Вечный вопрос (2)
Иманд (56) - Анна (53) - София (13, почти 14)
Дни стоят мерклые. Осень выдохлась, до срока спустила золотисто-багряные знамена, истрепала мягкие листвяные ковры, погасила иллюминацию закатов. И настала угрюмая ненастная темь. Сизая наволочь тумана застлала даль. Сутками напролет, задевая крыши и церковные шпили, ползли и ползли с севера желтобрюхие тучи, сочились то дождем, то моросью. По улицам текло, лужи дрожали в ознобе. Сумрачным каменным лесом стоял город, и мутно светились его огни, не разгоняя, а лишь сгущая долгую мглу утренних и вечерних сумерек. С утра все брезжило и никак не рассветало, а после обеда зябкий сырой вечер снова набухал теменью.
- Белый день, называется! - раздраженно ворчит София. - Даже у окна читать нельзя.
Анна смотрит на дочь с тревогой: хандрит девочка, а тут еще непогода эта…
После недавней школьной трагедии Софи изменилась - все милое, беззаботное, детское как-то разом ушло из нее. Она стала нервной, рассеянной - роняла и забывала вещи, не замечала, куда шла, поглощенная своими мыслями. Спросишь ее, плечами пожмет: «Да нет, ничего. Уроков много, устала».
Однажды, оторвавшись от пестрой груды пригласительных, которые подписывала, Софи сунула ручку за ухо и повернулась к матери.
- Как ты думаешь, почему страдание вообще существует?
Анна, напортачившая с узором вышивки, склонилась к лампе, распарывая лишние стежки. Будто не слыша, раз-другой ковырнула иголкой и только потом подняла голову. Софи терпеливо ждала, утюжа паркет носком пушистой домашней туфли. Она не надеялась на ответ, предполагая, что его не существует. Ей лишь хотелось убедиться, что не одна она поставлена в тупик. Но мама ответила.
- По-моему, это плата за саму возможность жить.
- А если я не хочу платить такую цену? - запальчиво вскинулась дочь.
- Погоди, я неточно выразилась, - Анна отложила вышивку, подтянула к себе колени, устраиваясь поудобнее. - Страдание возникает из-за нашей ограниченности, уязвимости. Но бытие и должно быть ограничено, чтобы вообще быть.
- Почему?
- Чтоб жить, нужно решать, куда идти, что делать, к чему стремиться, то есть ограничивать себя. Если надо достичь чего-то, приходится ставить цель, планировать, отсекая прочее - нет другого способа быть. Но ограниченность делает живых уязвимыми, а значит, подверженными страданию.
Софи потрясена:
- Выходит, оно неизбежно? И ничего нельзя сделать?
- Кое-что можно - облегчить, иногда даже предотвратить.
- Да я не о том, - Софи с досадой сгребает пригласительные в кучу, полумеры ее сейчас не интересуют. - Ладно, пойду геометрию зубрить, завтра контрольная. Ты не видела мою ручку?
***
Так уж вышло, Иманд никогда не жил в провинции - все столицы да столицы, суета, повседневный беличий круг. А хотелось покоя. Неспешной размеренной жизни среди мудрого молчанья природы. Но не было, и уж не будет ничего такого - только этот укромный лесной уголок в тиши хвойных лесов, куда можно сбежать из города на недельку, когда совсем уж невмоготу. И сейчас им всем нужна пауза. Просто побыть вместе вдали от людей, ощутить родственное тепло и сплоченность.
Софии нелегко, она мается мучительными вопросами. Анна пересказала ему недавний разговор. Похоже, девочка задета больней и глубже, чем видно со стороны. Перемена обстановки пошла ей на пользу. Оседлав велосипед, она целыми днями гоняет по округе. Благо, златоликая осень вернулась, как вторая молодость. Низкое солнце без устали светит, даря последнее тепло, расцвечивая желтым и алым горький осиновый лист и резной кленовый. Запоздалое бабье лето, которое уж и ждать перестали, вдруг нагрянуло - бродит по полям-перелескам, издали теплятся по еловым чащам его приветные огоньки. Дни стоят ясные, тихие, лишь ветер гуляет по верхушкам дерев, лишая кровли покинутые до поры птичьи гнезда. Багровые от шиповника кусты виднеются там и сям, манят приглядными ягодами. Собирать их колко и муторно, но Анна все же берет понемногу, складывает в вышитый полотняный мешочек крупные продолговатые плоды, оправдывается: «Это для нюпонсоппа*, ты же любишь кисленькое - с мороженым, с миндальным безе, а?». Он не спорит - помогает.
Они с Анной тоже вовсю пользуются погодкой. Хрустящим как осеннее яблоко утром, захватив разной снеди, уезжают на целый день верхами, назначая дочке обеденное свидание где-нибудь в красоте на пригреве. Возле ручья, слепящего солнечной чешуей, или на песчаном берегу озера, где шершавая от тугого ветра вода отливает сталью и зеленью и, склоняясь над ней, ива роняет, узкие янтарно-желтые листья - точно золотые рыбки.
Анна раскладывает на льняной скатерке закуски: крепенькие, пахнущие укропом, малосольные огурчики, сэндвичи с полосато-розовой лососиной в оборочках зеленого салата, нарезает дольками мясистые, брызжущие сладким соком помидоры. Тем временем, они с Софией, сняв кусок дернины и запалив костерок, жарят насаженные на палочки колбаски истербанд**. Сосновые шишки в огне весело стреляют и потрескивают. Еле видное на солнце пламя жадно лижет добычу. Горячий жир шипит и пузырится на подрумяненных боках, овеянных смолистым дымком. Дразнящий аромат жарева щекочет ноздри. Даже Анна, равнодушная к мясному, охотно предвкушает горячую колбаску. Склонив голову, она осматривает крупные сливы - розоватый румянец светит сквозь сизый налет - не помялись ли? Нет, хороши, мягкие - самый сок.
Шелковая косынка сбилась набок, оголив белую шею под собранными на затылке волосами - такую трогательную, незагорелую с выступающими позвонками. Иманд отворачивается, но поздно - он попался: изящные линии шеи стоят у него перед глазами, мысленно он скользит губами по ее выпуклостям вверх до теплой ложбинки покрытой кудрявым пушком.
- Па, сгорит же, не видишь, что ли? - насмешливо говорит дочь.
- Это он для меня старается, - спиной учуяв его смятение, приходит на выручку Анна, - я с угольками люблю, - и оборачивается к ним. - Ну, у меня уже все готово.
