Флирт (1)
Прага
Иманд (26) - Анна (23)
Почему Анна согласилась? Она сумела бы отказаться, не будь у нее ясного предчувствия, подкрепленного трезвым расчетом. Сердце шептало, что объяснение между ними вот-вот случится. Отправившись в Прагу, она дала ему шанс. И себе.
Никто еще не объяснялся ей в любви, и то, что это могло быть так скоро, наполняло сердце опасной смесью трепета, застенчивости и пылкой смелости в ожидании близких и неотвратимых перемен в жизни. Оставшись одна, она нет-нет, да и замирала посреди дел, устремив перед собой невидящий взгляд, поглощенная романтической сценой, рисовавшейся ей во всех волнующих подробностях.
Ее не интересовали пошлые условности вроде: встанет ли он на одно колено? Должна ли она позволить ему поцелуй? Душа ее заранее устремляясь к тому неописуемому волнению, без которого уж конечно не обходится обоюдное раскрытие сердечных тайн, к тому бесхитростному восторгу свободного излияния долго скрываемой страсти. Она мысленно репетировала ободряющий взгляд, и те слова, какие надо будет произнести, уже теперь зная, что перезабудет их все от волнения, да и ладно. Ее будоражило сознание внезапной близости, какая наступит после их объяснения и того головокружительного счастья, которое отныне осияет их дни.
Вытягивая себя из этих грез, как рыбу из воды, Анна принужденно глотала обжигающий воздух реальности, отнюдь не дававшей повода к таким фантазиям. Она слишком забегает вперед. В самом деле, какие у нее основания ждать любовных признаний? Может он пригласил ее просто из чувства равновесия - желая отплатить за летнее гостеприимство. Разве сама она не сделала бы того же? Откуда ей знать, что на уме у мужчины, который, представ перед ней полгода спустя, был так обескураживающе сдержан? Что, если это лишь равнодушная симпатия человека, который хоть и обязан ей кое-чем, вовсе не собирается класть жизнь к ее ногам. И возможно ли, чтоб мужчина, одержимый столь сильными чувствами, чтобы просить ее руки, ни разу ничем не выдал их? Или он слишком благоразумен, чтоб совать шею в петлю неравного брака? Что ж, скоро она это узнает. И все же, выбирая платья для поездки, Анна не может не думать, которое из них будет на ней в ту самую минуту…
***
Как люди, разговаривая, смотрят друг на друга и относятся к этому так просто? С первых минут встречи их возвышенно-романтический лад разбился о прозу жизни. Краткая вспышка разговорчивости в вокзальной сутолоке, потом недолгая волнительная (им пришлось сесть рядом) поездка на виллу в предместье. Дорогой успели обсудить лишь то, что касалось ключей, регулировки отопления и тонкостей обращения с виртуальным ассистентом:
- Можно звать его по-домашнему - Гонза, это уменьшительное от Ян.
- Уменьшительное имя длиннее полного?
- Наследие Австро-Венгерских времен: Ян - по-немецки Ганс, отсюда и Гонза.
Этот почти деловой разговор породил между ними ту особую близость, какая возникает при взаимной неловкости. И наутро они начали с того, на чем остановились накануне - с обоюдной застенчивости.
Иманд заехал за ней сразу после завтрака. Анна в светлой расклешенной шубке явилась перед ним на заснеженном крыльце, зная, что прелестна, желая нравиться и стесняясь этого желания. «Хорошо выглядеть» с детства вменялось ей в обязанность, и теперь, презирая собственное кокетство, она не специально вырядилась, просто не умела иначе. Волосы она убрала под капюшон, но и под ним вьющиеся пряди ластились к щекам. В скудном зимнем свете обрамлявший их мех отливал жемчужно-розовым, кремовым, играл от малейшего ветерка перламутровыми переливами, вторя нежным краскам лица. Ах, если б можно было просто стоять тут и пялиться на нее, не боясь сойти за болвана… Но нужно что-то сказать - небанальное.
- Вы не замерзнете? Наверху в Старом Граде дует, - сказал! Молчал бы лучше! Но он правда обеспокоен - шубка кажется такой легкой.
Она улыбнулась понимающе, покачала головой.
Несколькими часами позже, когда они зайдут пообедать, он, поможет ей раздеться и, улучив момент, пока она поправляет прическу, быстро и придирчиво оглядит ее одежку - обнаружит внутреннюю кулиску, застежку у горла и плотные манжеты, скрытые в рукавах. Анна, заметит эту тайную «ревизию» в зеркале, и когда они сядут за стол, позволит себе маленькое поощрение, на которое иначе не решилась бы.
Сам Иманд в оливковой парке, под которой виднеется терракотовый со светлым узором шарф - эта сочная выразительная гамма очень идет ему. Пряная терракота, смягченная спокойной зеленью и уравновешенная молочно-бежевым оттенком, подчеркивает блеск карих глаз, отзывается легкому румянцу. Анна вспоминает его букет - у парня определенно есть вкус.
И что случилось с ними за эти полгода? Раньше ведь разговаривали, смотрели друг на друга. И хотелось смотреть. Да и теперь хочется, только неловко. Впрочем, это скоро проходит - когда глазам их открываются пышные ренессансные дворцы, улетающие в мглистое небо башни и двурогий, весь в готических кружевах, собор святого Витта.
Пока любовались рябью черепицы в море красных крыш и тусклым лиловатым блеском Влтавы, препоясанной четырьмя мостами: «Сморите, ближний - Манесов, потом Карлов, Легии и самый дальний от нас - Йирасков», - она и думать забыла о своем смущении. Жадно слушала его истории о малахольном государе Рудольфе, которого дурачил собственный истопник - бывший шут его отца, о знаменитом алхимике, бежавшем ночью по веревочной лестнице - во-он из той башенки, о тайнах Оленьего рва, где львиный рык в ночи заставлял трястись не только оленьи поджилки.
