Руководство по слабостям
Иманд (34) - Анна (32)
Дорога от лесной резиденции до Стокгольма занимает часа четыре. Время в пути они посвящают работе с документами, чтению, переписке. Но сегодня у Иманда нерабочее настроение. Отвернувшись от жены, занятой очередным дайджестом, он рассеянно смотрит в окно на мелькающие стволы вековых ёлок в зеленых бородах мха.
- О чем ты думаешь?
Может он поговорит с ней? Весь их недолгий отпуск он просидел у ручья, глядя на бегущую воду и бесцельно подбрасывая ветки в костерок, который, казалось, нужен ему лишь затем, чтоб занять глаза и руки.
- Не хочешь, не отвечай, - добавляет она, оставляя ему выбор и повышая тем самым вероятность ответа.
Хитрая! Что ж… никто лучше Анны его не знает.
- - Помнишь, ты говорила, что мы с детства вырабатываем набор защит в ответ на ранящее действие мира? С пеленок реагируем на удары жизни, и, повзрослев, просто следуем детским стратегиям.
Да, был такой разговор - вскоре после рождения Малыша. Анна тогда сказала, что первая встреча с миром - удар, от которого не всем удается оправиться.
- Представь, - говорила она, прикрывая сонные глазки сына уголком кружевной пеленки,
- каково рыбке, выброшенной на берег. Малыш еще недавно был «рыбкой», не знал, что такое боль, страх, голод - это было первое, что он испытал здесь.
- Но ведь все через это проходят и ничего.
- Ничего, - вкрадчиво, точно ступая голосом по горячему, согласилась она, - кроме стремления отгородиться от безжалостного мира в тихом уголке, спрятать свои чувства. Потом человек вырастает и ужасается мысли открыть себя этому вместилищу страданий, скорби и слез. Это «ничего» ничего тебе не напоминает?
Тогда он молча отвернулся. Но теперь готов продолжить разговор.
Анна откладывает дайджест в сторону.
- Ну да, наше «я» формируется как компромисс между нами и обществом.
- А ты не пыталась понять, что в этом «я» по-настоящему твое, а что компромисс?
О, это старая тема - Анна безнадежно вздыхает. Какими мы бы были без чужого влияния - да никакими. Пытаться отделить навязанные обществом цели и представления о том «как надо» от своих - зачем? Они закладываются в нас так рано, что никакого осмысленного выбора еще и быть не может. Обдирать личность до основания, как снимать листья с капусты. Ну, останется кочерыжка - и что с этим «фундаментом личности» делать? Мы существа социальные, без общества не можем, так что и наше «я» создано окружением. Где подражанием, где борьбой - да. Сопротивляясь ветрам, скала принимает уникальную форму, не будь ветра, она выглядела бы иначе. Бодаясь с окружением, мы вырабатываем убеждения, утверждаем ценности - создаем костяк личности. Короче, мы то, что с нами случилось в жизни. А расковыривать, что откуда взялось, имеет смысл только, если твои установки тебе не помогают или мучают. Вот если «жмет», то да, надо разбираться - что это, кем и зачем привито.
- Ты считаешь какие-то свои черты неудачным компромиссом?
Да, считает. Его отношения с окружающими оставляют желать лучшего. Правда, былая неприязнь к нему утихла, его уважают, но… люди просто смирились с присутствием чужака, от которого никак не избавиться. Ему здесь не с кем поговорить по душам (хотя полно тех, кто льстит и заискивает). Но что с ним не так? - он никого не оскорбил, не унизил, не предал. Правда, и в друзья не набивался - а стоило?
- Как по-твоему, я от природы такой - замкнутый, холодный, как обо мне говорят?
Он все так же смотрит в окно, и нарочно выбрал слова помягче (говорят и хуже: черствый, высокомерный, самодовольный гордец), чтоб жена не кинулась сразу опровергать.
- Нет, - все равно она спешит ободрить его, - ты не холодный и не замкнутый. Но твоя защита всех обманывает. Ты держишь людей на дистанции. Отталкиваешь их, чтоб не дать им шансов отвергнуть тебя?
Анна все понимает. Ее муж в чужих глазах - та еще загадка: человек бесстрастный с самоуверенностью во взгляде и в манерах. Глядя на него, сроду не угадаешь, о чем он думает - так все прикрыто в нем светской полировкой и редким умением владеть собой. Со стороны кажется, что все страсти в этой натуре укрощены деспотическим умом, что сердце если и смеет подать голос, то не иначе как с разрешения головы.
В салоне лимузина так тихо, что оба замечают единственный звук: сухой скользящий шорох шин по шоссе. Иманд машинально растирает пальцы, говорит хмуро, не глядя на жену:
- Я хочу нормальных человеческих отношений. Но боюсь, что мне причинят боль. (Слово «опять» он вслух не произносит.)
- Вот в тебе настоящее: желание иметь доверительные отношения, - вставляет Анна. - Но ты избегаешь привязанностей. Научился обходиться без них - видно учителя были хорошие, - следя за его лицом, продолжает она. - Ты ладил с родителями?
- Конечно, - сказано без заминки как о чем-то само собой разумеющемся. - Когда я родился, маме было уже за сорок, она души во мне не чаяла. До школы я все время проводил с ней.
- А папа?
- Отец всегда много работал (Анна отмечает про себя это твердое неласковое «отец»), я его мало видел.
- А кем ты мечтал стать в детстве?
Он поворачивается к ней с весельем в глазах:
- Не поверишь! Рядом с нашим домом был кондитерский магазинчик: свежие булочки, домашнее печенье, сливочные ириски, шоколад, орешки в меду. Года в четыре я мечтал там работать.
(Анна, позабавленно:) - Ах ты сластена! А потом?
- Дипломатом, как отец. Он был блестящим специалистом, его все ценили, - Иманд говорит ровно, но Анна все равно слышит нотку мальчишеского восхищения.
- Ему льстило, что ты хочешь пойти по его стопам?
