Причина любви
Иманд (25) - Анна (23)
Побережье Ботнического залива. Резиденция «Höga Кusten»
Хотела перед сном коротко записать вечерний разговор - там было интересное, да что-то сна ни в одном глазу, и хочется вспомнить, перебрать в уме каждую мелочь. Такое чувство, что упускаю важное.
Часов около семи устроилась наверху в маленькой гостиной - не на веранде потому, что после обеда дождь шёл, холодно, сыро. Шторы спустила, но окна оставила открытыми - оттуда свежо пахло мокрой зеленью, молодой листвой. Розовые лампы зажгла - так уютно стало. Снаружи ветер, сосны шумят, наверно опять польет. Журнальный стол к дивану придвинула, разложила схему вышивки для скатерти - надо нитки для неё подобрать. Тут и гость мой прекрасный на огонек явился.
Я все спрашиваю себя, почему он принял мое приглашение - сам хотел остаться или просто покорился обстоятельствам? Наблюдаю за ним исподтишка, и склоняюсь ко второму. Он вроде остыл ко мне - давешнее увлечение прошло без следа. Грустно сознавать, мое-то никуда не делось. Он конечно не избегает меня, но за весь день мы едва ли десяток фраз сказали, и не потому, что говорить не о чем. Боюсь, ему нелегко - мы едва знакомы, а он уже чувствует себя кругом обязанным: будто я нарочно попадаюсь на его пути, чтоб благодетельствовать направо и налево. Может, он тоже спрашивает себя, насколько искренно мое гостеприимство.
Остановился в дверях: «Не помешаю?» Я так обрадовалась, что, кажется, не сумела скрыть - он заметил.
- Хотите какао? - говорю. - С пастилками.
- Фика*? - он улыбнулся, демонстрируя знание наших реалий.
Пастилки мы сразу поделили, чтоб не тянуться за ними. Пока какао, поданное в высоких фаянсовых кружках, остывало, он листал художественный журнал, я перебирала нитки - наше молчание не было натянутым. И соблазнительно было думать, будто мы каждый вечер сидим вот так, погруженные в тишину и домашность. В круге света от лампы над ярко-белыми мелованными страницами жили его выразительные руки с длинными пальцами. Эти руки я знаю лучше, чем удивительно красивое лицо - чаще их видела, много раз держала в своих, по ним, в конце концов, и узнала.
Могла бы наверно и по глазам, но… для этого надо смотреть в них, а я не в силах. Не стесняюсь, нет - смириться не могу с тем, какой он. Есть такое выспреннее выражение «ослепительной красоты» - вот это о нем. Такое лицо можно увидеть во сне, а не в гостиной напротив. И как соединить эту красоту с недавним признанием «обо мне некому волноваться»? Я б еще поняла, будь он избалованный вниманием гордец с невыносимым характером…
Какао остыло. Мой гость… все не решусь даже мысленно назвать его по имени - Иманд отложил журнал, взялся за кружку. Я тоже потянулась к своей, и тут он спросил:
- Вам не бывает одиноко здесь?
- Иногда, - признала я.
- Разве некому составить вам компанию?
Он рискнул пересечь невидимую границу, отделяющую светскую беседу от личной.
Я отхлебнула настоявшегося, густого как шоколад какао, прикидывая допустимую меру откровенности.
- Компанию найти нетрудно, но, думаю, вы поймете меня: общество, из которого можешь выбирать, и общество, какого на самом деле желаешь - часто не одно и то же.
Теперь и я могла позволить себе любопытство.
- А вы? Не верится, что никто не претендует на ваше внимание.
Он (с удивлением, без тени кокетства):
- Почему?
И тут я брякнула почти возмущенно:
- По-моему, с вашей внешностью… - и, напоролась на его взгляд как на гвоздь, не посмев продолжать.
Он не опустил глаз, ответил с обезоруживающей прямотой.
- Моя внешность обеспечивает вниманием того сорта, каким ни один нормальный мужчина не стал бы гордиться.
- Простите, - пролепетала я, соображая, что выпытывать дальше тайну его одиночества… И со стыда сунула нос в кружку, делая вид, что вылавливаю разбухшую пастилку.
Исправлять мой промах выпало ему.
- Вообще, это интересная тема: за что нас выбирают?
- Да, - признательно подхватила я, - хорошо бы это понять. Если знаешь, что в тебе нравится людям, то сможешь получить их любовь.
Вот так, угождая чужим вкусам, мы стремимся утолить собственную жажду любви.
- Ну да, - усмехнулся он, - а потом маемся мыслью, что нас любят лишь за успех, деньги и те блага, какие мы можем дать. А если зайти с другой стороны: за что бы вы хотели, чтоб вас любили?