Анна послушно поворачивала голову вслед за его рукой, сама же поглядывала на тонкий профиль блиставшего красноречием спутника, когда он этого не видел. Она ощущала признательность природе, наделившей ее двумя обязательными женскими умениями - чувствовать, когда мужчины смотрят на нее, и самой смотреть на них так, чтобы они этого не заметили.
День уже угасал, когда выйдя из ворот Титанов, охраняемых нарядными гвардейцами в полосатых будках, они пересекли Градчанскую площадь и направились в сторону сияющего праздничными огнями Страговского монастыря к старинному кабачку пана Войтылы, где кормят так вкусно, что она непременно сразу полюбит местную кухню. Кабатчик Войтыла, - дорогой рассказывал Иманд, - сам обожает стоять у плиты, как это делали сонмы его предков, владевшие харчевней чуть не со времен Максимиллиана II.
Отскобленная от снега брусчатка монастырского двора скользко поблескивает в свете фонарей, разгоняющих ранние зимние сумерки - законный предлог, чтоб держаться за услужливо подставленный локоть спутника. У барочной базилики Вознесения Девы Марии Анна, замедляет шаги.
- Какая успокоительная красота! Это здесь Моцарт импровизировал на органе?
- А вы знаете, что один из здешних братьев записал его музыку на слух? Ее иногда исполняют здесь. Хотите послушать?
Двери костела заперты, и она отвечает недоуменным взглядом.
- Не сейчас, вечером, - и, с тайным торжеством отметая ее робкое «но билеты…», - я надеялся, что вы захотите.
Пройдя через монастырский двор и отворив кованую калитку в ограде, они выходят на узкую улочку, по которой, указуя путь, плывут такие умопомрачительные ароматы, что даже не будь старомодной жестяной вывески на крыльце, ошибиться адресом невозможно. За массивной дубовой дверью с отполированной до блеска ручкой, на которой лежит масляный отблеск света от навесного фонаря, здесь должно быть доспевает жаркое, обильно приправленное перцем, чесноком и душистыми травами, томится, испуская пронзительный дух, кислая капуста, тушёная с черносливом и яблоками, и шкворчат на огромной сковороде пухлые лоснящиеся колбаски.
Окунувшись с холода в эти будоражащие запахи, они будто слегка опьянели - повеселели, разрумянились. Немолодой пан в длинном переднике свойски махнул им рукой из глубины уютно освещённого зальца, другой он прижимал к объёмистому животу сразу четыре пивных кружки. Анна скинула шубку на руки спутнику и осталась в длинном серо-голубом платье из тонкой шерсти, в узком вырезе которого светилась нитка розоватого жемчуга. Стоя у зеркала, она с любопытством смотрела, как он расстегивает молнию - что окажется под паркой? Ничего особенного - простой синий джемпер. Шарф он то ли забыл, то ли не захотел снять, и вновь она подивилась его умению сочетать краски с выгодой для себя. На фоне холодного основного тона терракотовые концы шарфа, казалось, медленно тлели, отдавая тепло притянутому к ним взгляду.
С энтузиазмом уселись они за покрытый неотбеленной льняной скатертью стол у окна в серебряных звёздочках инея. За тёмным стеклом срывался снег, засыпая тесное кривое ущелье улицы, освещенной как встарь, редкими большеголовыми фонарями. Внешнее пространство, казалось, естественно перетекало во внутреннее, сопрягая заоконный пейзаж с неоштукатуренной кладкой стен, увешанных гирляндами из елового лапника. От них исходил хвойно-смоляной дух Рождества и, смешиваясь с добрыми ароматами кухни, насыщал атмосферу кабачка флюидами праздника.
Откуда-то снизу, должно быть из подвала, где и сочинялась вся эта сложная кулинарная симфония, явился официант с хлебной корзиночкой и солидными книжками меню.
- Закажите вы, ладно? - Анна, не удержавшись, берёт себе булочку, в разрезе которой зернисто поблёскивает подтаявшее масло, смешанное с рубленой зеленью.
Не заглядывая в принесённые фолианты, Иманд с несколькими словами отсылает парня обратно и шутливо советует Анне поберечь аппетит, ибо жаркое прибудет на стол незамедлительно.
Их первый обед начинается в воодушевлённом молчании. Не потому что восхитительное содержимое горшочков - кролик в густом горчичном соусе с солеными огурчиками - так уж поглощает внимание. Просто разговор, легко лившийся на улице, когда можно было глазеть по сторонам, беспомощно замирает, едва они снова оказываются лицом к лицу. Ведь надо смотреть на того, с кем разговариваешь. Анна первая пробует преодолеть неприятное стеснение:
- Вот это съедобное облачко и есть кнедлик? - спрашивает она, разглядывая средневековый горшок в стенной нише позади сотрапезника. Ей не верится, она слышала, что кнедлики невкусные - просто пресное сыроватое печиво, соус с тарелки собирать.
- У Войтылы их делают по-особому, - отвечая, он вылавливает из горшочка лавровый лист, надеясь, что это выглядит непринуждённо. Взгляды на миг встречаются и, словно ожегшись друг о друга, бросаются в разные стороны. Неловкость только усиливается.
Мы похожи на разладившихся марионеток, и ведём себя просто глупо, - думает Анна. - Что ужасного в том, что мы небезразличны друг другу и оба это чувствуем? Любой разговор будет казаться притворством, пока не признаем свое увлечение откровенно - оно ведь не обязано быть серьезным. Вот тут-то она и решается на маленькое поощрение. Слегка откинувшись назад, устремляет на него дерзкие настойчивые глаза:
- Приятно, что мы снова за одним столом. Я часто вспоминала наши летние разговоры за едой, мне их не хватало.