***
Трапезничают не спеша, блаженствуя под солнцем и ветерком. Мама та вообще ест медленно, непринужденно сочетая еду и беседу. Глядя на нее, Софи учится обуздывать аппетит. Да и разговор интересный - про катастрофу в Харспронгете, где дождями размыло дамбу крупнейшей ГЭС в стране. Плотина была прочной и высокой, но и дожди в Лапландии нынче побили все рекорды. И вот Стура-Лулеэльвен, казалась, давно усмиренная, восстала, разнесла в щебень дамбу - высоченная стена воды обрушилась на край комаров и оленей, ринулась вниз к Мессауре, ломая стволы, выворачивая их с корнем. К счастью, обошлось без жертв - исключительно из-за безлюдности этих мест.
- Папа, а как же Стура-Шёфаллет - и его затопило? - София волнуется, вспоминая школьную поездку в Скандинавские горы и прелестные дикие пейзажи национального парка, пленившие ее сердце.
- Нет. Он выше по течению, разве не помнишь? Севернее Порьюса, в предгорьях.
- Я только полярный круг помню, где-то после Лакседе - там флаги вдоль этой линии стоят, ночевку в Йоккмокке помню… а дальше у меня все путается - там же четыре или пять ГЭС до Виетаса, и мы их просто проскочили без остановок.
- А на смотровую площадку Харспронгета вас разве не водили?
- Дождь шел - мы бы все равно ничего не увидели. Но на обратном пути показали узкий сухой каньон, где раньше был водопад, вернее система порогов с перепадом высот больше ста метров. И я тогда поняла, почему это место называют Харспронгет - «заячий прыжок» - там русло зигзагом, река скакала, как заяц, удирающий от погони.
- Ну вот, - Анна продолжает спич, прерванный вопросом Софии, - привыкли руками разводить: природа, погода - а сами что, построили и век голова не боли? Ведь все разваливается - все, что мы строим для жизни: дома, города, плотины… И кто виноват, что оно рушится - стихия, судьба, или это наша промашка?
- А что тут сделаешь? - пожимает плечами Софи. - Аномалия. За сутки - чуть ли не полугодовая норма осадков. Там уже снег должен лечь.
- А ты помнишь, какие дамбы в Голландии?
- Всемирный потоп выдержат, - замечает Иманд.
- Именно. Их каждый год укрепляют - и хоть какой шторм случись!
- У нас тоже укрепляют, - не отступает София.
- Угу, ремонт плотины как десять лет назад начали так и…
- Постой, я же был там весной - работы шли полным ходом.
Иманд в самом деле ездил в мае на пуск обновленной ГЭС в Порьюсе, проезжал Харспронгет, видел гигантскую плотину из красного и серого камня, перерезавшую свинцовое зеркало водохранилища, и рычащую технику.
- Работы! - фыркает Анна. - А тебе не доложили, что их должны были закончить в позапрошлом году? А сделали всего 40%! Зато теперь у нас катастрофа - дожди виноваты! Пока «Ваттенфаль» была под нашим управлением, о таких безобразиях и не слышали!***
Дело не в дамбе, думает София - плотина только предлог, они не о том говорят. Просто жизнь так устроена: не оплошай мы сами - беды не случилось бы. Не стихия виновата, а наш пофигизм. Мама права.
- Попробуйте сливы, - предлагает она, - а то я все съем. Такие вкусные!
Иманд раскусил одну: сухая крепкая косточка выпала ему в ладонь. Душистая сладкая мякоть, тая, обласкала язык. Он протянул жене половинку. Поворошил остывающие угли в костерке - прогорели? Вот и славно. Анна потянулась за новой сливой, кончиком пальца провела по губам, стирая капельку сока - от этого жеста его бросило в жар. Она, кажется заметила, наклонила голову, улыбнулась себе под нос, уголки рта дрогнули.
- Пап, - Софи опять выводит его из задумчивости, - ведь это и про человека можно сказать, да?
- Что сказать?
- Ну вот это: сначала сделай, что положено, тогда может и жизнь винить не придется.
Мораль, которую дочь извлекла из разговора, показывает родителям, чем занята ее милая головка - все тем же. Девочка не хочет быть жертвой, и готова принять ответственность.
- Это хорошая стратегия, - одобряет Анна. - Сама пользуюсь.
- Как? - Софи тронута: ее не поучают - с ней делятся опытом.
- Спрашиваю себя, все ли сделала, чтоб улучшить ситуацию. Нет? Значит, надо прекращать делать то, что неправильно.
- Но надо знать, что неправильно, - резонно замечает дочь.
- Да мы знаем, - разломив последнюю сливу, Иманд раздает им половинки. - Когда выдумываем отговорки, врем, тянем время, упускаем шанс, дуемся, ноем, ищем ссоры - мы знаем, скажешь, нет?
Софи не спорит. Благодарно жует. Думает. Вечный самоотчет в духе «я делаю не то и должна исправиться» - это так сложно. Все время быть начеку, следить, принуждать себя. Но они-то смогли - София оценивающе смотрит на них: мама складывает салфетки, папа ею любуется. Он всегда так глядит, что от этого под кожей мурашки бегут - как газировка по венам. Неужели и на нее когда-нибудь будут смотреть так?
Ладно, допустим, она сумеет не делать то, что вызывает уколы совести. Но жизнь все равно останется трагичной - в ней будут катастрофы, болезни, смерти и разные беды. Только без ожесточения и порожденных им страданий. А какая альтернатива - вечно винить во всем плохих людей, гнусное бытие? И как Олле Хедберг возненавидеть за свои мучения весь мир. Ну уж нет, она хотя бы попробует что-то сделать с этой жизнью.
***
Вдвоем едут шагом по обширным лугам, тронутым желтой проседью. Вокруг только земля, лежащая в усталом покое, и небо, где кругами ходит сокол, ища себе вечерней поживы. Анне хорошо. Убаюканная тишиной и мерным покачиванием, она пребывает между сном и явью, не то думая, не то грезя о чем-то. Иманд поглядывает на нее сбоку. Вот уж и не молоденькие оба, и Анна давно не та сногсшибательно красивая девчонка, в которую он влюбился, себя не помня. Но теперь внешность ее стала исчерпывающим отпечатком личности, точно трудолюбивая душа наконец скроила себе по мерке подходящую оболочку. Тонкое умное лицо, в котором чувственность уравновешена свободой от желания пленять. Вышколенное тело - плавные изгибы познавшей себя спелой женственности. Красота не весны, но плодоносного лета, золотое сечение возраста. И как странно, пока сидели у костра, Иманд пылко желал ее, неутомимо изобретая в уме разные способы утоления этой жажды. Но теперь вожделение ушло, сменилось застенчивой нежностью, робким обожанием, не смеющим нарушить ее блаженной полудремы. Он глаз не может отвести от хрустального кулона на ее шее, уходящего в вырез жакета, и поблескивающего прозрачной каплей на вдохе поднимающейся груди. Благодатный покой нисходит на него. Душа уже не трепещет в предвкушении - она до краев полна чувств, и в эту минуту он ясно сознает, что любовь - единственное состояние человека, способное дать удовлетворение в жизни.
