выследил, не сразу, через несколько недель, когда она уже снова тяготилась им, снова предавала, зыркая по сторонам бесстыжими прекрасными глазами с вечно бывшей наготове блескучей слезой, изнывая от неукротимой жажды испробовать каждого встречного, ничего не упустить, завладеть всем сразу: «Ну что я могу сделать - это сильнее меня! А ты еще встретишь кого-нибудь…» - и лукавый язык змеиным высверком облизывал губы. Она страшно, до икоты перепугалась, увидев тех, кто, не таясь, поджидал ее у дома. Слиняла лицом, затравленно и отрешенно глядела на него из угла, не прося защиты, пощады… И эта покорная беспомощность в ней была сокрушительней мольбы и плача. Но и без того разве мог он отдать ее на расправу?
Нет, нет, хорошо, что Анна ничего не знает. Уж если ему самому эти страсти-мордасти омерзительны… Он ничего не говорит, а она не спрашивает: не хочет откровенничать - не надо, лишь бы не мучился. Ему бы теперь без слов уткнуться ей в млечную теплынь шеи, и чтоб жена обняла, потрепала по волосам.
- Иди ко мне, - зовет она, и делает то, что ему хочется. Она знает своего мужа.
Тишина нисходит на них. Они слишком близко, чтоб разговаривать. Слишком рядом щека и теплое ухо, в которое так удобно шептать всякие голубиные нежности. И круглый голыш плеча сам просится под ладонь. Пальцы, знающие его всего на ощупь, гладят не горячую кожу - разымают душу.
Они не возбуждают друг друга, а возносят - невесомо и бережно, познавая смысл телесного единения, не отягощенного страстью, передавая не из паха в пах - из груди в грудь всю полноту сердечного исструения. Он, орошающий ее животворной влагой, одаряющий собой - сам утоляет жажду, прильнув к ней, как к роднику, перемешивая их глубины в двуединое одно. И это подлинное единение, перед коим преходящее оргастическое единство подобно прыжку в сравнении с полетом, преображает их в самих себе. В зените любви, в ее ласковом полдне, они поднимаются над тюрьмой своих «я», в иное нездешнее состояние духа - прямо здесь и теперь же, а не там и потом.
- Знаешь, какой ответ на твой вопрос: «Есть ли за земной любовью что-то кроме удачного генетического расклада»? - спрашивает Анна после всего.
- Мы становимся больше самих себя, когда вместе, да? - он мучительно пытается оформить словами невыразимое - то, для чего слов нет.
- М-м-м… может быть. Я другое хотела… Ты создаешь мое знание о самой себе. А я - твое. Невозможно знать себя физически без другого. Ты подумай, - она горячится, - мы отождествляем себя с телом, но в одиночку нам туда хода нет. Я в себя не могу одна. И ты. Нужен другой, кто с любовью бы прикоснулся, захотел пойти вместе.
Иманд смотрит удивленно: да, это мысль. Тело - родное неснимаемое бремя, всю жизнь таскаешь его на себе, поверх себя, а постичь сам - в одиночку не можешь. Постижение - только через другого.
- Меня нет, пока ты не дотронешься, - говорит он, теребя уголок подушки и не глядя на нее. - Твое прикосновение заставляет быть.
Анна обводит пальцем контур его губ, шепчет: «Будь!». Просит: «Сделай мне так» и прикрывает глаза, замирает в ожидании. Иманд, входя в роль творца, повторяет ее движение, и в этот миг ясно сознает, что Анна, какой она себя знает, в самом деле его создание, в той же мере, в какой он сам создан ею.
- О-оёй… - Анна, блаженно жмурясь, потягивается спросонок, говорит лениво, - а давай не будем вставать. Давай просто поваляемся, а?
Услышать такое от Анны с ее чувством долга и привычкой к довольно жесткому распорядку все равно, что от игуменьи монастыря - предложенье прогулять утреннюю мессу.
- Такая погода гадкая… - ища себе оправданий, сонно бормочет она. Хотя Иманд и не думает упрекать ее - еще чего! (Какой же муж будет возражать против желания жены провести с ним время в постели?) Шторы в спальне опущены, но то, что пробивается сквозь них, язык не повернется назвать дневным светом.
- Можно подумать, тебя из-под одеяла на улицу гонят, - он чмокает жену в належанную пунцовую щеку с розовым рубцом от наволочки - щека горячая бархатная. - И какая же там, по-твоему, погода?
Анна укрывается с головой и ворчит оттуда, как зверь из норы:
- Известно какая: мерзкая каша из дождя со снегом от неба до земли.
Скорее всего, так и есть. Погоды стоят кромешные, разлагая дисциплину в рядах даже таких убежденных борцов с энтропией, как Анна.
