Флирт (2)
Прага
Иманд (26) - Анна (23)
Чем меньше дней остается у них в запасе, тем больше надежд возлагает Анна на оставшиеся. Ее снедает беспокойное ожидание: когда же? Чая близкой развязки, она всё же не смеет подтолкнуть его. Их прогулки всё так же длинны, а беседы содержательны и бесконечно далеки от того, что волнует обоих. Пребывая в непрестанном напряжении, она теперь часто кажется рассеянной, и в то же время поглощённой чем-то, словно прислушивается посреди разговора к дальнему еле слышному звуку.
В один из таких дней, в послеобеденный час, когда на Староместской площади уже расцвели, разгоняя вьюжную мглу, лунно-золотые гроздья фонарей, и тёмная громада Тынского храма, заслоненная несущейся стеной снега, почти пропала из глаз, они вышли из костёла Святого Микулаша, где слушали концерт валлийского хора, и поразились перемене погоды. От полуденной морозной ясности не осталось и следа - в метельных сумерках Прага клубилась и дымилась. Сверху валило, как из распоротой перины, но снег не падал, а вздымаемый ветром носился в дрожащем воздухе, перемешивая небо и землю. Город со всеми его дворцами, куполами, мостами и башнями, казалось, снялся с места и летел куда-то вместе с ними, застывшими посреди этого коловращения. Выходившие из костёла люди ахали и тут же исчезали в колыхании снежных завес. Скоро они остались вдвоём в бурлящем будто испаряющемся пространстве.
- Пойдёмте сейчас в Йозефов, - предложила Анна. Не могли же они в самом деле упустить это волшебство. - Там наверно ни души теперь.
Да, заманчиво очутиться в таком месте в эту сгинь-непогодицу, когда с улиц наверняка вымело даже самых упертых туристов. К тому же это совсем рядом.
- Держитесь, - он подставил ей локоть. - А замёрзнем - там есть одно славное местечко.
На Парижской дуло в спину. Идти по змеящейся поземками улице мимо сиявших ламповым светом витрин, было легко. Изредка из снежной круговерти выныривали побелевшие ослеплённые вьюгой лица, с надвинутыми до бровей шарфами, или укутанные в мохнатые заиндевелые воротники. Опутанные гирляндами деревья по обеим сторонам улицы тускло светились сквозь бурлящую мглу как далекие туманности за краем вселенной. Метельный мир утратил знакомые очертания, привычная посюсторонняя реальность будто наизнанку вывернулась - Анна даже не удивилась, когда откуда-то сбоку из секущей ледяной крупы вылупилась на нее со стены оскаленная клыкастая каменная пасть - и тут же пропала, точно ветром унесло. Вот промчалась мимо чья-то безглазая тень - они еле успели посторониться - человек ли? Сверху за шиворот сыпануло колючим холодом - сугроб с балкона смело, или… уже не узнать. Как не узнать и саму фешенебельную Парижскую.
Совсем недавно они шли здесь - Анна тогда еще не знала, что это, и, глазея по сторонам, решила про себя: не улица - торт с розочками - торжествующий наглый модерн: неоготика, необарокко, нео… то нео… сё. Встречная пожилая пара с раскрытым путеводителем в руках обратилась к ним:
- Не подскажете, где тут еврейское гетто?
Иманд остановился.
- Его давно снесли. Вот «Париж» вместо него построили, - и, услышав смешливое фырканье Анны: «Париж?» - Ну, таким его представляли в те времена.
У Староновой синагоги, спасаясь от резкого ветра, нырнули в узенькую улочку, соединяющую Парижскую с Мейзеловой и остановились под Еврейской ратушей. Тротуар перед синагогой вечно забитый зеваками, пустовал. Вокруг клубилась вьюга, но здесь было тихо, медленно отвесно валил снег.
- Почему ее называют так странно - Староновой?
- Новой она считалась в 13 веке, а старым был тогда молитвенный дом. Сейчас она старше четырех других лет на триста - как ее еще называть?
- Странное здесь место, правда? Центр города, а перед глазами то же, что и восемьсот лет назад - будто в чужое время забрели.
- Посмотрите наверх - вон туда. Часы видите?
Анна задрала голову, вгляделась в снежную мельтешню.
- Которые из двух?
- На нижние смотрите - на фронтоне.
Черный циферблат, на нем что-то непонятное - не цифры, не буквы… стрелки-луковки дрогнули, отколов крупную секунду - она недоверчиво помотала головой: не может быть! Показалось?