Полтора месяца назад я помешала ему объясниться. Иначе пришлось бы разбираться с этим безнадежным «люблю», что-то отвечать. И я спрашивала себя, как определить, он правда влюблен или просто голову себе задурил? И мне собирается. Ну какая там любовь за две недели!
- Я вам помогу, - видя, что пауза затянулась, предложил он. - Хотите, чтобы вас любили за красоту?
Могла бы и догадаться, что хитрец отплатит той же монетой. И как сказать «нет», когда утром, перебирая платья, я наряжалась для него? Как же «нет», когда прямо сейчас использую свою внешность, чтобы понравиться ему? Да, я знаю правила игры, и раз уж мое лицо, фигура, имеют власть над мужчинами, желанны им… Но это не вся правда.
Я больше, чем мое тело, оно мешает другим видеть меня такой, какой я сама себя вижу, создает пропасть между мной и людьми. Как я могу доверять мужчине, который увлечен «оболочкой», не имеющей отношения к моему «я»? Когда моя наружность (только она) привлекает внимание, мне досадно, хоть я и старалась хорошо выглядеть. Мне хочется, чтоб мужчина не брал ее в расчет. Чтоб губки и глазки ничего не решали, и он любил бы меня за ту сумму черт и качеств, которая останется после вычитания внешности.
Я нашла в себе храбрость высказать это довольно ясно, хоть и сумбурно.
- Вы передали именно то, что я сам хотел бы выразить, - кивнул он. За сдержанной реакцией угадывалась похвала и улыбка. Я приободрилась. Теперь моя очередь спрашивать.
- Тогда, может, ум? Мне нравятся умные люди. Как вам такая причина любви?
- Мне они тоже нравятся, - он понянчил в руках кружку, взбалтывая осадок. - Но что такое ум? Интеллект, кругозор, эрудиция? Здравый смысл и житейская практичность?
Допустим, я признаю за собой склонность к критическому анализу, стройность мышления, умение систематизировать факты и делать выводы. Но что из этого - я? Вы понимаете?
Понимаю: ум сводится к содержанию нашего образования. Нас научили мыслить в рамках Аристотелевой логики, напичкали фактами, мы усвоили культурный контекст и набор стереотипов, но это все умственный инструментарий. Если б меня учили не экономике и финансам, а кружева плести и варить джем, это все равно была бы я, пусть и с неразвитым умом.
Обдумывая это, я машинально накручивала на палец локон у виска - распускала и накручивала снова. Дурная привычка - никак от нее не избавлюсь. Обычно хватает самоконтроля не делать этого при посторонних, но я не ощущала его тем, при ком надо «вести себя», и бездумно забавляла руку. А потом вдруг увидела, как он, сдерживая дрожащую на губах улыбку, наблюдает за мной, увлеченный этим зрелищем как ребенок, которому самому не терпится попробовать. Я покраснела - он тут же отвел взгляд и проговорил, не теряя нити рассуждения:
- Наш интеллект - результат тренировки. И он сильно зависит от самочувствия, как показатели у спортсменов.
- Да, - подхватила я, словно ничего не произошло (а что произошло-то?), - если у меня голова болит или нервничаю - ничего не соображаю.
- Получается, эта умственная эквилибристика к нам самим почти не имеет отношения, - подытожил он. - Не хочу, чтоб меня любили за умение строить логические конструкции или начитанность.
Сейчас, вспоминая этот момент, вижу, что в нем было главным - не слова наши, а то выражение, с каким он смотрел на меня. Глаза выдали истинное отношение, и оно как придонное течение, незаметно направляло наш разговор. Когда я спросила насчет побед и достижений, мол, успешные люди пользуются общей любовью, но хотят ли они, чтоб их любили именно за это? Вот вы хотите? - подводное течение уже вовсю влекло нас.
Помню, как все менялось, когда я добивалась успеха - меня хвалили, ласкали, сами предлагали то, в чем раньше отказывали. Приятно конечно, но горчило сознание, что я больше мила людям, когда победительна и сильна, чем когда трушу и сомневаюсь в себе. К чему мне комплименты, когда я сама знаю, что хороша. Они даже оскорбительны - оборотная сторона монеты, которой со мной рассчитывались за неудачи и провалы. Я не доверяла тем, кто льнул ко мне на фоне побед, как окруженный поклонением богач подозревает, что людям нравятся его деньги, а не он сам. Меня даже в зазнайстве винили, мол, задрала нос - люди к тебе со всей душой, а ты… Но как знать, что их симпатия адресована мне, а не тому почтению, каким я окружена? По-моему, надежнее держаться тех, кто любил меня раньше безо всяких достижений. Вот Эдмунд - он всегда становится со мной в пару, даже если я только что продула матч. (А если выиграла, свойски хлопает по спине: «Ну ты даешь!» и ничуть ко мне не меняется.)
