Трудные вопросы (1)
Иманд (32) - Анна (29)
После чая Анне неохота возвращаться к делам. Ей бы полистать журнал, поболтать или посмотреть дурацкое шоу с модного показа: что там еще кутюрье умудрились заправить в трусы? Но лениться в одиночку, когда вокруг царит деловая суета, неловко. Надо сбить с пути кого-нибудь еще - два лодыря вполне могут служить оправданием друг другу.
- Давай отдохнем, - умильно улыбаясь, предлагает она мужу, - а то потом весь вечер как белки в колесе…
Однако Иманд не дает себя соблазнить, и неумолимо качает головой.
- У тебя что-то срочное?
- Нет, но я еще не закончил на сегодня.
- Разве нельзя отложить?
Ему не нравится разговор. Зачем Анна его расхолаживает? Неужели не понимает, что оставленное на потом придется наверстывать? Конечно побездельничать в ее компании заманчиво, тем более, что вечером и правда вздохнуть некогда будет. Но нет, он не станет потакать своей лени, пусть Анна не надеется. Воля и самодисциплина - разве не за них жена уважает его?
О да, ей по душе сильный характер, организованность, и особенно умение не идти на поводу у других, которого (если честно) ей самой не хватает. Только с чего этот мистер Совершенство так часто недоволен собой? Почему сердится и взыскивает с себя даже за пустяшные слабости? Для чего из кожи лезть, если никакая необходимость того не требует? Почему, например, не поваляться лишние полчасика в постели, когда с утра ничего спешного? Почему пойти поплавать «нужно», даже если устал и не хочется - неужели вторая булочка, съеденная за завтраком (даже не целая, а половинка) так уж вопиет к совести? И почему нельзя хотя бы признаться, что устал и не хочется? Что он говорит себе в такие минуты - уговаривает, стыдит и ругает? Анна не в первый раз с волнением думает об этом.
К другим он снисходителен - к ее усталости, даже лени, а к себе - беспощаден. Если у нее что-то не ладится, Иманд первый скажет: «Хватит, отдохни, зачем мучиться?», а себя будет муштровать до изнеможения, да и тогда не остановится. Вот навскидку...
Иманд общается с дочкой на чешском, и Анна нахваталась от него словечек - говорить не говорит, но в общих чертах понимает. Язык ей нравится - мягкий, мелодичный, с вкраплением гортанных звуков, но ведь не будешь с каждым словом приставать. Вот если б она читать умела. Попробовала выучиться, да не тут-то было! Иманд помогал спокойно и терпеливо, пока она спотыкалась и ломала язык, пытаясь выговорить пять идущих подряд согласных и путалась в диакритических знаках. Чарки, гачики и кроужки жужжали в ее уме осиным роем, жалили слух, выводили из себя. И дифтонги, которые Иманд называет смешным словом «двоегласки», для нее, привыкшей к французскому - о, это караул! За два дня она с грехом пополам одолела десяток фраз, и сникла. Муж к этому спокойно отнесся: «Тяжело? Не хочешь больше? Ну ладно».
А месяца через два, зайдя к нему в кабинет и не застав его, Анна увидела на столе раскрытый сборник орфографических упражнений и блокнот на треть исписанный словарными словами. Подряд, через запятую. Ручка откатилась в сторону - он наверно писал перед тем, как выйти. Да зачем ему? Он свободно говорит и читает на шведском - лучше и желать нельзя.
- А пишу, как второгодник, - с досадой буркнул он, вернувшись, и сунул книжку вместе с блокнотом в ящик стола.
- Ну и что? - не поняла Анна, считавшая ошибки на письме столь же неизбежным следствием для иностранцев, как и акцент. - Да и зачем самому писать - секретарь есть.
Это она зря конечно. При чем тут секретарь? Какая ему разница перед кем краснеть? Ошибки ему «не по чину», так что он будет писать диктанты, пока не станет грамотнее словаря. Все это Анна читает по его сдвинутым бровям и губам, так и не разжавшимся для объяснений.
Эта суровая требовательность к себе ее беспокоит, напоминая о собственном печальном опыте. Разве не такой же была она в недавнем прошлом? В те дни ее обращение с собой было как у фельдфебеля с новобранцем-растяпой. Идиотка, балда, летняйка бессовестная - вот как она к себе обращалась, понукая и взбадривая, не представляя как еще подвигнуть себя на скучные, трудные, но необходимые дела. Грустно думать, что Иманд, наверно обращается с собой так же. Нужно, пожалуй, поговорить с ним, только вряд ли он станет откровенничать на такую тему. Скажет, что это не ее ума дело, и будет прав. Что ж, скажет, значит, придется извиниться и отступить. А может поймет, что дело не в любопытстве и захочет поговорить. Надо только выбрать момент. Например, послеобеденный кофе - лучшее время для задушевных разговоров. Десерт очень способствует благодушию.
***
Кофе подают в маленькую гостиную. Спешить некуда, можно посибаритствовать у камина, насладиться уютом. Иманд придвигает кресла к огню и соединяет широкие подлокотники, превращая их в столик - как раз поместятся чашки, кусок сочного пирога с малиной и Аннины хрустящие палочки из горького шоколада с соленой карамелью.