Миновали луга. Ветер стал налетать порывами, рыскать в сухой траве. Скоро ему одному свистеть в бесприютном просторе, мерить и мерить эти безлюдные дали тусклыми днями и долгими ночами напролет. От ветра познабливало, и они прибились к опушке под защиту леса, заросшего понизу багровой колючей чащей малинника. Солнце уже не греет, но еще тлеет багряно солнечный жар в гуще кустов черноклёна и пламенеющей крушины, алым соком светится в спелых гроздьях боярышника, рябины.
- Не замерзла?
- Нет, - она взглянула ласково, тронутая его заботой, улыбнулась. - Давай сделаем крюк и подъедем к дому со стороны сквера. Помнишь, там сливы сажали для Малыша? Может, выросло что.
- А разве они не одичали с тех пор?
- Не знаю. Посмотрим.
Они пускают коней вскачь - до левады уже рукой подать.
- Я отведу лошадей, - предлагает он, - а ты давай напрямик, там встретимся.
***
Дорогу он помнит с пятого на десятое, давненько здесь не был. Справа должны расти шаровидные ивы на берегу засыпанного пруда, а между ними и сосняком молодые посадки, которые жена называет сквером. Ага, вон виднеется мостик через ручей, а за ним укрытая в кустах скамейка, которую Анна показала ему в те дни, когда он даже женихом еще не был - теперь уж не заблудится. Сливы сажали на солнечном пригорке выше по течению.
Жену он увидел издали. Пригорок, оправдывая название, еще ловит закатные лучи, светится меж сосен, растущих на старом пепелище. Три зеленых деревца дружно растут на нем, и видно, что садовник не забыл о них - стволы побелены, кроны подстрижены. Пригнув к себе ветку, Анна увлеченно шурует в продутой ветром листве и, заметив его, машет рукой: «Иди сюда!» Земля под деревьями усыпана падалицей. Лопнувшие сизые сливы, расплескавшие сочную желтую мякоть, облеплены мурашами и пьяными осами.
- Попробуй! - она протягивает ему на ладони одну - крупную перезрелую. Слива, согретая в ее руке, сладкая-сладкая и хмелит точно забродивший мед.
- Внизу уже все осыпалось, а вон там… - Анна раздвигает ветки, - смотри сколько!
В поредевшей листве подставляют восковые бока солнцу последыши - темные бороздки разделяют выпуклые половинки, готовые треснуть под напором медвяного сиропа.
- Вкусные, - Анна облизывает губы, - но высоко, не достать.
- А ну-ка!
Иманд одним махом подхватил ее, ловко посадил к себе на плечо. Она радостно ахнула, засмеялась, обеими руками потянулась вперед, стала обирать богатую ветку, срывая мягкие, успевшие немножко подвялиться, синие бурдючки, где под тонкой кожицей перекатывалась густая как кисель сладость. И сразу в рот - то ему, то себе. Он с трудом удерживал ее, обхватив руками, переступая для баланса и незаметно ластясь щекой к упругому бедру, весь осыпанный жаром от мысли, что между ним и этим бедром только тонкая ткань бриджей. Жена подалась к другой ветке - повыше. Иманд пошатнулся - Анна скользнула с плеча, он удержал равновесие, успел ее подхватить. И уже тогда всем изнывшим телом припал к ней, стал целовать взахлеб милое лицо, глаза, влажно потемневшие, белую шейку под косынкой и ниже - в расстегнутом вороте жакета, где змеилась, уходя вглубь тесной ложбинки, серебряная цепочка с хрустальной слезой на конце.
Она торопливо рванула пуговки, запрокинула голову, отдалась опаляющей ласке его губ, лихорадочному безумному шепоту. Будь сейчас лето, трава дала бы им приют. Но земля уже остыла, и холодно дымятся потаенные извивы ручья, огибающего солнечный пригорок. Что ж ты задумал, бедовый мой? Ошалев от его натиска, Анна прижимается лопатками к надежному гладкому стволу сливы. «Не бойся, я удержу тебя» - признательно бормочет он, чувствуя, как ослабевает под проворными женскими пальцами давление его ремня. Сливы увесистыми бомбочками сыплются с веток, сочно шмякаются оземь, взрываются желтым. Но Анна прикрыта от этой бомбежки спиной мужа - она ничего не видет и не слышит, занятая его поцелуями, его идущими от самого сердца горячечными словами, удобно устроенная в кольце мужских рук. Ей, как и всегда с ним, достается одно только чистое наслаждение.
***
После целого дня в седле хочется только одного - лечь, вытянуть ноги. Так они и сделали - прилегли на полчасика и мгновенно уснули, разбитые счастьем и усталостью. Проспали и ужин, и все на свете. Проснулись, когда вставать уже не имело смысла, но выспались вроде, да и есть хочется. Иманд перекатывается с живота на спину и, блаженно разбросав руки, сладко потягивается. Спрашивает тягучим на зевке голосом:
- Ну что, встаем, или…?
- Что «или»?
Он смахивает в сторону одеяло, открывается ей весь и тихо смеется, глядя, как она пытается изгнать с заспанной физиономии стыдливую улыбку.
- Да тебя хлебом не корми, - она сует кулачком ему в бок и, опустив голову, прячет заалевшую щеку за свесившимися кудрями. - Но я бы покормила. Голодный ведь?
В маленькую гостиную, где у горящего камина затеялся поздний чай, заглядывает София и, подозрительно оглядев неприличную пирушку, интересуется:
- Родители, вы чего? То спать валитесь вместе с курами, то лопаете по ночам? Что вы тут такое вкусное едите, а?
- Садись с нами - узнаешь, - Анна подвигается.