- Он сначала не принимал всерьез. Но всегда был очень требовательным. Я из кожи вон лез, чтоб заслужить его похвалу.
Анна вдруг припоминает давнее - сказанное им в сердцах с прорвавшейся ребяческой обидой: «Принес из школы плохую отметку - не будем тебя любить!»
- Если ты не справлялся - тебя ругали?
- Нет, никто меня не ругал, - голос звучит монотонно, будто Иманд не говорит, а читает вслух что-то скучное, - просто подчеркнуто не замечали… что бы я ни делал.
От его мертвого тона у Анны мороз по спине. Она не решается спросить: как - не замечали? И что ты такое делал, чтоб заметили? Страшно коснуться больного (и сейчас еще) места, которое он пусть без охоты, но с полным доверием открыл ей.
Вместо этого она спрашивает:
- А брат не помогал тебе с учебой?
- Томаш? - муж фыркает. - Нет. Пока я не дорос до старших классов, он меня в упор не видел. А я лет с пяти ходил за ним и его друзьями хвостом, во всем подражал им. Они меня даже не гнали.
Он говорит отстраненно, чуть насмешливо, словно приглашая Анну посмеяться вместе над прилипчивым малышом-надоедой, тщетно искавшим внимания и отвергнутым всеми, к кому тянулся.
Но Анна не разделяет его тона. Она начинает понимать кое-что о своем муже.
- А с ровесниками дружил?
Иманд не говорит «нет», он говорит:
- Из-за службы отца мы часто переезжали. А потом, знаешь, чужаков везде не очень-то принимают.
Образ мальчика горячо любимого матерью и отвергаемого всеми, на кого он ровнялся, чьего расположения искал, стоит у нее перед глазами. Его давно не пугает ледяной прием - он привык к пренебрежению, стал мастером по самозащите, в которой упражнялся всю жизнь. И научился держать на расстоянии тех, кто может ранить его.
- Ну а ты? - Иманд отвлекает ее от размышлений, - кем хотела стать в детстве?
- О, я всегда знала, кем буду, - улыбка привычно сковывает ей губы. - Мне и помечтать не давали. Лет пяти я впервые попала в цирк, и очаровалась воздушными гимнастами. Ни о чем другом думать не могла - воображала тайком, что летаю под куполом в свете софитов - как они.
- Ты никому про это не говорила?
- Да ну! Мне изо дня в день внушали, что роль, для которой я рождена - представляешь, так и говорили, будто я вещь, сделанная с конкретной целью… что эта роль - самая лучшая и почетная, что мне нужно всегда помнить об этом.
- Ты не протестовала?
- Нет. Как я могла? Да и боялась. Мне жестко предписывали, что делать, чего хотеть.
Иманд в общих чертах знает, какое воспитание получила жена, но образ девочки, бескомпромиссно подавляемой, постоянно терпящей насилие со стороны взрослых, безжалостно взламывающих границы ее «я», для него нов. Увернуться от давления, спрятаться или сбежать от него маленькая Анна не могла. Взглянуть на ситуацию с позиции воспитателей - тоже.
Дурацкая жалость хватает его за сердце.
- И что ты делала?
- Да ничего, - она принужденно улыбается. - Уступала, подлаживалась, как могла, обменивала пассивность и послушание на одобрение и любовь.
Вот откуда ее умение тонко угадывать чужие желания, «принимать форму сосуда». Ощущая свою слабость и бессилие перед давящей мощью взрослых, она выросла гибкой, текучей, научилась избегать стычек, быть милой и получать в ответ то, что ей нужно - ласку и привязанность.
- У тебя со всеми хорошие отношения, - задумчиво говорит он. - Ты умеешь располагать к себе.
Анна кивает:
- Меня не пугает, если я завишу от кого-то или кто-то - от меня. Когда меня «не хотят», я признаю за другими это право. И за тобой… если ты отстраняешься.
Вот, значит, как: мучительные детские переживания до сих пор определяют их поведение. Они несвободны от прошлого, которое продолжает влиять на их жизнь. Неужели манера взрослого человека строить отношения с людьми, просто отражение давно минувшей боли?
***
- Давай сделаем остановку, погуляем по лесу, - предлагает Анна.
Иманд не прочь размяться. Он смотрит на карту маршрута:
- Через шесть миль вправо пойдет грунтовка.
Он берет управление на себя, сбрасывает скорость. Узкий проселок аккуратно отсыпан гравием и укатан. Елки подступают вплотную, хлещут лакированные бока лимузина и колючей стражей смыкаются позади. Дорога петляет, ельник вскоре редеет и расступается, открывая неоглядную песочно-розовую даль строевого соснового леса, пронизанного игрой света, дрожью чёрно-рыжих теней в глубине, перебегающих по стволам солнечных пятен. Зной, напоенный смолистым дыханьем сосен, принимает путешественников в жаркие объятия. Анна берет мужа за руку жестом полным детского доверия. Процеженный сквозь кроны свет пятнами лежит в нагретой траве, щекочущей ей ноги. Вокруг босоножек вьется, ползает, жундит и шебаршится деловитая жизнь всевозможных усов и лапок, брюшков и крылышек. И сами они - пришельцы незваные - тоже часть этого бесконечного разнообразия.
- Можно спросить тебя? - она возвращается к поставленному на паузу разговору. - Когда ты отстраняешься, уходишь от диалога, почему ты это делаешь?
Сейчас, когда она спокойна и рассудительна, склонность мужа запираться, чуть что, в обороне, кажется всего лишь затянувшимся недоразумением, которое можно прояснить в откровенном разговоре. Ведь не может он поступать так потому, что равнодушен к её тревогам и хочет только, чтоб его оставили в покое? Хотя со стороны всё именно так и выглядит. Но почему, когда она спешит к нему с какой-нибудь неприятностью или проблемой, муж реагирует так неободряюще?
Вот недавно она сказала ему, что кто-то в их окружении сливает конфиденциальную информацию - слухи ползут самые дикие, а имиджевые потери таковы, что грозят уже аппаратным расколом. Только этого ей сейчас не хватает - склок и скандальных увольнений в собственной администрации!