- Они что, задом наперед идут - в прошлое?!
- Не верите? «И стрелки на часах еврейского квартала/ Вспять поползли и прошлое настало…»*
Она смотрит на него так, будто это он заставил часы идти в обратную сторону. И время тоже.
- Что это за место?
- Красная улочка.
- Красная?
- Здесь когда-то стояли дома мясников, их красили в красный цвет.
- А почему мясники жили рядом с молельней?
- Ну, это была уважаемая профессия, они поставляли кошерную еду. И вообще считались оплотом, особенно с тех пор, как прогнали погромщиков-флагеллантов.
- Флагелланты - которые плетьми себя били? Это же тыщу лет назад было…
- У евреев долгая память. К тому же после флагеллантов поселение обнесли стеной и поставили ворота - это уж не забудешь.
- Но синагогу построили позже?
- Через сто с лишним лет. Мясники не сразу здесь поселились.
Тишина бывшего гетто проникает в них как радиация. На фоне гула метели, убаюкавшей слух, она начинает распадаться, испуская атомы давно исчезнувших звуков. Будто древний камень синагоги отдает накопленное за века эхо голосов, шарканья башмаков, шелеста юбок, скрипа дверей - интересно, какой у здешней тишины период полураспада? - …монотонного речитатива молитв, надсадного кашля, детского плача и чего-то еще… гулкого содрогания земли под ногами - метро?
- Вы слышите?
- Что?
- Не знаю… земля дрожит. Будто шаги.
Он честно прислушивается.
- Думаете, Голем?
Анна молча испытующе смотрит на него. Кто знает, кого можно было встретить на этих улицах пятьсот лет назад. Непонятный озноб сотрясает ее - она в самом деле слышит гулкие шаги - все ближе.
- Это наверно машины снег убирают - ветер разносит шум. Вам холодно? Здесь за углом варят хороший кофе.
Кофейня оказалась крохотной, на три столика, да и те сейчас пустовали. Зато к кофе здесь подавали горячие вдолки**, жареный сыр, и домашнее печенье.
- У них с другой стороны пекарня, - объясняет Иманд, - вон за той зеленой дверью. Здесь делают самые вкусные «штрамберские уши»***, захватим их с собой.
Они занимают столик у стены, увешанной чёрно-белыми снимками и рисунками, пражского гетто в последние годы перед санацией.
Рассматривая нагромождение убогих лачуг, коросту разновысоких крыш, путаницу тёмных кривых двориков и переулков, не лишённых, однако, мрачного колорита, Анна замечает отдельно висящую старинную гравюру. Ночь, полная луна освещает кособокие хибарки под нависшими крышами и немощёную улицу с набитыми колеями, в которых жирно поблёскивает грязь. На стенах лежит уродливая черная тень великана с маленькой головой, мощным торсом и пудовыми кулаками. Такими фигурками из обожжённой тёмно-красной глины забиты все здешние сувенирные лавочки.
- Похоже на кошмарный сон Атанасиуса Перната****, да?
- Исторически довольно точный, - накладывая в середину вдолки клубничное варенье и придвигая лакомство девушке, откликается Иманд. - В те времена, когда Голем ходил здесь, Мейзел ещё не успел замостить улицы.
- Ходил? Но это же сказка!
- Не всякая сказка - ложь. И Голем не обязательно выдумка. Он вполне мог быть сложным автоматом - модная в то время идея: Дюрер, да Винчи, Галилей, не шутя ею увлекались, и не только в теории.
- Вы мне сейчас напомнили... Однажды я видела механического монаха, сделанного в середине 16 века придворным мастером Фердинанда I, который правил тогда Священной Римской империей. Падре ходил - у него были колёсики под рясой, крестился, бил себя в грудь, поднимал распятие, целовал его, ворочал глазами и беззвучно шептал молитвы. Так вот монах - он, кстати, до сих пор цел и работает - современник Голема. Конечно, это всего лишь игрушка, сделанная для больного царевича.
Иманд кивает:
- Вот видите, и таких «автоматонов» с доантичных времен хватало. Отчего бы и в средневековой Праге, в еврейском гетто, где было полно искусных ремесленников, не сработать нечто подобное? Это сейчас кажется фантастикой. Нам, самодовольным потомкам, верящим, что андроид - это операционка для смартфонов, куда проще вообразить предков-недоумков, лепящих себе из глины защитника и оживляющих его с помощью пергамента с кабалистическими знаками, чем совершенный автомат, патрулирующий ночное гетто, и наводящий ужас на иноверцев.
