Его Победа (1)
Иманд (28) - Анна (25)
После завтрака, запершись в кабинете, Анна плачет, привалившись к спинке диванчика, полускрытого за тяжёлой портьерой - надёжной преградой на пути осенних сквозняков и нескромного любопытства. Когда б не тихие всхлипы из угла, можно подумать, просторный кабинет пуст, настолько не вяжутся эти горестные звуки с деловой солидностью большого письменного стола, благородной бронзой светильников и породистым матовым блеском кожаной обивки кресел. Ничей взгляд не может обнаружить её здесь в запертой комнате, лишь извечное желание обиженной женщины выплакаться в укромном месте, понуждает её забиться в дальний угол, где так естественно чувствовать себя отвергнутой и несчастной.
Пока Анна горюет, некая часть её, глядя на самое себя со стороны, отказывается признать это зрелище трагическим. В том, что молодая жена отчаянно рыдает спустя всего год после свадьбы, право же, нет ничего необыкновенного, а то, что заурядно, не трогает нашего сердца. Разве не обычна в браке замена воображаемого безоблачного будущего пасмурным настоящим, и разве не сопутствует этой перемене разочарование?
Ее томит дурное предчувствие, что вместо повседневной радости общения, какой в мечтах представлялась ей совместная жизнь с любимым, дни их так и будут заполнены непониманием, тоской и угрюмым одиночеством.
Но если бы чья-то добрая душа, участливо спросила: «О чём ты плачешь?» - Анна не смогла бы представить ясной разумной причины для слёз. Как не могла бы передать обыденную трагичность замены щедрого лета унылой осенью, ведь видение нового будущего вытесняло девичьи мечты так же постепенно и неумолимо, слагаясь из бесчисленных мелочей, копившихся день за днём, как незаметно желтеют за окном листья.
Супружество и супруг теперь рисуются Анне совсем не такими, как в грезах, посещавших ее невестой. Характер, казавшийся прежде, пока он старался угодить ей, мягким и покладистым, теперь обнаружил неприглядные будничные черты, к которым ей следует притерпеться, как привыкает к своей безрадостной доле калека. И она отваживается признать этот факт, хотя ее лояльность и преданность мужу остаются неколебимы.
В то же время та часть ее существа, что взирает на плач отстранено, знает: объективных причин поливать слезами диван нет. Разве натура Иманда не так же глубока и богата как раньше? Разве он изменил себе и уже не стоит тех похвал, какие она еще недавно с готовностью расточала ему? Нет, он по-прежнему лучший мужчина на свете. Но теперь тот же человек видится ей в ином свете. Иманд, прежде окутанный многообещающей романтической дымкой, кокетливой игрой светотени, теперь озарен безжалостным резким светом хирургической лампы. Мужчина, который в жениховстве открывался ей лишь некоторыми гранями, в тесном общении оказался не то чтобы хуже, но определённо не совсем таким, как мнилось ее очарованному взору. Тогда она не столько знала, сколько верила в него - теперь же ровно наоборот.
Но почему так вышло? Ведь Иманд (надо отдать ему должное) не пытался предстать в выгодном свете. Анна сама в дни помолвки с легкостью обольщалась, считывая по верхам намеки на прекрасные черты и считая их залогом тех сокровищ, что откроются ей потом, когда они станут жить вместе. Но в семейной жизни люди ищут не надежд, а их осуществления. Анна же с горечью признает, что ошиблась в муже, и правы были те (ах, мама, мама!), кто говорил о его гордой замкнутости и холодности, привычке кутаться в высокомерное молчание и считать неуместным всякое проявление чувств.
Может она и не открыла бы все это так скоро, если б он хоть иногда снимал панцирь своей стоической сдержанности, или даже просто позволял изредка заглянуть за броню, по-домашнему делясь с ней тем, что лежит на душе. Если б, выслушивая ее задушевные признания, отвечал такой же откровенностью, тогда бы жизнь каждого стала достоянием обоих, сближая их и усиливая взаимную привязанность. Если бы только дал понять, что ему в радость те игривые знаки любви, какими она осыпала его в первое время, Анна и дальше могла бы тешить свое сердце этими полудетскими ласками. Она привыкла бы к его скованности, если б муж пусть безмолвно, но добродушно принимал это, а не ограничивался простым пережиданием «телячьих нежностей», словно они достались ему случайно и не по адресу.