Прислонив подушки к изголовью, Иманд удобно зарывается плечом в мягкое:
- Ну, иди сюда…
Анна пристраивается у него подмышкой, умиротворенно вздыхает:
- И как мы за двадцать лет друг другу не надоели…
- А должны? - вкрадчиво, спрашивает он, его рука под одеялом пробирается к ней под сорочку, не спеша оглаживает голый живот, словно раздумывая, куда двинуться дальше - вверх или вниз.
- Да я серьезно! - она немножко меняет позу, подсказывая ему желанное направление. - На чем вообще держится влечение, это что - чистая биология? Одно тело пленяется другим потому, что комбинация их генов обещает удачное потомство, или что?
- Влечение держится на желании сблизиться, - рассудительно говорит он, не прекращая пододеяльных манипуляций. - Через секс естественно. Мы же ощущаем отчужденность между полами как физическую - ее и преодолеваем... - пауза повисает на кончиках ласкающих пальцев: еще? Что она скажет?
Она говорит:
- Ну преодолели, а дальше что? Дальше двигаться некуда...
- Да, это быстро выгорает, хотя кое-какие возможности есть.
- Например? - Анна, щекотно сопя, зарывается носом ему под ребра.
- Признаваться в тайных страхах, желаниях, показать свою ребячливость или слабость - то, в чем никому больше не откроешься - это очень сближает.
О, по этой части у них богатый опыт. Правда, даже потребность какая-то есть - в предельной мучительной откровенности, в саморазоблачении перед тем, кто может понять, пожалеть, освободить от груза вины.
Однажды она сама зачем-то призналась мужу в отвратительном поступке, до сих пор отягощавшем совесть. Анне было лет пять, когда она решила, что в вороватую серую кошку, живущую при кухне, вселился злой дух. Возможно, это была кошка-ведьма. Притворно смежив веки, она пристально и недобро следила за Анной щелочками желтых глаз. И стоило только отвернуться, крала лучшие куски, хотя ее вдоволь кормили.
Уверив себя, что кошка - воплощенное зло, а со злом надо бороться, Анна изловила ее и, ухватив за хвост, с размаху дважды шваркнула о дверной косяк. Ей не забыть, как бедная кошка орала и отчаянно месила в полете лапами, цепляясь за воздух… потом вырвалась и с диким воем умчалась прочь - больше ее не видели.
- У нее верно котята были! Вот она и таскала им еду… - икая от слез, объясняла Анна. - Я не знала, что могу быть настолько злой, могу сознательно бить и мучить живое существо.
Иманд выслушал ее терпеливо и ласково, не утешал, не оправдывал, не говорил ерунды, типа, ты была маленькой и не понимала, что делаешь - все она понимала! Просто обнял, давая ей выплакаться, освободиться от напряжения.
- Я дрянная, жестокая!
- Не ты, - спокойно возразил он, - а поступок. Ты дорого заплатила за этот опыт. И больше не берешься не то что наказывать, даже разбирать чужие вины. Помнишь о своих.
Иманд прав: такие вещи очень сближают. Но скоро запас признаний кончается.
- Даже если спать вместе и делиться стыдными тайнами, такая близость быстро исчерпается, - замечает она вслух.
- Тогда можно разругаться вдрызг. А потом сладко мириться, - он что-то вспомнил, и это «что-то» тронуло уголки губ, изменило выражение глаз. Скрывая перемену, он отворачивается к окну, за которым льнет к слезящимся стеклам беспросветный мокро-оледенелый ноябрь.
- Расскажи, - в затылок ему предлагает Анна, - ведь тебе хочется.
- Да что рассказывать... Просто одна женщина очень давно говорила: «Как я хочу с тобой поссориться, а потом помириться!»
- Ссорились?
Он угрюмо кивает.
- Ты до сих пор не можешь простить?
Анна нарушила негласный уговор (быть может, только в его уме существующий) не касаться этой темы. Дело не в любопытстве. Ей мучительно за него: почему он столько лет носит в себе эту боль? Не может отпустить. И она получает ответ - очень спокойный.
- Я не хочу прощать.
Вот так. А чего она ожидала - что он просто по душевной лени позволяет старой истории бередить душу? Анна теперь не знает, что и спросить - «Почему?». Да это и так слышно в ее оторопевшем молчании, в изливаемой на него непереносимо тревожной ласке голубых глаз.
Жене не все равно, что у него на сердце - вот что он слышит в ее сочувственной робкой интонации, в деликатном молчании, с каким она приняла его слова. Но это не должно волновать Анну, и ради ее спокойствия он готов объясниться.
- Простить - значит согласиться на то прошлое, не надеясь на лучшее.