Иманд внешне отнёсся к ее возбужденным речам почти равнодушно. Ну почему, как только случается что-то серьёзное, муж реагирует так, будто ему сообщают о замене блюд в обеденном меню, а не о назревающей катастрофе? Разве не может он понять её озабоченность, найти участливые слова, предложить помощь, в конце концов? Да сознаёт ли он вообще, чем им грозит эта новость? А если сознает, какого чёрта отвечает загадочным «хм…», когда ей позарез нужна его поддержка!
И ведь знает же, что она терпеть не может неопределённости - молчания, проволочек, уклончивости и туманных замечаний. В острой ситуации, когда требуется ясность, все эти половинчатые ни «да» ни «нет» и «может быть» представляются ей оскорбительным пренебрежением, в котором она видит явный намек на непрочность их союза. Безразличное «хм» угрожает всему её благополучию и кажется предвестником разрыва отношений. Она думает уже не о проблеме, с которой пришла, а о том, что не может положиться на мужа, что он готов бросить ее один на один с трудностями. Гнев и жгучий страх лишиться любви обуревают её, делают раздражительной и безжалостной. Но кто, сражаясь, как она, за самое дорогое, сумел бы вести себя сдержанно и разумно?
Анна не в силах объяснить, почему неопределённая реакция мужа, невинная с виду, рождает в ней мучительную тревогу, быстро переходящую в панику. Она конечно не помнит, что именно так и наступал конец всем её детским привязанностям. Ей не говорили ничего конкретного, позволяли надеяться, а сами потихоньку покидали её, избегая слёз и мелодраматических прощаний. Этот страх укоренён в ней так глубоко, что вытащить его на свет едва ли возможно. Покладистая и терпимая в целом, она внезапно слетает с катушек, стоит только Иманду, который никогда не спешит поднимать шум, отреагировать не так, как жена того ожидает.
Но разве не должен он, прежде чем разбираться в деле, охладить лишний пыл? Разговоры «на нервах» мешают ему думать. Сначала надо успокоиться - это кажется ему очевидным, тут и объяснять нечего. Но с Анной успокоишься, как же! И что ему остаётся делать? Он как может, пытается избежать конфликта. Иманд давно не удивляется, что другие (даже Анна!) склонны почём зря нападать на него - разве не так с ним всегда поступали? Наскакивали, винили бог знает в чем, не желая ничего слушать, не давая ему слова вставить. И урезонивать их бесполезно.
Сколько раз он просил Анну взять себя в руки, она будто не слышит и еще больше расходится. А когда он перестаёт отвечать ей, не желая вести разговор на повышенных тонах - она окончательно распаляется и заходит в своих претензиях слишком далеко. Жизнь научила его, что женщина (в особенности такая женщина как Анна!) - только дай ей слабину, станет вести себя властно, как мать с нашкодившим дитём, и что мужчина должен противиться этому, делаясь неприступным. Ему ничего не остается, как поднять мосты и засесть в глухой обороне. Оборвать контакт, затаиться, не дать обидчику торжествовать над ним - эта спасительная тактика с детства его выручала. Так или иначе, всё кончится хлопаньем дверьми и слезами. Он ничего не может поделать, только перетерпеть этот взрыв негодования, стараясь не поддаваться на провокации.
Не дождавшись ответа на свой вопрос, и видя его затруднение, Анна спрашивает иначе:
- Так что заставляет тебя отдаляться?
- Когда ты нападаешь на меня… - нерешительно начинает он.
- Нападаю?! - протест вырывается раньше, чем она успевает совладать с языком. - С чего ты взял, что я нападаю?
- А что еще можно думать, когда ты кричишь и ругаешься?
О да, она орет и сыплет упреками, а потом бросается прочь - это правда, которую со стыдом приходится признать. Никогда прежде Анна не смотрела на свое поведение его глазами. И уж конечно не думала нападать на него! Все случается само собой по одному и тому же дурацкому сценарию, от которого они почему-то ни разу не смогли уклониться. Она жаждет поддержки мужа, но натыкается на невозмутимость, граничащую с пренебрежением. Это пугает ее, выводит из себя - и Иманд отстраняется еще больше. Чем сильнее она возмущается, тем больше расстояние между ними. Со стороны она, должно быть, выглядит задирой, но внутри у нее нет никакого запала - Анна молотит из последних сил, уязвленная его равнодушием, пряча за резким тоном и непарламентскими выражениями страх и обиду. Вот что происходит на самом деле.
- Кричу и ругаюсь… - горько повторяет она, начиная соображать, как безнадежно далеки они были от понимания всё это время - целые годы! - Думаешь, брань и вопли - признак силы?
Теперь он отвечает недоверчивым и озадаченным взглядом:
- А что ты тогда чувствуешь?
- Что тебе плевать на меня! Мне страшно, что ты бросишь меня без помощи одну со всеми неприятностями, что я ничего для тебя не значу! - она смотрит жаркими от близких слез глазами, и чтобы овладеть собой, с силой сжимает свободную руку так, что ногти впиваются в ладонь.
Теперь и ему неловко - он ведь тоже никогда не думал, каким жена видит его в эти минуты.
- Но ты… не выглядишь напуганной, - смущенно бормочет он, уже понимая с ужасом, что всё правда - Анна просто прячет за этими наскоками свою боль, так же как он прячет за молчанием - свою. Наконец-то он уясняет, как его склонность «исчезать с радаров» влияет на женщину, которая зависит от него.
Да, эта умница и красавица от разочарования способна даже напасть на него - не со злости, не от скверности характера. Она загоняет его в угол потому, что сама чувствует себя загнанной, и ищет спасения.
Но и до Анны тоже доходит, что выражая свое разочарование столь бурно, она гарантированно отчуждает человека, в чьей любви и сочувствии отчаянно нуждается. Увы, ее прекрасный муж - никудышный утешитель. Не от того, что черств или жесток, просто не у кого было учиться. Он умеет защищать и защищаться - в чем в чем, а в этом наторел. Всю жизнь практиковался держать удар и преодолевать разочарования, но утешения не по его части.