Так что я удивилась не тому, что Иманд на мой вопрос ответил быстрым «нет», а продолжению - словно со мной заговорил не вышколенный дипломат, безупречно владеющий навыком светской беседы, а тот, кто только что с вожделением смотрел, как я наматываю прядь на палец.
- Это как в детстве, - не то сердито, не то обиженно буркнул он, - принес из школы плохую отметку - не будем тебя любить! Но ведь именно тогда и нужно, чтоб любили, утешили, поддержали.
Я закусила губу, чтоб не улыбнуться, - с такой ребяческой претензией это прозвучало. Он и сам почувствовал, смутился. Но мигом овладел собой и заговорил спокойно, обдуманно.
- Как-то мы с братом заспорили о спартанцах. Помните их обычай бросать в пропасть слабых и больных младенцев? Брат доказывал, что в условиях скудных ресурсов и постоянных войн, когда поражение означало гибель или рабство, это помогало народу выжить. Времена, мол, были такие, не до слюнтяйства - нельзя тратиться на возню с убогими, пропадешь вместе с ними. Я возражал не из абстрактного сострадания - отстаивал само право слабых на любовь. Голый дарвинизм Тома отрицал их право на существование. Не только в делах войны, но вообще. Болен, беспомощен - значит, обуза, лишний рот, смерть тебе! Меня пугала и бесила эта логика «эффективного менеджера», я примерял его безжалостный подход на себя. Если однажды он узнает, что я калека, не могу как все люди… это еще тогда было… Он и меня объявит «никчемным», «затратным», «ненужным»? Я знал, Томаш в душе считает меня везунчиком, гордится моими успехами, и не собирался обременять его своими трудностями, но настоящим невысказанным моим желанием было, чтоб он любил меня просто я за то, что я его брат.
Споря с ним, я не думал о стратегии выживания спартанцев. Просто считал, что все рожденные имеют право на любовь, а Спарта представлялась суровым жестоким отцом. Пусть дети уродились хилыми, но разве они не были спартанцами? Разве государство не должно было защищать и выхаживать их - бог знает, каких умных и талантливых, пока они не окрепнут?
Это и сейчас не изменилось. Конечно успехи окрыляют, и мои акции растут в цене. Но если завтра удача отвернется, если я проиграю, глупостей наделаю - меня отвергнут? Я хочу, чтоб меня любили, даже если дров наломал, любили вопреки всему, - он сказал это с напором, глядя мимо меня в пространство перед собой. Он был искренним со мной, и это трогало.
Какао оставалось почти полкружки.
- У вас есть еще пастилки? Я все съела.
Он протянул на ладони, что осталось:
- Держите. Так и знал, что вы сластена.
- От сластены слышу, - шутя, парировала я и взяла самую малость.
Какое-то время мы молчали, но пауза не тяготила - в ней не было ожидания, тайной репетиции фраз. Я потихоньку перебирала нитки, ставила номера на схеме, чувствовала, он смотрит на меня, и делала вид, что не замечаю.
- Никогда не мог понять, интересно ли другим то, что я говорю, - вдруг произнес он.
Звучало как неуверенность в себе, но на самом деле он хотел знать, интересно ли мне. Я ответила признанием на признание.
- Что, тоже приходится подлаживаться, угадывать чего от вас ждут, да?
Он грустно усмехнулся: «А, два сапога, значит…»
Хотелось поддержать этот новый между нами доверительный тон.
- Когда я училась в старших классах, все вокруг были без ума от «Firework». Помните их?
- Те чудики - с размалеванными лицами?
- Ага, в потемках встретишь - всю мелочь отдашь. А еще парики, шляпы с бенгальскими огнями. В школе были сплошь их поклонники. Куда ни повернись - футболки, сумки, тетради, шарфы - всюду их рябые физиономии. Все разговоры - о новых треках, концертах, турне. Предел мечтаний - смыться с уроков потому, что в баре на соседней улице видели кумиров, или умотать всем классом на другой конец страны в клуб, где они будут играть - за доблесть считалось.
- А вам они не нравились?
- Да ну! Истерики, вечный надрыв, эпатаж этот… Но признать, что не разделяешь восторгов, значило изъять себя из общества. В лучшем случае посмотрят с жалостью. Я даже дома спрашивала, нормально ли, что мне не нравится «Firework»?