- И мне, - преодолев секундное замешательство, просто отвечает он.
***
Казалось, теперь всё встало на свои места: голубые и карие глаза свободно встречались, и взоры их жарче слов свидетельствовали о взаимной значимости. Обыденные речи наполнялись особым, никому кроме них недоступным смыслом, и легкий румянец частенько заменял окончание прерванной фразы. Стоило одному повернуть голову, как мечтательная улыбка тут же ускользала с лица другого, и только деликатность удерживала их от взаимных разоблачений. Словом, они флиртовали. Обоюдно признанное тяготение одной души к другой вернуло естественность в их общение. Больше не требовалось выискивать предлог, чтобы сесть рядом, а соединяя руки на улице, делать вид, будто пальцы соприкоснулись случайно. И можно было с безотчетным доверием принимать его ограждающие от толпы объятия.
Стоя позади, Иманд заключает ее в охранное кольцо рук, вынуждая встречных расступаться, пока она с любопытством разглядывает бесчисленное каменное население Праги. Над недолговечными и потому всегда спешащими людьми, обитают те, для кого век не срок и кто, в отличие от них, помнит руки своего творца, будь то заскорузлые пальцы мастерового или резец богом поцелованного художника. Таинственное медленное бытие ангелов, мучеников, химер, горгулий, рыцарей и кариатид, обсевших пражские крыши, мосты и разные архитектурные выпуклости, увлекает ее воображение. Изысканное общество в сутанах и латах, мушкетерских плащах и мантиях открылось ей, когда Анна задрала голову взглянуть, чья это крылатая тень простерлась над ней, застя солнце. Верхние жители парят над людскими толпами в разряженной атмосфере разновысоких крыш, взирают с фасадов, карнизов, балконов, аттиков и парапетов. Сонмы Вацлавов и Карлов, Иржи и Войцехов, Якубов и Варфоломеев то ли изучают их, то ли за ними приглядывают от имени и по поручению инстанции отсель незримой.
Вот стоит в неприметной нише какой-нибудь Сигизмунд, а может Фердинанд или Августин, с задумчивым видом попирая босой стопой камень, и мотает на сивый от времени и чаячьего помета ус нехитрые рассужденья пробегающих мимо (куда они все несутся?) туристов: …где ж этот чертов Климентинум - пятый круг по кварталу наворачиваем! …почем шпикачки? А трдельники почем? Не, ну ва-аще уже!.. …это памятник Гусу? Что-то я не вижу тут никакого гуся… Н-да-с.
- Вот интересно, - говорит Анна, стоя в арке между Малостранскими башнями Карлова моста и задумчиво глядя поверх голов, - мы снизу любуемся их отрешёнными гипсовыми улыбками, пышными складками одеяний, их крылами, конями, копьями, кубками… а они нами?
- Им не до нас, - откликается голос над плечом, - у них свои счёты и распри. Если б, не дай бог, ожили, то-то пошла бы руготня и побранка!
- Это почему?
- Преодолевая уличный гам, Иманд, интимно склоняется к её уху.
- Видите вон там впереди оккупантов - тех, кто никогда отсюда не уходит?
Анна послушно устремляет непонимающий взгляд на мост, превращённый в торжище и балаган. Широкая каменная спина моста с гранитными ребрами парапетов, обжита торговцами и художниками, музыкантами и ремесленниками, обставлена брезентовыми стульчиками, перевернутыми шляпами, складнями, зонтиками, мольбертами. Их обтекает нескончаемый гомонящий «шанхай», вспыхивая блицами и деланными улыбками.
- Вы про китайских туристов, что ли?
- Нет, про тех, которые в тиарах и с жезлами.
- А почему они - оккупанты?
- Потому, что мост, задуманный в эпоху величия тем, чье имя он носит, строился как символ имперского статуса Праги. А спустя триста лет превратился в символ национального унижения. Смирённая Чехия лежала в то время под Габсбургами. С их благословения католические ордена - все эти иезуиты, августинцы, францисканцы, искореняли здесь протестантско-гуситскую ересь. Вот эти радетели веры и насадили на Карловом мосту «своих», утверждая подчиненность страны папе и Австрийской империи. С тех пор Чехия лидирует по числу костелов и монастырей на душу населения. И по числу атеистов тоже.
Что-то в его голосе заставило Анну обернуться, посмотреть ему в лицо, но он уклонился от взгляда: «Пойдем дальше?» По Мостецкой они дошли до собора Святого Микулаша, сияющего на солнце зеленой медью купола, и оттуда, повернув налево, двинулись по Кармелитской. Перебирая в уме недавний разговор и то, как он отвел глаза, словно боясь выдать себя, Анна смутно улавливает ту таинственную родственную связь, соединяющую человека с его городом, что-то вроде материнской пуповины, питающей не тело, но душу.
Всё здесь - улицы, по которым он ходит так, будто они тыщу лет принадлежат ему вместе со всей историей; гребёнки мостов с почерневшими от времени башнями; высокие скаты красных крыш, вздыбленные куполами и колокольнями, мансардами и печными трубами, шпилями и флюгерами, которыми они уже откуда только не любовались; обветренный прокопчённый камень церквей, слетающие сверху округлые гулкие голоса больших колоколов и звонкое переливчатое пение маленьких, шахматная брусчатка под ногами; веселый звон трамваев и ванильный дымок с уличных лотков, - во всём этом есть частица его самого. Лишившись Праги, он не станет сетовать и жаловаться, но сердце его осиротеет.
