Что ты обо мне думаешь?

[vera_every]

Иманд (28) - Анна (25)

Этот раззява-спичрайтер положительно вывел её из себя. Взяли его недавно - за бойкое перо, умеющее скоро и внятно излагать мысль, извлекая суть из мешанины данных. Кто же знал, что все указания пролетают у него между ушей, не задев мозг! Сколько раз ему говорили, что порядок приветствий нужно прописывать согласно рангу гостей! Что ей нужна не речь, а только тезисы и структура выступления. И что исторические факты нужно проверять отнюдь не в Википедии. Ведь это чудо, что нашлась минутка просмотреть текст перед тем, как открыть рот на публике. А если б не успела, как это бывает, когда за два часа - три встречи, и одна из них внеплановая? Уже завтра газеты освистали бы её за небрежность и подтасовку фактов. Из-за какого-то борзописца, который нет, чтоб первоисточник открыть - в носу ковыряет, откуда видимо и выкопал эту историю о языке викингов! Слава богу, она бывала в лесной коммуне Эльвдален и видела далекарлийскую рунопись. Сколько можно это терпеть!

Она даёт выход злости - отчитывает виновного в столь резких и нелицеприятных выражениях, что чувствует: перегнула палку - надо бы придержать язык. Самой противно, что поддалась эмоциям. Дверь кабинета, где происходит разнос, приоткрыта, и в самый неподходящий момент Анна замечает мужа, смотрящего на эту сцену из коридора. Миг - и его уже нет. Но это лицо, глаза, какими он смотрел на неё...
Разом растеряв весь запал и даже забыв уволить паршивца, Анна мановением руки отпускает жертву (он рад-радешенек, что легко отделался) и в расстроенных чувствах падает в кресло. Ужасно неприятно ощущать себя злой, взвинченной, потерявшей самообладание. Да ещё Иманд всё видел. Можно представить, что он теперь о ней думает!

Хорошо ему, хладнокровному, никогда не теряющему власти над собой, как его ни провоцируй. Взять хотя бы их злополучное знакомство с Эдмундом на новогодней вечеринке. В самом начале, когда речь зашла о стриминговых сервисах, и Эдмунд проронил эдак небрежно, глядя поверх головы собеседника:
- Позвольте, перебью вас…
- Нет, - холодно возразил муж. - Я договорю.
«Сбитому лётчику» осталось только выжать из себя ироничную ухмылку, которая впрочем, никого не обманула. И это Иманд ещё дружески обошёлся с ним. В отличие от дядюшки Таубе.

Дядя - человек непростой: генерал, государственный муж, и вообще «старая гвардия». Мнит о себе много, и нельзя сказать, что вовсе незаслуженно. Держится с редким для сановника добродушием. К нижестоящим снисходителен, даже ласков - порой с оттенком брезгливости, но чаще - от безразличия. Среди своих слывет добрым малым, умело прикрывая неуемное тщеславие грубоватой простотой манер и грозным обаянием старого служаки, разряжаемым иногда крупным звучным смехом.

Беседовали как-то за обедом в узком кругу - кулуарно обсуждали назначения в новый кабинет министров, мощную коалицию правых. Кто-то спросил мнения её мужа. Он начал было отвечать, но влез дядюшка, привыкший задевать Иманда ещё до свадьбы:
- Извините, молодой человек, я вас перебью, - не глядя в его сторону, веско бросил он, и как обычно, взял эффектную паузу, собираясь поразить компанию.
Иманд прервал речь на полуслове и, глядя вельможному наглецу в переносицу, спросил в настороженной тишине:
- Почему вы извиняетесь за намеренные действия?

На фоне образцовой выдержки мужа и его умения поставить себя, собственная несдержанность выглядит постыдной. Она могла бы без лишнего шума рассчитать сотрудника, который не впервой подводит её, а вместо этого наорала и... оставила. Обойдись дело без свидетелей, Анна сказала бы себе: ну да, нехорошо вышло, впредь буду благоразумней. Но сейчас её мучает не столько сама оплошность, сколько то, что выставила себя в дурном свете перед мужем, в глазах которого жаждет быть на высоте. И как нарочно раз за разом он застаёт её врасплох в самом нелепом положении.