- Да уж, если не попадаешь в струю, чувствуешь себя таким идиотом! Курсе на третьем мы играли в баскетбол между парами. Насидишься за день, ну и бегаешь в охотку вместе со всеми. Как-то после матча подошел тренер, стал звать в сборную - вроде он данные во мне разглядел. А я и правил-то не знал, так, скакал для разминки. Меня сразу обступили, хлопали по плечу: «Давай! За нас!» Играть за университет - это… Не то что в сборную, в резерв попасть - за честь считалось. Спортсменов ценили, всякие привилегии им, но и отбор был как в космос. Да не люблю я командных игр. Неприятная вышла сцена. Раньше ладил со всеми, а тут… - он только рукой махнул. Поболтал в кружке остатки какао, допил залпом. - Что-то мы все о грустном…
Взаимная откровенность странным образом разрядила напряжение между нами. Мы признались друг другу, что маемся, не желая идти на поводу у других, и это сблизило нас, заронило мысль о сходстве. И я наконец сообразила, как ответить на его вопрос. Хочу быть любимой за то, чего нельзя лишиться, не потеряв при этом себя. Исключить из любовного обихода все постороннее мне: красоту, здравомыслие, успех. Я могу контролировать их лишь отчасти, но и без них останусь собой. Сейчас эти достоинства делают меня желанной, но однажды могут исчезнуть, а с ними и «клюнувшие» мужчины. Если отбросить все, что не «я», окажешься перед простой голой правдой: я есть и хочу, чтоб меня любили. За то, что я это я.
Он выслушал, повертел в руках кружку, улыбнулся:
- Самая честная причина, - повторил, будто пробуя слова на вкус. - Хочу, чтоб меня любили за то, что я это я. Внешность, мозги, деньги, успех - это условия сделки, а не причины любви.
Мне хотелось узнать у него еще кое-что - раз уж у нас такой разговор. И я поддалась искушению.
- Вам когда-нибудь объяснялись в любви?
Ляпнула и тут же испугалась, что он сейчас меня о том же спросит. Нет, врать бы не стала, но сказать правду было неловко. Кажется он и хотел спросить после своего «да» - вопрос ощутимо повис в воздухе, но деликатность поборола любопытство.
- Если вы верите человеку, говорящему о любви, что вас убеждает? Какие признаки скажут вам, что он не врет?
Такого он видно не ждал. Задумался. И удивил.
- Знание мелочей.
- Каких, например?
- Да всяких. Что человек ест на завтрак, в какую погоду чувствует себя лучше, боится ли высоты или сквозняков, какие цвета в одежде выбирает. Тот, кому я безразличен, не станет забивать себе голову этими подробностями.
Пожалуй, он прав. Ведь и я больше доверяю тем, кто помнит связанные со мной мелочи. Однажды в университетской столовой ко мне за столик подсел симпатичный темноволосый парень - астроном, аспирант моего дяди, свой человек в доме. Они вместе делали какие-то расчеты для бинарной MY Cam, допоздна засиживались в дядином кабинете, пару раз гость оставался на чай. Я его едва знала. В руках он держал картонный стакан кофе, пакетик с меренгами и тарелку еще влажных после мытья персиков - их видно только что вынесли в зал. Персики сразу придвинул ко мне: «Угощайтесь! Вы же их любите, вон тот самый мягкий». Мало того, что этот тип (как хоть его зовут?) помнил, что я люблю персики, так он еще и знал, какие именно - чуть перезрелые, сочные, с помятым бочком. Так началась наша дружба с Полем Лакуром.
Он и потом удивлял меня тем, что помнил, какие серьги были на мне в прошлый раз или, что я говорила насчет «Paris Match» - его внимательность льстила мне больше, чем пламенные признания, дорогие букеты и комплименты.
Когда Иманд минуту назад произнес «вы же сластена» - у меня потеплело на сердце.
В моей иерархии его маленькое наблюдение было более интимным и важным, чем восхищенные взгляды, какими он, не скрывая, одаривал меня в прошлый приезд.
Кстати, он сказал то же самое.
- Ваше замечание, что я люблю сладкое, значит для меня больше, чем комплимент внешности, с которого начался наш разговор. Когда женщина упоминает о таком, это показывает, сколько места она отводит мне в своих мыслях.
Право же, стоит поучиться у него этой изящной откровенности.
- Ладно, - признала я, - Вы меня убедили. Внимательность к другому - это хороший критерий. Как и страх.
Теперь он удивился: страх-то тут при чем?
- Ну мы же боимся за тех, кто нам дорог. Любят не того, кто возбуждает, а того, за кого страшно.
Будто в подтверждение моих слов грохнул «выстрел» захлопнувшейся от сквозняка двери - штора за моим плечом вздулась, спину обдало сырым холодом.
Иманд встал:
- Позвольте, я закрою окно. Боюсь, вы простудитесь.
И тут же осознал, как в свете сказанного прозвучала его реплика. Мы оба осознали.
- Кажется, я проболтался, - изображая панику, пошутил он.
- Да, - с комическим торжеством подтвердила я, - теперь уж ничего не поделаешь.