Господи, да научатся ли они когда-нибудь в ответ на все эти безобразия не презрительно молчать, не огрызаться, но отвечать тем единственным, что только и может помочь - любовью?
Они давно уже молча стоят среди сосен, у него ошеломленный вид, а ее трясет как в ознобе. И как это бывает с Анной в минуты сильного волнения, нервный смех удушливыми волнами подступает к горлу.
- С ума сойти! - задыхаясь, выговаривает она. - Я как нарочно делаю всё, чтоб оттолкнуть тебя и лишиться твоей помощи. И ты - тоже. Твоя безучастность каждый раз вгоняет меня в истерику. Хотя в тебе нет равнодушия, а во мне - злобы. Просто нам больно и страшно, но мы скрываем это и стучим друг об друга как консервные банки.
- Ну да, - он заразился от нее дурацким смехом, не может справиться с кривящимися губами, голосом. - Пора наверно снабдить друг друга руководством по своим слабостям.
***
Предзакатное солнце зажигает сосны как свечи, вытапливая из них пахучие золотистые капли. Смолистый сосновый дух мешается с тонким сухим ароматом трав и терпкостью перепревшей хвои. Они ходят по лесу, вороша ногами тройчатые листья земляники с серебристым исподом, наклоняясь за перезрелыми, уже подсохшими ягодами, и говорят, говорят, захлебываясь от признаний, от души жалея друг друга, наивно надеясь залечить в объятиях старые раны, стереть их поцелуями. Это не поможет, но все равно приятно.
Губы пахнут земляникой, у нее в волосах запуталась раздвоенная сосновая иголка. Иманд вынимает ее и, едва касаясь кончиком открытого плеча жены, пишет на нем: «люблю тебя».
Они возвращаются к лимузину в обнимку, во хмелю сердечной близости и нестерпимого обоюдного желания - доцеловались! Придерживаясь рукой за дверцу, Анна быстро озирается по сторонам, словно кто-нибудь может видеть их здесь среди девственного леса, и почти незаметным движением сдергивает под платьем что-то желтенькое, кружевное. Стыдливо сминает вещичку в кулаке, засовывает в карман и, поймав его туманную всё понимающую улыбку, говорит, будто извиняясь:
- В машине неудобно снимать.
Ему нравится такая предусмотрительность, и ее голые бедра под тонким платьем, и то как она, наклонив голову и чуть заметно улыбаясь, расстегивает ему молнию на джинсах, а потом опускается перед ним на корточки. Разводит в стороны мятые полы рубашки и дотрагивается губами до сладко дрогнувшего живота. Нагретая на солнце блестящая рама двери врезается ему под лопатки. Он погружает пальцы в теплые завитки ее волос, притягивает к себе. Любопытная белка, сроду не видавшая людей, вспрыгивает на капот, смущая Анну. Они переглядываются: сядем в машину?
У Иманда есть идея получше. Убедившись, что двигатель давно остыл, и вечернее солнце не превратило полированную поверхность в сковородку, он стягивает через голову рубашку и бросает ее на капот. Потом подсаживает на него жену и помогает ей опуститься на спину. Снимает с нее босоножки, не удержавшись, сжимает в горсти круглую розовую пятку - Анна ойкает и дрыгает ногой: щекотно!
Упругий верховой ветер высоко над ее головой раскачивает сосны как огромную зеленую колыбель. Любящие руки ласкают ее, бережно поддерживая снизу. Наклонившись, Иманд срывает мягкую метёлочку мятлика: «Закрой глаза». Она приподнимается на носочках навстречу дразнящим прикосновениям травинки, упираясь пальцами ног в скользкую полировку. Пусть теперь хоть все белки в этом лесу рассядутся перед ней как в театре. Метёлочка скользит. Тонкие щиколотки Анны дрожат от напряжения. Она не в силах больше терпеть. Иманд упирает себе в плечо ее узкую белую ступню. Вторую она забрасывает сама.
***
На закате они продолжают путь. До предела откинув спинки сидений, полулежат в креслах, повернувшись друг к другу. У Анны в глазах отблеск садящегося солнца.
- Если бы ты мог, - она осторожно подбирает слова, - мог выбрать семью, в которой тебя бы не отвергали, других родителей…
- Нет, - сразу откликается он. - Я люблю их такими, какими помню. Никто не идеален. Наверно и я был для них не тем сыном, о каком они мечтали. Но мы любили друг друга. И я никогда их не забуду.
Он утомленно прикрывает глаза, отдаваясь воспоминаниям: «булочный» запах маминого халата, мир с высоты папиной шеи, расквашенный в потасовке нос, кафе у дома, где просто так угощали печеньем, Дин, которого он забыл в песочнице, а чужая девочка принесла. Холодок между лопаток, когда вызывают к доске. День подарков после Рождества в Виндхуке - молчаливая толпа черных ребятишек за воротами дипмиссии. Отцовы полночные споры с соседом, и прочитанный под их яростный шепот при свете уличного фонаря «Таинственный остров» и… мы состоим из тысяч таких слагаемых, частью возникших еще до нас. Мир отпечатывается в нас, а мы - в нем.
Багровая полоса на краю неба, подернутая пеплом ночных облаков, тлеет в окне за его плечом. У него сонный отяжелевший взгляд. «Утопив» широкий подлокотник между ними, Анна подвигается в уголок:
- Ложись мне на колени.
Из корзинки под сиденьем она достает дорожный плед, укрывает мужа и гасит в салоне свет. Он засыпает почти сразу - устал.
Лимузин мчит, разрезая сумерки. По обеим сторонам трассы глухой стеной стоит чернолесье. Автопилот переключает ближний свет на дальний, скоро вспыхивают противотуманники. Скорость снижается: электронный водитель учитывает, что на этом участке из леса может выскочить заяц или косуля. Анна надеется, что этого не случится. Она задергивает штору, чтобы свет встречных машин не беспокоил спящего, и принимается за давно отложенный дайджест.