Анна затаённо вздыхает: он ведь не сознается, что тоскует по дому, но будет тосковать, если… И со злостью обрывает себя: перестань, сейчас же! Опять она забегает вперёд, хотя для этого по-прежнему никаких оснований. Они приятно проводят время, и похоже, Иманду этого достаточно. Но может она ошибается? Вот сейчас - куда они идут? Вдруг он ведёт её к себе в гости? Несколько дней назад она услышала обрывок телефонного разговора. Он сказал: «Да-да, дома, на Малой Стране». И теперь с утроенным любопытством разглядывает каждый фасад - не здесь ли? Вдруг он сейчас скажет: «Это мой дом. Хотите, зайдём, выпьем кофе?» Пригласи он её к себе, это значило бы куда больше, чем все их мелкие вольности друг с другом. Наверное.
- Куда мы идём? - с надеждой спрашивает она.
- Вон в ту кондитерскую, - Иманд показывает на другую сторону улицы, наискосок от церкви Богоматери Победоносной, где на днях они разглядывали умилительное восковое личико знаменитого младенца (имя Езулатко - показалось Анне очень смешным) и его бесчисленные наряды: бархат и кружева, драгоценные камни, золотое шитье, позументы… - Давайте выпьем чаю, а потом отвезу вас на виллу.
Это разумно: нужно отдохнуть и переодеться перед вечерним выходом. Анна всеми силами скрывает разочарование.
***
Как-то сам собой установился этот распорядок. С утра они отправляются гулять, потом вместе обедают. В сумерках настает время дать отдых гудящим ногам и переполненной впечатлениями голове. Вечером, сменив парку на элегантное пальто, он появлялся перед ней снова, приглашая в театр, на концерт или просто на ужин, благо, выбор вечерних удовольствий, развлечений и гастрономических соблазнов в рождественской Праге неистощим.
Как спутник он выше всяких похвал. Не будь Иманд так старомодно сдержан в обращении с ней, так скован в проявлении чувств, в нем, пожалуй, нельзя было бы найти ни единого недостатка. Даже склонность держать себя в рамках у него от чувства юмора - не обычного в наши дни остроумия (оно-то никогда не обращается внутрь, на своего носителя), но редкого умения видеть себя как бы со стороны и посмеяться над собой. Именно самоирония удерживает его от выдаваемой за свободу развязной непосредственности, которая бывает столь же обаятельна, сколь и несносна. Зато он умеет заставить слушать себя, и в любой обстановке держится с непринуждённой галантностью светского человека. Всегда безупречно, но без всякого франтовства одетый, и при этом ничуть не похожий на модную картинку, он возбуждает в Анне горделивое чувство одним своим присутствием рядом. Всякий, взглянувший на них, должен сразу понять: она пленила того, кого стоило пленить. К тому же Иманд не скрывает удовольствия, которое доставляет ему её общество. Отвечая на вовсе не кокетливый вопрос, не слишком ли много времени она у него отнимает, улыбнулся просто и сердечно: «Поверьте, мне самому этого хочется».
Несмотря на границы, которые он не спешит переступить, Анна ощущает себя предметом завидного внимания и охотно вдыхает фимиам поклонения. Она была бы совершенно счастлива, если б могла с уверенностью думать, что флирт, в котором Иманд оказался искуснее, чем она ожидала, прикрывает подлинное чувство. Может он ухаживает за ней, разыгрывая влюбленность, просто, чтоб сделать ей приятное? Бросает на нее восхищенные взоры, угадывает желания и всячески балует - все это входит в правила игры, и ровно ни к чему не обязывает обоих. Он попросту вскружил ей голову (возможно, сам того не желая). Правда, до сих пор ей хватало осмотрительности не выдавать себя. Но даже знай Иманд, каким восторгом полна из-за него эта изящная головка, он не изменил бы своего обращения с ней, ибо нуждается не в поощрении, а в ответном чувстве, равном его собственному.
То, что пробудила в нём Анна, ближе всего, хотя и неполно выражается старинным словом «благоговение», более точного он не знает. Рядом с этой девушкой он не просто чувствует себя живым, но странным образом ощущает, что само его существование оправдано.
Каждый раз прощаясь с ней на несколько часов, он силится убедить себя, будто после ее отъезда всё в его жизни останется как было. Работа по-прежнему будет увлекать, солнечные дни - радовать, а родной город - манить, в какой бы дали он ни оказался. Искусство не утратит своей прелести, книги и путешествия, останутся такими же интересными, женщины - красивыми, лошади - совершенными, кофе - крепким и ароматным, а смысл всего этого как и раньше будет ускользать от него.
Но все старания тщетны. Судьба настигла его как тать в подворотне - ограбила, лишила обычных житейских интересов и стремлений, оставив взамен одну всепоглощающую тоску. Никогда прежде он не ощущал одиночество так остро, как теперь, мысленно рисуя себе жизнь без любимого существа. Без Анны (хотя бы в отдаленной перспективе где-то на горизонте) он чувствует себя как банкрот, отдавший душу в заклад, и лишенный надежды вернуть её обратно. Говоря словами классика, его «терзает старомодный недуг, а не современная "физиологическая потребность"».
Мучимый сердечной болью, какую испытывает влюблённый, жаждущий недостижимого счастья со своей избранницей, при встречах с ней он являет опасное сочетание неукротимого чувства и сдержанности, скалы и стремнины. Временами, когда Анна не может видеть его лица, по нему, заставляя сжиматься губы, проходит тень какого-то внутреннего усилия, подобно глухому подземному ропоту, вызывая невидимое, но ощутимое содрогание безмятежного пейзажа.
Как всем тайно и взаимно влюбленным, происходящее мнится им двусмысленным и двузначным. Они пребывают в самой чудесной поре влюбленности, когда гадания о сердечных тайнах друг друга придают значительность случайным словам и жестам, наделяют события поверх явного смысла еще одним - непонятным, который нужно разгадать (он-то и представляется подлинным). Они живут, словно в двух мирах - реальность то и дело оборачивается своим туманным отражением, где всё вроде бы «то, да не то». Живут, томясь и трепеща в смутных предчувствиях, ощущая все, что творится с ними, как предвестие. Чего?