- Да я ужинала, - уступая искушению, говорит она, оглядывая румяные картофельные пирожки с грибами, любимые мамины скаген-тосты, пышные политые ванильным соусом «улитки» с изюмом. Софи берет себе «улиточку». В обычной жизни такую полуночную гулянку и представить нельзя - с их-то распорядком! А тут, пожалуйста, сидят себе, чаёк попивают, на огонь смотрят, и никаких тебе «завтра рано вставать…» И так хорошо, спокойно, что все терзавшие ее вечные вопросы из головы выскочили и за окно ускакали - во-он туда в стылую темь. А тут в домашнем кругу, очерченном двумя маленькими лампами и дрожащим светом пламени, только они втроем, все вместе. Даже нет, не втроем…
Здесь в гостиной присутствует то, что папа и мама, имея между собой, распространили и на Софию, и на Соланж, которая сейчас далеко, и на Оскара, хоть его и нет уже с ними, но где-то же он есть, и даже там - он наш. Эта таинственная, неопределимая словами, но ясно ощутимая субстанция, не то что отделяет их от мира - здесь мы, а там - уже нет, но покрывает и… озаряет, что ли. Мама и папа - такие обыкновенные, «неодетые» (в смысле, для чужих глаз), а так, в чем из спальни вышли, за милую душу уминающие на ночь глядя пирожки - прямо сейчас, ничего особенного не делая, создают у нее восхитительное чувство уверенности и защищенности, разумного порядка вокруг. Рядом с ними не верится, что жизнь - трагедия потому, что у них, по крайней мере, это не так.
- Что-то ты сонная совсем, - говорит мама, - устала?
- Нет, - просто думаю, - отщипнув хрустящий краешек «улитки», Софи подчищает густой соус. - Как же получается. Мы уязвимы, восприимчивы к боли, подвержены страданию, наша жизнь полна горя, болезней. Но почему-то для одних это трагедия с заранее известным исходом, а для других… просто жизнь, да? Они ее любят - такую. От чего это зависит?
- От тебя, - папа берет еще пирожок, а мама подкладывает ему брусничного сюльта, свеженького - эти ягодки еще вчера росли. Софи знает - сама собирала, варила.
- Если жизнь хороша, то и твои отношения с ней - тоже. Если плоха, то и тебя ничто не спасет - ни жалкий бунт, ни мрачные мысли, ни эскапизм.
- Но как понять, хороша или нет?
- Такое не выспросишь у других. Придется самой выяснить. Живи, как сердце подскажет, принимай последствия своих решений и делай выводы. Отличный сюльт, кстати! - Иманд салютует ей ложкой.
- Это же как у Кьеркегора, - задумчиво говорит София, - мы недавно проходили: акт самоотдачи, мол, нужно положиться на волю Провидения.
- Да, - говорит Анна, - именно, - и тоже пробует сюльт. - Отличный! Ммм… ты что, перцу туда сыпанула?
- Белого. Совсем капельку. Жжется? - она тоже берет ложку. Нет, все как и хотелось, просто душистая нота, оттеняющая горчинку ягод.
- Это благородный риск, - имея в виду отнюдь не перец в варенье, замечает папа.
- Почему?
- Потому, что он основан на вере, что жизнь может и должна стать лучше. - Анна даже не раздумывает, просто свой символ веры излагает.
- Ага, ладно, - ободренная их единодушием, зевает Софи. - Я подумаю.
И она честно пытается думать. Смотрит на оранжево-голубую пляску огня - как бледные поленья расцветают в его обжигающей ласке, выбрасывая в дрожащий дымный воздух жгучие розовые и золотые искры. Взгляд ее тяжелеет, глаза слипаются, и скоро ровное безмятежное сопение подсказывает родителям, что они вдруг снова одни. По-хорошему, девочку надо разбудить и отправить в постель, но жаль тревожить - она сама скоро проснется. А пока Иманд не собирается упускать момент. Он в лирическом настроении, да и как тут усидишь, когда под боком в шелковых складках халатика, скромно и благопристойно запахнутого на груди и коленях - сама нежность. Всю жизнь он это знает, и все-таки не может привыкнуть, что под личиной строгой холодноватой сдержанности - глядя на нее, ни о чем «таком» и не подумаешь - таится сговорчивая пылкая любовница. Это преображение неприступной гранд-дамы в «горячую штучку» - постоянный вызов для него. Снова и снова отчаянный захватчик, он готов штурмовать прекрасную крепость, порой изумляясь собственному безрассудству, но еще больше тому, что она это позволяет.
Рискованный маневр, затеянный им под прикрытием длинной складчатой полы, пресечен суровым движением бровей и поимкой дерзкой ладони, зажатой между ее бедер так крепко, что ни вперед, ни назад. И как же это понять - она хочет, или нет? Если нет, ну отпустила бы тогда…
- Ах ты нахал! - сердито шипит она, выпячивая полные розовые губы. А глаза… эти полуопущенные сияющие глаза говорят иное - и обещают ему такое, о чем благовоспитанной женщине и знать-то не положено!
София всхрапывает и, дернувшись, просыпается. Смотрит на них недоуменно: вы еще здесь?
- Что тебе снилось? - спрашивают ее.
- Не скажу, - бурчит хмурый спросонья подросток, и вдруг расплывается в виноватой улыбке. - Так вы из-за меня тут сидите, да? Какие вы!..
От полноты нахлынувших чувств Софии хочется обнять обоих, таких милых.
- Ну иди же к нам, - растрогано говорит мама, и первая раскрывает ей объятья.
---------------------------------
*Нюпонсоппа (Nyponsoppa) - классический шведский десерт из свежих плодов шиповника, настоящая витаминная бомба! Шиповник варят и протирают вместе с сахаром, корицей и гвоздикой. На вид - вроде киселя, который едят, добавляя мелкое миндальное безе, мороженое или взбитые сливки.
**Истербанд (Isterband) - подкопченные пряные колбаски, приготовленные из свинины с ячменной крупой и картофелем, слегка кисловатые на вкус.
***Про все эти труднопроизносимые шведские слова… В Северной Швеции есть река Луле - по-шведски звучит как Лу́леэ́львен (буквально: река Луле), она течет со Скандинавских гор в Ботнический залив. У истока она имеет два рукава - Малая и Большая Луле, ниже они сливаются. Большая по-шведски называется Стура-Лулеэльвен. На реке Луле построен целый каскад - полтора десятка ГЭС. Так и у нас и у них.
ГЭС Харспронгет (буквально: заячий прыжок) - самая крупная, она стоит на большом рукаве реки Луле за полярным кругом и производит 1,5% всего электричества Швеции. Соседняя - выше по течению - самая старая ГЭС Порьюс. У нас - она работает до сих пор. У них - устарела, была полностью реконструирована и пущена заново. Команду на пуск давал Иманд - традиция, для этого он ездил в Порьюс. Эта старейшая ГЭС была построена в начале 20 века «Королевской водопадной компанией Ваттенфаль» (Vattenfall - «водопад»). У нас эта компания превратилась в транснациональную энергетическую корпорацию. У них - это национальная компания с государственным управлением.