- На лучшее… прошлое? - потрясенно перепрашивает она. - Ты не приемлешь реальности? - это звучит пугающе, как диагноз, и она, волнуясь, сжимает ему руку выше локтя.
- Не так, - терпеливо возражает он. - Я знаю, какова реальность, и она меня возмущает. Не хочу смиряться с тем, насколько она дурна. Простить - значит, смириться. А я убежден, что должно быть иначе, по-другому. Сам источник боли должен исчезнуть.
Теперь она его поняла - это беспримерное «высокомерие» в нем. Вот оно значит как - мерить жизнь высокой мерой. Выходит, дело не в той женщине… но сама эта подлая свирепая любовь-ненависть достала его до печенок. Анна давно уже о многом догадывается, но не знает, насколько близка к истине. Эта мутная юношеская история волнует ее в той мере, в какой она лишает мужа душевного покоя. Может, ему было бы легче, выскажи он все начистоту.
Нет. Ему гораздо спокойнее от мысли, что Анна ничего не знает о той - терзавшейся необоримой страстью к нему и презиравшей себя за слабость, за то, что не может вырвать его из сердца. О той, что, не таясь, хладнокровно убила в себе их ребёнка: «Да зачем мне ублюдок? Я замуж выхожу!» О вероломной - сбежавшей к нему прямо из под свадебного покрова, бросив очумевшего жениха и свою расфранченно-жеманную свадьбу:
- Ну что уставился? Не ждал? - в дверях она властно отбросила его преграждающую руку, просто отпихнула с дороги, и целеустремленно пошла по коридору, стуча высокими каблуками, отметая от бедер пышные складки свадебного платья - чужая невеста. На пороге спальни, где еще минуту назад он полуодетым валялся на постели, тщетно стараясь сосредоточиться на конспекте, остановилась, ожидая, пока он приблизится. С издевкой проговорила:
- Соскучился? А вот я - да. Так соскучилась - прямо из под мужа выскочила, и к тебе. Не могу! - И быстро, сквозь зубы, свистящим змеиным шепотом, жаля страстной ненавистью: - Не могу без тебя!
Не дождавшись ответа, стала торопливо сдирать с себя платье, затрещали швы:
- Да помоги же! Что стоишь!
Он не двинулся, пока она, скользкой белой рыбой выкручивалась из сетей плотно облепившего ее розового гипюра. Господи, как он мог забыть, до чего она хороша: гладкое изгибистое, отливающее перламутровой розовостью тело - ослепительная скульптурная нагота рук, тонкого стана, напряженного нежно-округлого живота. Под платьем оказалось тонкое кружевное белье - изысканная узда для рвущихся к нему грудей. Для кого она это надела, с жаркой ненавистью подумал он, чувствуя, что опять беззащитен, вечно беззащитен перед нею. Перед этой обольстительной силой выбившихся из торжественной прически волос, облепивших великолепные плечи, бурно дышащую грудь с нацеленными в него темными пулями сосков, едва прикрытых кружевным флером.
Спустив платье до пояса, как была - с застрявшей на бедрах юбкой, она шагнула к нему с хищной улыбкой, умоляюще протянула руки, коснулась плеча. Он отпрянул.
- Что тебе надо! - и сам не узнал своего сиплого голоса. Уперся лопатками в торец платяного шкафа - дальше отступать некуда.
- Боже, вот дурак, да иди же сюда… люби меня!
У нее было заплаканное и наспех запудренное лицо, шальные глаза, в расширенных зрачках кипящей смолой плескалась жадность, ненасытная жадность изнывшего тела.
Она кинулась на него, неистово замолотила бессильными кулаками по груди, плечам, ребрам: «Да я с ума по тебе схожу!» Все еще не двигаясь, взбешенный, он прошипел: «Уйди…» чужими непослушными губами. В ответ она наотмашь хлестнула его по щеке холеной рукой с алым маникюром, и уже не могла остановиться - лупила еще и еще, задыхаясь от рыданий, скалясь и мотая спутанными волосами. И когда он перехватил эти мелькавшие в воздухе остроконечные пальцы с красными копьями ногтей, она вся вдруг благодарно и беспомощно обмякла в его руках, кулем привалившись с ним к шкафу - ноги не держали.
И тогда он с таранной яростью, тяжело дыша набросился на нее - она только того и ждала, стала помогать ему стаскивать с нее пышное легкое как свежевыпавший сугроб сыпуче-холодное платье, рванула застежку лифчика, выпрастываясь из кружевной сбруи - смяла об него освобожденную грудь. Они завладели друг другом, сцепились в смертельной любовной схватке, отталкивая и не пуская, рыча и мыча такие оскорбления, среди которых «сопляк» и «сука» сошли бы за нежности. И все-таки не устояли, сползли по стенке на пол, и там он добил ее - заставил это распластанное, разверстое, извивающееся тело жалко скулить от наслаждения. Потом встал, брезгливо застегиваясь, удовлетворенный и злой. Она тоже поднялась, шатаясь. Искривила в дикой улыбке искусанный рот и вдруг нелепо, грузно, унизительно бухнулась ему в ноги.