Не далее как на прошлой неделе, случилось ей идти по длинному коридору мимо двери, за которой находился вице-премьер, вызванный за каким-то делом к её отцу. Управленец он превосходный, но совершенно несносный тип, вечно донимающий её сальными любезностями и болтовнёй о бесчисленных родственниках, которых надо бы пристроить. Она его терпеть не может!
Услышав, что дверь открывается и, желая избежать неприятной встречи, (а куда деться в пустом коридоре?) Анна поскорее отступила в тень за высокий «вазон» - так деликатно именуется здесь замаскированный под деталь интерьера накопитель для сухого мусора, в основном, измельчённых в шредере бумаг. В сущности, это не что иное как бак для отходов отцовской канцелярии. Зная, что вице-премьер подслеповат, Анна, пригнув голову и коленки, притаилась в своём укромном уголке, где и была обнаружена мужем, вышедшим из этого кабинета после деловой встречи.
Никакими красками не описать изумление человека, заставшего жену в подобном пикантном положении. У растерянной и смущённой Анны не нашлось внятных объяснений, что она делает за мусорным баком. Иманд - сама тактичность - и не настаивал на них, будто жена за мусоркой - обычное дело. А потом, когда слова нашлись, было уже неловко возвращаться к теме. И этот дурацкий случай лёг в копилку других нелепых происшествий с её участием.

Беспокойство «что обо мне подумают», как ни странно, ново для нее. Ведь все воспитание Анны направлялось на то, чтоб оставаться в чужих глазах образцом. Умение создавать о себе выгодное впечатление доведено в ней до автоматизма. Даже в одиночестве она не станет сидеть, развалившись, есть с ножа или расхаживать по дому в пижаме. Во всякой ситуации она привыкла подавать себя наилучшим образом, уверенная, что ее воспринимают как положено.
Иное дело муж, которому открыто больше, чем всем остальным вместе взятым. С одной стороны, он последний станет критиковать ее. С другой - критиковать-то он не станет, но что подумает? Что она не так умна, хороша и добра, как ему казалось? Эта мысль ее мучит.

Все началось с ерунды, с обычной неуклюжести в сексе. Месяца через три-четыре, когда прелесть первых робких соитий осталась позади, и они, казалось, почувствовали себя друг с другом свободно, Анна стала замечать забавное расхождение между тем, как воображают страсть, и тем, как бывает на самом деле.
В тот раз они вернулись домой гораздо раньше, чем рассчитывали - и оба в легком любовном дурмане. В спальне, едва закрыв дверь, даже не дойдя до постели, стали целоваться, хмелея от возбуждения. Внезапно что-то хлопнулось оземь за окном - бахнуло как из пушки, стекла обдало серебряной пылью - должно быть порядочный сугроб съехал с карниза, спугнув их, заставив отпрянуть друг от друга. «Снег…» - шепотом, переводя дух, пробормотала Анна, и в тот же миг они забыли об этом - опять прильнули друг к другу, разгоряченные, слегка вспотевшие от поцелуев, огнем бежавших по жилам. Но теперь целоваться было уж мало.

С ее атласной блузкой без застежки, заправленной в узкую юбку, он справился с легкостью опытного раздевателя женщин - только скользкая волна по рукам плеснула. Она же с видом естественным и непринужденным успела расстегнуть ему ремень и ширкнуть молнией, как вдруг, резко откинув назад голову, зашипела от боли - локон зацепился за крючок на бюстгальтере. Расстегнутый, он повис, уже не прикрывая грудь, и Анна кое-как прижала его руками, чтоб не вырвать волосы. Иманд быстро распутал прядку. От этой непредусмотренной эротическим сценарием возни, брюки его сползли. И хотя оба смотрели друг на друга честными глазами страсти, нельзя было не сознавать, до чего глупо и смешно они выглядят.

В фантазиях, охваченные желанием любовники, не путаются в нижнем белье, не топчутся посреди спальни со спущенными штанами, не краснеют и не хихикают как школяры, услышавшие слово «мастурбация». Они без тени смущения раздеваются догола, словно быть голым в присутствии другого человека так же просто, как быть одетым. Будто тот ослеплен и не может судить о том, что перед глазами, или их тела и позы до того прекрасны, что никак не могут произвести отталкивающего впечатления.

Комичная сцена не лишила мужа любовного аппетита - подумаешь, какая помеха! Но Анна… эта картина так и застряла у нее перед глазами, пока она, стараясь отвлечься, с показным энтузиазмом отвечала на ласки. Нелепое зрелище ее расхолаживало, но это бы еще полбеды. Рассудок, которому следовало умолкнуть там, где должно безраздельно царить вожделение, нашел себе богатую пищу - она стала думать о происходящем, наблюдать их игру как бы со стороны, и оценивать. И хотя ничего дурного ей на ум не пришло, это все равно было плохо - неправильно. Экстаз должен отключать мысль, разве нет? Знай Иманд, что она не отдается любви, а думает о ней - это его смутило бы. В постели люди уязвимы больше, чем на поле боя. Если женщина размышляет вместо того, чтоб наслаждаться, значит, он так себе любовник - и попробуй, разубеди его! Или беспокоиться станет: я ей не нравлюсь? Нет, этого нельзя допустить. И Анна раз-другой томно вздохнула - на всякий случай, как бы давая понять, что целиком захвачена страстью: «я вздыхаю, значит, ни о чем думать не могу». У нее хорошо получилось, убедительно.