Дни стоят мерклые. Осень выдохлась, до срока спустила золотисто-багряные знамена, истрепала мягкие листвяные ковры, погасила иллюминацию закатов. И настала угрюмая ненастная темь. Сизая наволочь тумана застлала даль. Сутками напролет, задевая крыши и церковные шпили, ползли и ползли с севера желтобрюхие тучи, сочились то дождем, то моросью. По улицам текло, лужи дрожали в ознобе. Сумрачным каменным лесом стоял город, и мутно светились его огни, не разгоняя, а лишь сгущая долгую мглу утренних и вечерних сумерек. С утра все брезжило и никак не рассветало, а после обеда зябкий сырой вечер снова набухал теменью.
- Белый день, называется! - раздраженно ворчит София. - Даже у окна читать нельзя.
Анна смотрит на дочь с тревогой: хандрит девочка, а тут еще непогода эта…
После недавней школьной трагедии Софи изменилась - все милое, беззаботное, детское как-то разом ушло из нее. Она стала нервной, рассеянной - роняла и забывала вещи, не замечала, куда шла, поглощенная своими мыслями. Спросишь ее, плечами пожмет: «Да нет, ничего. Уроков много, устала».
Однажды, оторвавшись от пестрой груды пригласительных, которые подписывала, Софи сунула ручку за ухо и повернулась к матери.
- Как ты думаешь, почему страдание вообще существует?
Анна, напортачившая с узором вышивки, склонилась к лампе, распарывая лишние стежки. Будто не слыша, раз-другой ковырнула иголкой и только потом подняла голову. Софи терпеливо ждала, утюжа паркет носком пушистой домашней туфли. Она не надеялась на ответ, предполагая, что его не существует. Ей лишь хотелось убедиться, что не одна она поставлена в тупик. Но мама ответила.
- По-моему, это плата за саму возможность жить.
- А если я не хочу платить такую цену? - запальчиво вскинулась дочь.
- Погоди, я неточно выразилась, - Анна отложила вышивку, подтянула к себе колени, устраиваясь поудобнее. - Страдание возникает из-за нашей ограниченности, уязвимости. Но бытие и должно быть ограничено, чтобы вообще быть.
- Почему?
- Чтоб жить, нужно решать, куда идти, что делать, к чему стремиться, то есть ограничивать себя. Если надо достичь чего-то, приходится ставить цель, планировать, отсекая прочее - нет другого способа быть. Но ограниченность делает живых уязвимыми, а значит, подверженными страданию.
Софи потрясена:
- Выходит, оно неизбежно? И ничего нельзя сделать?
- Кое-что можно - облегчить, иногда даже предотвратить.
- Да я не о том, - Софи с досадой сгребает пригласительные в кучу, полумеры ее сейчас не интересуют. - Ладно, пойду геометрию зубрить, завтра контрольная. Ты не видела мою ручку?
***
Так уж вышло, Иманд никогда не жил в провинции - все столицы да столицы, суета, повседневный беличий круг. А хотелось покоя. Неспешной размеренной жизни среди мудрого молчанья природы. Но не было, и уж не будет ничего такого - только этот укромный лесной уголок в тиши хвойных лесов, куда можно сбежать из города на недельку, когда совсем уж невмоготу. И сейчас им всем нужна пауза. Просто побыть вместе вдали от людей, ощутить родственное тепло и сплоченность.
Софии нелегко, она мается мучительными вопросами. Анна пересказала ему недавний разговор. Похоже, девочка задета больней и глубже, чем видно со стороны. Перемена обстановки пошла ей на пользу. Оседлав велосипед, она целыми днями гоняет по округе. Благо, златоликая осень вернулась, как вторая молодость. Низкое солнце без устали светит, даря последнее тепло, расцвечивая желтым и алым горький осиновый лист и резной кленовый. Запоздалое бабье лето, которое уж и ждать перестали, вдруг нагрянуло - бродит по полям-перелескам, издали теплятся по еловым чащам его приветные огоньки. Дни стоят ясные, тихие, лишь ветер гуляет по верхушкам дерев, лишая кровли покинутые до поры птичьи гнезда. Багровые от шиповника кусты виднеются там и сям, манят приглядными ягодами. Собирать их колко и муторно, но Анна все же берет понемногу, складывает в вышитый полотняный мешочек крупные продолговатые плоды, оправдывается: «Это для нюпонсоппа*, ты же любишь кисленькое - с мороженым, с миндальным безе, а?». Он не спорит - помогает.
Они с Анной тоже вовсю пользуются погодкой. Хрустящим как осеннее яблоко утром, захватив разной снеди, уезжают на целый день верхами, назначая дочке обеденное свидание где-нибудь в красоте на пригреве. Возле ручья, слепящего солнечной чешуей, или на песчаном берегу озера, где шершавая от тугого ветра вода отливает сталью и зеленью и, склоняясь над ней, ива роняет, узкие янтарно-желтые листья - точно золотые рыбки.
Анна раскладывает на льняной скатерке закуски: крепенькие, пахнущие укропом, малосольные огурчики, сэндвичи с полосато-розовой лососиной в оборочках зеленого салата, нарезает дольками мясистые, брызжущие сладким соком помидоры. Тем временем, они с Софией, сняв кусок дернины и запалив костерок, жарят насаженные на палочки колбаски истербанд**. Сосновые шишки в огне весело стреляют и потрескивают. Еле видное на солнце пламя жадно лижет добычу. Горячий жир шипит и пузырится на подрумяненных боках, овеянных смолистым дымком. Дразнящий аромат жарева щекочет ноздри. Даже Анна, равнодушная к мясному, охотно предвкушает горячую колбаску. Склонив голову, она осматривает крупные сливы - розоватый румянец светит сквозь сизый налет - не помялись ли? Нет, хороши, мягкие - самый сок.
Шелковая косынка сбилась набок, оголив белую шею под собранными на затылке волосами - такую трогательную, незагорелую с выступающими позвонками. Иманд отворачивается, но поздно - он попался: изящные линии шеи стоят у него перед глазами, мысленно он скользит губами по ее выпуклостям вверх до теплой ложбинки покрытой кудрявым пушком.
- Па, сгорит же, не видишь, что ли? - насмешливо говорит дочь.
- Это он для меня старается, - спиной учуяв его смятение, приходит на выручку Анна, - я с угольками люблю, - и оборачивается к ним. - Ну, у меня уже все готово.