Какая-то стекляшка на этажерке отозвалась дребезжащим звоном этому феноменальному падению, знаменуя последнюю, короткую и бесславную эру их отношений. Цепкими крючьями пальцев она впилась ему в колени, прижалась к ним щекой. И застонала - от невыносимого, что ли, стыда: «Что я наделала, что…». Он попытался высвободиться, но она вцепилась еще крепче, бормоча глухо и отрывисто: нет, нет, только не бросай меня, не гони… ты ведь любишь меня, я знаю. Я погибла! Он меня найдет - мой муж, из под земли достанет. Я его опозорила при всех. Ты не знаешь, что у них за семейка! Прогонишь - мне не жить… Она без конца повторяла это - по кругу, снова и снова, гипнотически жутко раскачиваясь и колотясь в него лбом. Ее перепуганное сердце колоколом бухало в колени.
Муж сотоварищи действительно нашел ее - выследил, не сразу, через несколько недель, когда она уже снова тяготилась им, снова предавала, зыркая по сторонам бесстыжими прекрасными глазами с вечно бывшей наготове блескучей слезой, изнывая от неукротимой жажды испробовать каждого встречного, ничего не упустить, завладеть всем сразу: «Ну что я могу сделать - это сильнее меня! А ты еще встретишь кого-нибудь…» - и лукавый язык змеиным высверком облизывал губы. Она страшно, до икоты перепугалась, увидев тех, кто, не таясь, поджидал ее у дома. Слиняла лицом, затравленно и отрешенно глядела на него из угла, не прося защиты, пощады… И эта покорная беспомощность в ней была сокрушительней мольбы и плача. Но и без того разве мог он отдать ее на расправу?
Нет, нет, хорошо, что Анна ничего не знает. Уж если ему самому эти страсти-мордасти омерзительны… Он ничего не говорит, а она не спрашивает: не хочет откровенничать - не надо, лишь бы не мучился. Ему бы теперь без слов уткнуться ей в млечную теплынь шеи, и чтоб жена обняла, потрепала по волосам.
- Иди ко мне, - зовет она, и делает то, что ему хочется. Она знает своего мужа.
Тишина нисходит на них. Они слишком близко, чтоб разговаривать. Слишком рядом щека и теплое ухо, в которое так удобно шептать всякие голубиные нежности. И круглый голыш плеча сам просится под ладонь. Пальцы, знающие его всего на ощупь, гладят не горячую кожу - разымают душу.
Они не возбуждают друг друга, а возносят - невесомо и бережно, познавая смысл телесного единения, не отягощенного страстью, передавая не из паха в пах - из груди в грудь всю полноту сердечного исструения. Он, орошающий ее животворной влагой, одаряющий собой - сам утоляет жажду, прильнув к ней, как к роднику, перемешивая их глубины в двуединое одно. И это подлинное единение, перед коим преходящее оргастическое единство подобно прыжку в сравнении с полетом, преображает их в самих себе. В зените любви, в ее ласковом полдне, они поднимаются над тюрьмой своих «я», в иное нездешнее состояние духа - прямо здесь и теперь же, а не там и потом.
- Знаешь, какой ответ на твой вопрос: «Есть ли за земной любовью что-то кроме удачного генетического расклада»? - спрашивает Анна после всего.
- Мы становимся больше самих себя, когда вместе, да? - он мучительно пытается оформить словами невыразимое - то, для чего слов нет.
- М-м-м… может быть. Я другое хотела… Ты создаешь мое знание о самой себе. А я - твое. Невозможно знать себя физически без другого. Ты подумай, - она горячится, - мы отождествляем себя с телом, но в одиночку нам туда хода нет. Я в себя не могу одна. И ты. Нужен другой, кто с любовью бы прикоснулся, захотел пойти вместе.
Иманд смотрит удивленно: да, это мысль. Тело - родное неснимаемое бремя, всю жизнь таскаешь его на себе, поверх себя, а постичь сам - в одиночку не можешь. Постижение - только через другого.
- Меня нет, пока ты не дотронешься, - говорит он, теребя уголок подушки и не глядя на нее. - Твое прикосновение заставляет быть.
Анна обводит пальцем контур его губ, шепчет: «Будь!». Просит: «Сделай мне так» и прикрывает глаза, замирает в ожидании. Иманд, входя в роль творца, повторяет ее движение, и в этот миг ясно сознает, что Анна, какой она себя знает, в самом деле его создание, в той же мере, в какой он сам создан ею.