Иманд (26) - Анна (23)
Почему Анна согласилась? Она сумела бы отказаться, не будь у нее ясного предчувствия, подкрепленного трезвым расчетом. Сердце шептало, что объяснение между ними вот-вот случится. Отправившись в Прагу, она дала ему шанс. И себе.
Никто еще не объяснялся ей в любви, и то, что это могло быть так скоро, наполняло сердце опасной смесью трепета, застенчивости и пылкой смелости в ожидании близких и неотвратимых перемен в жизни. Оставшись одна, она нет-нет, да и замирала посреди дел, устремив перед собой невидящий взгляд, поглощенная романтической сценой, рисовавшейся ей во всех волнующих подробностях.
Ее не интересовали пошлые условности вроде: встанет ли он на одно колено? Должна ли она позволить ему поцелуй? Душа ее заранее устремляясь к тому неописуемому волнению, без которого уж конечно не обходится обоюдное раскрытие сердечных тайн, к тому бесхитростному восторгу свободного излияния долго скрываемой страсти. Она мысленно репетировала ободряющий взгляд, и те слова, какие надо будет произнести, уже теперь зная, что перезабудет их все от волнения, да и ладно. Ее будоражило сознание внезапной близости, какая наступит после их объяснения и того головокружительного счастья, которое отныне осияет их дни.
Вытягивая себя из этих грез, как рыбу из воды, Анна принужденно глотала обжигающий воздух реальности, отнюдь не дававшей повода к таким фантазиям. Она слишком забегает вперед. В самом деле, какие у нее основания ждать любовных признаний? Может он пригласил ее просто из чувства равновесия - желая отплатить за летнее гостеприимство. Разве сама она не сделала бы того же? Откуда ей знать, что на уме у мужчины, который, представ перед ней полгода спустя, был так обескураживающе сдержан? Что, если это лишь равнодушная симпатия человека, который хоть и обязан ей кое-чем, вовсе не собирается класть жизнь к ее ногам. И возможно ли, чтоб мужчина, одержимый столь сильными чувствами, чтобы просить ее руки, ни разу ничем не выдал их? Или он слишком благоразумен, чтоб совать шею в петлю неравного брака? Что ж, скоро она это узнает. И все же, выбирая платья для поездки, Анна не может не думать, которое из них будет на ней в ту самую минуту…
***
Как люди, разговаривая, смотрят друг на друга и относятся к этому так просто? С первых минут встречи их возвышенно-романтический лад разбился о прозу жизни. Краткая вспышка разговорчивости в вокзальной сутолоке, потом недолгая волнительная (им пришлось сесть рядом) поездка на виллу в предместье. Дорогой успели обсудить лишь то, что касалось ключей, регулировки отопления и тонкостей обращения с виртуальным ассистентом:
- Можно звать его по-домашнему - Гонза, это уменьшительное от Ян.
- Уменьшительное имя длиннее полного?
- Наследие Австро-Венгерских времен: Ян - по-немецки Ганс, отсюда и Гонза.
Этот почти деловой разговор породил между ними ту особую близость, какая возникает при взаимной неловкости. И наутро они начали с того, на чем остановились накануне - с обоюдной застенчивости.
Иманд заехал за ней сразу после завтрака. Анна в светлой расклешенной шубке явилась перед ним на заснеженном крыльце, зная, что прелестна, желая нравиться и стесняясь этого желания. «Хорошо выглядеть» с детства вменялось ей в обязанность, и теперь, презирая собственное кокетство, она не специально вырядилась, просто не умела иначе. Волосы она убрала под капюшон, но и под ним вьющиеся пряди ластились к щекам. В скудном зимнем свете обрамлявший их мех отливал жемчужно-розовым, кремовым, играл от малейшего ветерка перламутровыми переливами, вторя нежным краскам лица. Ах, если б можно было просто стоять тут и пялиться на нее, не боясь сойти за болвана… Но нужно что-то сказать - небанальное.
- Вы не замерзнете? Наверху в Старом Граде дует, - сказал! Молчал бы лучше! Но он правда обеспокоен - шубка кажется такой легкой.
Она улыбнулась понимающе, покачала головой.
Несколькими часами позже, когда они зайдут пообедать, он, поможет ей раздеться и, улучив момент, пока она поправляет прическу, быстро и придирчиво оглядит ее одежку - обнаружит внутреннюю кулиску, застежку у горла и плотные манжеты, скрытые в рукавах. Анна, заметит эту тайную «ревизию» в зеркале, и когда они сядут за стол, позволит себе маленькое поощрение, на которое иначе не решилась бы.
Сам Иманд в оливковой парке, под которой виднеется терракотовый со светлым узором шарф - эта сочная выразительная гамма очень идет ему. Пряная терракота, смягченная спокойной зеленью и уравновешенная молочно-бежевым оттенком, подчеркивает блеск карих глаз, отзывается легкому румянцу. Анна вспоминает его букет - у парня определенно есть вкус.
И что случилось с ними за эти полгода? Раньше ведь разговаривали, смотрели друг на друга. И хотелось смотреть. Да и теперь хочется, только неловко. Впрочем, это скоро проходит - когда глазам их открываются пышные ренессансные дворцы, улетающие в мглистое небо башни и двурогий, весь в готических кружевах, собор святого Витта.
Пока любовались рябью черепицы в море красных крыш и тусклым лиловатым блеском Влтавы, препоясанной четырьмя мостами: «Сморите, ближний - Манесов, потом Карлов, Легии и самый дальний от нас - Йирасков», - она и думать забыла о своем смущении. Жадно слушала его истории о малахольном государе Рудольфе, которого дурачил собственный истопник - бывший шут его отца, о знаменитом алхимике, бежавшем ночью по веревочной лестнице - во-он из той башенки, о тайнах Оленьего рва, где львиный рык в ночи заставлял трястись не только оленьи поджилки.