Дорога от лесной резиденции до Стокгольма занимает часа четыре. Время в пути они посвящают работе с документами, чтению, переписке. Но сегодня у Иманда нерабочее настроение. Отвернувшись от жены, занятой очередным дайджестом, он рассеянно смотрит в окно на мелькающие стволы вековых ёлок в зеленых бородах мха.
- О чем ты думаешь?
Может он поговорит с ней? Весь их недолгий отпуск он просидел у ручья, глядя на бегущую воду и бесцельно подбрасывая ветки в костерок, который, казалось, нужен ему лишь затем, чтоб занять глаза и руки.
- Не хочешь, не отвечай, - добавляет она, оставляя ему выбор и повышая тем самым вероятность ответа.
Хитрая! Что ж… никто лучше Анны его не знает.
- - Помнишь, ты говорила, что мы с детства вырабатываем набор защит в ответ на ранящее действие мира? С пеленок реагируем на удары жизни, и, повзрослев, просто следуем детским стратегиям.
Да, был такой разговор - вскоре после рождения Малыша. Анна тогда сказала, что первая встреча с миром - удар, от которого не всем удается оправиться.
- Представь, - говорила она, прикрывая сонные глазки сына уголком кружевной пеленки,
- каково рыбке, выброшенной на берег. Малыш еще недавно был «рыбкой», не знал, что такое боль, страх, голод - это было первое, что он испытал здесь.
- Но ведь все через это проходят и ничего.
- Ничего, - вкрадчиво, точно ступая голосом по горячему, согласилась она, - кроме стремления отгородиться от безжалостного мира в тихом уголке, спрятать свои чувства. Потом человек вырастает и ужасается мысли открыть себя этому вместилищу страданий, скорби и слез. Это «ничего» ничего тебе не напоминает?
Тогда он молча отвернулся. Но теперь готов продолжить разговор.
Анна откладывает дайджест в сторону.
- Ну да, наше «я» формируется как компромисс между нами и обществом.
- А ты не пыталась понять, что в этом «я» по-настоящему твое, а что компромисс?
О, это старая тема - Анна безнадежно вздыхает. Какими мы бы были без чужого влияния - да никакими. Пытаться отделить навязанные обществом цели и представления о том «как надо» от своих - зачем? Они закладываются в нас так рано, что никакого осмысленного выбора еще и быть не может. Обдирать личность до основания, как снимать листья с капусты. Ну, останется кочерыжка - и что с этим «фундаментом личности» делать? Мы существа социальные, без общества не можем, так что и наше «я» создано окружением. Где подражанием, где борьбой - да. Сопротивляясь ветрам, скала принимает уникальную форму, не будь ветра, она выглядела бы иначе. Бодаясь с окружением, мы вырабатываем убеждения, утверждаем ценности - создаем костяк личности. Короче, мы то, что с нами случилось в жизни. А расковыривать, что откуда взялось, имеет смысл только, если твои установки тебе не помогают или мучают. Вот если «жмет», то да, надо разбираться - что это, кем и зачем привито.
- Ты считаешь какие-то свои черты неудачным компромиссом?
Да, считает. Его отношения с окружающими оставляют желать лучшего. Правда, былая неприязнь к нему утихла, его уважают, но… люди просто смирились с присутствием чужака, от которого никак не избавиться. Ему здесь не с кем поговорить по душам (хотя полно тех, кто льстит и заискивает). Но что с ним не так? - он никого не оскорбил, не унизил, не предал. Правда, и в друзья не набивался - а стоило?
- Как по-твоему, я от природы такой - замкнутый, холодный, как обо мне говорят?
Он все так же смотрит в окно, и нарочно выбрал слова помягче (говорят и хуже: черствый, высокомерный, самодовольный гордец), чтоб жена не кинулась сразу опровергать.
- Нет, - все равно она спешит ободрить его, - ты не холодный и не замкнутый. Но твоя защита всех обманывает. Ты держишь людей на дистанции. Отталкиваешь их, чтоб не дать им шансов отвергнуть тебя?
Анна все понимает. Ее муж в чужих глазах - та еще загадка: человек бесстрастный с самоуверенностью во взгляде и в манерах. Глядя на него, сроду не угадаешь, о чем он думает - так все прикрыто в нем светской полировкой и редким умением владеть собой. Со стороны кажется, что все страсти в этой натуре укрощены деспотическим умом, что сердце если и смеет подать голос, то не иначе как с разрешения головы.
В салоне лимузина так тихо, что оба замечают единственный звук: сухой скользящий шорох шин по шоссе. Иманд машинально растирает пальцы, говорит хмуро, не глядя на жену:
- Я хочу нормальных человеческих отношений. Но боюсь, что мне причинят боль. (Слово «опять» он вслух не произносит.)
- Вот в тебе настоящее: желание иметь доверительные отношения, - вставляет Анна. - Но ты избегаешь привязанностей. Научился обходиться без них - видно учителя были хорошие, - следя за его лицом, продолжает она. - Ты ладил с родителями?
- Конечно, - сказано без заминки как о чем-то само собой разумеющемся. - Когда я родился, маме было уже за сорок, она души во мне не чаяла. До школы я все время проводил с ней.
- А папа?
- Отец всегда много работал (Анна отмечает про себя это твердое неласковое «отец»), я его мало видел.
- А кем ты мечтал стать в детстве?
Он поворачивается к ней с весельем в глазах:
- Не поверишь! Рядом с нашим домом был кондитерский магазинчик: свежие булочки, домашнее печенье, сливочные ириски, шоколад, орешки в меду. Года в четыре я мечтал там работать.
(Анна, позабавленно:) - Ах ты сластена! А потом?
- Дипломатом, как отец. Он был блестящим специалистом, его все ценили, - Иманд говорит ровно, но Анна все равно слышит нотку мальчишеского восхищения.
- Ему льстило, что ты хочешь пойти по его стопам?
- Он сначала не принимал всерьез. Но всегда был очень требовательным. Я из кожи вон лез, чтоб заслужить его похвалу.
