Малыш (1)
Иманд (32-33) - Анна (29-30)
Почему-то они сразу стали звать его Малышом, хотя имя новорожденному нашлось без промедления, будто заранее было высечено на скрижалях судьбы. Они просто переглянулись и спросили в два голоса: «Оскар?» и рассмеялись. А так все Малыш да Малыш.
Он явился в мир голубой майской ночью почти на неделю раньше срока. Всего несколько часов назад они сидели за ужином - Анна, чтоб не оставлять его за столом одного, пила чай. Вернее дышала теплым розоватым паром - тонко вырезанные ноздри подрагивали над серебряным ободком чашки, и смотрела, как он ест рыбный пирог с копченой горбушей. Ей нравилось смотреть.
- Давай и ты съешь кусочек, а?
Она покачала головой.
- Я лучше потом. Что-то мне… ой! Ой…
Чашка, звякнув о блюдечко, опрокинулась набок. Анна неуклюже встала, с недоумением уставилась себе под ноги.
Он тоже вскочил. На паркете расплывалась лужа, будто жена не чашку - ведро перевернула! Пробормотала, извиняясь:
- Воды отошли… - и невольно улыбнулась, заметив тревожно-растроганный взгляд, каким он окинул ее, стараясь запечатлеть в памяти зрелую красоту последних часов беременности.
Она, оказывается, уже часа три-четыре ощущала слабые нерегулярные схватки, но до этой минуты считала их ложными. Теперь малыш взялся за дело всерьез. Сидя у постели жены, Иманд слышал встревоженные голоса акушерок: «стремительные роды», «раскрытие шейки - шесть, восемь…» Почему все так волнуются? Ведь если ребенок родится быстро, это же хорошо?
Никто не разговаривал с ним, ничего не объяснял. Он ждал, что малыш появится вот-вот - с минуты на минуту. Но Анна, казалось, впала в томительную дрему, дышала редко и глубоко. Ей было жарко, и сорочку закатали до самой груди. Оплетенный голубыми руслами вен огромный живот с выпяченным пупком горой вздымался на вдохе, совершенно загораживая ее собой. Волны сокращений прокатывали под тонкой опасно натянутой кожей, но лицо жены с опущенными веками оставалось спокойным, будто бы сонным.
Казалось, она не испытывала боли, хотя тело ее тяжело работало, приближая - как ужасно это называется - «изгнание плода». Иногда, встречая ее отрешенный взгляд, он спрашивал шепотом, плавясь от сочувствия:
- Больно?
Она качала головой:
- Нет, если правильно продышать схватку - нет. Только очень давит в поясницу, как бревном.
Он давно потерял счет времени и удивился, мельком отметив, что за окнами уже темно. Как долго! Если это стремительные роды, каковы же обычные? Частые сильные схватки изнурили роженицу. Волосы у корней взмокли, лоб блестел, подглазья набрякли и потемнели. Пальцы, временами впивавшиеся в его руку, стали холодными и скользкими от пота.
- Дай попить, - быстро и невнятно просила она.
Иманд торопливо подносил чашку со сладким чаем к дрожащим сухим губам.
Нет, совсем не такими он воображал роды. Ему мерещились стоны и кровь, охрипшая от крика женщина, вокруг которой суетятся врачи, хищный блеск медицинских лезвий и жала шприцев. Ничего этого не было. Час за часом Анна лежала среди подушек, с усилием дышала, куполом вздымая живот: «Маленькому так легче», по временам морщилась, стискивала зубы. «Уже скоро…» Вдруг выпустила его руку, проговорила, не открывая глаз: «Теперь… уходи»
- Анна…
С внезапной силой она отпихнула его, бешено взблеснув глазами, сквозь скрутившую боль:
- Вон!! Дай мне родить!
На ее вопль слетелись белые халаты. Он сам не помнил, как очутился за дверью.
Но уйти не мог. Там - в муках, которые ему не дано облегчить, рождался его ребенок, надрывалась от непомерных усилий женщина, а он мог только стоять тут, терзаясь страхом и бессилием, прислушиваться к топоту, стукам и возгласам, стараясь угадать, что там творится. Вдруг Анне не хватит сил? Или с ребенком что-нибудь… Неузнаваемый низкий хриплый вой, исторгнутый, казалось, не человеком - самой утробой, сотряс стены и все его поджилки до единой. Так орут не от боли, а от последнего смертельного усилия.
Обморочная тишина. И вслед затем, возникшее где-то в недрах дома, немыслимое в такую минуту тоненькое кошачье мяуканье. Он чуть не спятил: откуда там кошка?! И сразу сердце зашлось - понял. От облегчения привалился спиной к стене и сполз на пол: ребенок плачет. Так и сидел, глотая счастливые слезы, слушал пронзительный монотонный крик и короткие ныряющие паузы, пока мальчик делал свои первые вдохи.
Потом ему позволили войти. Анна уже в нарядной отделанной шитьем сорочке, расчесанные кудри струятся по взбитым подушкам, и кукольных размеров кряхтящий сверточек на руках. Пахнущая глаженьем постель приняла его. Жена виновато склонилась к нему: «Ты прости, что я тебя так…» Господи, она еще прощения просит!
***
Голубиная ночь стояла за окнами, когда Малыш занял свое место у материнской груди. За приоткрытой створкой шелестел травами ветер, баюкал росные головки цветов. Свет в родовом покое приглушен, но трое обнявшихся на широкой постели лежат без сна. Смотрят друг на друга. Наконец-то. Взрослые с умилением разглядывают крошечное лицо с мягкими оплывшими чертами и бархатистой кожей. Изучают припухшие веки, выпуклый лоб с еле видными белесыми бровками и красным пятнышком сосудов между ними. Изящно вычерченную верхнюю губу над провалившейся нижней, продолговатую каплевидную выемку и круглые дырочки ноздрей над нею. Из пеленки торчит ушко, словно выточенное ювелирными инструментами. Им очень приятно его разглядывать.