------------------------------------
Фика* - шведская традиция, перерыв в работе на кофе и «поболтать»
Побережье Ботнического залива. Резиденция «Höga Кusten»
Хотела перед сном коротко записать вечерний разговор - там было интересное, да что-то сна ни в одном глазу, и хочется вспомнить, перебрать в уме каждую мелочь. Такое чувство, что упускаю важное.
Часов около семи устроилась наверху в маленькой гостиной - не на веранде потому, что после обеда дождь шёл, холодно, сыро. Шторы спустила, но окна оставила открытыми - оттуда свежо пахло мокрой зеленью, молодой листвой. Розовые лампы зажгла - так уютно стало. Снаружи ветер, сосны шумят, наверно опять польет. Журнальный стол к дивану придвинула, разложила схему вышивки для скатерти - надо нитки для неё подобрать. Тут и гость мой прекрасный на огонек явился.
Я все спрашиваю себя, почему он принял мое приглашение - сам хотел остаться или просто покорился обстоятельствам? Наблюдаю за ним исподтишка, и склоняюсь ко второму. Он вроде остыл ко мне - давешнее увлечение прошло без следа. Грустно сознавать, мое-то никуда не делось. Он конечно не избегает меня, но за весь день мы едва ли десяток фраз сказали, и не потому, что говорить не о чем. Боюсь, ему нелегко - мы едва знакомы, а он уже чувствует себя кругом обязанным: будто я нарочно попадаюсь на его пути, чтоб благодетельствовать направо и налево. Может, он тоже спрашивает себя, насколько искренно мое гостеприимство.
Остановился в дверях: «Не помешаю?» Я так обрадовалась, что, кажется, не сумела скрыть - он заметил.
- Хотите какао? - говорю. - С пастилками.
- Фика*? - он улыбнулся, демонстрируя знание наших реалий.
Пастилки мы сразу поделили, чтоб не тянуться за ними. Пока какао, поданное в высоких фаянсовых кружках, остывало, он листал художественный журнал, я перебирала нитки - наше молчание не было натянутым. И соблазнительно было думать, будто мы каждый вечер сидим вот так, погруженные в тишину и домашность. В круге света от лампы над ярко-белыми мелованными страницами жили его выразительные руки с длинными пальцами. Эти руки я знаю лучше, чем удивительно красивое лицо - чаще их видела, много раз держала в своих, по ним, в конце концов, и узнала.
Могла бы наверно и по глазам, но… для этого надо смотреть в них, а я не в силах. Не стесняюсь, нет - смириться не могу с тем, какой он. Есть такое выспреннее выражение «ослепительной красоты» - вот это о нем. Такое лицо можно увидеть во сне, а не в гостиной напротив. И как соединить эту красоту с недавним признанием «обо мне некому волноваться»? Я б еще поняла, будь он избалованный вниманием гордец с невыносимым характером…
Какао остыло. Мой гость… все не решусь даже мысленно назвать его по имени - Иманд отложил журнал, взялся за кружку. Я тоже потянулась к своей, и тут он спросил:
- Вам не бывает одиноко здесь?
- Иногда, - признала я.
- Разве некому составить вам компанию?
Он рискнул пересечь невидимую границу, отделяющую светскую беседу от личной.
Я отхлебнула настоявшегося, густого как шоколад какао, прикидывая допустимую меру откровенности.
- Компанию найти нетрудно, но, думаю, вы поймете меня: общество, из которого можешь выбирать, и общество, какого на самом деле желаешь - часто не одно и то же.
Теперь и я могла позволить себе любопытство.
- А вы? Не верится, что никто не претендует на ваше внимание.
Он (с удивлением, без тени кокетства):
- Почему?
И тут я брякнула почти возмущенно:
- По-моему, с вашей внешностью… - и, напоролась на его взгляд как на гвоздь, не посмев продолжать.
Он не опустил глаз, ответил с обезоруживающей прямотой.
- Моя внешность обеспечивает вниманием того сорта, каким ни один нормальный мужчина не стал бы гордиться.
- Простите, - пролепетала я, соображая, что выпытывать дальше тайну его одиночества… И со стыда сунула нос в кружку, делая вид, что вылавливаю разбухшую пастилку.
Исправлять мой промах выпало ему.
- Вообще, это интересная тема: за что нас выбирают?
- Да, - признательно подхватила я, - хорошо бы это понять. Если знаешь, что в тебе нравится людям, то сможешь получить их любовь.
Вот так, угождая чужим вкусам, мы стремимся утолить собственную жажду любви.
- Ну да, - усмехнулся он, - а потом маемся мыслью, что нас любят лишь за успех, деньги и те блага, какие мы можем дать. А если зайти с другой стороны: за что бы вы хотели, чтоб вас любили?