Как бы удивилась Анна, узнав, что на заре жизни Иманд полагал самым сладким в любви - свободно изливать женщине свою нежность, благодарность за ее теплоту и счастье всегда жить вместе. Но это признание ей предстоит услышать еще нескоро, а пока она, как все любящие, сама подыскивает ему оправдания.
Конечно, Иманду нелегко. Ему пришлось узнать, что свобода высокопоставленной персоны тем меньше, чем выше занимаемое положение. Какая свобода, когда каждый шаг - по протоколу, распорядком дня ведает секретарь, а что надеть, решает камердинер. Последний его особенно допек. Анне и в голову не приходило, что появление «начальника гардероба» может оскорбить мужчину, который с тех пор, как научился завязывать шнурки на ботинках, в помощи при одевании не нуждался и видел в ней лишь покушение на свою самостоятельность.
Неприятный разговор случился через пару дней после медового месяца.
- Нам десять недель колесить по стране - кто будет паковать чемоданы, чистить и утюжить одежду, следить за пуговицами, запонками, шнурками, платками, обувью? Сам? Да у тебя на то, чтоб переодеться иной раз четверти часа не будет, а небрежность непозволительна! Никто не собирается наряжать тебя как куклу, но тебе некогда будет думать о цвете носков, или о том, какой галстук выбрать. Эта работа смотрителя гардероба. Камердинер не прислуга, не нянька, он как… костюмер в театре, и нужен тебе больше, чем ты ему.
Привыкание к новому существованию, полному ограничений и условностей, дается ему с трудом еще и потому, что в этой жизни у него пока нет собственной роли. Статус - да, но не положение в обществе, которое определяется не титулом, а влиятельностью. Все знают, кто он, но что он такое - никому неведомо. «Ничто» по общему мнению. Занять подобающее место в случае Иманда означает продвинуться с боем во враждебной среде, в известной мере навязать себя - едва ли найдется сценарий, который претил бы ему больше. Ради самоутверждения он и пальцем не двинет, иное дело - ради принципов и ценностей, которые считает правильными.
Весь год Анна стремилась помочь ему. Она поступала умно и по-товарищески, пуская в ход то локти, то дипломатию, принуждая понять тех, кто сам не догадался, что отныне их место позади ее мужа. Не то чтобы Иманд не ценил этого, скорее не сумел скрыть страдания, что вынужден пользоваться плодами ее побед.
Его же собственная попытка встроиться в систему... Эх, разве не предупреждала она, что миграционная проблема не то, на чём можно заработать очки. Особенно сейчас, когда дела обстоят хуже некуда. Дошло до того что комиссар Национальной полиции требует помощи в прямом эфире. И его можно понять: в стране что ни год возникают десятки новых гетто. «Правые», пришедшие к победе на выборах под лозунгами ограничения миграции, заявили, что в стране уже каждый пятый - инородец. Но и без того провал миграционной политики очевиден - и ходить далеко не надо. Какой только дикости не увидишь теперь на улицах!
Вот буквально на днях они смотрели очередное «кино». Фешенебельный район столицы, люди на автобусной остановке. Среди них две тетки в линялых юбках, из-под которых торчат ноги в носках втиснутые в пляжные шлёпанцы. Дамы видно только что повздорили - одна, возмущённо отругиваясь, удаляется. Отойдя на несколько шагов, она бесцеремонно задирает подол, выгребает что-то у себя между ног и прицельно швыряет в соперницу. Та не остаётся в долгу - тоже задирает юбку и целеустремленно шурует между ляжек.
- Две гражданки Евросоюза, не сумев достичь консенсуса в рамках своей древней культуры, прибегли к еще более древнему способу разрешения противоречий - использованию продуктов метаболизма, - без тени иронии прокомментировал Иманд. Он кажется не удивился.