Анна послушно поворачивала голову вслед за его рукой, сама же поглядывала на тонкий профиль блиставшего красноречием спутника, когда он этого не видел. Она ощущала признательность природе, наделившей ее двумя обязательными женскими умениями - чувствовать, когда мужчины смотрят на нее, и самой смотреть на них так, чтобы они этого не заметили.
День уже угасал, когда выйдя из ворот Титанов, охраняемых нарядными гвардейцами в полосатых будках, они пересекли Градчанскую площадь и направились в сторону сияющего праздничными огнями Страговского монастыря к старинному кабачку пана Войтылы, где кормят так вкусно, что она непременно сразу полюбит местную кухню. Кабатчик Войтыла, - дорогой рассказывал Иманд, - сам обожает стоять у плиты, как это делали сонмы его предков, владевшие харчевней чуть не со времен Максимиллиана II.
Отскобленная от снега брусчатка монастырского двора скользко поблескивает в свете фонарей, разгоняющих ранние зимние сумерки - законный предлог, чтоб держаться за услужливо подставленный локоть спутника. У барочной базилики Вознесения Девы Марии Анна, замедляет шаги.
- Какая успокоительная красота! Это здесь Моцарт импровизировал на органе?
- А вы знаете, что один из здешних братьев записал его музыку на слух? Ее иногда исполняют здесь. Хотите послушать?
Двери костела заперты, и она отвечает недоуменным взглядом.
- Не сейчас, вечером, - и, с тайным торжеством отметая ее робкое «но билеты…», - я надеялся, что вы захотите.
Пройдя через монастырский двор и отворив кованую калитку в ограде, они выходят на узкую улочку, по которой, указуя путь, плывут такие умопомрачительные ароматы, что даже не будь старомодной жестяной вывески на крыльце, ошибиться адресом невозможно. За массивной дубовой дверью с отполированной до блеска ручкой, на которой лежит масляный отблеск света от навесного фонаря, здесь должно быть доспевает жаркое, обильно приправленное перцем, чесноком и душистыми травами, томится, испуская пронзительный дух, кислая капуста, тушёная с черносливом и яблоками, и шкворчат на огромной сковороде пухлые лоснящиеся колбаски.
Окунувшись с холода в эти будоражащие запахи, они будто слегка опьянели - повеселели, разрумянились. Немолодой пан в длинном переднике свойски махнул им рукой из глубины уютно освещённого зальца, другой он прижимал к объёмистому животу сразу четыре пивных кружки. Анна скинула шубку на руки спутнику и осталась в длинном серо-голубом платье из тонкой шерсти, в узком вырезе которого светилась нитка розоватого жемчуга. Стоя у зеркала, она с любопытством смотрела, как он расстегивает молнию - что окажется под паркой? Ничего особенного - простой синий джемпер. Шарф он то ли забыл, то ли не захотел снять, и вновь она подивилась его умению сочетать краски с выгодой для себя. На фоне холодного основного тона терракотовые концы шарфа, казалось, медленно тлели, отдавая тепло притянутому к ним взгляду.
С энтузиазмом уселись они за покрытый неотбеленной льняной скатертью стол у окна в серебряных звёздочках инея. За тёмным стеклом срывался снег, засыпая тесное кривое ущелье улицы, освещенной как встарь, редкими большеголовыми фонарями. Внешнее пространство, казалось, естественно перетекало во внутреннее, сопрягая заоконный пейзаж с неоштукатуренной кладкой стен, увешанных гирляндами из елового лапника. От них исходил хвойно-смоляной дух Рождества и, смешиваясь с добрыми ароматами кухни, насыщал атмосферу кабачка флюидами праздника.
Откуда-то снизу, должно быть из подвала, где и сочинялась вся эта сложная кулинарная симфония, явился официант с хлебной корзиночкой и солидными книжками меню.
- Закажите вы, ладно? - Анна, не удержавшись, берёт себе булочку, в разрезе которой зернисто поблёскивает подтаявшее масло, смешанное с рубленой зеленью.
Не заглядывая в принесённые фолианты, Иманд с несколькими словами отсылает парня обратно и шутливо советует Анне поберечь аппетит, ибо жаркое прибудет на стол незамедлительно.
Их первый обед начинается в воодушевлённом молчании. Не потому что восхитительное содержимое горшочков - кролик в густом горчичном соусе с солеными огурчиками - так уж поглощает внимание. Просто разговор, легко лившийся на улице, когда можно было глазеть по сторонам, беспомощно замирает, едва они снова оказываются лицом к лицу. Ведь надо смотреть на того, с кем разговариваешь. Анна первая пробует преодолеть неприятное стеснение:
- Вот это съедобное облачко и есть кнедлик? - спрашивает она, разглядывая средневековый горшок в стенной нише позади сотрапезника. Ей не верится, она слышала, что кнедлики невкусные - просто пресное сыроватое печиво, соус с тарелки собирать.
- У Войтылы их делают по-особому, - отвечая, он вылавливает из горшочка лавровый лист, надеясь, что это выглядит непринуждённо. Взгляды на миг встречаются и, словно ожегшись друг о друга, бросаются в разные стороны. Неловкость только усиливается.
Мы похожи на разладившихся марионеток, и ведём себя просто глупо, - думает Анна. - Что ужасного в том, что мы небезразличны друг другу и оба это чувствуем? Любой разговор будет казаться притворством, пока не признаем свое увлечение откровенно - оно ведь не обязано быть серьезным. Вот тут-то она и решается на маленькое поощрение. Слегка откинувшись назад, устремляет на него дерзкие настойчивые глаза:
- Приятно, что мы снова за одним столом. Я часто вспоминала наши летние разговоры за едой, мне их не хватало.
- И мне, - преодолев секундное замешательство, просто отвечает он.