***
Трапезничают не спеша, блаженствуя под солнцем и ветерком. Мама та вообще ест медленно, непринужденно сочетая еду и беседу. Глядя на нее, Софи учится обуздывать аппетит. Да и разговор интересный - про катастрофу в Харспронгете, где дождями размыло дамбу крупнейшей ГЭС в стране. Плотина была прочной и высокой, но и дожди в Лапландии нынче побили все рекорды. И вот Стура-Лулеэльвен, казалась, давно усмиренная, восстала, разнесла в щебень дамбу - высоченная стена воды обрушилась на край комаров и оленей, ринулась вниз к Мессауре, ломая стволы, выворачивая их с корнем. К счастью, обошлось без жертв - исключительно из-за безлюдности этих мест.
- Папа, а как же Стура-Шёфаллет - и его затопило? - София волнуется, вспоминая школьную поездку в Скандинавские горы и прелестные дикие пейзажи национального парка, пленившие ее сердце.
- Нет. Он выше по течению, разве не помнишь? Севернее Порьюса, в предгорьях.
- Я только полярный круг помню, где-то после Лакседе - там флаги вдоль этой линии стоят, ночевку в Йоккмокке помню… а дальше у меня все путается - там же четыре или пять ГЭС до Виетаса, и мы их просто проскочили без остановок.
- А на смотровую площадку Харспронгета вас разве не водили?
- Дождь шел - мы бы все равно ничего не увидели. Но на обратном пути показали узкий сухой каньон, где раньше был водопад, вернее система порогов с перепадом высот больше ста метров. И я тогда поняла, почему это место называют Харспронгет - «заячий прыжок» - там русло зигзагом, река скакала, как заяц, удирающий от погони.
- Ну вот, - Анна продолжает спич, прерванный вопросом Софии, - привыкли руками разводить: природа, погода - а сами что, построили и век голова не боли? Ведь все разваливается - все, что мы строим для жизни: дома, города, плотины… И кто виноват, что оно рушится - стихия, судьба, или это наша промашка?
- А что тут сделаешь? - пожимает плечами Софи. - Аномалия. За сутки - чуть ли не полугодовая норма осадков. Там уже снег должен лечь.
- А ты помнишь, какие дамбы в Голландии?
- Всемирный потоп выдержат, - замечает Иманд.
- Именно. Их каждый год укрепляют - и хоть какой шторм случись!
- У нас тоже укрепляют, - не отступает София.
- Угу, ремонт плотины как десять лет назад начали так и…
- Постой, я же был там весной - работы шли полным ходом.
Иманд в самом деле ездил в мае на пуск обновленной ГЭС в Порьюсе, проезжал Харспронгет, видел гигантскую плотину из красного и серого камня, перерезавшую свинцовое зеркало водохранилища, и рычащую технику.
- Работы! - фыркает Анна. - А тебе не доложили, что их должны были закончить в позапрошлом году? А сделали всего 40%! Зато теперь у нас катастрофа - дожди виноваты! Пока «Ваттенфаль» была под нашим управлением, о таких безобразиях и не слышали!***
Дело не в дамбе, думает София - плотина только предлог, они не о том говорят. Просто жизнь так устроена: не оплошай мы сами - беды не случилось бы. Не стихия виновата, а наш пофигизм. Мама права.
- Попробуйте сливы, - предлагает она, - а то я все съем. Такие вкусные!
Иманд раскусил одну: сухая крепкая косточка выпала ему в ладонь. Душистая сладкая мякоть, тая, обласкала язык. Он протянул жене половинку. Поворошил остывающие угли в костерке - прогорели? Вот и славно. Анна потянулась за новой сливой, кончиком пальца провела по губам, стирая капельку сока - от этого жеста его бросило в жар. Она, кажется заметила, наклонила голову, улыбнулась себе под нос, уголки рта дрогнули.
- Пап, - Софи опять выводит его из задумчивости, - ведь это и про человека можно сказать, да?
- Что сказать?
- Ну вот это: сначала сделай, что положено, тогда может и жизнь винить не придется.
Мораль, которую дочь извлекла из разговора, показывает родителям, чем занята ее милая головка - все тем же. Девочка не хочет быть жертвой, и готова принять ответственность.
- Это хорошая стратегия, - одобряет Анна. - Сама пользуюсь.
- Как? - Софи тронута: ее не поучают - с ней делятся опытом.
- Спрашиваю себя, все ли сделала, чтоб улучшить ситуацию. Нет? Значит, надо прекращать делать то, что неправильно.
- Но надо знать, что неправильно, - резонно замечает дочь.
- Да мы знаем, - разломив последнюю сливу, Иманд раздает им половинки. - Когда выдумываем отговорки, врем, тянем время, упускаем шанс, дуемся, ноем, ищем ссоры - мы знаем, скажешь, нет?
Софи не спорит. Благодарно жует. Думает. Вечный самоотчет в духе «я делаю не то и должна исправиться» - это так сложно. Все время быть начеку, следить, принуждать себя. Но они-то смогли - София оценивающе смотрит на них: мама складывает салфетки, папа ею любуется. Он всегда так глядит, что от этого под кожей мурашки бегут - как газировка по венам. Неужели и на нее когда-нибудь будут смотреть так?
Ладно, допустим, она сумеет не делать то, что вызывает уколы совести. Но жизнь все равно останется трагичной - в ней будут катастрофы, болезни, смерти и разные беды. Только без ожесточения и порожденных им страданий. А какая альтернатива - вечно винить во всем плохих людей, гнусное бытие? И как Олле Хедберг возненавидеть за свои мучения весь мир. Ну уж нет, она хотя бы попробует что-то сделать с этой жизнью.
***
Вдвоем едут шагом по обширным лугам, тронутым желтой проседью. Вокруг только земля, лежащая в усталом покое, и небо, где кругами ходит сокол, ища себе вечерней поживы. Анне хорошо. Убаюканная тишиной и мерным покачиванием, она пребывает между сном и явью, не то думая, не то грезя о чем-то. Иманд поглядывает на нее сбоку. Вот уж и не молоденькие оба, и Анна давно не та сногсшибательно красивая девчонка, в которую он влюбился, себя не помня. Но теперь внешность ее стала исчерпывающим отпечатком личности, точно трудолюбивая душа наконец скроила себе по мерке подходящую оболочку. Тонкое умное лицо, в котором чувственность уравновешена свободой от желания пленять. Вышколенное тело - плавные изгибы познавшей себя спелой женственности. Красота не весны, но плодоносного лета, золотое сечение возраста. И как странно, пока сидели у костра, Иманд пылко желал ее, неутомимо изобретая в уме разные способы утоления этой жажды. Но теперь вожделение ушло, сменилось застенчивой нежностью, робким обожанием, не смеющим нарушить ее блаженной полудремы. Он глаз не может отвести от хрустального кулона на ее шее, уходящего в вырез жакета, и поблескивающего прозрачной каплей на вдохе поднимающейся груди. Благодатный покой нисходит на него. Душа уже не трепещет в предвкушении - она до краев полна чувств, и в эту минуту он ясно сознает, что любовь - единственное состояние человека, способное дать удовлетворение в жизни.