Конечно, с этим нужно что-то делать, Анна согласна. Но не мог бы её муж, «не зная броду», не соваться в это? Пожалуйста! Сначала она думала, Иманд неосторожно согласился выступить в риксдаге как эксперт по миграционной проблеме, поддавшись на льстивые уговоры «правых». А что ещё она могла подумать? Да, тема в целом ему не чужая, но что он вообще знает о местной истории вопроса? Его же на смех подымут: мигрант - против мигрантов, и это ещё в лучшем случае! Она пыталась его просветить:
- Да у нас полстраны тех, кто приехал сюда два-три поколения назад. Сами позвали! Благодаря этим людям, удалось избежать демографической катастрофы и добиться роста экономики. Как ты думаешь, они воспримут тезис: мигранты - зло?
- Я и не собираюсь говорить таких глупостей.
- Их уже сказали - за тебя. Ты только присоединишься к ним, встав под знамёна.
- Неправда. Речь шла не о людях, а о политике, которая вредит интересам страны.
С этим нельзя не согласиться, хотя еще недавно шведы гордились продуманными мерами, позволявшими переварить постоянный приток инородцев. Программы ассимиляции помогали переселенцам из горячих точек Африки и Ближнего Востока освоить язык, найти жилье и работу, вписаться в новое общество. Не одно десятилетие ушло, чтобы убыль населения сократилась и потихоньку поползла к порогу замещения рождаемости, до которого едва добрались в последние годы.
Разрабатывая меры привлечения в страну плодовитых южан, никто, разумеется, не мог знать, как изменится мир в будущем. Вообразить, что потомки попытаются использовать мигрантов как оружие для уничтожения европейской культуры и национальной идентичности - до такого даже авторы антиутопий не додумались. А вот предположить, что за теми, кто хорошо устроился, потянется родня, друзья и соседи - вполне можно. И они потянулись, чем дальше, тем больше. Не желающие работать и осваиваться в новом социуме, подогретые внушениями, что благополучие Европы зиждется на грабеже и угнетении покинутой ими части света, они селятся вокруг чистеньких, ухоженных миграционных центров, образуют этнические анклавы, паразитируют и промышляют криминалом - фактически создают параллельное и крайне неблагополучное общество. Вот каковы нынче дела, и все силы, лоббирующие такое положение вещей, сейчас приведены в боевую готовность.
- Зачем тебе ввязываться в драку? - увещевала она. - Глобалистское лобби никакими аргументами не свалить, тут другие рычаги нужны. Или тебе мила слава донкихота?
Предостережение жены прозвучало для него угрозой и предсказуемо возымело обратное действие. Он ничего не ответил, но намерений своих не изменил.
***
Донкихот - вот, значит, как! Что он мог сказать, если самый близкий человек - жена подозревает его в желании сделать себе имя, «заработать очки», как она выражается, и боится, как бы он не предстал в глазах публики дурачком, ополчившимся на ветряные мельницы. И это Анна! Низко же он пал в её глазах, если ей и в голову не приходит, что он может просто выступить в защиту идей, в которые верит. Поставить на кон своё имя ради утверждения норм, без которых общество ждёт хаос и деградация. И разве не унизительно объяснять свои мотивы, настаивая на благородстве побуждений? Разве Анна, любя и веря в него, не должна предполагать их априори? Сама необходимость убеждать ее в этом оскорбительна. Гордость замыкает ему уста. Он не снисходит до объяснений. Хотя, вопреки сомнениям Анны, не только слышит, но и принимает в расчёт все её доводы. Тем более что она во многом права.
Соглашаясь на предложение «правых» выступить в риксдаге - им конечно не столько экспертное мнение нужно, сколько «голос с самого верха» - он поставил условием, что текст напишет сам, после детального изучения вопроса. Весь его опыт свидетельствует, что мирное сосуществование слишком разных культур возможно только на взаимовыгодной основе. Что ассимиляция - процесс насильственный и затратный; полагаться на его результаты в полной мере нельзя, ибо напряжение, сопутствующее всякой психологической ломке, как пар под давлением, норовит вырваться в любую щель.