Анна вдруг припоминает давнее - сказанное им в сердцах с прорвавшейся ребяческой обидой: «Принес из школы плохую отметку - не будем тебя любить!»
- Если ты не справлялся - тебя ругали?
- Нет, никто меня не ругал, - голос звучит монотонно, будто Иманд не говорит, а читает вслух что-то скучное, - просто подчеркнуто не замечали… что бы я ни делал.
От его мертвого тона у Анны мороз по спине. Она не решается спросить: как - не замечали? И что ты такое делал, чтоб заметили? Страшно коснуться больного (и сейчас еще) места, которое он пусть без охоты, но с полным доверием открыл ей.
Вместо этого она спрашивает:
- А брат не помогал тебе с учебой?
- Томаш? - муж фыркает. - Нет. Пока я не дорос до старших классов, он меня в упор не видел. А я лет с пяти ходил за ним и его друзьями хвостом, во всем подражал им. Они меня даже не гнали.
Он говорит отстраненно, чуть насмешливо, словно приглашая Анну посмеяться вместе над прилипчивым малышом-надоедой, тщетно искавшим внимания и отвергнутым всеми, к кому тянулся.
Но Анна не разделяет его тона. Она начинает понимать кое-что о своем муже.
- А с ровесниками дружил?
Иманд не говорит «нет», он говорит:
- Из-за службы отца мы часто переезжали. А потом, знаешь, чужаков везде не очень-то принимают.
Образ мальчика горячо любимого матерью и отвергаемого всеми, на кого он ровнялся, чьего расположения искал, стоит у нее перед глазами. Его давно не пугает ледяной прием - он привык к пренебрежению, стал мастером по самозащите, в которой упражнялся всю жизнь. И научился держать на расстоянии тех, кто может ранить его.
- Ну а ты? - Иманд отвлекает ее от размышлений, - кем хотела стать в детстве?
- О, я всегда знала, кем буду, - улыбка привычно сковывает ей губы. - Мне и помечтать не давали. Лет пяти я впервые попала в цирк, и очаровалась воздушными гимнастами. Ни о чем другом думать не могла - воображала тайком, что летаю под куполом в свете софитов - как они.
- Ты никому про это не говорила?
- Да ну! Мне изо дня в день внушали, что роль, для которой я рождена - представляешь, так и говорили, будто я вещь, сделанная с конкретной целью… что эта роль - самая лучшая и почетная, что мне нужно всегда помнить об этом.
- Ты не протестовала?
- Нет. Как я могла? Да и боялась. Мне жестко предписывали, что делать, чего хотеть.
Иманд в общих чертах знает, какое воспитание получила жена, но образ девочки, бескомпромиссно подавляемой, постоянно терпящей насилие со стороны взрослых, безжалостно взламывающих границы ее «я», для него нов. Увернуться от давления, спрятаться или сбежать от него маленькая Анна не могла. Взглянуть на ситуацию с позиции воспитателей - тоже.
Дурацкая жалость хватает его за сердце.
- И что ты делала?
- Да ничего, - она принужденно улыбается. - Уступала, подлаживалась, как могла, обменивала пассивность и послушание на одобрение и любовь.
Вот откуда ее умение тонко угадывать чужие желания, «принимать форму сосуда». Ощущая свою слабость и бессилие перед давящей мощью взрослых, она выросла гибкой, текучей, научилась избегать стычек, быть милой и получать в ответ то, что ей нужно - ласку и привязанность.
- У тебя со всеми хорошие отношения, - задумчиво говорит он. - Ты умеешь располагать к себе.
Анна кивает:
- Меня не пугает, если я завишу от кого-то или кто-то - от меня. Когда меня «не хотят», я признаю за другими это право. И за тобой… если ты отстраняешься.
Вот, значит, как: мучительные детские переживания до сих пор определяют их поведение. Они несвободны от прошлого, которое продолжает влиять на их жизнь. Неужели манера взрослого человека строить отношения с людьми, просто отражение давно минувшей боли?
***
- Давай сделаем остановку, погуляем по лесу, - предлагает Анна.
Иманд не прочь размяться. Он смотрит на карту маршрута:
- Через шесть миль вправо пойдет грунтовка.
Он берет управление на себя, сбрасывает скорость. Узкий проселок аккуратно отсыпан гравием и укатан. Елки подступают вплотную, хлещут лакированные бока лимузина и колючей стражей смыкаются позади. Дорога петляет, ельник вскоре редеет и расступается, открывая неоглядную песочно-розовую даль строевого соснового леса, пронизанного игрой света, дрожью чёрно-рыжих теней в глубине, перебегающих по стволам солнечных пятен. Зной, напоенный смолистым дыханьем сосен, принимает путешественников в жаркие объятия. Анна берет мужа за руку жестом полным детского доверия. Процеженный сквозь кроны свет пятнами лежит в нагретой траве, щекочущей ей ноги. Вокруг босоножек вьется, ползает, жундит и шебаршится деловитая жизнь всевозможных усов и лапок, брюшков и крылышек. И сами они - пришельцы незваные - тоже часть этого бесконечного разнообразия.
- Можно спросить тебя? - она возвращается к поставленному на паузу разговору. - Когда ты отстраняешься, уходишь от диалога, почему ты это делаешь?
Сейчас, когда она спокойна и рассудительна, склонность мужа запираться, чуть что, в обороне, кажется всего лишь затянувшимся недоразумением, которое можно прояснить в откровенном разговоре. Ведь не может он поступать так потому, что равнодушен к её тревогам и хочет только, чтоб его оставили в покое? Хотя со стороны всё именно так и выглядит. Но почему, когда она спешит к нему с какой-нибудь неприятностью или проблемой, муж реагирует так неободряюще?
Вот недавно она сказала ему, что кто-то в их окружении сливает конфиденциальную информацию - слухи ползут самые дикие, а имиджевые потери таковы, что грозят уже аппаратным расколом. Только этого ей сейчас не хватает - склок и скандальных увольнений в собственной администрации!