Анна в домашнем платье цвета топленых сливок, поверх которого накинут длинный пеньюар из той же материи с широкими рукавами и множеством оборок. Она скидывает туфли и забирается в кресло с ногами. Пышные складки одежд волнами ложатся вокруг колен, живописно свисают с края. Облокотившись о спинку, она грызет шоколадную палочку и нежится в токах сухого смолистого тепла, от которого колышутся легкие оборки и завитки волос, небрежно заправленных за ухо. Сосновые поленья постреливают шальными искрами, сине-оранжевые юбки пламени взлетают и опадают, мечутся из стороны в сторону, словно отплясывают канкан.
Тепло огня, веющее по ногам, сладость малины на языке, родной человек рядом - таким виделось ему когда-то семейное счастье - не идиллической картинкой, но стоящим за ней уютом и покоем, чувством взаимной сердечной близости. Да, Анна удачно выбрала момент. Она откусывает палочку - осколки летят во все стороны и, собирая с подола шоколадные крошки, говорит как бы между прочим:
- Можно узнать, за что ты так немилосердно наказал себя утром?
Обычно в погожие дни он еще до завтрака отправляется на любимую верховую прогулку. С вечера интересуется: что там завтра - дождя не обещают? Только ливень может прервать его стремительную скачку, сравнимую разве что с полетом. Едва касаясь земли, рассветный всадник, проносится по гулким пустынным аллеям, стряхивая с веток остатки сна - он уже далеко, а дымный хвост его лошади, как улыбка Чеширского кота все еще тает в мозгу случайного ротазея: это что сейчас было?! Утренние аллеи полны теней, глубоких и прохладных как колодцы, а там, где над головой сплетаются ветви, уже трепещут, уловленные в их сети, первые солнечные блики. Сделав круг, возвращается овеянный ветром, сбрызнутый росой, заряженный радостью по самую макушку, и звонкая музыка копыт еще долго звучит в нем, бодря, подстегивая, задавая ритм целого дня.
Но сегодня он лишил себя прогулки, хотя денек хоть куда: с холодных небес утром сияло солнце, сильно облетевшие клены рдели редкими уцелевшими листьями, и желтые брызги последних, самых стойких цветов пятнали все еще зеленые ковры лужаек. Скачи не хочу! А он, хлебнув пустого кофе, спозаранку уселся за самое нудное дело на свете - за рецензирование законопроекта о природоподобных технологиях. Анна накануне тоже нос туда сунула - чего там? Сплошное бла-бла-бла: создадим супер-мега-мозгофон… ну да, ну да.
- Отчасти это моя вина, что такая дикая чушь вообще явилась на свет, - нехотя признает он. - Есть рамочный документ о стратегии развития конвергентных технологий, согласованный всеми Скандинавскими странами. На его основе сейчас создают национальные законы. Наш - выглядит, как презентация для крупного инвестора, написанная восьмиклассником, жаждущим срубить денег на модном тренде. Он не только не попадает в рамки международного соглашения, но местами даже противоречит ему!
- А ты тут при чем?
- При том, что разработчикам надо было заранее всыпать целительных люлей. Консультации провести, заокеанские методички отобрать. Для чего мы бьемся над каждым словом в рамочном тексте - чтоб потом доморощенные законотворцы сковали нам этот нано-био-писсуар?
Анна, невовремя хлебнувшая кофе, корчится от смеха, зажимая рот ладонями и, не выдержав, прыскает:
- Ой, чтоб тебя!.. - и отсмеявшись. - То есть какие-то балбесы напортачили, а ты себя виноватым за их провал чувствуешь?
- Не за их - за свой. Мы создали международный задел и успокоились - поленились исполнителям растолковать.
Анна неопределенно хмыкает: ой-ли… Она-то законов не пишет. Но разве не должны разработчики сами затребовать и изучить всё?
- Ладно, - примирительно говорит она. - Я просто хочу понять, почему ты так строг к себе? Чуть что, лишаешь отдыха, удовольствий.
- А как иначе заставить себя делать то, что нужно?
Он правда не знает. Отношения с собой у него сложились в те далекие дни, когда замечание отца «мужчина должен уметь себя заставить» имело силу закона. «Заставить» было ключевым словом в папином лексиконе, и прилагалось чуть не ко всем мужским делам и обязанностям от «выполнять собственные решения» до «признать свои ошибки». Между этими двумя пунктами помещалось еще много чего: преодолеть страх, смотреть правде в глаза, бороться со слабостями, сделать первый шаг, доводить начатое до конца - все это требовало самопринуждения и веского аргумента, чтоб не отступать, вроде заградотряда, который идет вслед атакующим солдатам и не дает им малодушно убежать с поля боя. Это уже не отец - это он сам придумал. За проступком должно неотвратимо следовать наказание.