- Он так пристально смотрит на нас.
- Ишь, запечатлевает! - Анна тихо смеется. - Мы ж с тобой теперь демиурги его мира. Это нам придется разгонять тучи над его головой и исполнять все желания.
- Тебя-то он уже любит! Узнает твой голос, запах, стук сердца.
Анна слышит легкую зависть в голосе мужа. Ему обидно, хоть это и справедливо.
- Просто у вас с ним все впереди, - утешает она.
***
Бывают же такие дети! Ни тебе ночных капризов, ни надсадного крика с утра до ночи, ни бесконечных укачиваний: вот поели, можно и поспать, вот поспали, можно и поесть - чудо, а не малыш!
- Да чего ему плакать? - говорит Анна. - Он здоров, сыт и неотлучно при мне. Живет почти как раньше, только теперь по сю сторону живота.
- Но ведь другие дети помногу кричат. Помнишь, какой беспокойной была Соланж?
- Только когда что-то болело - живот, зубки. Она же не орала просто так.
- Ты еще скажи, что младенцы не капризничают! - чем-то его задевает эта прекраснодушная вера. Раньше он не стал бы возражать, но теперь у него тоже есть опыт.
- Ты их в зловредности нрава подозреваешь, что ли? - насмешливо спрашивает она.
Иманд не отвечает. Его раздражает самоуверенный тон жены, но спорить дальше он не станет - еще чего! Пусть Анна говорит, что хочет, лишь бы улыбалась и ворковала с маленьким: спокойная мама - счастливый Малыш. И потом, мало ли, что ему не нравится. Вот, например, как она с ребенком разговаривает. Ведь слушать невозможно! Нынче утром, не вставая с постели: «А кто тут у нас проснулся? Это Малыш проснулся! Солнышко моему мальчику в глазки светит, реснички щекочет, да? Кто хнычет недовольный, кто маму пяткой пинает? Это Малыш бузит, кушать хочет. Иди ко мне, мой мальчик, иди покормлю…» Кормит и приговаривает: «А какие у Малыша кудряшки светлые! Какая рубашечка нарядная! До чего же славный парнишка!»
Нормально? Зачем сто раз сообщать ребенку о его половой принадлежности? Зачем перечислять, чего он хочет, как выглядит и в каком настроении? А эти восторги неумеренные! Кажется, Анна и с Соланж так же щебетала, но та, ладно - девочка.
Жена, однако, все замечает, даже то, как он кривится у нее за спиной. Говорят же, у матерей глаза на затылке.
Темным августовским вечером после утомительно жаркого дня они выходят подышать прохладой. Малыш в комбинезончике с ушками безмятежно посапывает в коляске, которую Иманд катит мимо вековых деревьев, уходящих в звездное небо. Повезло им все-таки с деткой - такой паинька!
- Дело не в везении, - задумчиво говорит Анна. - Просто я сейчас лучше чувствую, что ему нужно. У него нет повода волноваться, понимаешь?
Нет, не понимает. Какие волнения?
- Анна, ему три месяца - о чем речь?
- Можешь не верить, но Малыш знает, что без нас пропадет. Такие сосунки не ревут от нечего делать - они всеми силами добиваются внимания взрослых.
- Угу, а потом, добившись, часами орут на руках. Что - неправда?
- А ты попробуй понять своего ребенка. Его ставка - жизнь. Его крик - это вопрос: кому я тут нужен? И как мы отвечаем? Если подходим не сразу, если кормим, когда сочтем нужным, если оставляем одного, когда он еще не готов быть один - какой это ответ? «Не очень-то ты и нужен!» И тогда инстинкт выживания велит: борись, ори, что есть мочи, но добудь себе внимание и заботу - или умрешь. Вот тогда да - будут и капризы, и нытье, и цепляния: если я перестану плакать - вдруг опять оставят, забудут про меня? А Малышу это не нужно. На любой писк сразу ответ: я здесь, я о тебе позабочусь. И он спокоен.
Как же она умеет простыми словами до самых печенок его пронять! А ведь он себя опытным родителем воображал! Вот что значит мать. Надеясь, что жена не заметит его смятения, он направляет коляску прочь от взошедшей луны - и она плывет по серебряным, как озера, полянам с бесконечно-длинными тенями деревьев. Малыш под прозрачным пологом вскидывает ручки и похныкивает сквозь сон.
- Скоро проснется, - говорит Анна. - Есть хочет. Пойдем к липам.
- Ты же кормила недавно.
- Ага, только он совсем мало съел.
Между липами поскрипывают на ветерке парковые качели с полосатым козырьком. Светлая колдовская ночь плетет над ними узоры теней. Сверчки в высокой траве виртуозно выпиливают кружево пассажей. Окончательно проснувшийся Малыш недовольно кряхтит и сучит ножками - вот-вот заплачет. Но Анна уже берет его на руки.
- А кто у нас аппетит нагулял, кто молочка хочет? Мальчик мой молочка хочет, проголодался! Сейчас Малыш поест, сейчас…
Тихонько воркуя, она усаживается на качелях, расстегивает пуговицы на платье и целомудренно прикрывает легкой косынкой себя и ребенка, хотя никто не может видеть их здесь.
Ему хочется обнять эту умилительную парочку. Он садится поближе, заглядывает под косынку - ему можно. Малыш, зажмурившись, сладко сосет, придерживая кулачком тяжело круглящуюся как спелый плод, белую грудь.
- Положи ладонь ему на затылок, - шепчет Анна. - Чувствуешь, как старается?
И правда, аж за ушами потрескивает.
- Ай да Малыш! Ай да молодчина! Хорошо ест, быстро растет. Чепчик-то уже маловат, гляди-ка, щечки не помещаются.
- Почему ты так говоришь с ним?
- Как?
- Ну… восторженно.