- Но зачем такие сложности? К тому же в квартале, полном бедноты…
- Ну, деньги-то у евреев водились и немалые. Ведь они жили здесь на положении «слуг казны» и обязаны были пополнять ее, когда государь нуждался в займах. У одного только Мордехая Мейзела - банкира Рудольфа II деньжат было в пересчёте на серебро 14 тонн.
- А? - от удивления Анна даже жевать перестала.
- Помните, был такой знаменитый пират Генри Морган? Он разграбил два богатейших испанских города в Южной Америке, захватил золото, серебро, алмазы на полмиллиона песо - это как раз эквивалент богатству Мейзела.
- И всё-таки… - Анна съела всё варенье из пончика и нацелилась ложкой в вазочку с клубникой, которую собеседник немедленно придвинул к ней. - Попробуйте, какое варенье вкусное, а то вы ничего не едите. Вот так: ягодку на кусочек сыра - ммм... Все-таки, зачем им понадобился этот механический монстр?
- Чтоб охранять общину от происков соседей. Те так и норовили протащить в гетто христианского покойника, а еще лучше ребенка, чтоб обвинить его обитателей: пьют, мол, сукины дети христианскую кровушку, в мацу свою подмешивают! Вы ведь слышали о Пражских погромах? Ну вот. Страх - лучший защитник. Весть о Големе, якобы оживленном искусством главного раввина, обороняла всяко надежней, чем мясники с ножами и факелами. Поди-ка потягайся с колдовством!
- А разве рабби Лёва не позже к этому приплели? Не сам же он рычаги и шестеренки для Голема точил. Да и не вяжется знаток Талмуда, философ и астроном с оживлением глиняных болванов.
- Да, это уж потом придумали, что по-своему логично, согласитесь. Кто как ни духовный глава общины мог заступиться за единоверцев? Пражане в математике и философии не смыслили и считали «большого рабби» великим магом, чудотворцем, раз к нему сам император - с почтением. Да такому человеку кусок глины оживить…
Он оставляет паузу для ее реплики. Но Анна больше не знает, что сказать, пауза длится. И весь разговор, за который оба до сих пор неосознанно цеплялись, затягивается в эту паузу, иссякает. Тишина сразу обнажает скрываемую за болтовней истину: их время уходит, а ничего по-настоящему важного ещё не сказано. Страх, что этого так и не случится, сжимает Анне горло. Она безотчётно надеется, что ее красноречивое молчание подскажет новое - желанное направление беседы. Они одни, лучшего момента может и не представиться. Анна опускает глаза, будто бы рассматривая осадок на дне чашки.
Он и рад бы заговорить. Всё побуждает его к этому: бесцельно утекающие минуты и то неистовое сладостное влечение, из-за которого весь его мир давно и бесповоротно заключён в единственном человеке. Наверно, если признать это вслух, станет легче. Возможно, она даже взглянет на него с сочувствием. Но нет, его чувства - его проблемы, он должен справиться с этим, и справится. Уже одно то, что сидящая напротив девушка стоит самой высокой и преданной любви, приносит ему тихую отраду. Он всегда будет знать, что Анна есть на свете, и, видит бог, это немало! Пусть ничего больше не будет, но в минуту самоотречения его любовь возвышается до последних доступных смертному высот и обретает удовлетворение в совершенстве своего предмета.
Отодвинув наконец пустую чашку, Анна рассеяно берёт со стола салфетку, складывает её треугольничком, загибает уголки, заглаживает сгибы, словно ей нужно чем-то занять себя, в ожидании того, что должно случиться. Это таинственное «что-то» постоянно присутствует в её внутренней жизни, и порой обнаруживает себя в минуты, когда способность впитывать новые впечатления ослабевает. Вот сейчас она кажется ушедшей в себя и в то же время настороженной, будто вот-вот раздастся долгожданный телефонный звонок. Должно быть, она устала от долгой поездки, необходимости всё время проявлять вежливое внимание, да и от его общества тоже - неудивительно, когда он целыми днями не оставляет её своими затеями. И если не хочет окончательно надоесть ей...
- Скоро наши каникулы кончатся, - с мягкостью в голосе, словно бы извиняясь за что-то, начинает он, - и я хотел бы, чтоб вы знали...
Порывистый как дыхание румянец мгновенно приливает к её щекам, непостижимым образом убеждая его в правильности своей догадки: ну конечно, она устала от него, сколько можно! Просто стесняется сказать. Он должен сам...