В первый раз он сделал это, когда позорно завалил зачет по алгебре из-за того, что целыми днями торчал в манеже, готовя Уголька к скачкам. Провал этот ни на что особо не влиял, но был именно позорным щелчком по носу, расплатой за беспечность и самонадеянность. Никто не стыдил, не выговаривал ему - он сам добровольно заперся за письменным столом в компании учебника и тетрадей, запретив себе манеж, скачки - всё-всё. И в паддок в день заезда не пошел, Уголька на старте держал другой наездник. Отец одобрил молчаливым кивком. И много позже, когда блестяще пересданный зачет давно забылся, заметил - не по адресу сына (такая примитивная назидательность не в его манере), просто к слову пришлось: «Соразмерное самонаказание заставляет повернуть в нужную сторону, если человек сбился с пути».
Так что Иманд в самом деле не понимает. Лень, расхлябанность, обжорство - куда они денутся, если за них «ничего не будет»? Жена выжидательно молчит, макая в кофе шоколадную палочку и облизывая подтаявший кончик. Ему еще не приходилось давать кому-то отчет в своей внутренней жизни. Да он и не стал бы - кому другому, но Анна зря за него тревожится.
- Если за проступками не следует взыскания, что помешает повторять их снова и снова? Я должен заставить себя. Должен соблюдать собственные принципы.
В этом есть логика, думает Анна. Но нет милосердия. Это подход дрессировщика, не друга. Чего-то в таком роде она и опасалась.
- Ты наказываешь себя, мстишь за провинности - надеешься исправить этим свои недостатки?
- Ну… я уже не настолько наивен. Просто не хочу стыдиться себя. Или чтоб меня стыдились другие. (Ты, например - это не вслух.)
Что ж, она получила разумный честный ответ, и знает, что не вправе критиковать его, лезть с непрошеными советами и бестактными замечаниями о тиране, неумолимо требующем подчинения и безгласном рабе, которых он разыгрывает сам с собой.
Догадайся муж, о чем она думает, смутился бы, пожалел о своей откровенности. Но ему невдомек - даже наоборот, захотелось в кои-то веки все объяснить, услышать одобрение близкого человека.
- Ты сказала «мстишь за провинности», но это неправда. Я не расквитаться хочу, не зло себе причинить, а вернуться на правильный путь. Если отступаешь от установленных для себя правил и требований без санкций не обойтись.
- Получается, ты все время сам над собой с палкой стоишь: соблюдай правила, а не то!..
Вот тут она попала в точку и сама это почувствовала по тому, как он напрягся, подыскивая возражения и не находя их. В юности, пока речь шла о самовоспитании, «стояние с палкой» казалось оправданным, но сейчас… До него наконец дошло, как это выглядит в глазах Анны - как нелепая муштра, будто он все еще тринадцатилетний балбес, способный завалить алгебру. И полное плохо скрытого сострадания Аннино: «Сколько же тебе нужно ласки и поощрений, чтоб не взбунтоваться, не чувствовать себя загнанным животным, которое пинают с досады?» - подкрепляет его догадку.
Ну не глуп ли он, раз надеялся на похвалу? Анна, оказывается, вовсе не восторгается его силой воли, а смотрит на него с недоумением и жалостью. От стыда он откусывает слишком большой кусок пирога и долго жует, не замечая вкуса.
Нет, Анна никак не хотела, чтоб он чувствовал себя униженным, и теперь надо как-то вывести разговор из неприятного тупика. Она не ждет помощи, перебирая в уме утешительные фразы, но помощь приходит.
- Разве ты никогда не бываешь зла на себя?
Не вопрос, а подарок - теперь она знает, что сказать и для начала собирается кое в чем ему признаться.
- Раньше бывала. Ты не думай, мне это все знакомо: недовольство собой, попытки заставить, наказать. Только я не такая сильная. У тебя воля стальная: решил - сделал, а у меня вечно какие-то девчачьи наскоки были: ругала себя по-всякому, лишала удовольствий, наказывала работой.
- И что?
- Поняла, что это не действует. Окрики и наказания не мотивируют. Бранясь и помыкая, можно заставить себя что-то сделать, но поддерживать желание работать - нет.
С этим Иманд готов согласиться. Но если не принуждать, то как добиться от себя - упрямца, лентяя и злостного прокрастинатора - выполнения того, что необходимо, хоть оно и не вдохновляет?
- Если не заставлять, то как? Что ты делаешь?
- То же, что делала бы с другим человеком - договариваюсь. Прошу себя по-людски, умасливаю, даже торгуюсь иногда: «Чего ты хочешь, милая…», да, не смейся, именно такими словами! Раньше по-хамски к себе обращалась, как ни с кем не посмела бы. А ты - тоже груб с собой?
И опять она снайперски попадает в больное место, заставляя его прятать смущение за краем кофейной чашки. Вот и весь ответ.
- Ты этого не заслуживаешь, - голос у Анны дрожит от волнения. - Кто угодно, но не ты! Даже я не заслуживала, хотя мне далеко до твоих добродетелей. Ведь я не лентяйка, не бестолочь, и не враг себе. Почему это нормальным считается - обозвать себя, выругать? Конечно, никто не услышит. Но как уважать того, кого честишь про себя тряпкой, идиотом, лоботрясом?