Полтора месяца назад я помешала ему объясниться. Иначе пришлось бы разбираться с этим безнадежным «люблю», что-то отвечать. И я спрашивала себя, как определить, он правда влюблен или просто голову себе задурил? И мне собирается. Ну какая там любовь за две недели!
- Я вам помогу, - видя, что пауза затянулась, предложил он. - Хотите, чтобы вас любили за красоту?
Могла бы и догадаться, что хитрец отплатит той же монетой. И как сказать «нет», когда утром, перебирая платья, я наряжалась для него? Как же «нет», когда прямо сейчас использую свою внешность, чтобы понравиться ему? Да, я знаю правила игры, и раз уж мое лицо, фигура, имеют власть над мужчинами, желанны им… Но это не вся правда.
Я больше, чем мое тело, оно мешает другим видеть меня такой, какой я сама себя вижу, создает пропасть между мной и людьми. Как я могу доверять мужчине, который увлечен «оболочкой», не имеющей отношения к моему «я»? Когда моя наружность (только она) привлекает внимание, мне досадно, хоть я и старалась хорошо выглядеть. Мне хочется, чтоб мужчина не брал ее в расчет. Чтоб губки и глазки ничего не решали, и он любил бы меня за ту сумму черт и качеств, которая останется после вычитания внешности.
Я нашла в себе храбрость высказать это довольно ясно, хоть и сумбурно.
- Вы передали именно то, что я сам хотел бы выразить, - кивнул он. За сдержанной реакцией угадывалась похвала и улыбка. Я приободрилась. Теперь моя очередь спрашивать.
- Тогда, может, ум? Мне нравятся умные люди. Как вам такая причина любви?
- Мне они тоже нравятся, - он понянчил в руках кружку, взбалтывая осадок. - Но что такое ум? Интеллект, кругозор, эрудиция? Здравый смысл и житейская практичность?
Допустим, я признаю за собой склонность к критическому анализу, стройность мышления, умение систематизировать факты и делать выводы. Но что из этого - я? Вы понимаете?
Понимаю: ум сводится к содержанию нашего образования. Нас научили мыслить в рамках Аристотелевой логики, напичкали фактами, мы усвоили культурный контекст и набор стереотипов, но это все умственный инструментарий. Если б меня учили не экономике и финансам, а кружева плести и варить джем, это все равно была бы я, пусть и с неразвитым умом.
Обдумывая это, я машинально накручивала на палец локон у виска - распускала и накручивала снова. Дурная привычка - никак от нее не избавлюсь. Обычно хватает самоконтроля не делать этого при посторонних, но я не ощущала его тем, при ком надо «вести себя», и бездумно забавляла руку. А потом вдруг увидела, как он, сдерживая дрожащую на губах улыбку, наблюдает за мной, увлеченный этим зрелищем как ребенок, которому самому не терпится попробовать. Я покраснела - он тут же отвел взгляд и проговорил, не теряя нити рассуждения:
- Наш интеллект - результат тренировки. И он сильно зависит от самочувствия, как показатели у спортсменов.
- Да, - подхватила я, словно ничего не произошло (а что произошло-то?), - если у меня голова болит или нервничаю - ничего не соображаю.
- Получается, эта умственная эквилибристика к нам самим почти не имеет отношения, - подытожил он. - Не хочу, чтоб меня любили за умение строить логические конструкции или начитанность.
Сейчас, вспоминая этот момент, вижу, что в нем было главным - не слова наши, а то выражение, с каким он смотрел на меня. Глаза выдали истинное отношение, и оно как придонное течение, незаметно направляло наш разговор. Когда я спросила насчет побед и достижений, мол, успешные люди пользуются общей любовью, но хотят ли они, чтоб их любили именно за это? Вот вы хотите? - подводное течение уже вовсю влекло нас.
Помню, как все менялось, когда я добивалась успеха - меня хвалили, ласкали, сами предлагали то, в чем раньше отказывали. Приятно конечно, но горчило сознание, что я больше мила людям, когда победительна и сильна, чем когда трушу и сомневаюсь в себе. К чему мне комплименты, когда я сама знаю, что хороша. Они даже оскорбительны - оборотная сторона монеты, которой со мной рассчитывались за неудачи и провалы. Я не доверяла тем, кто льнул ко мне на фоне побед, как окруженный поклонением богач подозревает, что людям нравятся его деньги, а не он сам. Меня даже в зазнайстве винили, мол, задрала нос - люди к тебе со всей душой, а ты… Но как знать, что их симпатия адресована мне, а не тому почтению, каким я окружена? По-моему, надежнее держаться тех, кто любил меня раньше безо всяких достижений. Вот Эдмунд - он всегда становится со мной в пару, даже если я только что продула матч. (А если выиграла, свойски хлопает по спине: «Ну ты даешь!» и ничуть ко мне не меняется.)