- Я все ждала, когда ж ты выскажешься, - лукаво замечает Анна. - Небось думаешь, женщины при виде младенцев глупеют и розовыми слюнями захлебываются.
- Я такого не говорил.
Неудобно все-таки, жена будто в уме у него читает.
- Ты лучше подумай, почему тебя это раздражает.
Он пожимает плечами: что тут думать. Разве есть на свете мужчины, которым нравится сюсюканье?
- Тебе самому этого хочется, только неловко, - подтрунивает жена.
Он негодующе фыркает.
- Не будь этого в тебе, ты бы не возмущался, - уже вполне серьезно говорит она. - У тебя есть те же чувства, желания, но ты стесняешься. И злишься, когда другие позволяют себе свободно выражать их.
Ну что за чушь она городит!
- Какие еще чувства и желания? - помимо воли он сердится и с трудом это скрывает.
- Нежность, умиление, желание ласкать и нянчить своего ребенка, - спокойно перечисляет она. - Ты отказываешься даже сознавать их, ведь считается, что мужчинам такое не к лицу. И тебя ранит, что я это знаю и говорю. Прости.
Ему хочется сказать, что это неправда. Что все эти «сюси-пуси» и прочие слащавые глупости просто противно слушать. Анна черт-те что ему приписывает!
- А ты замечал, что совсем не разговариваешь с Малышом? - неожиданно спрашивает жена. - И правда, как бы ты стал говорить с ним?
Если бы он мог, не теряя достоинства, сию минуту встать и уйти. Но это будет слишком похоже на бегство.
- Ты нервничаешь, - сочувственно говорит она, покачивая задремавшего Малыша. - Это все неожиданно для тебя, и больно. Подумай об этом сам, когда остынешь. После поговорим.
Стараясь отвлечься, погасить раздражение, он поднимает голову к верхушкам лип, шепчущихся среди крупных звезд. Находит взглядом низкое огнистое созвездие Пса с голубоглазым Сириусом и ломанную «W» Кассиопеи, окруженную туманными завихрениями серебряной пыли. Вокруг нее слабо белеет, расходясь дымно-прозрачными рукавами Млечный Путь. Игольчато сверкает, подмигивая и вышибая слезу, висящее в нем мелкое алмазное крошево, и этот звездный свет входит в зрачки обращенных к нему встревоженных милых глаз.
***
Ночью он долго лежит без сна. Слушает сонное дыхание жены и беззвучное - Малыша в люльке. Может, Анна права? Останься сын на его попечении, он бы вообще не слышал человеческой речи. Потому что отцу стыдно сказать: «Иди ко мне, мой маленький». Самого себя стыдно. Своих чувств. Его аж передергивает при мысли, что он стал бы как Анна…
Подушка нагрелась от щеки. Ему не лежится. Иманд встает водички глотнуть, мимоходом заглядывает в люльку, правый бортик которой откинут, составляя общее пространство с их постелью - как там кроха? А он тоже не спит! Смотрит на него из темноты влажно-блестящими бессонными глазами и выпячивает губки: «Гу». И снова коротко и требовательно: «Гу!»
- Тише, Малыш, не буди маму. Иди сюда, - Иманд берет его тепленького, потяжелевшего на руки. Подходит с ним к окну, отодвигает край занавески.
- Смотри, ночь, луна! Видишь, желтая? Да ты что творишь?!
Горячий мокрый рот тычется ему в плечо.
- Эй! Я тебе не мама!
Малыш бодает его упрямым выпуклым лбом: «Гу-у…»
- Угу… - глубокомысленно откликается отец, поудобнее пристраивая чадо на сгибе локтя. Теперь сын сосет его шею, видно находя в этом занятии удовлетворение.
- Может водички тебе? - Иманд поглаживает его по спинке. А подгузник-то кажется полон.
- Аф! - заявляет Малыш. Жена наверно поняла бы.
- Пойдем-ка, друг, штаны менять. Мама проснется, а у Малыша чистые штанишки.
Он так естественно это сказал и сам не заметил. Ту же фразу могла бы и Анна произнести.
Они отлично провели время, обнимаясь и болтая разную чепуху: «А-ба-ба, го-го, ва-ва-ва», и еще разок сменили штаны прежде, чем настал час ночного кормления. Анна, почти не просыпаясь, повернулась на бок, дала Малышу горячую полную грудь, тихо вздохнула от облегчения. Он лег рядом с женой, прижимаясь к ее спине, и обнял сразу обоих.
***
Лошади идут шагом по лесной дороге, мимо вызолоченных низким осенним солнцем обомшелых валунов и развесистых папоротников - их охряные, битые ржавчиной резные перья ясно проступают на фоне пепельно-красной черепицы стволов. Бальзамическое тепло сопревшей на солнцепеке хвои поднимается от земли, мешаясь с крепким земляным духом папоротников и холодной печальной нотой мха. Верховой ветер ворочает косматые башни сосен, полощет в синеве их вольно и дико раскинутые ветви, наполняя уши всадников немолчным певучим гулом.
Настрадавшийся Малыш (зубки режутся - никакого покоя!) дремлет в слинге, убаюканный мерной поступью Лорда, посасывая горячим влажным ртом отцовское плечо - ниже воротника расплывается темное пятно слюны. Иманд ощущает мягкость его щеки, лихорадочный жар температурящего тельца, прерывистую струйку дыхания. Поверхностные эти вдохи и выдохи неотделимы от укачивающей тряски лошадиного крупа и цоканья копыт, от пота, пропитавшего его рубашку и просачивающегося через слинг, от кудряшек, щекочущих ему шею. Налитый тяжестью сна ребенок плотно прижат к нему так, что Иманд не видит его, а только пляшущие тени ножек, обутых в вязаные пинетки. Перехватив поводья одной рукой, другой он поддерживает эти ножки.
- У тебя спина не устала? - спрашивает Анна. - Давай, я его возьму?