- ...для меня это были замечательные дни (лучшие в жизни, вообще-то - но до таких мелодраматических откровений он не опустится), и я благодарен, что вы разделили их со мной.
Салфетка, на которую, кажется, устремлено всё внимание Анны, позволяет ей не поднимать глаз выше его губ. Она купается в звуках любимого голоса, в этих тёплых, впервые обращённых к ней интонациях.
- Но вижу, вы утомлены и нуждаетесь в отдыхе. Хотите, сделаем перерыв на сегодняшний вечер?
Смысл сказанного не сразу доходит до неё сквозь ласку, но достигнув сознания, поражает так, как не поразила бы даже неприкрытая грубость. Так вот в чём дело! Он ищет повод отделаться от неё - она ему прискучила! Краска мгновенно отливает со щёк.
Всё так же, не поднимая глаз и твердо выговаривая слова, Анна произносит всё то, что он, по-видимому, ожидает услышать: она глубоко признательна за оказанный ей радушный приём и вовсе не против провести спокойный вечер в одиночестве.
Смущённый этим официально-вежливым тоном и, не зная, что ещё сказать, Иманд высиживает пару-тройку томительных минут и встает, собираясь позвать запропавшего куда-то официанта, спросить счёт. Анна будто очнувшись, сама не зная зачем, тоже поднимается, уронив салфетку - от жгучего разочарования и старания его не выдать, она утратила обычное самообладание. Иманд машинально наклонился, подобрал слетевшую бумажку, а когда выпрямился, прямо перед ним очутилась прелестная грудь, которой казалось, не хватало воздуха, беспомощно трепещущее горло, дрожащие губы и самые красивые на свете глаза, блестящие от непролитых слёз.
О, это неотразимое для любящего сердца выражение стоически переносимой тайной скорби! Без сомнения его причиной стала какая-то только что сделанная им глупость. Реакция девушки привела его в растерянность, внушила чувство вины.
- Что с вами? Чем вы расстроены? Пожалуйста, скажите, - голос прозвучал отрывисто и неловко. Она, казалось, не слышала или не поняла ни слова, молча обожгла долгим взглядом. Это молчание и было ответом. Оно произвело в нем переворот, сравнимый со вспышкой совсем было затухшей искры. Все его безумные надежды разом воспрянули, и Анна, чутьем угадав в нем перемену, смотрит в упор, обезоруженная до нежности. Кто знает, чем бы закончилась эта странная прелюдия к объяснению, не появись из-за зеленой двери довольный официант с пакетиком печенья:
- Держите, они еще теплые!
Из пакета сладко пахнуло поджаристой пряной сдобой, и оба с готовностью ухватились за новый повод - отступили от края, дружно захрустели, заговорили, одобрительно кивая и двусмысленно улыбаясь друг другу.
Так с пакетом в руках и вышли на улицу. Метель утихла, но мелкий алмазно сверкающий снег все еще висел в безлюдном молочно светящемся пространстве, сливая воедино небо и землю. Откуда-то доносилось печальное торжественное пение - должно быть в ближнем переулке шло богослужение, слышное через наружные динамики. Воздух помягчел, напитался влагой близкой оттепели.
- Чувствуете, как потеплело? - спрашивает он, соображая, как бы переиграть планы на вечер.
- Тогда пойдемте гулять, - выручая его, говорит Анна. - Насидимся еще дома-то. Смотрите, красота какая!
- Хотите, покажу вам Лоретанскую капеллу? - чувствуя живейшую благодарность к ней, предлагает спутник.
- Это на Градчанах? Мы ведь можем отсюда - пешком до Малостранской, да? А там на трамвайчике.
- Или через Чехов мост, а дальше подъедем.
- Выбирайте вы, - она обращает к нему порозовевшее лицо, веселые глаза. - Давайте нагуляемся хорошенько, и к Войтыле - ужинать, согласны?
------------------------
*Гийом Аполлинер «Зона» - Иманд прочел на чешском в переводе Гашека, а я цитирую русский перевод.
**Вдолки - пончики из дрожжевого теста с небольшим углублением сверху для начинок, их едят с джемом, взбитыми сливками, творожным сыром.
***Штрамберские уши - разновидность тонкого, скрученного в форме «ушей» печенья. Его пекут в память об осаде татарами замка Штрамберк в 13 веке. По легенде захватчики-татары отступили под натиском бури и бросили под стенами мешок с ушами, отрезанными у христианских пленников.