Так что я удивилась не тому, что Иманд на мой вопрос ответил быстрым «нет», а продолжению - словно со мной заговорил не вышколенный дипломат, безупречно владеющий навыком светской беседы, а тот, кто только что с вожделением смотрел, как я наматываю прядь на палец.
- Это как в детстве, - не то сердито, не то обиженно буркнул он, - принес из школы плохую отметку - не будем тебя любить! Но ведь именно тогда и нужно, чтоб любили, утешили, поддержали.
Я закусила губу, чтоб не улыбнуться, - с такой ребяческой претензией это прозвучало. Он и сам почувствовал, смутился. Но мигом овладел собой и заговорил спокойно, обдуманно.
- Как-то мы с братом заспорили о спартанцах. Помните их обычай бросать в пропасть слабых и больных младенцев? Брат доказывал, что в условиях скудных ресурсов и постоянных войн, когда поражение означало гибель или рабство, это помогало народу выжить. Времена, мол, были такие, не до слюнтяйства - нельзя тратиться на возню с убогими, пропадешь вместе с ними. Я возражал не из абстрактного сострадания - отстаивал само право слабых на любовь. Голый дарвинизм Тома отрицал их право на существование. Не только в делах войны, но вообще. Болен, беспомощен - значит, обуза, лишний рот, смерть тебе! Меня пугала и бесила эта логика «эффективного менеджера», я примерял его безжалостный подход на себя. Если однажды он узнает, что я калека, не могу как все люди… это еще тогда было… Он и меня объявит «никчемным», «затратным», «ненужным»? Я знал, Томаш в душе считает меня везунчиком, гордится моими успехами, и не собирался обременять его своими трудностями, но настоящим невысказанным моим желанием было, чтоб он любил меня просто я за то, что я его брат.
Споря с ним, я не думал о стратегии выживания спартанцев. Просто считал, что все рожденные имеют право на любовь, а Спарта представлялась суровым жестоким отцом. Пусть дети уродились хилыми, но разве они не были спартанцами? Разве государство не должно было защищать и выхаживать их - бог знает, каких умных и талантливых, пока они не окрепнут?
Это и сейчас не изменилось. Конечно успехи окрыляют, и мои акции растут в цене. Но если завтра удача отвернется, если я проиграю, глупостей наделаю - меня отвергнут? Я хочу, чтоб меня любили, даже если дров наломал, любили вопреки всему, - он сказал это с напором, глядя мимо меня в пространство перед собой. Он был искренним со мной, и это трогало.
Какао оставалось почти полкружки.
- У вас есть еще пастилки? Я все съела.
Он протянул на ладони, что осталось:
- Держите. Так и знал, что вы сластена.
- От сластены слышу, - шутя, парировала я и взяла самую малость.
Какое-то время мы молчали, но пауза не тяготила - в ней не было ожидания, тайной репетиции фраз. Я потихоньку перебирала нитки, ставила номера на схеме, чувствовала, он смотрит на меня, и делала вид, что не замечаю.
- Никогда не мог понять, интересно ли другим то, что я говорю, - вдруг произнес он.
Звучало как неуверенность в себе, но на самом деле он хотел знать, интересно ли мне. Я ответила признанием на признание.
- Что, тоже приходится подлаживаться, угадывать чего от вас ждут, да?
Он грустно усмехнулся: «А, два сапога, значит…»
Хотелось поддержать этот новый между нами доверительный тон.
- Когда я училась в старших классах, все вокруг были без ума от «Firework». Помните их?
- Те чудики - с размалеванными лицами?
- Ага, в потемках встретишь - всю мелочь отдашь. А еще парики, шляпы с бенгальскими огнями. В школе были сплошь их поклонники. Куда ни повернись - футболки, сумки, тетради, шарфы - всюду их рябые физиономии. Все разговоры - о новых треках, концертах, турне. Предел мечтаний - смыться с уроков потому, что в баре на соседней улице видели кумиров, или умотать всем классом на другой конец страны в клуб, где они будут играть - за доблесть считалось.
- А вам они не нравились?
- Да ну! Истерики, вечный надрыв, эпатаж этот… Но признать, что не разделяешь восторгов, значило изъять себя из общества. В лучшем случае посмотрят с жалостью. Я даже дома спрашивала, нормально ли, что мне не нравится «Firework»?