Миновали луга. Ветер стал налетать порывами, рыскать в сухой траве. Скоро ему одному свистеть в бесприютном просторе, мерить и мерить эти безлюдные дали тусклыми днями и долгими ночами напролет. От ветра познабливало, и они прибились к опушке под защиту леса, заросшего понизу багровой колючей чащей малинника. Солнце уже не греет, но еще тлеет багряно солнечный жар в гуще кустов черноклёна и пламенеющей крушины, алым соком светится в спелых гроздьях боярышника, рябины.
- Не замерзла?
- Нет, - она взглянула ласково, тронутая его заботой, улыбнулась. - Давай сделаем крюк и подъедем к дому со стороны сквера. Помнишь, там сливы сажали для Малыша? Может, выросло что.
- А разве они не одичали с тех пор?
- Не знаю. Посмотрим.
Они пускают коней вскачь - до левады уже рукой подать.
- Я отведу лошадей, - предлагает он, - а ты давай напрямик, там встретимся.
***
Дорогу он помнит с пятого на десятое, давненько здесь не был. Справа должны расти шаровидные ивы на берегу засыпанного пруда, а между ними и сосняком молодые посадки, которые жена называет сквером. Ага, вон виднеется мостик через ручей, а за ним укрытая в кустах скамейка, которую Анна показала ему в те дни, когда он даже женихом еще не был - теперь уж не заблудится. Сливы сажали на солнечном пригорке выше по течению.
Жену он увидел издали. Пригорок, оправдывая название, еще ловит закатные лучи, светится меж сосен, растущих на старом пепелище. Три зеленых деревца дружно растут на нем, и видно, что садовник не забыл о них - стволы побелены, кроны подстрижены. Пригнув к себе ветку, Анна увлеченно шурует в продутой ветром листве и, заметив его, машет рукой: «Иди сюда!» Земля под деревьями усыпана падалицей. Лопнувшие сизые сливы, расплескавшие сочную желтую мякоть, облеплены мурашами и пьяными осами.
- Попробуй! - она протягивает ему на ладони одну - крупную перезрелую. Слива, согретая в ее руке, сладкая-сладкая и хмелит точно забродивший мед.
- Внизу уже все осыпалось, а вон там… - Анна раздвигает ветки, - смотри сколько!
В поредевшей листве подставляют восковые бока солнцу последыши - темные бороздки разделяют выпуклые половинки, готовые треснуть под напором медвяного сиропа.
- Вкусные, - Анна облизывает губы, - но высоко, не достать.
- А ну-ка!
Иманд одним махом подхватил ее, ловко посадил к себе на плечо. Она радостно ахнула, засмеялась, обеими руками потянулась вперед, стала обирать богатую ветку, срывая мягкие, успевшие немножко подвялиться, синие бурдючки, где под тонкой кожицей перекатывалась густая как кисель сладость. И сразу в рот - то ему, то себе. Он с трудом удерживал ее, обхватив руками, переступая для баланса и незаметно ластясь щекой к упругому бедру, весь осыпанный жаром от мысли, что между ним и этим бедром только тонкая ткань бриджей. Жена подалась к другой ветке - повыше. Иманд пошатнулся - Анна скользнула с плеча, он удержал равновесие, успел ее подхватить. И уже тогда всем изнывшим телом припал к ней, стал целовать взахлеб милое лицо, глаза, влажно потемневшие, белую шейку под косынкой и ниже - в расстегнутом вороте жакета, где змеилась, уходя вглубь тесной ложбинки, серебряная цепочка с хрустальной слезой на конце.
Она торопливо рванула пуговки, запрокинула голову, отдалась опаляющей ласке его губ, лихорадочному безумному шепоту. Будь сейчас лето, трава дала бы им приют. Но земля уже остыла, и холодно дымятся потаенные извивы ручья, огибающего солнечный пригорок. Что ж ты задумал, бедовый мой? Ошалев от его натиска, Анна прижимается лопатками к надежному гладкому стволу сливы. «Не бойся, я удержу тебя» - признательно бормочет он, чувствуя, как ослабевает под проворными женскими пальцами давление его ремня. Сливы увесистыми бомбочками сыплются с веток, сочно шмякаются оземь, взрываются желтым. Но Анна прикрыта от этой бомбежки спиной мужа - она ничего не видет и не слышит, занятая его поцелуями, его идущими от самого сердца горячечными словами, удобно устроенная в кольце мужских рук. Ей, как и всегда с ним, достается одно только чистое наслаждение.
***
После целого дня в седле хочется только одного - лечь, вытянуть ноги. Так они и сделали - прилегли на полчасика и мгновенно уснули, разбитые счастьем и усталостью. Проспали и ужин, и все на свете. Проснулись, когда вставать уже не имело смысла, но выспались вроде, да и есть хочется. Иманд перекатывается с живота на спину и, блаженно разбросав руки, сладко потягивается. Спрашивает тягучим на зевке голосом:
- Ну что, встаем, или…?
- Что «или»?
Он смахивает в сторону одеяло, открывается ей весь и тихо смеется, глядя, как она пытается изгнать с заспанной физиономии стыдливую улыбку.
- Да тебя хлебом не корми, - она сует кулачком ему в бок и, опустив голову, прячет заалевшую щеку за свесившимися кудрями. - Но я бы покормила. Голодный ведь?
В маленькую гостиную, где у горящего камина затеялся поздний чай, заглядывает София и, подозрительно оглядев неприличную пирушку, интересуется:
- Родители, вы чего? То спать валитесь вместе с курами, то лопаете по ночам? Что вы тут такое вкусное едите, а?
- Садись с нами - узнаешь, - Анна подвигается.