- Не устала. Ты рассказывай дальше. При чем тут самооценка?
- При том, что презираемые тобой «уси-пуси» ее и создают. Вот мы говорим: «А кто это глазки трет? Малыш спать хочет, сейчас будем баиньки» - рассказываем ребенку о нем самом, о том, чего он хочет, что ему нужно. Даем понять: ты есть, ты важен, мы тебя понимаем. Откуда ребенку узнать, что он существует?
Анна делает паузу.
- Ну… он же чувствует. Что хочет спать, например.
- Да, но как выделить себя из мира? Когда Малыш хочет спать - вся вселенная зевает. Когда у него в животе пусто - весь мир голоден. Как понять, что он есть - что это его желания, нужды? Это неочевидное знание. Его надо получить от других - иначе никак.
Помнишь, ты рассказывал, что живя целое лето один, перестал ощущать, какой ты - какой у тебя характер. Чтобы понять, нужно отразиться в чьих-то глазах, увидеть свои черты отзеркаленными. Малыш узнает, что он есть, отражаясь в наших глазах. Это мы рассказываем ему, кто он, какой он, что чувствует.
- Пусть так. Но зачем при этом охать и ахать? Зачем столько неумеренных восторгов?
- А еще ласковые словечки, нежные интонации, поцелуи, улыбки, поглаживания - а, милый мой, зачем это все?
- Чтоб выразить любовь?
- А еще?
- Да откуда я знаю!
- Знаешь. Когда-то и с тобой так говорили. Ты тоже смотрелся в это любящее, одобряющее зеркало. Тебя тоже от души нахваливали, умилялись, восхищались каждому писку, пока ты не усвоил фундаментальную вещь: я есть, и это прекрасно! Мир тебе рад и принимает тебя. Ты хорош и любим, как есть. С этого началась твоя личная вселенная - ты теперь в ней живешь, распоряжаешься как хочешь, а в самой сердцевине: «я есть, и это прекрасно». Знаешь, как называется такая убежденность? Базовое доверие к миру. Вот твой стержень - основа самооценки.
- Ты не можешь знать, как со мной разговаривали. И я этого не помню, - Иманд сам не понимает, что заставляет его возражать.
- Нет, могу. По тебе видно. Как бы тебя ни критиковали - никто не может разрушить твою веру в себя. Ты мало зависишь от того, что говорят о тебе, и разумно относишься к чужим суждениям. Они могут быть важными, полезными или не иметь значения, но глубоко не проникают. Нет такой ругани или похвалы, которая была бы сильнее твоей уверенности «я хороший». И теперь ты знаешь, как тебя этому научили. Иначе откуда взялось бы такое отношение к себе?
Он молчит, и Анна продолжает.
- Знаешь, как ведут себя те, кому в детстве не хватило похвал и восторгов? Для них критика - нож острый, послание мира: «Ты плохой, ты не нужен, лучше б тебя не было». Они не могут извлечь из нее урок - либо защищаются любой ценой, либо сами нападают, потому что порицание их убивает, вышвыривает из жизни. И похвалы не спасают - или становятся наркотиком или кажутся фальшью, человек не верит, что заслуживает их.
Смотри, сколько людей вокруг готовы хоть наизнанку вывернуться на потеху публике, только б мелькнуть на экранах в глупейшем шоу - чтоб другие заметили, что они есть на свете. А соцсети! Вот он я, гляньте! Хвалите меня, хвалите! Я вам нравлюсь, да? Такая беда. Но это не про тебя.
Ты говоришь с Малышом так, как с тобой говорили: слегка повышаешь тембр, тянешь гласные, утрируешь интонацию, улыбаешься. Ты все правильно делаешь, только стесняешься. Говоришь, мол, мужчинам не пристало сюсюкать, или ребенка можно избаловать, но это все рационализации.
Ему нелегко это слушать - он себя голым перед женой чувствует. Хочется возразить, и он хватается за соломинку.
- По-твоему, избаловать нельзя - вниманием, ласками? Откуда же берутся избалованные капризные дети?
Анна вздыхает:
- Ну скажи сам: ласка, общение, забота - может ребенок без них обойтись?
- А если родители меры не знают?
- Что тут знать? Мера - это потребность ребенка. Сытый не просит еще еды. Выспавшийся - не уснет. Человек, который чувствует себя любимым, желанным не станет просить то, что у него уже есть. Просят те, кому не хватает - хнычут, канючат, скандалят, требуют внимания те, кому не додали. Кто не уверен, что дадут еще. Это голод и страх, а не избалованность. Потребность, а не каприз.
Малыш плачет: мне нужно! Мне страшно! Мы приходим и налаживаем его жизнь - раз за разом. И возникает уверенность: покормят, согреют, спасут - всегда. А если не дают - заставляют выпрашивать, ограничивают в необходимом, «воспитывают»… Помнишь, у Пруста, мальчик не может уснуть без маминого поцелуя на ночь - тоскует, надоедает, ненавидит гостя, из-за которого мать не идет, хитрит, подсылая к ней служанку, караулит ее ночью на лестнице - на все готов, только бы получить любовь и внимание. И всю жизнь ему потом эти недоданные поцелуи аукаются!
- Ладно, - он сдается. - Я понял, - и озабочено. - Слушай, надо переодеть Малыша - что-то он мокрый весь.
Они спешиваются в укрытом от ветра ложке. Достают из седельной сумки сменные ползунки, теплую кофточку с капюшоном, бутылочку с водой, влажные салфетки, пеленку, коврик. Анна первым делом губами пробует страдальцу лоб - жар спал! Оно и видно: дитя гулит, тянет к ним ручки. Иманд мигом его переодевает, дает попить и кладет к себе на колени. Малыш видит облака, сосны и папину улыбку. И сияет в ответ. На голой припухшей десне белеет чуть видная млечная полосочка.
- Зуб! - с восторгом, приседая голосом, говорит Анна. - Смотри, у него зуб!