Чем глубже он входил в тему, тем отчетливее понимал, что идея заместить стареющее и вымирающее население пришельцами - носителями других культур, коих следует растворить, переработать как биомассу, стерев прежние свойства и придав новые - обречена на неудачу, как всякая попытка игнорировать человеческую природу. И он не может позволить себе критиковать только нынешнюю - заведомо вредную политику, умалчивая, что вред стал возможен, поскольку изначальная установка на привлечение мигрантов глубоко ошибочна, как бы ни гордились её образцовым, до недавних пор, воплощением.
- Зачем вообще приглашать в страну людей столь далёких в культурном отношении? Иран, Ирак, Сирия - почему именно оттуда?
- Где были горячие точки, оттуда и звали, - неохотно пояснила Анна. - Кто ещё поедет в наш паршивый климат?
Как ни крути, а тезис «мигранты - зло», просвечивал сквозь любые рассуждения, являясь тем неизбежным, хотя и в корне неверным упрощением, какое извлекут слушатели из его речи - Анна права, и это выводит его из себя. Недели складываются в месяцы, а мысль всё ещё бьется в тесном кругу, не находя выхода. Может и правда лучше отступить, пока не поздно? Признать, что бесплодно потратил время и силы на глупое упрямство, хотя итог был ясен с самого начала. Но как вынести жалость и разочарование Анны? Вот в каком раздрае он пребывает в последние дни.
Сознание, что, несмотря на все усилия, он может стать предметом жалости, убийственно. Конечно, жена не позволит себе вульгарного «я же говорила!», но откровенно признаться, что забрел в тупик и боится провалить дело - все равно, что просить о снисхождении. Только подлинная душевная близость, при которой всякие попытки оградить себя от сочувствия выглядят жалким притворством, могла бы пересилить этот бунт гордой натуры. Но как ему отрешиться от самолюбивой сдержанности, когда жена настолько недооценивает его?
Пока главным результатом его трудов стала не написанная вчерне речь, а горькое сознание, что жена не отдаёт ему должного, пусть он доныне и не блеснул ничем. Ей конечно не терпится доказать всему свету, что не зря она за него вышла. И ведь не чудятся же ему быстрые испытующие взгляды, какие она бросает на него на людях, будто сомневаясь, годится ли он для своей роли. Открыто Анна ничего такого не говорит, напротив, старается помочь - то подсунет статистическую выборку, то раздобудет журнал с нужной статьёй, то предложит организовать консультации с кем-то там в правительстве - сокровище, а не жена! А он даже думать не может без раздражения о ее кротости, маскирующей тревожное ожидание: «Ты же дашь мне повод гордиться тобой, да?» День ото дня в нём крепнет убеждённость, что вся ее предупредительная забота и покладистость - вроде искупительной жертвы за неверие, приносимой на алтарь супружества. В минуты досады и уныния Анна кажется ему лицемерным посланником не ценящего его мира.
Кажется, будто любимая отступилась от него: как скоро девушка, доверчиво внимавшая ему, превратилась в женщину, готовую критиковать. Ее теперешняя мягкость и смиренность уже не внушают ему доверия и не могут исцелить. Даже если она ни слова против не говорит, он спрашивает себя, не таится ли в молчании жены скрытый протест? А если она отвечает «да», то лишь потому, что не желает спорить. Эти подозрения отдают паранойей - Иманд понимает, но болезненные выдумки обретают всё большую убедительность.
Власть этих надуманных тревог над ним закономерна. Тот факт, что он до сих пор не сумел заставить окружение считаться с собой, маячит перед ним, заслоняя всё на свете, питая смуту в душе, наполняя сердце горечью и ожесточением. Вдобавок он далеко не уверен, что избранный подход к миграционной проблеме достаточно глубок и основателен, а сделанные выводы нельзя опровергнуть. Чужак - он хладнокровно судит о проблеме со стороны, и вряд ли может до конца понять тех, кто испытал все прелести кризиса на своей шкуре. Недаром же Анна увещевала: «Не лезь!» Мнительность, укорененная глубже рассудка, вкупе с тайной обидой на жену, руководят им, хотя сам Иманд объясняет свое умонастроение гордостью и щепетильностью.