Иманд внешне отнёсся к ее возбужденным речам почти равнодушно. Ну почему, как только случается что-то серьёзное, муж реагирует так, будто ему сообщают о замене блюд в обеденном меню, а не о назревающей катастрофе? Разве не может он понять её озабоченность, найти участливые слова, предложить помощь, в конце концов? Да сознаёт ли он вообще, чем им грозит эта новость? А если сознает, какого чёрта отвечает загадочным «хм…», когда ей позарез нужна его поддержка!
И ведь знает же, что она терпеть не может неопределённости - молчания, проволочек, уклончивости и туманных замечаний. В острой ситуации, когда требуется ясность, все эти половинчатые ни «да» ни «нет» и «может быть» представляются ей оскорбительным пренебрежением, в котором она видит явный намек на непрочность их союза. Безразличное «хм» угрожает всему её благополучию и кажется предвестником разрыва отношений. Она думает уже не о проблеме, с которой пришла, а о том, что не может положиться на мужа, что он готов бросить ее один на один с трудностями. Гнев и жгучий страх лишиться любви обуревают её, делают раздражительной и безжалостной. Но кто, сражаясь, как она, за самое дорогое, сумел бы вести себя сдержанно и разумно?
Анна не в силах объяснить, почему неопределённая реакция мужа, невинная с виду, рождает в ней мучительную тревогу, быстро переходящую в панику. Она конечно не помнит, что именно так и наступал конец всем её детским привязанностям. Ей не говорили ничего конкретного, позволяли надеяться, а сами потихоньку покидали её, избегая слёз и мелодраматических прощаний. Этот страх укоренён в ней так глубоко, что вытащить его на свет едва ли возможно. Покладистая и терпимая в целом, она внезапно слетает с катушек, стоит только Иманду, который никогда не спешит поднимать шум, отреагировать не так, как жена того ожидает.
Но разве не должен он, прежде чем разбираться в деле, охладить лишний пыл? Разговоры «на нервах» мешают ему думать. Сначала надо успокоиться - это кажется ему очевидным, тут и объяснять нечего. Но с Анной успокоишься, как же! И что ему остаётся делать? Он как может, пытается избежать конфликта. Иманд давно не удивляется, что другие (даже Анна!) склонны почём зря нападать на него - разве не так с ним всегда поступали? Наскакивали, винили бог знает в чем, не желая ничего слушать, не давая ему слова вставить. И урезонивать их бесполезно.
Сколько раз он просил Анну взять себя в руки, она будто не слышит и еще больше расходится. А когда он перестаёт отвечать ей, не желая вести разговор на повышенных тонах - она окончательно распаляется и заходит в своих претензиях слишком далеко. Жизнь научила его, что женщина (в особенности такая женщина как Анна!) - только дай ей слабину, станет вести себя властно, как мать с нашкодившим дитём, и что мужчина должен противиться этому, делаясь неприступным. Ему ничего не остается, как поднять мосты и засесть в глухой обороне. Оборвать контакт, затаиться, не дать обидчику торжествовать над ним - эта спасительная тактика с детства его выручала. Так или иначе, всё кончится хлопаньем дверьми и слезами. Он ничего не может поделать, только перетерпеть этот взрыв негодования, стараясь не поддаваться на провокации.
Не дождавшись ответа на свой вопрос, и видя его затруднение, Анна спрашивает иначе:
- Так что заставляет тебя отдаляться?
- Когда ты нападаешь на меня… - нерешительно начинает он.
- Нападаю?! - протест вырывается раньше, чем она успевает совладать с языком. - С чего ты взял, что я нападаю?
- А что еще можно думать, когда ты кричишь и ругаешься?
О да, она орет и сыплет упреками, а потом бросается прочь - это правда, которую со стыдом приходится признать. Никогда прежде Анна не смотрела на свое поведение его глазами. И уж конечно не думала нападать на него! Все случается само собой по одному и тому же дурацкому сценарию, от которого они почему-то ни разу не смогли уклониться. Она жаждет поддержки мужа, но натыкается на невозмутимость, граничащую с пренебрежением. Это пугает ее, выводит из себя - и Иманд отстраняется еще больше. Чем сильнее она возмущается, тем больше расстояние между ними. Со стороны она, должно быть, выглядит задирой, но внутри у нее нет никакого запала - Анна молотит из последних сил, уязвленная его равнодушием, пряча за резким тоном и непарламентскими выражениями страх и обиду. Вот что происходит на самом деле.
- Кричу и ругаюсь… - горько повторяет она, начиная соображать, как безнадежно далеки они были от понимания всё это время - целые годы! - Думаешь, брань и вопли - признак силы?
Теперь он отвечает недоверчивым и озадаченным взглядом:
- А что ты тогда чувствуешь?
- Что тебе плевать на меня! Мне страшно, что ты бросишь меня без помощи одну со всеми неприятностями, что я ничего для тебя не значу! - она смотрит жаркими от близких слез глазами, и чтобы овладеть собой, с силой сжимает свободную руку так, что ногти впиваются в ладонь.
Теперь и ему неловко - он ведь тоже никогда не думал, каким жена видит его в эти минуты.
- Но ты… не выглядишь напуганной, - смущенно бормочет он, уже понимая с ужасом, что всё правда - Анна просто прячет за этими наскоками свою боль, так же как он прячет за молчанием - свою. Наконец-то он уясняет, как его склонность «исчезать с радаров» влияет на женщину, которая зависит от него.
Да, эта умница и красавица от разочарования способна даже напасть на него - не со злости, не от скверности характера. Она загоняет его в угол потому, что сама чувствует себя загнанной, и ищет спасения.
Но и до Анны тоже доходит, что выражая свое разочарование столь бурно, она гарантированно отчуждает человека, в чьей любви и сочувствии отчаянно нуждается. Увы, ее прекрасный муж - никудышный утешитель. Не от того, что черств или жесток, просто не у кого было учиться. Он умеет защищать и защищаться - в чем в чем, а в этом наторел. Всю жизнь практиковался держать удар и преодолевать разочарования, но утешения не по его части.