Почему-то они сразу стали звать его Малышом, хотя имя новорожденному нашлось без промедления, будто заранее было высечено на скрижалях судьбы. Они просто переглянулись и спросили в два голоса: «Оскар?» и рассмеялись. А так все Малыш да Малыш.
Он явился в мир голубой майской ночью почти на неделю раньше срока. Всего несколько часов назад они сидели за ужином - Анна, чтоб не оставлять его за столом одного, пила чай. Вернее дышала теплым розоватым паром - тонко вырезанные ноздри подрагивали над серебряным ободком чашки, и смотрела, как он ест рыбный пирог с копченой горбушей. Ей нравилось смотреть.
- Давай и ты съешь кусочек, а?
Она покачала головой.
- Я лучше потом. Что-то мне… ой! Ой…
Чашка, звякнув о блюдечко, опрокинулась набок. Анна неуклюже встала, с недоумением уставилась себе под ноги.
Он тоже вскочил. На паркете расплывалась лужа, будто жена не чашку - ведро перевернула! Пробормотала, извиняясь:
- Воды отошли… - и невольно улыбнулась, заметив тревожно-растроганный взгляд, каким он окинул ее, стараясь запечатлеть в памяти зрелую красоту последних часов беременности.
Она, оказывается, уже часа три-четыре ощущала слабые нерегулярные схватки, но до этой минуты считала их ложными. Теперь малыш взялся за дело всерьез. Сидя у постели жены, Иманд слышал встревоженные голоса акушерок: «стремительные роды», «раскрытие шейки - шесть, восемь…» Почему все так волнуются? Ведь если ребенок родится быстро, это же хорошо?
Никто не разговаривал с ним, ничего не объяснял. Он ждал, что малыш появится вот-вот - с минуты на минуту. Но Анна, казалось, впала в томительную дрему, дышала редко и глубоко. Ей было жарко, и сорочку закатали до самой груди. Оплетенный голубыми руслами вен огромный живот с выпяченным пупком горой вздымался на вдохе, совершенно загораживая ее собой. Волны сокращений прокатывали под тонкой опасно натянутой кожей, но лицо жены с опущенными веками оставалось спокойным, будто бы сонным.
Казалось, она не испытывала боли, хотя тело ее тяжело работало, приближая - как ужасно это называется - «изгнание плода». Иногда, встречая ее отрешенный взгляд, он спрашивал шепотом, плавясь от сочувствия:
- Больно?
Она качала головой:
- Нет, если правильно продышать схватку - нет. Только очень давит в поясницу, как бревном.
Он давно потерял счет времени и удивился, мельком отметив, что за окнами уже темно. Как долго! Если это стремительные роды, каковы же обычные? Частые сильные схватки изнурили роженицу. Волосы у корней взмокли, лоб блестел, подглазья набрякли и потемнели. Пальцы, временами впивавшиеся в его руку, стали холодными и скользкими от пота.
- Дай попить, - быстро и невнятно просила она.
Иманд торопливо подносил чашку со сладким чаем к дрожащим сухим губам.
Нет, совсем не такими он воображал роды. Ему мерещились стоны и кровь, охрипшая от крика женщина, вокруг которой суетятся врачи, хищный блеск медицинских лезвий и жала шприцев. Ничего этого не было. Час за часом Анна лежала среди подушек, с усилием дышала, куполом вздымая живот: «Маленькому так легче», по временам морщилась, стискивала зубы. «Уже скоро…» Вдруг выпустила его руку, проговорила, не открывая глаз: «Теперь… уходи»
- Анна…
С внезапной силой она отпихнула его, бешено взблеснув глазами, сквозь скрутившую боль:
- Вон!! Дай мне родить!
На ее вопль слетелись белые халаты. Он сам не помнил, как очутился за дверью.
Но уйти не мог. Там - в муках, которые ему не дано облегчить, рождался его ребенок, надрывалась от непомерных усилий женщина, а он мог только стоять тут, терзаясь страхом и бессилием, прислушиваться к топоту, стукам и возгласам, стараясь угадать, что там творится. Вдруг Анне не хватит сил? Или с ребенком что-нибудь… Неузнаваемый низкий хриплый вой, исторгнутый, казалось, не человеком - самой утробой, сотряс стены и все его поджилки до единой. Так орут не от боли, а от последнего смертельного усилия.
Обморочная тишина. И вслед затем, возникшее где-то в недрах дома, немыслимое в такую минуту тоненькое кошачье мяуканье. Он чуть не спятил: откуда там кошка?! И сразу сердце зашлось - понял. От облегчения привалился спиной к стене и сполз на пол: ребенок плачет. Так и сидел, глотая счастливые слезы, слушал пронзительный монотонный крик и короткие ныряющие паузы, пока мальчик делал свои первые вдохи.
Потом ему позволили войти. Анна уже в нарядной отделанной шитьем сорочке, расчесанные кудри струятся по взбитым подушкам, и кукольных размеров кряхтящий сверточек на руках. Пахнущая глаженьем постель приняла его. Жена виновато склонилась к нему: «Ты прости, что я тебя так…» Господи, она еще прощения просит!
***
Голубиная ночь стояла за окнами, когда Малыш занял свое место у материнской груди. За приоткрытой створкой шелестел травами ветер, баюкал росные головки цветов. Свет в родовом покое приглушен, но трое обнявшихся на широкой постели лежат без сна. Смотрят друг на друга. Наконец-то. Взрослые с умилением разглядывают крошечное лицо с мягкими оплывшими чертами и бархатистой кожей. Изучают припухшие веки, выпуклый лоб с еле видными белесыми бровками и красным пятнышком сосудов между ними. Изящно вычерченную верхнюю губу над провалившейся нижней, продолговатую каплевидную выемку и круглые дырочки ноздрей над нею. Из пеленки торчит ушко, словно выточенное ювелирными инструментами. Им очень приятно его разглядывать.