После завтрака, запершись в кабинете, Анна плачет, привалившись к спинке диванчика, полускрытого за тяжёлой портьерой - надёжной преградой на пути осенних сквозняков и нескромного любопытства. Когда б не тихие всхлипы из угла, можно подумать, просторный кабинет пуст, настолько не вяжутся эти горестные звуки с деловой солидностью большого письменного стола, благородной бронзой светильников и породистым матовым блеском кожаной обивки кресел. Ничей взгляд не может обнаружить её здесь в запертой комнате, лишь извечное желание обиженной женщины выплакаться в укромном месте, понуждает её забиться в дальний угол, где так естественно чувствовать себя отвергнутой и несчастной.
Пока Анна горюет, некая часть её, глядя на самое себя со стороны, отказывается признать это зрелище трагическим. В том, что молодая жена отчаянно рыдает спустя всего год после свадьбы, право же, нет ничего необыкновенного, а то, что заурядно, не трогает нашего сердца. Разве не обычна в браке замена воображаемого безоблачного будущего пасмурным настоящим, и разве не сопутствует этой перемене разочарование?
Ее томит дурное предчувствие, что вместо повседневной радости общения, какой в мечтах представлялась ей совместная жизнь с любимым, дни их так и будут заполнены непониманием, тоской и угрюмым одиночеством.
Но если бы чья-то добрая душа, участливо спросила: «О чём ты плачешь?» - Анна не смогла бы представить ясной разумной причины для слёз. Как не могла бы передать обыденную трагичность замены щедрого лета унылой осенью, ведь видение нового будущего вытесняло девичьи мечты так же постепенно и неумолимо, слагаясь из бесчисленных мелочей, копившихся день за днём, как незаметно желтеют за окном листья.
Супружество и супруг теперь рисуются Анне совсем не такими, как в грезах, посещавших ее невестой. Характер, казавшийся прежде, пока он старался угодить ей, мягким и покладистым, теперь обнаружил неприглядные будничные черты, к которым ей следует притерпеться, как привыкает к своей безрадостной доле калека. И она отваживается признать этот факт, хотя ее лояльность и преданность мужу остаются неколебимы.
В то же время та часть ее существа, что взирает на плач отстранено, знает: объективных причин поливать слезами диван нет. Разве натура Иманда не так же глубока и богата как раньше? Разве он изменил себе и уже не стоит тех похвал, какие она еще недавно с готовностью расточала ему? Нет, он по-прежнему лучший мужчина на свете. Но теперь тот же человек видится ей в ином свете. Иманд, прежде окутанный многообещающей романтической дымкой, кокетливой игрой светотени, теперь озарен безжалостным резким светом хирургической лампы. Мужчина, который в жениховстве открывался ей лишь некоторыми гранями, в тесном общении оказался не то чтобы хуже, но определённо не совсем таким, как мнилось ее очарованному взору. Тогда она не столько знала, сколько верила в него - теперь же ровно наоборот.
Но почему так вышло? Ведь Иманд (надо отдать ему должное) не пытался предстать в выгодном свете. Анна сама в дни помолвки с легкостью обольщалась, считывая по верхам намеки на прекрасные черты и считая их залогом тех сокровищ, что откроются ей потом, когда они станут жить вместе. Но в семейной жизни люди ищут не надежд, а их осуществления. Анна же с горечью признает, что ошиблась в муже, и правы были те (ах, мама, мама!), кто говорил о его гордой замкнутости и холодности, привычке кутаться в высокомерное молчание и считать неуместным всякое проявление чувств.
Может она и не открыла бы все это так скоро, если б он хоть иногда снимал панцирь своей стоической сдержанности, или даже просто позволял изредка заглянуть за броню, по-домашнему делясь с ней тем, что лежит на душе. Если б, выслушивая ее задушевные признания, отвечал такой же откровенностью, тогда бы жизнь каждого стала достоянием обоих, сближая их и усиливая взаимную привязанность. Если бы только дал понять, что ему в радость те игривые знаки любви, какими она осыпала его в первое время, Анна и дальше могла бы тешить свое сердце этими полудетскими ласками. Она привыкла бы к его скованности, если б муж пусть безмолвно, но добродушно принимал это, а не ограничивался простым пережиданием «телячьих нежностей», словно они достались ему случайно и не по адресу.