Она вовсе не собиралась симулировать - само вышло. Нельзя же притворно вздохнув пару раз, вдруг выйти из игры - пришлось продолжать. Конечно, целью этого представления был не обман, а желание оберечь мужское самолюбие. И хотя опыт удался, Анна решила впредь не повторять его - противно обманывать любимого даже из лучших побуждений. И потом, разве хотелось бы ей, чтобы муж сохранял ясность рассудка в постели в то время, когда она потеряет от страсти голову? Нет уж, сходить с ума - так вместе!

Тот вечер, наверняка давно забытый Имандом, оставил в ней болезненный след. Во-первых, она чуть ли не против воли обнаружила, что может с легкостью обвести мужчину вокруг пальца - и эта легкость была особенно неприятна. Неужели мы так наглухо закрыты друг от друга даже в близости, что не в силах распознать притворство? Во-вторых, - обманщик всегда боится сам быть обманутым - в ней заронилось сомнение: а вдруг он тоже думает во время секса - не «о птичках», а о том, что видит, слышит, обоняет в эти минуты? Если Иманд и правда критически судит о ней (он же не скажет!)… Все до времени притаившиеся на дне души опасения, зашевелились как клубок гадюк - подняли свои жалящие головки и дружно зашипели.

В следующие недели ей как-то удалось отделаться от глупых страхов. Она даже стала забывать о них. И тут случилась история с зеркалом. Это Иманд предложил:
- Хочешь посмотреть на нас? Тебе понравится.
- Почему?
- Это красиво, возбуждающе. Увидишь то, что иначе невозможно
Отвечая «да», Анна думала только о том, что увидит сама: его - в ракурсах прежде недоступных взгляду. Сможет наблюдать за его лицом, даже оставаясь спиной к нему, как уже было однажды, когда они пробовали кое-что перед зеркалом. Соблазненная визуальным удовольствием, она совсем упустила из виду, как сама будет выглядеть в неожиданных положениях - даже не думала о том, увлеченная возможностью быть сразу и действующим лицом и зрителем. Она снова смотрела со стороны, но уже без болезненной раздвоенности, присущей рефлексии - теперь разум не мешал, а помогал телу, удваивая блаженство.

В какой-то миг в темной, подсвеченной огоньками глубине зазеркалья, она заметила мелькнувшую по его лицу тень досады, сожаления и испугалась, вдруг зрелище, открывшееся его глазам, вульгарно, непристойно?
- О чем ты думаешь? - она тут же повернулась на спину, с тревогой заглянула в глаза. Это значило: ведь обо мне, да? Скажи - что? Я тебе нравлюсь? Я уже ни в чем не уверена…
- О том, как замечательно мы это придумали, - целуя ее за ухом, шепнул муж, - да?
Идеальный ответ, чтоб унять сомнения. Именно идеальность - будто он вычитал эту гладкую фразу в мужском журнале, а теперь удачно применил к случаю - и смутила ее. Анна не поверила: раз не говорит, значит… Конечно, не всякую мысль легко облечь в слова, да еще в такую минуту - это она учла, но желание знать, что думает о ней любимый, когда застает в непрезентабельном виде, ничуть не уменьшилось.

Между тем, что он мог сказать ей? Ведь предметом мелькнувшей у него мысли была просто… подушка, которую она подсунула под поясницу. Та самая - с лиственным узором, вышитым гладью, которую он еще женихом, впервые допущенным в комнаты невесты, приметил за приоткрытой сквозняком дверью ее спальни. Анна тогда вышла на минутку, и он, оставшись один, огляделся свободнее. Увидел край постели с текстильным изголовьем и прислоненными к нему подушками - однотонными, полосатыми… одна - вышитая монохромным растительным орнаментом - ему особенно запомнилась.

Что он тогда почувствовал, глядя на эти подушки, постельное белье, хранившее отпечаток ее тела, запах волос? Лестно было сознавать себя допущенным в интимное святилище - видеть ее простыни и край подвернутого бело-голубого одеяла, нежную «туманную», словно сон, шелкографию над изголовьем, скомбинированную с декоративными панелями. И сладко представлять, как она ложится в эту постель. Смотрит на тяжелые складки штор, на матовые шары-светильнички над кроватью, льющие теплый свет на предметы, которыми обставлено ее уединение. На раскрытую книгу и круглый поднос с чайной чашкой на будуарном столике, пару фотографий в овальных рамках, свечи в высоких бокалах, ветку орхидеи в узкогорлой, похожей на луковицу, вазе.