- Он так пристально смотрит на нас.
- Ишь, запечатлевает! - Анна тихо смеется. - Мы ж с тобой теперь демиурги его мира. Это нам придется разгонять тучи над его головой и исполнять все желания.
- Тебя-то он уже любит! Узнает твой голос, запах, стук сердца.
Анна слышит легкую зависть в голосе мужа. Ему обидно, хоть это и справедливо.
- Просто у вас с ним все впереди, - утешает она.
***
Бывают же такие дети! Ни тебе ночных капризов, ни надсадного крика с утра до ночи, ни бесконечных укачиваний: вот поели, можно и поспать, вот поспали, можно и поесть - чудо, а не малыш!
- Да чего ему плакать? - говорит Анна. - Он здоров, сыт и неотлучно при мне. Живет почти как раньше, только теперь по сю сторону живота.
- Но ведь другие дети помногу кричат. Помнишь, какой беспокойной была Соланж?
- Только когда что-то болело - живот, зубки. Она же не орала просто так.
- Ты еще скажи, что младенцы не капризничают! - чем-то его задевает эта прекраснодушная вера. Раньше он не стал бы возражать, но теперь у него тоже есть опыт.
- Ты их в зловредности нрава подозреваешь, что ли? - насмешливо спрашивает она.
Иманд не отвечает. Его раздражает самоуверенный тон жены, но спорить дальше он не станет - еще чего! Пусть Анна говорит, что хочет, лишь бы улыбалась и ворковала с маленьким: спокойная мама - счастливый Малыш. И потом, мало ли, что ему не нравится. Вот, например, как она с ребенком разговаривает. Ведь слушать невозможно! Нынче утром, не вставая с постели: «А кто тут у нас проснулся? Это Малыш проснулся! Солнышко моему мальчику в глазки светит, реснички щекочет, да? Кто хнычет недовольный, кто маму пяткой пинает? Это Малыш бузит, кушать хочет. Иди ко мне, мой мальчик, иди покормлю…» Кормит и приговаривает: «А какие у Малыша кудряшки светлые! Какая рубашечка нарядная! До чего же славный парнишка!»
Нормально? Зачем сто раз сообщать ребенку о его половой принадлежности? Зачем перечислять, чего он хочет, как выглядит и в каком настроении? А эти восторги неумеренные! Кажется, Анна и с Соланж так же щебетала, но та, ладно - девочка.
Жена, однако, все замечает, даже то, как он кривится у нее за спиной. Говорят же, у матерей глаза на затылке.
Темным августовским вечером после утомительно жаркого дня они выходят подышать прохладой. Малыш в комбинезончике с ушками безмятежно посапывает в коляске, которую Иманд катит мимо вековых деревьев, уходящих в звездное небо. Повезло им все-таки с деткой - такой паинька!
- Дело не в везении, - задумчиво говорит Анна. - Просто я сейчас лучше чувствую, что ему нужно. У него нет повода волноваться, понимаешь?
Нет, не понимает. Какие волнения?
- Анна, ему три месяца - о чем речь?
- Можешь не верить, но Малыш знает, что без нас пропадет. Такие сосунки не ревут от нечего делать - они всеми силами добиваются внимания взрослых.
- Угу, а потом, добившись, часами орут на руках. Что - неправда?
- А ты попробуй понять своего ребенка. Его ставка - жизнь. Его крик - это вопрос: кому я тут нужен? И как мы отвечаем? Если подходим не сразу, если кормим, когда сочтем нужным, если оставляем одного, когда он еще не готов быть один - какой это ответ? «Не очень-то ты и нужен!» И тогда инстинкт выживания велит: борись, ори, что есть мочи, но добудь себе внимание и заботу - или умрешь. Вот тогда да - будут и капризы, и нытье, и цепляния: если я перестану плакать - вдруг опять оставят, забудут про меня? А Малышу это не нужно. На любой писк сразу ответ: я здесь, я о тебе позабочусь. И он спокоен.
Как же она умеет простыми словами до самых печенок его пронять! А ведь он себя опытным родителем воображал! Вот что значит мать. Надеясь, что жена не заметит его смятения, он направляет коляску прочь от взошедшей луны - и она плывет по серебряным, как озера, полянам с бесконечно-длинными тенями деревьев. Малыш под прозрачным пологом вскидывает ручки и похныкивает сквозь сон.
- Скоро проснется, - говорит Анна. - Есть хочет. Пойдем к липам.
- Ты же кормила недавно.
- Ага, только он совсем мало съел.
Между липами поскрипывают на ветерке парковые качели с полосатым козырьком. Светлая колдовская ночь плетет над ними узоры теней. Сверчки в высокой траве виртуозно выпиливают кружево пассажей. Окончательно проснувшийся Малыш недовольно кряхтит и сучит ножками - вот-вот заплачет. Но Анна уже берет его на руки.
- А кто у нас аппетит нагулял, кто молочка хочет? Мальчик мой молочка хочет, проголодался! Сейчас Малыш поест, сейчас…
Тихонько воркуя, она усаживается на качелях, расстегивает пуговицы на платье и целомудренно прикрывает легкой косынкой себя и ребенка, хотя никто не может видеть их здесь.
Ему хочется обнять эту умилительную парочку. Он садится поближе, заглядывает под косынку - ему можно. Малыш, зажмурившись, сладко сосет, придерживая кулачком тяжело круглящуюся как спелый плод, белую грудь.
- Положи ладонь ему на затылок, - шепчет Анна. - Чувствуешь, как старается?
И правда, аж за ушами потрескивает.
- Ай да Малыш! Ай да молодчина! Хорошо ест, быстро растет. Чепчик-то уже маловат, гляди-ка, щечки не помещаются.
- Почему ты так говоришь с ним?
- Как?
- Ну… восторженно.