- А если за дело честишь? - спрашивает он у чашки.
- Когда твои подчиненные напортачат, ты обзываешь их придурками, разгильдями? Нет? А что так? Небось, они не реже тебя этого заслуживают.
Она конечно права насчет двойных стандартов - он молча признает это.
- С другими мы можем ладить, даже если так наураганят, что хоть выгоняй. Говорим: сделай, пожалуйста, молодец, спасибо. А если просим об одолжении, то и сами в ответ готовы… не за просто так чужую сговорчивость принимаем. И вот я спрашиваю себя: «Чего ты хочешь, дорогая Анна, в награду за то, что целое утро придется вникать в скучные документы? Что-нибудь вкусненькое? Или может лыжную прогулку? Управимся с бумагами и махнем в парк, честное королевское!» - она вроде шутит, изображая внутренний монолог, а может и нет.
- Помогает? - прикрывая интерес иронией, спрашивает он. Миндальничать с собой - как-то не по-мужски, но в принципе…
- Я ведь не всегда - «за что-нибудь», - смущенно фыркает она, - и ты учти, как низко я тогда пала.
Он (бровью): ?
- В смысле доверия к себе. Усаживала себя за работу и говорила: «Сделаю столько-то, а потом - гулять».
- Ааа… - понимающе тянет он, по опыту зная, как трудно бывает, проработав двадцать назначенных себе документов, не открыть заодно уж и двадцать первый, а за ним двадцать второй…
- Вот и я так: кажется, раскачалась, втянулась, надо ловить момент - по накатанной-то легче, чем потом снова собираться с силами, принуждать себя. А на лыжах можно и потом… как-нибудь. Что я, маленькая, без конфетки не могу? А вот не могу! Мобилизоваться, подогреть интерес - да, но у него есть границы. Одни дела мне нравятся, а другие - всю жизнь через «не хочу», и это не изменится, даже если повесить на них бирочку «надо».
У него тоже есть дела «через не хочу» - а у кого нет? Эти дела - всегда первые в очереди на выполнение. Так ему проще - разделался, и свободен. Но как другие справляются - та же Анна, не задумывался. А оно вон как…
- Я давала себе обещания и обманывала. Раз обманула, два, десять… и уже не верила больше. Не могла толком ни заставить себя, ни подкупить, бесилась. Это ужасно, когда не можешь на себя положиться.
Анна помнит, как разревелась в тот день от бессилия. Дела стояли, она хваталась за одно, за другое, ничего уже не успевала и знала, что никакими посулами… Она устала стыдить и корить себя - все равно это нисколько не помогало. И прониклась жалостью к этому злосчастному затурканному существу, от которого все время требуют, требуют, требуют, и ругают без конца! То, что и требует и ругает она сама, ничего не меняло. Так не могло продолжаться вечно. Наревевшись всласть, до опухших глаз и сопливого носа, она решила, что отныне станет добрее к себе. И с того раза стала потихоньку договариваться с собой, награждая всякое волевое усилие похвалой, а в конце дня каким-нибудь обычным отложенным напоследок удовольствием, весь день маячившим перед ней как морковка перед осликом. Конечно, это было немного игрой, но игрой правильной и честной.
- А если ленишься, нарушаешь свои правила - тогда как?
- Даже если была не на высоте и сама виновата - все равно не стану себя наказывать. Да, обидно, что оплошала - и мне этого достаточно. Постараюсь исправиться. Ну что ты так смотришь? Моя совесть меня не грызет - она сыта мною по горло!
Он так заслушался, что не замечает, какую чашку берет.
- Господи, что это за отрава?! - мутная, солоноватая, отдающая шоколадом. - Вроде из одного кофейника наливали…
- А вот нечего чужие чашки хватать, - хихикает Анна, отбирает у него посуду и выплескивает остатки в камин.
- Ты сказала, что договариваешься с собой, предлагая что-то в награду, как с другими…
- А ты не замечал?
Он только теперь сообразил: точно! Совсем недавно Анна просила его съездить с ней в Карлстад.
- Знаю, слушать юбилейные речи скучно, но мне легче, когда ты рядом. Мы бы отлично провели время. Там недалеко в Вермланде хорошая конеферма «Йохан Клейсон» - заедем, тебе понравится. Может, выберем пони для Соланж, да?
Анна, договариваясь с ним как с собой и прося об услуге, печется о его интересах больше, чем он сам. Он тоже обращается с ней как с собой, беззастенчиво эксплуатируя доброту жены. Такая вот параллель. Есть от чего смутиться.
- Ну-ну, - ободряюще улыбается Анна, пристально наблюдая за ним, - какие между нами счеты! - и подставляет ему чашку. - Я бы еще кофейку. А ты?
В следующем месяце новую главу выложить не смогу. Да, знаю, можно на таймер поставить, без меня выйдет - не вопрос, но кто разошлет анонсы референтной группе, ты, что ли? Некого попросить. Так что до октября теперь.