****Атанасиус Пернат - персонаж романа Густава Майринка «Голем».
Иманд (26) - Анна (23)
Чем меньше дней остается у них в запасе, тем больше надежд возлагает Анна на оставшиеся. Ее снедает беспокойное ожидание: когда же? Чая близкой развязки, она всё же не смеет подтолкнуть его. Их прогулки всё так же длинны, а беседы содержательны и бесконечно далеки от того, что волнует обоих. Пребывая в непрестанном напряжении, она теперь часто кажется рассеянной, и в то же время поглощённой чем-то, словно прислушивается посреди разговора к дальнему еле слышному звуку.
В один из таких дней, в послеобеденный час, когда на Староместской площади уже расцвели, разгоняя вьюжную мглу, лунно-золотые гроздья фонарей, и тёмная громада Тынского храма, заслоненная несущейся стеной снега, почти пропала из глаз, они вышли из костёла Святого Микулаша, где слушали концерт валлийского хора, и поразились перемене погоды. От полуденной морозной ясности не осталось и следа - в метельных сумерках Прага клубилась и дымилась. Сверху валило, как из распоротой перины, но снег не падал, а вздымаемый ветром носился в дрожащем воздухе, перемешивая небо и землю. Город со всеми его дворцами, куполами, мостами и башнями, казалось, снялся с места и летел куда-то вместе с ними, застывшими посреди этого коловращения. Выходившие из костёла люди ахали и тут же исчезали в колыхании снежных завес. Скоро они остались вдвоём в бурлящем будто испаряющемся пространстве.
- Пойдёмте сейчас в Йозефов, - предложила Анна. Не могли же они в самом деле упустить это волшебство. - Там наверно ни души теперь.
Да, заманчиво очутиться в таком месте в эту сгинь-непогодицу, когда с улиц наверняка вымело даже самых упертых туристов. К тому же это совсем рядом.
- Держитесь, - он подставил ей локоть. - А замёрзнем - там есть одно славное местечко.
На Парижской дуло в спину. Идти по змеящейся поземками улице мимо сиявших ламповым светом витрин, было легко. Изредка из снежной круговерти выныривали побелевшие ослеплённые вьюгой лица, с надвинутыми до бровей шарфами, или укутанные в мохнатые заиндевелые воротники. Опутанные гирляндами деревья по обеим сторонам улицы тускло светились сквозь бурлящую мглу как далекие туманности за краем вселенной. Метельный мир утратил знакомые очертания, привычная посюсторонняя реальность будто наизнанку вывернулась - Анна даже не удивилась, когда откуда-то сбоку из секущей ледяной крупы вылупилась на нее со стены оскаленная клыкастая каменная пасть - и тут же пропала, точно ветром унесло. Вот промчалась мимо чья-то безглазая тень - они еле успели посторониться - человек ли? Сверху за шиворот сыпануло колючим холодом - сугроб с балкона смело, или… уже не узнать. Как не узнать и саму фешенебельную Парижскую.
Совсем недавно они шли здесь - Анна тогда еще не знала, что это, и, глазея по сторонам, решила про себя: не улица - торт с розочками - торжествующий наглый модерн: неоготика, необарокко, нео… то нео… сё. Встречная пожилая пара с раскрытым путеводителем в руках обратилась к ним:
- Не подскажете, где тут еврейское гетто?
Иманд остановился.
- Его давно снесли. Вот «Париж» вместо него построили, - и, услышав смешливое фырканье Анны: «Париж?» - Ну, таким его представляли в те времена.
У Староновой синагоги, спасаясь от резкого ветра, нырнули в узенькую улочку, соединяющую Парижскую с Мейзеловой и остановились под Еврейской ратушей. Тротуар перед синагогой вечно забитый зеваками, пустовал. Вокруг клубилась вьюга, но здесь было тихо, медленно отвесно валил снег.
- Почему ее называют так странно - Староновой?
- Новой она считалась в 13 веке, а старым был тогда молитвенный дом. Сейчас она старше четырех других лет на триста - как ее еще называть?
- Странное здесь место, правда? Центр города, а перед глазами то же, что и восемьсот лет назад - будто в чужое время забрели.
- Посмотрите наверх - вон туда. Часы видите?
Анна задрала голову, вгляделась в снежную мельтешню.
- Которые из двух?
- На нижние смотрите - на фронтоне.
Черный циферблат, на нем что-то непонятное - не цифры, не буквы… стрелки-луковки дрогнули, отколов крупную секунду - она недоверчиво помотала головой: не может быть! Показалось?