***
Казалось, теперь всё встало на свои места: голубые и карие глаза свободно встречались, и взоры их жарче слов свидетельствовали о взаимной значимости. Обыденные речи наполнялись особым, никому кроме них недоступным смыслом, и легкий румянец частенько заменял окончание прерванной фразы. Стоило одному повернуть голову, как мечтательная улыбка тут же ускользала с лица другого, и только деликатность удерживала их от взаимных разоблачений. Словом, они флиртовали. Обоюдно признанное тяготение одной души к другой вернуло естественность в их общение. Больше не требовалось выискивать предлог, чтобы сесть рядом, а соединяя руки на улице, делать вид, будто пальцы соприкоснулись случайно. И можно было с безотчетным доверием принимать его ограждающие от толпы объятия.
Стоя позади, Иманд заключает ее в охранное кольцо рук, вынуждая встречных расступаться, пока она с любопытством разглядывает бесчисленное каменное население Праги. Над недолговечными и потому всегда спешащими людьми, обитают те, для кого век не срок и кто, в отличие от них, помнит руки своего творца, будь то заскорузлые пальцы мастерового или резец богом поцелованного художника. Таинственное медленное бытие ангелов, мучеников, химер, горгулий, рыцарей и кариатид, обсевших пражские крыши, мосты и разные архитектурные выпуклости, увлекает ее воображение. Изысканное общество в сутанах и латах, мушкетерских плащах и мантиях открылось ей, когда Анна задрала голову взглянуть, чья это крылатая тень простерлась над ней, застя солнце. Верхние жители парят над людскими толпами в разряженной атмосфере разновысоких крыш, взирают с фасадов, карнизов, балконов, аттиков и парапетов. Сонмы Вацлавов и Карлов, Иржи и Войцехов, Якубов и Варфоломеев то ли изучают их, то ли за ними приглядывают от имени и по поручению инстанции отсель незримой.
Вот стоит в неприметной нише какой-нибудь Сигизмунд, а может Фердинанд или Августин, с задумчивым видом попирая босой стопой камень, и мотает на сивый от времени и чаячьего помета ус нехитрые рассужденья пробегающих мимо (куда они все несутся?) туристов: …где ж этот чертов Климентинум - пятый круг по кварталу наворачиваем! …почем шпикачки? А трдельники почем? Не, ну ва-аще уже!.. …это памятник Гусу? Что-то я не вижу тут никакого гуся… Н-да-с.
- Вот интересно, - говорит Анна, стоя в арке между Малостранскими башнями Карлова моста и задумчиво глядя поверх голов, - мы снизу любуемся их отрешёнными гипсовыми улыбками, пышными складками одеяний, их крылами, конями, копьями, кубками… а они нами?
- Им не до нас, - откликается голос над плечом, - у них свои счёты и распри. Если б, не дай бог, ожили, то-то пошла бы руготня и побранка!
- Это почему?
- Преодолевая уличный гам, Иманд, интимно склоняется к её уху.
- Видите вон там впереди оккупантов - тех, кто никогда отсюда не уходит?
Анна послушно устремляет непонимающий взгляд на мост, превращённый в торжище и балаган. Широкая каменная спина моста с гранитными ребрами парапетов, обжита торговцами и художниками, музыкантами и ремесленниками, обставлена брезентовыми стульчиками, перевернутыми шляпами, складнями, зонтиками, мольбертами. Их обтекает нескончаемый гомонящий «шанхай», вспыхивая блицами и деланными улыбками.
- Вы про китайских туристов, что ли?
- Нет, про тех, которые в тиарах и с жезлами.
- А почему они - оккупанты?
- Потому, что мост, задуманный в эпоху величия тем, чье имя он носит, строился как символ имперского статуса Праги. А спустя триста лет превратился в символ национального унижения. Смирённая Чехия лежала в то время под Габсбургами. С их благословения католические ордена - все эти иезуиты, августинцы, францисканцы, искореняли здесь протестантско-гуситскую ересь. Вот эти радетели веры и насадили на Карловом мосту «своих», утверждая подчиненность страны папе и Австрийской империи. С тех пор Чехия лидирует по числу костелов и монастырей на душу населения. И по числу атеистов тоже.
Что-то в его голосе заставило Анну обернуться, посмотреть ему в лицо, но он уклонился от взгляда: «Пойдем дальше?» По Мостецкой они дошли до собора Святого Микулаша, сияющего на солнце зеленой медью купола, и оттуда, повернув налево, двинулись по Кармелитской. Перебирая в уме недавний разговор и то, как он отвел глаза, словно боясь выдать себя, Анна смутно улавливает ту таинственную родственную связь, соединяющую человека с его городом, что-то вроде материнской пуповины, питающей не тело, но душу.
Всё здесь - улицы, по которым он ходит так, будто они тыщу лет принадлежат ему вместе со всей историей; гребёнки мостов с почерневшими от времени башнями; высокие скаты красных крыш, вздыбленные куполами и колокольнями, мансардами и печными трубами, шпилями и флюгерами, которыми они уже откуда только не любовались; обветренный прокопчённый камень церквей, слетающие сверху округлые гулкие голоса больших колоколов и звонкое переливчатое пение маленьких, шахматная брусчатка под ногами; веселый звон трамваев и ванильный дымок с уличных лотков, - во всём этом есть частица его самого. Лишившись Праги, он не станет сетовать и жаловаться, но сердце его осиротеет.