После чая Анне неохота возвращаться к делам. Ей бы полистать журнал, поболтать или посмотреть дурацкое шоу с модного показа: что там еще кутюрье умудрились заправить в трусы? Но лениться в одиночку, когда вокруг царит деловая суета, неловко. Надо сбить с пути кого-нибудь еще - два лодыря вполне могут служить оправданием друг другу.
- Давай отдохнем, - умильно улыбаясь, предлагает она мужу, - а то потом весь вечер как белки в колесе…
Однако Иманд не дает себя соблазнить, и неумолимо качает головой.
- У тебя что-то срочное?
- Нет, но я еще не закончил на сегодня.
- Разве нельзя отложить?
Ему не нравится разговор. Зачем Анна его расхолаживает? Неужели не понимает, что оставленное на потом придется наверстывать? Конечно побездельничать в ее компании заманчиво, тем более, что вечером и правда вздохнуть некогда будет. Но нет, он не станет потакать своей лени, пусть Анна не надеется. Воля и самодисциплина - разве не за них жена уважает его?
О да, ей по душе сильный характер, организованность, и особенно умение не идти на поводу у других, которого (если честно) ей самой не хватает. Только с чего этот мистер Совершенство так часто недоволен собой? Почему сердится и взыскивает с себя даже за пустяшные слабости? Для чего из кожи лезть, если никакая необходимость того не требует? Почему, например, не поваляться лишние полчасика в постели, когда с утра ничего спешного? Почему пойти поплавать «нужно», даже если устал и не хочется - неужели вторая булочка, съеденная за завтраком (даже не целая, а половинка) так уж вопиет к совести? И почему нельзя хотя бы признаться, что устал и не хочется? Что он говорит себе в такие минуты - уговаривает, стыдит и ругает? Анна не в первый раз с волнением думает об этом.
К другим он снисходителен - к ее усталости, даже лени, а к себе - беспощаден. Если у нее что-то не ладится, Иманд первый скажет: «Хватит, отдохни, зачем мучиться?», а себя будет муштровать до изнеможения, да и тогда не остановится. Вот навскидку...
Иманд общается с дочкой на чешском, и Анна нахваталась от него словечек - говорить не говорит, но в общих чертах понимает. Язык ей нравится - мягкий, мелодичный, с вкраплением гортанных звуков, но ведь не будешь с каждым словом приставать. Вот если б она читать умела. Попробовала выучиться, да не тут-то было! Иманд помогал спокойно и терпеливо, пока она спотыкалась и ломала язык, пытаясь выговорить пять идущих подряд согласных и путалась в диакритических знаках. Чарки, гачики и кроужки жужжали в ее уме осиным роем, жалили слух, выводили из себя. И дифтонги, которые Иманд называет смешным словом «двоегласки», для нее, привыкшей к французскому - о, это караул! За два дня она с грехом пополам одолела десяток фраз, и сникла. Муж к этому спокойно отнесся: «Тяжело? Не хочешь больше? Ну ладно».
А месяца через два, зайдя к нему в кабинет и не застав его, Анна увидела на столе раскрытый сборник орфографических упражнений и блокнот на треть исписанный словарными словами. Подряд, через запятую. Ручка откатилась в сторону - он наверно писал перед тем, как выйти. Да зачем ему? Он свободно говорит и читает на шведском - лучше и желать нельзя.
- А пишу, как второгодник, - с досадой буркнул он, вернувшись, и сунул книжку вместе с блокнотом в ящик стола.
- Ну и что? - не поняла Анна, считавшая ошибки на письме столь же неизбежным следствием для иностранцев, как и акцент. - Да и зачем самому писать - секретарь есть.
Это она зря конечно. При чем тут секретарь? Какая ему разница перед кем краснеть? Ошибки ему «не по чину», так что он будет писать диктанты, пока не станет грамотнее словаря. Все это Анна читает по его сдвинутым бровям и губам, так и не разжавшимся для объяснений.
Эта суровая требовательность к себе ее беспокоит, напоминая о собственном печальном опыте. Разве не такой же была она в недавнем прошлом? В те дни ее обращение с собой было как у фельдфебеля с новобранцем-растяпой. Идиотка, балда, летняйка бессовестная - вот как она к себе обращалась, понукая и взбадривая, не представляя как еще подвигнуть себя на скучные, трудные, но необходимые дела. Грустно думать, что Иманд, наверно обращается с собой так же. Нужно, пожалуй, поговорить с ним, только вряд ли он станет откровенничать на такую тему. Скажет, что это не ее ума дело, и будет прав. Что ж, скажет, значит, придется извиниться и отступить. А может поймет, что дело не в любопытстве и захочет поговорить. Надо только выбрать момент. Например, послеобеденный кофе - лучшее время для задушевных разговоров. Десерт очень способствует благодушию.
***
Кофе подают в маленькую гостиную. Спешить некуда, можно посибаритствовать у камина, насладиться уютом. Иманд придвигает кресла к огню и соединяет широкие подлокотники, превращая их в столик - как раз поместятся чашки, кусок сочного пирога с малиной и Аннины хрустящие палочки из горького шоколада с соленой карамелью.