Господи, да научатся ли они когда-нибудь в ответ на все эти безобразия не презрительно молчать, не огрызаться, но отвечать тем единственным, что только и может помочь - любовью?
Они давно уже молча стоят среди сосен, у него ошеломленный вид, а ее трясет как в ознобе. И как это бывает с Анной в минуты сильного волнения, нервный смех удушливыми волнами подступает к горлу.
- С ума сойти! - задыхаясь, выговаривает она. - Я как нарочно делаю всё, чтоб оттолкнуть тебя и лишиться твоей помощи. И ты - тоже. Твоя безучастность каждый раз вгоняет меня в истерику. Хотя в тебе нет равнодушия, а во мне - злобы. Просто нам больно и страшно, но мы скрываем это и стучим друг об друга как консервные банки.
- Ну да, - он заразился от нее дурацким смехом, не может справиться с кривящимися губами, голосом. - Пора наверно снабдить друг друга руководством по своим слабостям.
***
Предзакатное солнце зажигает сосны как свечи, вытапливая из них пахучие золотистые капли. Смолистый сосновый дух мешается с тонким сухим ароматом трав и терпкостью перепревшей хвои. Они ходят по лесу, вороша ногами тройчатые листья земляники с серебристым исподом, наклоняясь за перезрелыми, уже подсохшими ягодами, и говорят, говорят, захлебываясь от признаний, от души жалея друг друга, наивно надеясь залечить в объятиях старые раны, стереть их поцелуями. Это не поможет, но все равно приятно.
Губы пахнут земляникой, у нее в волосах запуталась раздвоенная сосновая иголка. Иманд вынимает ее и, едва касаясь кончиком открытого плеча жены, пишет на нем: «люблю тебя».
Они возвращаются к лимузину в обнимку, во хмелю сердечной близости и нестерпимого обоюдного желания - доцеловались! Придерживаясь рукой за дверцу, Анна быстро озирается по сторонам, словно кто-нибудь может видеть их здесь среди девственного леса, и почти незаметным движением сдергивает под платьем что-то желтенькое, кружевное. Стыдливо сминает вещичку в кулаке, засовывает в карман и, поймав его туманную всё понимающую улыбку, говорит, будто извиняясь:
- В машине неудобно снимать.
Ему нравится такая предусмотрительность, и ее голые бедра под тонким платьем, и то как она, наклонив голову и чуть заметно улыбаясь, расстегивает ему молнию на джинсах, а потом опускается перед ним на корточки. Разводит в стороны мятые полы рубашки и дотрагивается губами до сладко дрогнувшего живота. Нагретая на солнце блестящая рама двери врезается ему под лопатки. Он погружает пальцы в теплые завитки ее волос, притягивает к себе. Любопытная белка, сроду не видавшая людей, вспрыгивает на капот, смущая Анну. Они переглядываются: сядем в машину?
У Иманда есть идея получше. Убедившись, что двигатель давно остыл, и вечернее солнце не превратило полированную поверхность в сковородку, он стягивает через голову рубашку и бросает ее на капот. Потом подсаживает на него жену и помогает ей опуститься на спину. Снимает с нее босоножки, не удержавшись, сжимает в горсти круглую розовую пятку - Анна ойкает и дрыгает ногой: щекотно!
Упругий верховой ветер высоко над ее головой раскачивает сосны как огромную зеленую колыбель. Любящие руки ласкают ее, бережно поддерживая снизу. Наклонившись, Иманд срывает мягкую метёлочку мятлика: «Закрой глаза». Она приподнимается на носочках навстречу дразнящим прикосновениям травинки, упираясь пальцами ног в скользкую полировку. Пусть теперь хоть все белки в этом лесу рассядутся перед ней как в театре. Метёлочка скользит. Тонкие щиколотки Анны дрожат от напряжения. Она не в силах больше терпеть. Иманд упирает себе в плечо ее узкую белую ступню. Вторую она забрасывает сама.
***
На закате они продолжают путь. До предела откинув спинки сидений, полулежат в креслах, повернувшись друг к другу. У Анны в глазах отблеск садящегося солнца.
- Если бы ты мог, - она осторожно подбирает слова, - мог выбрать семью, в которой тебя бы не отвергали, других родителей…
- Нет, - сразу откликается он. - Я люблю их такими, какими помню. Никто не идеален. Наверно и я был для них не тем сыном, о каком они мечтали. Но мы любили друг друга. И я никогда их не забуду.
Он утомленно прикрывает глаза, отдаваясь воспоминаниям: «булочный» запах маминого халата, мир с высоты папиной шеи, расквашенный в потасовке нос, кафе у дома, где просто так угощали печеньем, Дин, которого он забыл в песочнице, а чужая девочка принесла. Холодок между лопаток, когда вызывают к доске. День подарков после Рождества в Виндхуке - молчаливая толпа черных ребятишек за воротами дипмиссии. Отцовы полночные споры с соседом, и прочитанный под их яростный шепот при свете уличного фонаря «Таинственный остров» и… мы состоим из тысяч таких слагаемых, частью возникших еще до нас. Мир отпечатывается в нас, а мы - в нем.
Багровая полоса на краю неба, подернутая пеплом ночных облаков, тлеет в окне за его плечом. У него сонный отяжелевший взгляд. «Утопив» широкий подлокотник между ними, Анна подвигается в уголок:
- Ложись мне на колени.
Из корзинки под сиденьем она достает дорожный плед, укрывает мужа и гасит в салоне свет. Он засыпает почти сразу - устал.
Лимузин мчит, разрезая сумерки. По обеим сторонам трассы глухой стеной стоит чернолесье. Автопилот переключает ближний свет на дальний, скоро вспыхивают противотуманники. Скорость снижается: электронный водитель учитывает, что на этом участке из леса может выскочить заяц или косуля. Анна надеется, что этого не случится. Она задергивает штору, чтобы свет встречных машин не беспокоил спящего, и принимается за давно отложенный дайджест.