- Они что, задом наперед идут - в прошлое?!
- Не верите? «И стрелки на часах еврейского квартала/ Вспять поползли и прошлое настало…»*
Она смотрит на него так, будто это он заставил часы идти в обратную сторону. И время тоже.
- Что это за место?
- Красная улочка.
- Красная?
- Здесь когда-то стояли дома мясников, их красили в красный цвет.
- А почему мясники жили рядом с молельней?
- Ну, это была уважаемая профессия, они поставляли кошерную еду. И вообще считались оплотом, особенно с тех пор, как прогнали погромщиков-флагеллантов.
- Флагелланты - которые плетьми себя били? Это же тыщу лет назад было…
- У евреев долгая память. К тому же после флагеллантов поселение обнесли стеной и поставили ворота - это уж не забудешь.
- Но синагогу построили позже?
- Через сто с лишним лет. Мясники не сразу здесь поселились.
Тишина бывшего гетто проникает в них как радиация. На фоне гула метели, убаюкавшей слух, она начинает распадаться, испуская атомы давно исчезнувших звуков. Будто древний камень синагоги отдает накопленное за века эхо голосов, шарканья башмаков, шелеста юбок, скрипа дверей - интересно, какой у здешней тишины период полураспада? - …монотонного речитатива молитв, надсадного кашля, детского плача и чего-то еще… гулкого содрогания земли под ногами - метро?
- Вы слышите?
- Что?
- Не знаю… земля дрожит. Будто шаги.
Он честно прислушивается.
- Думаете, Голем?
Анна молча испытующе смотрит на него. Кто знает, кого можно было встретить на этих улицах пятьсот лет назад. Непонятный озноб сотрясает ее - она в самом деле слышит гулкие шаги - все ближе.
- Это наверно машины снег убирают - ветер разносит шум. Вам холодно? Здесь за углом варят хороший кофе.
Кофейня оказалась крохотной, на три столика, да и те сейчас пустовали. Зато к кофе здесь подавали горячие вдолки**, жареный сыр, и домашнее печенье.
- У них с другой стороны пекарня, - объясняет Иманд, - вон за той зеленой дверью. Здесь делают самые вкусные «штрамберские уши»***, захватим их с собой.
Они занимают столик у стены, увешанной чёрно-белыми снимками и рисунками, пражского гетто в последние годы перед санацией.
Рассматривая нагромождение убогих лачуг, коросту разновысоких крыш, путаницу тёмных кривых двориков и переулков, не лишённых, однако, мрачного колорита, Анна замечает отдельно висящую старинную гравюру. Ночь, полная луна освещает кособокие хибарки под нависшими крышами и немощёную улицу с набитыми колеями, в которых жирно поблёскивает грязь. На стенах лежит уродливая черная тень великана с маленькой головой, мощным торсом и пудовыми кулаками. Такими фигурками из обожжённой тёмно-красной глины забиты все здешние сувенирные лавочки.
- Похоже на кошмарный сон Атанасиуса Перната****, да?
- Исторически довольно точный, - накладывая в середину вдолки клубничное варенье и придвигая лакомство девушке, откликается Иманд. - В те времена, когда Голем ходил здесь, Мейзел ещё не успел замостить улицы.
- Ходил? Но это же сказка!
- Не всякая сказка - ложь. И Голем не обязательно выдумка. Он вполне мог быть сложным автоматом - модная в то время идея: Дюрер, да Винчи, Галилей, не шутя ею увлекались, и не только в теории.
- Вы мне сейчас напомнили... Однажды я видела механического монаха, сделанного в середине 16 века придворным мастером Фердинанда I, который правил тогда Священной Римской империей. Падре ходил - у него были колёсики под рясой, крестился, бил себя в грудь, поднимал распятие, целовал его, ворочал глазами и беззвучно шептал молитвы. Так вот монах - он, кстати, до сих пор цел и работает - современник Голема. Конечно, это всего лишь игрушка, сделанная для больного царевича.
Иманд кивает:
- Вот видите, и таких «автоматонов» с доантичных времен хватало. Отчего бы и в средневековой Праге, в еврейском гетто, где было полно искусных ремесленников, не сработать нечто подобное? Это сейчас кажется фантастикой. Нам, самодовольным потомкам, верящим, что андроид - это операционка для смартфонов, куда проще вообразить предков-недоумков, лепящих себе из глины защитника и оживляющих его с помощью пергамента с кабалистическими знаками, чем совершенный автомат, патрулирующий ночное гетто, и наводящий ужас на иноверцев.