Анна в домашнем платье цвета топленых сливок, поверх которого накинут длинный пеньюар из той же материи с широкими рукавами и множеством оборок. Она скидывает туфли и забирается в кресло с ногами. Пышные складки одежд волнами ложатся вокруг колен, живописно свисают с края. Облокотившись о спинку, она грызет шоколадную палочку и нежится в токах сухого смолистого тепла, от которого колышутся легкие оборки и завитки волос, небрежно заправленных за ухо. Сосновые поленья постреливают шальными искрами, сине-оранжевые юбки пламени взлетают и опадают, мечутся из стороны в сторону, словно отплясывают канкан.
Тепло огня, веющее по ногам, сладость малины на языке, родной человек рядом - таким виделось ему когда-то семейное счастье - не идиллической картинкой, но стоящим за ней уютом и покоем, чувством взаимной сердечной близости. Да, Анна удачно выбрала момент. Она откусывает палочку - осколки летят во все стороны и, собирая с подола шоколадные крошки, говорит как бы между прочим:
- Можно узнать, за что ты так немилосердно наказал себя утром?
Обычно в погожие дни он еще до завтрака отправляется на любимую верховую прогулку. С вечера интересуется: что там завтра - дождя не обещают? Только ливень может прервать его стремительную скачку, сравнимую разве что с полетом. Едва касаясь земли, рассветный всадник, проносится по гулким пустынным аллеям, стряхивая с веток остатки сна - он уже далеко, а дымный хвост его лошади, как улыбка Чеширского кота все еще тает в мозгу случайного ротазея: это что сейчас было?! Утренние аллеи полны теней, глубоких и прохладных как колодцы, а там, где над головой сплетаются ветви, уже трепещут, уловленные в их сети, первые солнечные блики. Сделав круг, возвращается овеянный ветром, сбрызнутый росой, заряженный радостью по самую макушку, и звонкая музыка копыт еще долго звучит в нем, бодря, подстегивая, задавая ритм целого дня.
Но сегодня он лишил себя прогулки, хотя денек хоть куда: с холодных небес утром сияло солнце, сильно облетевшие клены рдели редкими уцелевшими листьями, и желтые брызги последних, самых стойких цветов пятнали все еще зеленые ковры лужаек. Скачи не хочу! А он, хлебнув пустого кофе, спозаранку уселся за самое нудное дело на свете - за рецензирование законопроекта о природоподобных технологиях. Анна накануне тоже нос туда сунула - чего там? Сплошное бла-бла-бла: создадим супер-мега-мозгофон… ну да, ну да.
- Отчасти это моя вина, что такая дикая чушь вообще явилась на свет, - нехотя признает он. - Есть рамочный документ о стратегии развития конвергентных технологий, согласованный всеми Скандинавскими странами. На его основе сейчас создают национальные законы. Наш - выглядит, как презентация для крупного инвестора, написанная восьмиклассником, жаждущим срубить денег на модном тренде. Он не только не попадает в рамки международного соглашения, но местами даже противоречит ему!
- А ты тут при чем?
- При том, что разработчикам надо было заранее всыпать целительных люлей. Консультации провести, заокеанские методички отобрать. Для чего мы бьемся над каждым словом в рамочном тексте - чтоб потом доморощенные законотворцы сковали нам этот нано-био-писсуар?
Анна, невовремя хлебнувшая кофе, корчится от смеха, зажимая рот ладонями и, не выдержав, прыскает:
- Ой, чтоб тебя!.. - и отсмеявшись. - То есть какие-то балбесы напортачили, а ты себя виноватым за их провал чувствуешь?
- Не за их - за свой. Мы создали международный задел и успокоились - поленились исполнителям растолковать.
Анна неопределенно хмыкает: ой-ли… Она-то законов не пишет. Но разве не должны разработчики сами затребовать и изучить всё?
- Ладно, - примирительно говорит она. - Я просто хочу понять, почему ты так строг к себе? Чуть что, лишаешь отдыха, удовольствий.
- А как иначе заставить себя делать то, что нужно?
Он правда не знает. Отношения с собой у него сложились в те далекие дни, когда замечание отца «мужчина должен уметь себя заставить» имело силу закона. «Заставить» было ключевым словом в папином лексиконе, и прилагалось чуть не ко всем мужским делам и обязанностям от «выполнять собственные решения» до «признать свои ошибки». Между этими двумя пунктами помещалось еще много чего: преодолеть страх, смотреть правде в глаза, бороться со слабостями, сделать первый шаг, доводить начатое до конца - все это требовало самопринуждения и веского аргумента, чтоб не отступать, вроде заградотряда, который идет вслед атакующим солдатам и не дает им малодушно убежать с поля боя. Это уже не отец - это он сам придумал. За проступком должно неотвратимо следовать наказание.