- Я все ждала, когда ж ты выскажешься, - лукаво замечает Анна. - Небось думаешь, женщины при виде младенцев глупеют и розовыми слюнями захлебываются.
- Я такого не говорил.
Неудобно все-таки, жена будто в уме у него читает.
- Ты лучше подумай, почему тебя это раздражает.
Он пожимает плечами: что тут думать. Разве есть на свете мужчины, которым нравится сюсюканье?
- Тебе самому этого хочется, только неловко, - подтрунивает жена.
Он негодующе фыркает.
- Не будь этого в тебе, ты бы не возмущался, - уже вполне серьезно говорит она. - У тебя есть те же чувства, желания, но ты стесняешься. И злишься, когда другие позволяют себе свободно выражать их.
Ну что за чушь она городит!
- Какие еще чувства и желания? - помимо воли он сердится и с трудом это скрывает.
- Нежность, умиление, желание ласкать и нянчить своего ребенка, - спокойно перечисляет она. - Ты отказываешься даже сознавать их, ведь считается, что мужчинам такое не к лицу. И тебя ранит, что я это знаю и говорю. Прости.
Ему хочется сказать, что это неправда. Что все эти «сюси-пуси» и прочие слащавые глупости просто противно слушать. Анна черт-те что ему приписывает!
- А ты замечал, что совсем не разговариваешь с Малышом? - неожиданно спрашивает жена. - И правда, как бы ты стал говорить с ним?
Если бы он мог, не теряя достоинства, сию минуту встать и уйти. Но это будет слишком похоже на бегство.
- Ты нервничаешь, - сочувственно говорит она, покачивая задремавшего Малыша. - Это все неожиданно для тебя, и больно. Подумай об этом сам, когда остынешь. После поговорим.
Стараясь отвлечься, погасить раздражение, он поднимает голову к верхушкам лип, шепчущихся среди крупных звезд. Находит взглядом низкое огнистое созвездие Пса с голубоглазым Сириусом и ломанную «W» Кассиопеи, окруженную туманными завихрениями серебряной пыли. Вокруг нее слабо белеет, расходясь дымно-прозрачными рукавами Млечный Путь. Игольчато сверкает, подмигивая и вышибая слезу, висящее в нем мелкое алмазное крошево, и этот звездный свет входит в зрачки обращенных к нему встревоженных милых глаз.
***
Ночью он долго лежит без сна. Слушает сонное дыхание жены и беззвучное - Малыша в люльке. Может, Анна права? Останься сын на его попечении, он бы вообще не слышал человеческой речи. Потому что отцу стыдно сказать: «Иди ко мне, мой маленький». Самого себя стыдно. Своих чувств. Его аж передергивает при мысли, что он стал бы как Анна…
Подушка нагрелась от щеки. Ему не лежится. Иманд встает водички глотнуть, мимоходом заглядывает в люльку, правый бортик которой откинут, составляя общее пространство с их постелью - как там кроха? А он тоже не спит! Смотрит на него из темноты влажно-блестящими бессонными глазами и выпячивает губки: «Гу». И снова коротко и требовательно: «Гу!»
- Тише, Малыш, не буди маму. Иди сюда, - Иманд берет его тепленького, потяжелевшего на руки. Подходит с ним к окну, отодвигает край занавески.
- Смотри, ночь, луна! Видишь, желтая? Да ты что творишь?!
Горячий мокрый рот тычется ему в плечо.
- Эй! Я тебе не мама!
Малыш бодает его упрямым выпуклым лбом: «Гу-у…»
- Угу… - глубокомысленно откликается отец, поудобнее пристраивая чадо на сгибе локтя. Теперь сын сосет его шею, видно находя в этом занятии удовлетворение.
- Может водички тебе? - Иманд поглаживает его по спинке. А подгузник-то кажется полон.
- Аф! - заявляет Малыш. Жена наверно поняла бы.
- Пойдем-ка, друг, штаны менять. Мама проснется, а у Малыша чистые штанишки.
Он так естественно это сказал и сам не заметил. Ту же фразу могла бы и Анна произнести.
Они отлично провели время, обнимаясь и болтая разную чепуху: «А-ба-ба, го-го, ва-ва-ва», и еще разок сменили штаны прежде, чем настал час ночного кормления. Анна, почти не просыпаясь, повернулась на бок, дала Малышу горячую полную грудь, тихо вздохнула от облегчения. Он лег рядом с женой, прижимаясь к ее спине, и обнял сразу обоих.
***
Лошади идут шагом по лесной дороге, мимо вызолоченных низким осенним солнцем обомшелых валунов и развесистых папоротников - их охряные, битые ржавчиной резные перья ясно проступают на фоне пепельно-красной черепицы стволов. Бальзамическое тепло сопревшей на солнцепеке хвои поднимается от земли, мешаясь с крепким земляным духом папоротников и холодной печальной нотой мха. Верховой ветер ворочает косматые башни сосен, полощет в синеве их вольно и дико раскинутые ветви, наполняя уши всадников немолчным певучим гулом.
Настрадавшийся Малыш (зубки режутся - никакого покоя!) дремлет в слинге, убаюканный мерной поступью Лорда, посасывая горячим влажным ртом отцовское плечо - ниже воротника расплывается темное пятно слюны. Иманд ощущает мягкость его щеки, лихорадочный жар температурящего тельца, прерывистую струйку дыхания. Поверхностные эти вдохи и выдохи неотделимы от укачивающей тряски лошадиного крупа и цоканья копыт, от пота, пропитавшего его рубашку и просачивающегося через слинг, от кудряшек, щекочущих ему шею. Налитый тяжестью сна ребенок плотно прижат к нему так, что Иманд не видит его, а только пляшущие тени ножек, обутых в вязаные пинетки. Перехватив поводья одной рукой, другой он поддерживает эти ножки.
- У тебя спина не устала? - спрашивает Анна. - Давай, я его возьму?
- Не устала. Ты рассказывай дальше. При чем тут самооценка?