- Но зачем такие сложности? К тому же в квартале, полном бедноты…
- Ну, деньги-то у евреев водились и немалые. Ведь они жили здесь на положении «слуг казны» и обязаны были пополнять ее, когда государь нуждался в займах. У одного только Мордехая Мейзела - банкира Рудольфа II деньжат было в пересчёте на серебро 14 тонн.
- А? - от удивления Анна даже жевать перестала.
- Помните, был такой знаменитый пират Генри Морган? Он разграбил два богатейших испанских города в Южной Америке, захватил золото, серебро, алмазы на полмиллиона песо - это как раз эквивалент богатству Мейзела.
- И всё-таки… - Анна съела всё варенье из пончика и нацелилась ложкой в вазочку с клубникой, которую собеседник немедленно придвинул к ней. - Попробуйте, какое варенье вкусное, а то вы ничего не едите. Вот так: ягодку на кусочек сыра - ммм... Все-таки, зачем им понадобился этот механический монстр?
- Чтоб охранять общину от происков соседей. Те так и норовили протащить в гетто христианского покойника, а еще лучше ребенка, чтоб обвинить его обитателей: пьют, мол, сукины дети христианскую кровушку, в мацу свою подмешивают! Вы ведь слышали о Пражских погромах? Ну вот. Страх - лучший защитник. Весть о Големе, якобы оживленном искусством главного раввина, обороняла всяко надежней, чем мясники с ножами и факелами. Поди-ка потягайся с колдовством!
- А разве рабби Лёва не позже к этому приплели? Не сам же он рычаги и шестеренки для Голема точил. Да и не вяжется знаток Талмуда, философ и астроном с оживлением глиняных болванов.
- Да, это уж потом придумали, что по-своему логично, согласитесь. Кто как ни духовный глава общины мог заступиться за единоверцев? Пражане в математике и философии не смыслили и считали «большого рабби» великим магом, чудотворцем, раз к нему сам император - с почтением. Да такому человеку кусок глины оживить…
Он оставляет паузу для ее реплики. Но Анна больше не знает, что сказать, пауза длится. И весь разговор, за который оба до сих пор неосознанно цеплялись, затягивается в эту паузу, иссякает. Тишина сразу обнажает скрываемую за болтовней истину: их время уходит, а ничего по-настоящему важного ещё не сказано. Страх, что этого так и не случится, сжимает Анне горло. Она безотчётно надеется, что ее красноречивое молчание подскажет новое - желанное направление беседы. Они одни, лучшего момента может и не представиться. Анна опускает глаза, будто бы рассматривая осадок на дне чашки.
Он и рад бы заговорить. Всё побуждает его к этому: бесцельно утекающие минуты и то неистовое сладостное влечение, из-за которого весь его мир давно и бесповоротно заключён в единственном человеке. Наверно, если признать это вслух, станет легче. Возможно, она даже взглянет на него с сочувствием. Но нет, его чувства - его проблемы, он должен справиться с этим, и справится. Уже одно то, что сидящая напротив девушка стоит самой высокой и преданной любви, приносит ему тихую отраду. Он всегда будет знать, что Анна есть на свете, и, видит бог, это немало! Пусть ничего больше не будет, но в минуту самоотречения его любовь возвышается до последних доступных смертному высот и обретает удовлетворение в совершенстве своего предмета.
Отодвинув наконец пустую чашку, Анна рассеяно берёт со стола салфетку, складывает её треугольничком, загибает уголки, заглаживает сгибы, словно ей нужно чем-то занять себя, в ожидании того, что должно случиться. Это таинственное «что-то» постоянно присутствует в её внутренней жизни, и порой обнаруживает себя в минуты, когда способность впитывать новые впечатления ослабевает. Вот сейчас она кажется ушедшей в себя и в то же время настороженной, будто вот-вот раздастся долгожданный телефонный звонок. Должно быть, она устала от долгой поездки, необходимости всё время проявлять вежливое внимание, да и от его общества тоже - неудивительно, когда он целыми днями не оставляет её своими затеями. И если не хочет окончательно надоесть ей...
- Скоро наши каникулы кончатся, - с мягкостью в голосе, словно бы извиняясь за что-то, начинает он, - и я хотел бы, чтоб вы знали...
Порывистый как дыхание румянец мгновенно приливает к её щекам, непостижимым образом убеждая его в правильности своей догадки: ну конечно, она устала от него, сколько можно! Просто стесняется сказать. Он должен сам...