В первый раз он сделал это, когда позорно завалил зачет по алгебре из-за того, что целыми днями торчал в манеже, готовя Уголька к скачкам. Провал этот ни на что особо не влиял, но был именно позорным щелчком по носу, расплатой за беспечность и самонадеянность. Никто не стыдил, не выговаривал ему - он сам добровольно заперся за письменным столом в компании учебника и тетрадей, запретив себе манеж, скачки - всё-всё. И в паддок в день заезда не пошел, Уголька на старте держал другой наездник. Отец одобрил молчаливым кивком. И много позже, когда блестяще пересданный зачет давно забылся, заметил - не по адресу сына (такая примитивная назидательность не в его манере), просто к слову пришлось: «Соразмерное самонаказание заставляет повернуть в нужную сторону, если человек сбился с пути».
Так что Иманд в самом деле не понимает. Лень, расхлябанность, обжорство - куда они денутся, если за них «ничего не будет»? Жена выжидательно молчит, макая в кофе шоколадную палочку и облизывая подтаявший кончик. Ему еще не приходилось давать кому-то отчет в своей внутренней жизни. Да он и не стал бы - кому другому, но Анна зря за него тревожится.
- Если за проступками не следует взыскания, что помешает повторять их снова и снова? Я должен заставить себя. Должен соблюдать собственные принципы.
В этом есть логика, думает Анна. Но нет милосердия. Это подход дрессировщика, не друга. Чего-то в таком роде она и опасалась.
- Ты наказываешь себя, мстишь за провинности - надеешься исправить этим свои недостатки?
- Ну… я уже не настолько наивен. Просто не хочу стыдиться себя. Или чтоб меня стыдились другие. (Ты, например - это не вслух.)
Что ж, она получила разумный честный ответ, и знает, что не вправе критиковать его, лезть с непрошеными советами и бестактными замечаниями о тиране, неумолимо требующем подчинения и безгласном рабе, которых он разыгрывает сам с собой.
Догадайся муж, о чем она думает, смутился бы, пожалел о своей откровенности. Но ему невдомек - даже наоборот, захотелось в кои-то веки все объяснить, услышать одобрение близкого человека.
- Ты сказала «мстишь за провинности», но это неправда. Я не расквитаться хочу, не зло себе причинить, а вернуться на правильный путь. Если отступаешь от установленных для себя правил и требований без санкций не обойтись.
- Получается, ты все время сам над собой с палкой стоишь: соблюдай правила, а не то!..
Вот тут она попала в точку и сама это почувствовала по тому, как он напрягся, подыскивая возражения и не находя их. В юности, пока речь шла о самовоспитании, «стояние с палкой» казалось оправданным, но сейчас… До него наконец дошло, как это выглядит в глазах Анны - как нелепая муштра, будто он все еще тринадцатилетний балбес, способный завалить алгебру. И полное плохо скрытого сострадания Аннино: «Сколько же тебе нужно ласки и поощрений, чтоб не взбунтоваться, не чувствовать себя загнанным животным, которое пинают с досады?» - подкрепляет его догадку.
Ну не глуп ли он, раз надеялся на похвалу? Анна, оказывается, вовсе не восторгается его силой воли, а смотрит на него с недоумением и жалостью. От стыда он откусывает слишком большой кусок пирога и долго жует, не замечая вкуса.
Нет, Анна никак не хотела, чтоб он чувствовал себя униженным, и теперь надо как-то вывести разговор из неприятного тупика. Она не ждет помощи, перебирая в уме утешительные фразы, но помощь приходит.
- Разве ты никогда не бываешь зла на себя?
Не вопрос, а подарок - теперь она знает, что сказать и для начала собирается кое в чем ему признаться.
- Раньше бывала. Ты не думай, мне это все знакомо: недовольство собой, попытки заставить, наказать. Только я не такая сильная. У тебя воля стальная: решил - сделал, а у меня вечно какие-то девчачьи наскоки были: ругала себя по-всякому, лишала удовольствий, наказывала работой.
- И что?
- Поняла, что это не действует. Окрики и наказания не мотивируют. Бранясь и помыкая, можно заставить себя что-то сделать, но поддерживать желание работать - нет.
С этим Иманд готов согласиться. Но если не принуждать, то как добиться от себя - упрямца, лентяя и злостного прокрастинатора - выполнения того, что необходимо, хоть оно и не вдохновляет?
- Если не заставлять, то как? Что ты делаешь?
- То же, что делала бы с другим человеком - договариваюсь. Прошу себя по-людски, умасливаю, даже торгуюсь иногда: «Чего ты хочешь, милая…», да, не смейся, именно такими словами! Раньше по-хамски к себе обращалась, как ни с кем не посмела бы. А ты - тоже груб с собой?
И опять она снайперски попадает в больное место, заставляя его прятать смущение за краем кофейной чашки. Вот и весь ответ.
- Ты этого не заслуживаешь, - голос у Анны дрожит от волнения. - Кто угодно, но не ты! Даже я не заслуживала, хотя мне далеко до твоих добродетелей. Ведь я не лентяйка, не бестолочь, и не враг себе. Почему это нормальным считается - обозвать себя, выругать? Конечно, никто не услышит. Но как уважать того, кого честишь про себя тряпкой, идиотом, лоботрясом?