- Да я ужинала, - уступая искушению, говорит она, оглядывая румяные картофельные пирожки с грибами, любимые мамины скаген-тосты, пышные политые ванильным соусом «улитки» с изюмом. Софи берет себе «улиточку». В обычной жизни такую полуночную гулянку и представить нельзя - с их-то распорядком! А тут, пожалуйста, сидят себе, чаёк попивают, на огонь смотрят, и никаких тебе «завтра рано вставать…» И так хорошо, спокойно, что все терзавшие ее вечные вопросы из головы выскочили и за окно ускакали - во-он туда в стылую темь. А тут в домашнем кругу, очерченном двумя маленькими лампами и дрожащим светом пламени, только они втроем, все вместе. Даже нет, не втроем…
Здесь в гостиной присутствует то, что папа и мама, имея между собой, распространили и на Софию, и на Соланж, которая сейчас далеко, и на Оскара, хоть его и нет уже с ними, но где-то же он есть, и даже там - он наш. Эта таинственная, неопределимая словами, но ясно ощутимая субстанция, не то что отделяет их от мира - здесь мы, а там - уже нет, но покрывает и… озаряет, что ли. Мама и папа - такие обыкновенные, «неодетые» (в смысле, для чужих глаз), а так, в чем из спальни вышли, за милую душу уминающие на ночь глядя пирожки - прямо сейчас, ничего особенного не делая, создают у нее восхитительное чувство уверенности и защищенности, разумного порядка вокруг. Рядом с ними не верится, что жизнь - трагедия потому, что у них, по крайней мере, это не так.
- Что-то ты сонная совсем, - говорит мама, - устала?
- Нет, - просто думаю, - отщипнув хрустящий краешек «улитки», Софи подчищает густой соус. - Как же получается. Мы уязвимы, восприимчивы к боли, подвержены страданию, наша жизнь полна горя, болезней. Но почему-то для одних это трагедия с заранее известным исходом, а для других… просто жизнь, да? Они ее любят - такую. От чего это зависит?
- От тебя, - папа берет еще пирожок, а мама подкладывает ему брусничного сюльта, свеженького - эти ягодки еще вчера росли. Софи знает - сама собирала, варила.
- Если жизнь хороша, то и твои отношения с ней - тоже. Если плоха, то и тебя ничто не спасет - ни жалкий бунт, ни мрачные мысли, ни эскапизм.
- Но как понять, хороша или нет?
- Такое не выспросишь у других. Придется самой выяснить. Живи, как сердце подскажет, принимай последствия своих решений и делай выводы. Отличный сюльт, кстати! - Иманд салютует ей ложкой.
- Это же как у Кьеркегора, - задумчиво говорит София, - мы недавно проходили: акт самоотдачи, мол, нужно положиться на волю Провидения.
- Да, - говорит Анна, - именно, - и тоже пробует сюльт. - Отличный! Ммм… ты что, перцу туда сыпанула?
- Белого. Совсем капельку. Жжется? - она тоже берет ложку. Нет, все как и хотелось, просто душистая нота, оттеняющая горчинку ягод.
- Это благородный риск, - имея в виду отнюдь не перец в варенье, замечает папа.
- Почему?
- Потому, что он основан на вере, что жизнь может и должна стать лучше. - Анна даже не раздумывает, просто свой символ веры излагает.
- Ага, ладно, - ободренная их единодушием, зевает Софи. - Я подумаю.
И она честно пытается думать. Смотрит на оранжево-голубую пляску огня - как бледные поленья расцветают в его обжигающей ласке, выбрасывая в дрожащий дымный воздух жгучие розовые и золотые искры. Взгляд ее тяжелеет, глаза слипаются, и скоро ровное безмятежное сопение подсказывает родителям, что они вдруг снова одни. По-хорошему, девочку надо разбудить и отправить в постель, но жаль тревожить - она сама скоро проснется. А пока Иманд не собирается упускать момент. Он в лирическом настроении, да и как тут усидишь, когда под боком в шелковых складках халатика, скромно и благопристойно запахнутого на груди и коленях - сама нежность. Всю жизнь он это знает, и все-таки не может привыкнуть, что под личиной строгой холодноватой сдержанности - глядя на нее, ни о чем «таком» и не подумаешь - таится сговорчивая пылкая любовница. Это преображение неприступной гранд-дамы в «горячую штучку» - постоянный вызов для него. Снова и снова отчаянный захватчик, он готов штурмовать прекрасную крепость, порой изумляясь собственному безрассудству, но еще больше тому, что она это позволяет.
Рискованный маневр, затеянный им под прикрытием длинной складчатой полы, пресечен суровым движением бровей и поимкой дерзкой ладони, зажатой между ее бедер так крепко, что ни вперед, ни назад. И как же это понять - она хочет, или нет? Если нет, ну отпустила бы тогда…
- Ах ты нахал! - сердито шипит она, выпячивая полные розовые губы. А глаза… эти полуопущенные сияющие глаза говорят иное - и обещают ему такое, о чем благовоспитанной женщине и знать-то не положено!
София всхрапывает и, дернувшись, просыпается. Смотрит на них недоуменно: вы еще здесь?
- Что тебе снилось? - спрашивают ее.
- Не скажу, - бурчит хмурый спросонья подросток, и вдруг расплывается в виноватой улыбке. - Так вы из-за меня тут сидите, да? Какие вы!..
От полноты нахлынувших чувств Софии хочется обнять обоих, таких милых.
- Ну иди же к нам, - растрогано говорит мама, и первая раскрывает ей объятья.
---------------------------------
*Нюпонсоппа (Nyponsoppa) - классический шведский десерт из свежих плодов шиповника, настоящая витаминная бомба! Шиповник варят и протирают вместе с сахаром, корицей и гвоздикой. На вид - вроде киселя, который едят, добавляя мелкое миндальное безе, мороженое или взбитые сливки.
**Истербанд (Isterband) - подкопченные пряные колбаски, приготовленные из свинины с ячменной крупой и картофелем, слегка кисловатые на вкус.
***Про все эти труднопроизносимые шведские слова… В Северной Швеции есть река Луле - по-шведски звучит как Лу́леэ́львен (буквально: река Луле), она течет со Скандинавских гор в Ботнический залив. У истока она имеет два рукава - Малая и Большая Луле, ниже они сливаются. Большая по-шведски называется Стура-Лулеэльвен. На реке Луле построен целый каскад - полтора десятка ГЭС. Так и у нас и у них.
ГЭС Харспронгет (буквально: заячий прыжок) - самая крупная, она стоит на большом рукаве реки Луле за полярным кругом и производит 1,5% всего электричества Швеции. Соседняя - выше по течению - самая старая ГЭС Порьюс. У нас - она работает до сих пор. У них - устарела, была полностью реконструирована и пущена заново. Команду на пуск давал Иманд - традиция, для этого он ездил в Порьюс. Эта старейшая ГЭС была построена в начале 20 века «Королевской водопадной компанией Ваттенфаль» (Vattenfall - «водопад»). У нас эта компания превратилась в транснациональную энергетическую корпорацию. У них - это национальная компания с государственным управлением.