Как бы удивилась Анна, узнав, что на заре жизни Иманд полагал самым сладким в любви - свободно изливать женщине свою нежность, благодарность за ее теплоту и счастье всегда жить вместе. Но это признание ей предстоит услышать еще нескоро, а пока она, как все любящие, сама подыскивает ему оправдания.
Конечно, Иманду нелегко. Ему пришлось узнать, что свобода высокопоставленной персоны тем меньше, чем выше занимаемое положение. Какая свобода, когда каждый шаг - по протоколу, распорядком дня ведает секретарь, а что надеть, решает камердинер. Последний его особенно допек. Анне и в голову не приходило, что появление «начальника гардероба» может оскорбить мужчину, который с тех пор, как научился завязывать шнурки на ботинках, в помощи при одевании не нуждался и видел в ней лишь покушение на свою самостоятельность.
Неприятный разговор случился через пару дней после медового месяца.
- Нам десять недель колесить по стране - кто будет паковать чемоданы, чистить и утюжить одежду, следить за пуговицами, запонками, шнурками, платками, обувью? Сам? Да у тебя на то, чтоб переодеться иной раз четверти часа не будет, а небрежность непозволительна! Никто не собирается наряжать тебя как куклу, но тебе некогда будет думать о цвете носков, или о том, какой галстук выбрать. Эта работа смотрителя гардероба. Камердинер не прислуга, не нянька, он как… костюмер в театре, и нужен тебе больше, чем ты ему.
Привыкание к новому существованию, полному ограничений и условностей, дается ему с трудом еще и потому, что в этой жизни у него пока нет собственной роли. Статус - да, но не положение в обществе, которое определяется не титулом, а влиятельностью. Все знают, кто он, но что он такое - никому неведомо. «Ничто» по общему мнению. Занять подобающее место в случае Иманда означает продвинуться с боем во враждебной среде, в известной мере навязать себя - едва ли найдется сценарий, который претил бы ему больше. Ради самоутверждения он и пальцем не двинет, иное дело - ради принципов и ценностей, которые считает правильными.
Весь год Анна стремилась помочь ему. Она поступала умно и по-товарищески, пуская в ход то локти, то дипломатию, принуждая понять тех, кто сам не догадался, что отныне их место позади ее мужа. Не то чтобы Иманд не ценил этого, скорее не сумел скрыть страдания, что вынужден пользоваться плодами ее побед.
Его же собственная попытка встроиться в систему... Эх, разве не предупреждала она, что миграционная проблема не то, на чём можно заработать очки. Особенно сейчас, когда дела обстоят хуже некуда. Дошло до того что комиссар Национальной полиции требует помощи в прямом эфире. И его можно понять: в стране что ни год возникают десятки новых гетто. «Правые», пришедшие к победе на выборах под лозунгами ограничения миграции, заявили, что в стране уже каждый пятый - инородец. Но и без того провал миграционной политики очевиден - и ходить далеко не надо. Какой только дикости не увидишь теперь на улицах!
Вот буквально на днях они смотрели очередное «кино». Фешенебельный район столицы, люди на автобусной остановке. Среди них две тетки в линялых юбках, из-под которых торчат ноги в носках втиснутые в пляжные шлёпанцы. Дамы видно только что повздорили - одна, возмущённо отругиваясь, удаляется. Отойдя на несколько шагов, она бесцеремонно задирает подол, выгребает что-то у себя между ног и прицельно швыряет в соперницу. Та не остаётся в долгу - тоже задирает юбку и целеустремленно шурует между ляжек.
- Две гражданки Евросоюза, не сумев достичь консенсуса в рамках своей древней культуры, прибегли к еще более древнему способу разрешения противоречий - использованию продуктов метаболизма, - без тени иронии прокомментировал Иманд. Он кажется не удивился.