- А если за дело честишь? - спрашивает он у чашки.
- Когда твои подчиненные напортачат, ты обзываешь их придурками, разгильдями? Нет? А что так? Небось, они не реже тебя этого заслуживают.
Она конечно права насчет двойных стандартов - он молча признает это.
- С другими мы можем ладить, даже если так наураганят, что хоть выгоняй. Говорим: сделай, пожалуйста, молодец, спасибо. А если просим об одолжении, то и сами в ответ готовы… не за просто так чужую сговорчивость принимаем. И вот я спрашиваю себя: «Чего ты хочешь, дорогая Анна, в награду за то, что целое утро придется вникать в скучные документы? Что-нибудь вкусненькое? Или может лыжную прогулку? Управимся с бумагами и махнем в парк, честное королевское!» - она вроде шутит, изображая внутренний монолог, а может и нет.
- Помогает? - прикрывая интерес иронией, спрашивает он. Миндальничать с собой - как-то не по-мужски, но в принципе…
- Я ведь не всегда - «за что-нибудь», - смущенно фыркает она, - и ты учти, как низко я тогда пала.
Он (бровью): ?
- В смысле доверия к себе. Усаживала себя за работу и говорила: «Сделаю столько-то, а потом - гулять».
- Ааа… - понимающе тянет он, по опыту зная, как трудно бывает, проработав двадцать назначенных себе документов, не открыть заодно уж и двадцать первый, а за ним двадцать второй…
- Вот и я так: кажется, раскачалась, втянулась, надо ловить момент - по накатанной-то легче, чем потом снова собираться с силами, принуждать себя. А на лыжах можно и потом… как-нибудь. Что я, маленькая, без конфетки не могу? А вот не могу! Мобилизоваться, подогреть интерес - да, но у него есть границы. Одни дела мне нравятся, а другие - всю жизнь через «не хочу», и это не изменится, даже если повесить на них бирочку «надо».
У него тоже есть дела «через не хочу» - а у кого нет? Эти дела - всегда первые в очереди на выполнение. Так ему проще - разделался, и свободен. Но как другие справляются - та же Анна, не задумывался. А оно вон как…
- Я давала себе обещания и обманывала. Раз обманула, два, десять… и уже не верила больше. Не могла толком ни заставить себя, ни подкупить, бесилась. Это ужасно, когда не можешь на себя положиться.
Анна помнит, как разревелась в тот день от бессилия. Дела стояли, она хваталась за одно, за другое, ничего уже не успевала и знала, что никакими посулами… Она устала стыдить и корить себя - все равно это нисколько не помогало. И прониклась жалостью к этому злосчастному затурканному существу, от которого все время требуют, требуют, требуют, и ругают без конца! То, что и требует и ругает она сама, ничего не меняло. Так не могло продолжаться вечно. Наревевшись всласть, до опухших глаз и сопливого носа, она решила, что отныне станет добрее к себе. И с того раза стала потихоньку договариваться с собой, награждая всякое волевое усилие похвалой, а в конце дня каким-нибудь обычным отложенным напоследок удовольствием, весь день маячившим перед ней как морковка перед осликом. Конечно, это было немного игрой, но игрой правильной и честной.
- А если ленишься, нарушаешь свои правила - тогда как?
- Даже если была не на высоте и сама виновата - все равно не стану себя наказывать. Да, обидно, что оплошала - и мне этого достаточно. Постараюсь исправиться. Ну что ты так смотришь? Моя совесть меня не грызет - она сыта мною по горло!
Он так заслушался, что не замечает, какую чашку берет.
- Господи, что это за отрава?! - мутная, солоноватая, отдающая шоколадом. - Вроде из одного кофейника наливали…
- А вот нечего чужие чашки хватать, - хихикает Анна, отбирает у него посуду и выплескивает остатки в камин.
- Ты сказала, что договариваешься с собой, предлагая что-то в награду, как с другими…
- А ты не замечал?
Он только теперь сообразил: точно! Совсем недавно Анна просила его съездить с ней в Карлстад.
- Знаю, слушать юбилейные речи скучно, но мне легче, когда ты рядом. Мы бы отлично провели время. Там недалеко в Вермланде хорошая конеферма «Йохан Клейсон» - заедем, тебе понравится. Может, выберем пони для Соланж, да?
Анна, договариваясь с ним как с собой и прося об услуге, печется о его интересах больше, чем он сам. Он тоже обращается с ней как с собой, беззастенчиво эксплуатируя доброту жены. Такая вот параллель. Есть от чего смутиться.
- Ну-ну, - ободряюще улыбается Анна, пристально наблюдая за ним, - какие между нами счеты! - и подставляет ему чашку. - Я бы еще кофейку. А ты?
В следующем месяце новую главу выложить не смогу. Да, знаю, можно на таймер поставить, без меня выйдет - не вопрос, но кто разошлет анонсы референтной группе, ты, что ли? Некого попросить. Так что до октября теперь.