Анна затаённо вздыхает: он ведь не сознается, что тоскует по дому, но будет тосковать, если… И со злостью обрывает себя: перестань, сейчас же! Опять она забегает вперёд, хотя для этого по-прежнему никаких оснований. Они приятно проводят время, и похоже, Иманду этого достаточно. Но может она ошибается? Вот сейчас - куда они идут? Вдруг он ведёт её к себе в гости? Несколько дней назад она услышала обрывок телефонного разговора. Он сказал: «Да-да, дома, на Малой Стране». И теперь с утроенным любопытством разглядывает каждый фасад - не здесь ли? Вдруг он сейчас скажет: «Это мой дом. Хотите, зайдём, выпьем кофе?» Пригласи он её к себе, это значило бы куда больше, чем все их мелкие вольности друг с другом. Наверное.
- Куда мы идём? - с надеждой спрашивает она.
- Вон в ту кондитерскую, - Иманд показывает на другую сторону улицы, наискосок от церкви Богоматери Победоносной, где на днях они разглядывали умилительное восковое личико знаменитого младенца (имя Езулатко - показалось Анне очень смешным) и его бесчисленные наряды: бархат и кружева, драгоценные камни, золотое шитье, позументы… - Давайте выпьем чаю, а потом отвезу вас на виллу.
Это разумно: нужно отдохнуть и переодеться перед вечерним выходом. Анна всеми силами скрывает разочарование.
***
Как-то сам собой установился этот распорядок. С утра они отправляются гулять, потом вместе обедают. В сумерках настает время дать отдых гудящим ногам и переполненной впечатлениями голове. Вечером, сменив парку на элегантное пальто, он появлялся перед ней снова, приглашая в театр, на концерт или просто на ужин, благо, выбор вечерних удовольствий, развлечений и гастрономических соблазнов в рождественской Праге неистощим.
Как спутник он выше всяких похвал. Не будь Иманд так старомодно сдержан в обращении с ней, так скован в проявлении чувств, в нем, пожалуй, нельзя было бы найти ни единого недостатка. Даже склонность держать себя в рамках у него от чувства юмора - не обычного в наши дни остроумия (оно-то никогда не обращается внутрь, на своего носителя), но редкого умения видеть себя как бы со стороны и посмеяться над собой. Именно самоирония удерживает его от выдаваемой за свободу развязной непосредственности, которая бывает столь же обаятельна, сколь и несносна. Зато он умеет заставить слушать себя, и в любой обстановке держится с непринуждённой галантностью светского человека. Всегда безупречно, но без всякого франтовства одетый, и при этом ничуть не похожий на модную картинку, он возбуждает в Анне горделивое чувство одним своим присутствием рядом. Всякий, взглянувший на них, должен сразу понять: она пленила того, кого стоило пленить. К тому же Иманд не скрывает удовольствия, которое доставляет ему её общество. Отвечая на вовсе не кокетливый вопрос, не слишком ли много времени она у него отнимает, улыбнулся просто и сердечно: «Поверьте, мне самому этого хочется».
Несмотря на границы, которые он не спешит переступить, Анна ощущает себя предметом завидного внимания и охотно вдыхает фимиам поклонения. Она была бы совершенно счастлива, если б могла с уверенностью думать, что флирт, в котором Иманд оказался искуснее, чем она ожидала, прикрывает подлинное чувство. Может он ухаживает за ней, разыгрывая влюбленность, просто, чтоб сделать ей приятное? Бросает на нее восхищенные взоры, угадывает желания и всячески балует - все это входит в правила игры, и ровно ни к чему не обязывает обоих. Он попросту вскружил ей голову (возможно, сам того не желая). Правда, до сих пор ей хватало осмотрительности не выдавать себя. Но даже знай Иманд, каким восторгом полна из-за него эта изящная головка, он не изменил бы своего обращения с ней, ибо нуждается не в поощрении, а в ответном чувстве, равном его собственному.
То, что пробудила в нём Анна, ближе всего, хотя и неполно выражается старинным словом «благоговение», более точного он не знает. Рядом с этой девушкой он не просто чувствует себя живым, но странным образом ощущает, что само его существование оправдано.
Каждый раз прощаясь с ней на несколько часов, он силится убедить себя, будто после ее отъезда всё в его жизни останется как было. Работа по-прежнему будет увлекать, солнечные дни - радовать, а родной город - манить, в какой бы дали он ни оказался. Искусство не утратит своей прелести, книги и путешествия, останутся такими же интересными, женщины - красивыми, лошади - совершенными, кофе - крепким и ароматным, а смысл всего этого как и раньше будет ускользать от него.
Но все старания тщетны. Судьба настигла его как тать в подворотне - ограбила, лишила обычных житейских интересов и стремлений, оставив взамен одну всепоглощающую тоску. Никогда прежде он не ощущал одиночество так остро, как теперь, мысленно рисуя себе жизнь без любимого существа. Без Анны (хотя бы в отдаленной перспективе где-то на горизонте) он чувствует себя как банкрот, отдавший душу в заклад, и лишенный надежды вернуть её обратно. Говоря словами классика, его «терзает старомодный недуг, а не современная "физиологическая потребность"».
Мучимый сердечной болью, какую испытывает влюблённый, жаждущий недостижимого счастья со своей избранницей, при встречах с ней он являет опасное сочетание неукротимого чувства и сдержанности, скалы и стремнины. Временами, когда Анна не может видеть его лица, по нему, заставляя сжиматься губы, проходит тень какого-то внутреннего усилия, подобно глухому подземному ропоту, вызывая невидимое, но ощутимое содрогание безмятежного пейзажа.
Как всем тайно и взаимно влюбленным, происходящее мнится им двусмысленным и двузначным. Они пребывают в самой чудесной поре влюбленности, когда гадания о сердечных тайнах друг друга придают значительность случайным словам и жестам, наделяют события поверх явного смысла еще одним - непонятным, который нужно разгадать (он-то и представляется подлинным). Они живут, словно в двух мирах - реальность то и дело оборачивается своим туманным отражением, где всё вроде бы «то, да не то». Живут, томясь и трепеща в смутных предчувствиях, ощущая все, что творится с ними, как предвестие. Чего?