Конечно, с этим нужно что-то делать, Анна согласна. Но не мог бы её муж, «не зная броду», не соваться в это? Пожалуйста! Сначала она думала, Иманд неосторожно согласился выступить в риксдаге как эксперт по миграционной проблеме, поддавшись на льстивые уговоры «правых». А что ещё она могла подумать? Да, тема в целом ему не чужая, но что он вообще знает о местной истории вопроса? Его же на смех подымут: мигрант - против мигрантов, и это ещё в лучшем случае! Она пыталась его просветить:
- Да у нас полстраны тех, кто приехал сюда два-три поколения назад. Сами позвали! Благодаря этим людям, удалось избежать демографической катастрофы и добиться роста экономики. Как ты думаешь, они воспримут тезис: мигранты - зло?
- Я и не собираюсь говорить таких глупостей.
- Их уже сказали - за тебя. Ты только присоединишься к ним, встав под знамёна.
- Неправда. Речь шла не о людях, а о политике, которая вредит интересам страны.
С этим нельзя не согласиться, хотя еще недавно шведы гордились продуманными мерами, позволявшими переварить постоянный приток инородцев. Программы ассимиляции помогали переселенцам из горячих точек Африки и Ближнего Востока освоить язык, найти жилье и работу, вписаться в новое общество. Не одно десятилетие ушло, чтобы убыль населения сократилась и потихоньку поползла к порогу замещения рождаемости, до которого едва добрались в последние годы.
Разрабатывая меры привлечения в страну плодовитых южан, никто, разумеется, не мог знать, как изменится мир в будущем. Вообразить, что потомки попытаются использовать мигрантов как оружие для уничтожения европейской культуры и национальной идентичности - до такого даже авторы антиутопий не додумались. А вот предположить, что за теми, кто хорошо устроился, потянется родня, друзья и соседи - вполне можно. И они потянулись, чем дальше, тем больше. Не желающие работать и осваиваться в новом социуме, подогретые внушениями, что благополучие Европы зиждется на грабеже и угнетении покинутой ими части света, они селятся вокруг чистеньких, ухоженных миграционных центров, образуют этнические анклавы, паразитируют и промышляют криминалом - фактически создают параллельное и крайне неблагополучное общество. Вот каковы нынче дела, и все силы, лоббирующие такое положение вещей, сейчас приведены в боевую готовность.
- Зачем тебе ввязываться в драку? - увещевала она. - Глобалистское лобби никакими аргументами не свалить, тут другие рычаги нужны. Или тебе мила слава донкихота?
Предостережение жены прозвучало для него угрозой и предсказуемо возымело обратное действие. Он ничего не ответил, но намерений своих не изменил.
***
Донкихот - вот, значит, как! Что он мог сказать, если самый близкий человек - жена подозревает его в желании сделать себе имя, «заработать очки», как она выражается, и боится, как бы он не предстал в глазах публики дурачком, ополчившимся на ветряные мельницы. И это Анна! Низко же он пал в её глазах, если ей и в голову не приходит, что он может просто выступить в защиту идей, в которые верит. Поставить на кон своё имя ради утверждения норм, без которых общество ждёт хаос и деградация. И разве не унизительно объяснять свои мотивы, настаивая на благородстве побуждений? Разве Анна, любя и веря в него, не должна предполагать их априори? Сама необходимость убеждать ее в этом оскорбительна. Гордость замыкает ему уста. Он не снисходит до объяснений. Хотя, вопреки сомнениям Анны, не только слышит, но и принимает в расчёт все её доводы. Тем более что она во многом права.
Соглашаясь на предложение «правых» выступить в риксдаге - им конечно не столько экспертное мнение нужно, сколько «голос с самого верха» - он поставил условием, что текст напишет сам, после детального изучения вопроса. Весь его опыт свидетельствует, что мирное сосуществование слишком разных культур возможно только на взаимовыгодной основе. Что ассимиляция - процесс насильственный и затратный; полагаться на его результаты в полной мере нельзя, ибо напряжение, сопутствующее всякой психологической ломке, как пар под давлением, норовит вырваться в любую щель.