- ...для меня это были замечательные дни (лучшие в жизни, вообще-то - но до таких мелодраматических откровений он не опустится), и я благодарен, что вы разделили их со мной.
Салфетка, на которую, кажется, устремлено всё внимание Анны, позволяет ей не поднимать глаз выше его губ. Она купается в звуках любимого голоса, в этих тёплых, впервые обращённых к ней интонациях.
- Но вижу, вы утомлены и нуждаетесь в отдыхе. Хотите, сделаем перерыв на сегодняшний вечер?
Смысл сказанного не сразу доходит до неё сквозь ласку, но достигнув сознания, поражает так, как не поразила бы даже неприкрытая грубость. Так вот в чём дело! Он ищет повод отделаться от неё - она ему прискучила! Краска мгновенно отливает со щёк.
Всё так же, не поднимая глаз и твердо выговаривая слова, Анна произносит всё то, что он, по-видимому, ожидает услышать: она глубоко признательна за оказанный ей радушный приём и вовсе не против провести спокойный вечер в одиночестве.
Смущённый этим официально-вежливым тоном и, не зная, что ещё сказать, Иманд высиживает пару-тройку томительных минут и встает, собираясь позвать запропавшего куда-то официанта, спросить счёт. Анна будто очнувшись, сама не зная зачем, тоже поднимается, уронив салфетку - от жгучего разочарования и старания его не выдать, она утратила обычное самообладание. Иманд машинально наклонился, подобрал слетевшую бумажку, а когда выпрямился, прямо перед ним очутилась прелестная грудь, которой казалось, не хватало воздуха, беспомощно трепещущее горло, дрожащие губы и самые красивые на свете глаза, блестящие от непролитых слёз.
О, это неотразимое для любящего сердца выражение стоически переносимой тайной скорби! Без сомнения его причиной стала какая-то только что сделанная им глупость. Реакция девушки привела его в растерянность, внушила чувство вины.
- Что с вами? Чем вы расстроены? Пожалуйста, скажите, - голос прозвучал отрывисто и неловко. Она, казалось, не слышала или не поняла ни слова, молча обожгла долгим взглядом. Это молчание и было ответом. Оно произвело в нем переворот, сравнимый со вспышкой совсем было затухшей искры. Все его безумные надежды разом воспрянули, и Анна, чутьем угадав в нем перемену, смотрит в упор, обезоруженная до нежности. Кто знает, чем бы закончилась эта странная прелюдия к объяснению, не появись из-за зеленой двери довольный официант с пакетиком печенья:
- Держите, они еще теплые!
Из пакета сладко пахнуло поджаристой пряной сдобой, и оба с готовностью ухватились за новый повод - отступили от края, дружно захрустели, заговорили, одобрительно кивая и двусмысленно улыбаясь друг другу.
Так с пакетом в руках и вышли на улицу. Метель утихла, но мелкий алмазно сверкающий снег все еще висел в безлюдном молочно светящемся пространстве, сливая воедино небо и землю. Откуда-то доносилось печальное торжественное пение - должно быть в ближнем переулке шло богослужение, слышное через наружные динамики. Воздух помягчел, напитался влагой близкой оттепели.
- Чувствуете, как потеплело? - спрашивает он, соображая, как бы переиграть планы на вечер.
- Тогда пойдемте гулять, - выручая его, говорит Анна. - Насидимся еще дома-то. Смотрите, красота какая!
- Хотите, покажу вам Лоретанскую капеллу? - чувствуя живейшую благодарность к ней, предлагает спутник.
- Это на Градчанах? Мы ведь можем отсюда - пешком до Малостранской, да? А там на трамвайчике.
- Или через Чехов мост, а дальше подъедем.
- Выбирайте вы, - она обращает к нему порозовевшее лицо, веселые глаза. - Давайте нагуляемся хорошенько, и к Войтыле - ужинать, согласны?
------------------------
*Гийом Аполлинер «Зона» - Иманд прочел на чешском в переводе Гашека, а я цитирую русский перевод.
**Вдолки - пончики из дрожжевого теста с небольшим углублением сверху для начинок, их едят с джемом, взбитыми сливками, творожным сыром.
***Штрамберские уши - разновидность тонкого, скрученного в форме «ушей» печенья. Его пекут в память об осаде татарами замка Штрамберк в 13 веке. По легенде захватчики-татары отступили под натиском бури и бросили под стенами мешок с ушами, отрезанными у христианских пленников.
****Атанасиус Пернат - персонаж романа Густава Майринка «Голем».