- При том, что презираемые тобой «уси-пуси» ее и создают. Вот мы говорим: «А кто это глазки трет? Малыш спать хочет, сейчас будем баиньки» - рассказываем ребенку о нем самом, о том, чего он хочет, что ему нужно. Даем понять: ты есть, ты важен, мы тебя понимаем. Откуда ребенку узнать, что он существует?
Анна делает паузу.
- Ну… он же чувствует. Что хочет спать, например.
- Да, но как выделить себя из мира? Когда Малыш хочет спать - вся вселенная зевает. Когда у него в животе пусто - весь мир голоден. Как понять, что он есть - что это его желания, нужды? Это неочевидное знание. Его надо получить от других - иначе никак.
Помнишь, ты рассказывал, что живя целое лето один, перестал ощущать, какой ты - какой у тебя характер. Чтобы понять, нужно отразиться в чьих-то глазах, увидеть свои черты отзеркаленными. Малыш узнает, что он есть, отражаясь в наших глазах. Это мы рассказываем ему, кто он, какой он, что чувствует.
- Пусть так. Но зачем при этом охать и ахать? Зачем столько неумеренных восторгов?
- А еще ласковые словечки, нежные интонации, поцелуи, улыбки, поглаживания - а, милый мой, зачем это все?
- Чтоб выразить любовь?
- А еще?
- Да откуда я знаю!
- Знаешь. Когда-то и с тобой так говорили. Ты тоже смотрелся в это любящее, одобряющее зеркало. Тебя тоже от души нахваливали, умилялись, восхищались каждому писку, пока ты не усвоил фундаментальную вещь: я есть, и это прекрасно! Мир тебе рад и принимает тебя. Ты хорош и любим, как есть. С этого началась твоя личная вселенная - ты теперь в ней живешь, распоряжаешься как хочешь, а в самой сердцевине: «я есть, и это прекрасно». Знаешь, как называется такая убежденность? Базовое доверие к миру. Вот твой стержень - основа самооценки.
- Ты не можешь знать, как со мной разговаривали. И я этого не помню, - Иманд сам не понимает, что заставляет его возражать.
- Нет, могу. По тебе видно. Как бы тебя ни критиковали - никто не может разрушить твою веру в себя. Ты мало зависишь от того, что говорят о тебе, и разумно относишься к чужим суждениям. Они могут быть важными, полезными или не иметь значения, но глубоко не проникают. Нет такой ругани или похвалы, которая была бы сильнее твоей уверенности «я хороший». И теперь ты знаешь, как тебя этому научили. Иначе откуда взялось бы такое отношение к себе?
Он молчит, и Анна продолжает.
- Знаешь, как ведут себя те, кому в детстве не хватило похвал и восторгов? Для них критика - нож острый, послание мира: «Ты плохой, ты не нужен, лучше б тебя не было». Они не могут извлечь из нее урок - либо защищаются любой ценой, либо сами нападают, потому что порицание их убивает, вышвыривает из жизни. И похвалы не спасают - или становятся наркотиком или кажутся фальшью, человек не верит, что заслуживает их.
Смотри, сколько людей вокруг готовы хоть наизнанку вывернуться на потеху публике, только б мелькнуть на экранах в глупейшем шоу - чтоб другие заметили, что они есть на свете. А соцсети! Вот он я, гляньте! Хвалите меня, хвалите! Я вам нравлюсь, да? Такая беда. Но это не про тебя.
Ты говоришь с Малышом так, как с тобой говорили: слегка повышаешь тембр, тянешь гласные, утрируешь интонацию, улыбаешься. Ты все правильно делаешь, только стесняешься. Говоришь, мол, мужчинам не пристало сюсюкать, или ребенка можно избаловать, но это все рационализации.
Ему нелегко это слушать - он себя голым перед женой чувствует. Хочется возразить, и он хватается за соломинку.
- По-твоему, избаловать нельзя - вниманием, ласками? Откуда же берутся избалованные капризные дети?
Анна вздыхает:
- Ну скажи сам: ласка, общение, забота - может ребенок без них обойтись?
- А если родители меры не знают?
- Что тут знать? Мера - это потребность ребенка. Сытый не просит еще еды. Выспавшийся - не уснет. Человек, который чувствует себя любимым, желанным не станет просить то, что у него уже есть. Просят те, кому не хватает - хнычут, канючат, скандалят, требуют внимания те, кому не додали. Кто не уверен, что дадут еще. Это голод и страх, а не избалованность. Потребность, а не каприз.
Малыш плачет: мне нужно! Мне страшно! Мы приходим и налаживаем его жизнь - раз за разом. И возникает уверенность: покормят, согреют, спасут - всегда. А если не дают - заставляют выпрашивать, ограничивают в необходимом, «воспитывают»… Помнишь, у Пруста, мальчик не может уснуть без маминого поцелуя на ночь - тоскует, надоедает, ненавидит гостя, из-за которого мать не идет, хитрит, подсылая к ней служанку, караулит ее ночью на лестнице - на все готов, только бы получить любовь и внимание. И всю жизнь ему потом эти недоданные поцелуи аукаются!
- Ладно, - он сдается. - Я понял, - и озабочено. - Слушай, надо переодеть Малыша - что-то он мокрый весь.
Они спешиваются в укрытом от ветра ложке. Достают из седельной сумки сменные ползунки, теплую кофточку с капюшоном, бутылочку с водой, влажные салфетки, пеленку, коврик. Анна первым делом губами пробует страдальцу лоб - жар спал! Оно и видно: дитя гулит, тянет к ним ручки. Иманд мигом его переодевает, дает попить и кладет к себе на колени. Малыш видит облака, сосны и папину улыбку. И сияет в ответ. На голой припухшей десне белеет чуть видная млечная полосочка.
- Зуб! - с восторгом, приседая голосом, говорит Анна. - Смотри, у него зуб!