Чем глубже он входил в тему, тем отчетливее понимал, что идея заместить стареющее и вымирающее население пришельцами - носителями других культур, коих следует растворить, переработать как биомассу, стерев прежние свойства и придав новые - обречена на неудачу, как всякая попытка игнорировать человеческую природу. И он не может позволить себе критиковать только нынешнюю - заведомо вредную политику, умалчивая, что вред стал возможен, поскольку изначальная установка на привлечение мигрантов глубоко ошибочна, как бы ни гордились её образцовым, до недавних пор, воплощением.
- Зачем вообще приглашать в страну людей столь далёких в культурном отношении? Иран, Ирак, Сирия - почему именно оттуда?
- Где были горячие точки, оттуда и звали, - неохотно пояснила Анна. - Кто ещё поедет в наш паршивый климат?
Как ни крути, а тезис «мигранты - зло», просвечивал сквозь любые рассуждения, являясь тем неизбежным, хотя и в корне неверным упрощением, какое извлекут слушатели из его речи - Анна права, и это выводит его из себя. Недели складываются в месяцы, а мысль всё ещё бьется в тесном кругу, не находя выхода. Может и правда лучше отступить, пока не поздно? Признать, что бесплодно потратил время и силы на глупое упрямство, хотя итог был ясен с самого начала. Но как вынести жалость и разочарование Анны? Вот в каком раздрае он пребывает в последние дни.
Сознание, что, несмотря на все усилия, он может стать предметом жалости, убийственно. Конечно, жена не позволит себе вульгарного «я же говорила!», но откровенно признаться, что забрел в тупик и боится провалить дело - все равно, что просить о снисхождении. Только подлинная душевная близость, при которой всякие попытки оградить себя от сочувствия выглядят жалким притворством, могла бы пересилить этот бунт гордой натуры. Но как ему отрешиться от самолюбивой сдержанности, когда жена настолько недооценивает его?
Пока главным результатом его трудов стала не написанная вчерне речь, а горькое сознание, что жена не отдаёт ему должного, пусть он доныне и не блеснул ничем. Ей конечно не терпится доказать всему свету, что не зря она за него вышла. И ведь не чудятся же ему быстрые испытующие взгляды, какие она бросает на него на людях, будто сомневаясь, годится ли он для своей роли. Открыто Анна ничего такого не говорит, напротив, старается помочь - то подсунет статистическую выборку, то раздобудет журнал с нужной статьёй, то предложит организовать консультации с кем-то там в правительстве - сокровище, а не жена! А он даже думать не может без раздражения о ее кротости, маскирующей тревожное ожидание: «Ты же дашь мне повод гордиться тобой, да?» День ото дня в нём крепнет убеждённость, что вся ее предупредительная забота и покладистость - вроде искупительной жертвы за неверие, приносимой на алтарь супружества. В минуты досады и уныния Анна кажется ему лицемерным посланником не ценящего его мира.
Кажется, будто любимая отступилась от него: как скоро девушка, доверчиво внимавшая ему, превратилась в женщину, готовую критиковать. Ее теперешняя мягкость и смиренность уже не внушают ему доверия и не могут исцелить. Даже если она ни слова против не говорит, он спрашивает себя, не таится ли в молчании жены скрытый протест? А если она отвечает «да», то лишь потому, что не желает спорить. Эти подозрения отдают паранойей - Иманд понимает, но болезненные выдумки обретают всё большую убедительность.
Власть этих надуманных тревог над ним закономерна. Тот факт, что он до сих пор не сумел заставить окружение считаться с собой, маячит перед ним, заслоняя всё на свете, питая смуту в душе, наполняя сердце горечью и ожесточением. Вдобавок он далеко не уверен, что избранный подход к миграционной проблеме достаточно глубок и основателен, а сделанные выводы нельзя опровергнуть. Чужак - он хладнокровно судит о проблеме со стороны, и вряд ли может до конца понять тех, кто испытал все прелести кризиса на своей шкуре. Недаром же Анна увещевала: «Не лезь!» Мнительность, укорененная глубже рассудка, вкупе с тайной обидой на жену, руководят им, хотя сам Иманд объясняет свое умонастроение гордостью и щепетильностью.