- Да уж, если не попадаешь в струю, чувствуешь себя таким идиотом! Курсе на третьем мы играли в баскетбол между парами. Насидишься за день, ну и бегаешь в охотку вместе со всеми. Как-то после матча подошел тренер, стал звать в сборную - вроде он данные во мне разглядел. А я и правил-то не знал, так, скакал для разминки. Меня сразу обступили, хлопали по плечу: «Давай! За нас!» Играть за университет - это… Не то что в сборную, в резерв попасть - за честь считалось. Спортсменов ценили, всякие привилегии им, но и отбор был как в космос. Да не люблю я командных игр. Неприятная вышла сцена. Раньше ладил со всеми, а тут… - он только рукой махнул. Поболтал в кружке остатки какао, допил залпом. - Что-то мы все о грустном…
Взаимная откровенность странным образом разрядила напряжение между нами. Мы признались друг другу, что маемся, не желая идти на поводу у других, и это сблизило нас, заронило мысль о сходстве. И я наконец сообразила, как ответить на его вопрос. Хочу быть любимой за то, чего нельзя лишиться, не потеряв при этом себя. Исключить из любовного обихода все постороннее мне: красоту, здравомыслие, успех. Я могу контролировать их лишь отчасти, но и без них останусь собой. Сейчас эти достоинства делают меня желанной, но однажды могут исчезнуть, а с ними и «клюнувшие» мужчины. Если отбросить все, что не «я», окажешься перед простой голой правдой: я есть и хочу, чтоб меня любили. За то, что я это я.
Он выслушал, повертел в руках кружку, улыбнулся:
- Самая честная причина, - повторил, будто пробуя слова на вкус. - Хочу, чтоб меня любили за то, что я это я. Внешность, мозги, деньги, успех - это условия сделки, а не причины любви.
Мне хотелось узнать у него еще кое-что - раз уж у нас такой разговор. И я поддалась искушению.
- Вам когда-нибудь объяснялись в любви?
Ляпнула и тут же испугалась, что он сейчас меня о том же спросит. Нет, врать бы не стала, но сказать правду было неловко. Кажется он и хотел спросить после своего «да» - вопрос ощутимо повис в воздухе, но деликатность поборола любопытство.
- Если вы верите человеку, говорящему о любви, что вас убеждает? Какие признаки скажут вам, что он не врет?
Такого он видно не ждал. Задумался. И удивил.
- Знание мелочей.
- Каких, например?
- Да всяких. Что человек ест на завтрак, в какую погоду чувствует себя лучше, боится ли высоты или сквозняков, какие цвета в одежде выбирает. Тот, кому я безразличен, не станет забивать себе голову этими подробностями.
Пожалуй, он прав. Ведь и я больше доверяю тем, кто помнит связанные со мной мелочи. Однажды в университетской столовой ко мне за столик подсел симпатичный темноволосый парень - астроном, аспирант моего дяди, свой человек в доме. Они вместе делали какие-то расчеты для бинарной MY Cam, допоздна засиживались в дядином кабинете, пару раз гость оставался на чай. Я его едва знала. В руках он держал картонный стакан кофе, пакетик с меренгами и тарелку еще влажных после мытья персиков - их видно только что вынесли в зал. Персики сразу придвинул ко мне: «Угощайтесь! Вы же их любите, вон тот самый мягкий». Мало того, что этот тип (как хоть его зовут?) помнил, что я люблю персики, так он еще и знал, какие именно - чуть перезрелые, сочные, с помятым бочком. Так началась наша дружба с Полем Лакуром.
Он и потом удивлял меня тем, что помнил, какие серьги были на мне в прошлый раз или, что я говорила насчет «Paris Match» - его внимательность льстила мне больше, чем пламенные признания, дорогие букеты и комплименты.
Когда Иманд минуту назад произнес «вы же сластена» - у меня потеплело на сердце.
В моей иерархии его маленькое наблюдение было более интимным и важным, чем восхищенные взгляды, какими он, не скрывая, одаривал меня в прошлый приезд.
Кстати, он сказал то же самое.
- Ваше замечание, что я люблю сладкое, значит для меня больше, чем комплимент внешности, с которого начался наш разговор. Когда женщина упоминает о таком, это показывает, сколько места она отводит мне в своих мыслях.
Право же, стоит поучиться у него этой изящной откровенности.
- Ладно, - признала я, - Вы меня убедили. Внимательность к другому - это хороший критерий. Как и страх.
Теперь он удивился: страх-то тут при чем?
- Ну мы же боимся за тех, кто нам дорог. Любят не того, кто возбуждает, а того, за кого страшно.
Будто в подтверждение моих слов грохнул «выстрел» захлопнувшейся от сквозняка двери - штора за моим плечом вздулась, спину обдало сырым холодом.
Иманд встал:
- Позвольте, я закрою окно. Боюсь, вы простудитесь.
И тут же осознал, как в свете сказанного прозвучала его реплика. Мы оба осознали.
- Кажется, я проболтался, - изображая панику, пошутил он.
- Да, - с комическим торжеством подтвердила я, - теперь уж ничего не поделаешь.
------------------------------------
Фика* - шведская традиция, перерыв в работе на кофе и «поболтать»