Любовь сделала его любопытным к материальной, вещной стороне Анниной жизни, которую еще предстояло познать. Он заранее готов был восхищаться всем, что окружало ее - любить принадлежащие ей мелочи и безделушки, просто за то, что она берет их в руки, ежедневно смотрит на них. Яркий шелковый платок на спинке кресла, украшенная резьбой деревянная щетка для волос, круглые настольные часики из античной латуни, подвешенные на изогнутой металлической консоли - все казалось образцом тонкого вкуса, необыкновенным, единственным в своем роде. Хотя такая же ваза-луковица, только без цветов, стояла на каминной полке у него в Бёрнхольме. Словом, видеть все это было привилегией жениховства - одной из самых ценимых в его тогдашнем положении.

Теперь его права мужа куда шире - и что же? Обстановка, вызывавшая в нем когда-то неофитский трепет - да вот хоть эта вышитая подушка - давно перешла из области чудесного в сферу повседневного. Он получил все, о чем мечтал, но радость приобщения к жизни любимой женщины давно померкла. Вещи те же, но теперь, глядя на них, он испытывает не восторг, а сожаление - от того, что не может больше ощущать по-прежнему.

Иманд не понял беспокойства жены, стоявшего за вопросом - увы, способность читать мысли не входит в число его дарований. Удачная фраза, может и впрямь вычитанная где-то, вовремя пришла ему на язык, избавив от неуместной откровенности. Но если б он мог догадаться, то отнесся бы к ее терзаниям сочувственно - сам такой, хоть и смирился с неизбежной перспективой разочаровать собой ту, чьим мнением дорожит больше всего на свете. Он далеко не ангел, и потому обречен однажды пасть в ее глазах. Да чего там - уж сколько раз падал - вспомнить стыдно!

Взять хотя бы тот случай в театральном буфете, куда они спустились в антракте потому, что Анна очень хотела пить. Взяли минералки и кофе, сели за столик, огляделись - никогда здесь не были - уютное местечко. Анна чуть не залпом выдула первый стакан и со вторым уже не торопилась. Он прихлебывал кофе - неплохой, хотя и пережарен слегка - вскользь без особого любопытства оглядывая публику: пары и парочки, дружеские компании, семьи. Люди оживленно переговаривались, мелодично позвякивали бокалы, трещала кофемолка, пахло ванилью и лимоном.
За соседним столиком, стоявшим немного позади, сидела в угрюмом одиночестве женщина - еще не старая, но с сильной проседью в жестких волосах. Отпечаток ее ярко накрашенных губ алел на ободке шарообразного бокала с остатками красного вина на дне. Казалось, она только что поссорилась со спутником и теперь запивает досаду и раздражение. Ее неподвижность, отрешенность, тупой взгляд в никуда неприятно контрастировали с теплой сибаритской атмосферой зальчика. И хотя свободных мест уже не осталось, ее обходили стороной. Неприступный и в то же время неприкаянный вид незнакомки тревожил душу и, не иначе, черт дернул его за язык!
- Какая странная… Почему она одна? - Иманд сказал это очень тихо, но женщина услышала. Она резко повернулась и, собрав на себя все взгляды, ответила ему с вызовом, не понижая голоса:
- Потому, что у меня нет друзей!

В другой раз он «вляпался» еще глупее. Анна, слава богу, не видела, но ей без сомнения донесли. В те дни у него в кабинете стоял дубовый письменный стол с зеленой кожаной столешницей и замечательно подходящим названием - «Бастион». За его толстенными, как крепостная стена, тумбами запросто можно было выдержать любой натиск, а в просторном подстолье пересидеть любую осаду. Он конечно не собирался прятаться, хотя и слышал за дверью недовольный голос тещи - просто как на грех уронил контроллер, и тот отлетел к задней стенке. Пришлось лезть за ним. И тут дверь открылась: две пары ног, женские каблучки...
- Его здесь нет, мэм. Он вышел, - после небольшой паузы почтительно проговорил секретарь.
Вместо того, чтоб немедленно вылезти, Иманд замер, ожидая, что они уйдут, но теща, помедлив, основательно уселась в скрипнувшее под ней кресло: «Я подожду». Не мог же он сидеть под столом вечно! Секретарь, увидев его, слинял с лица и смог промямлить только: «Так вы не выходили, сэр?» Торжества, написанного на лице тещи, он не забудет вовеки.

А как он забыл имя этого… как его… о, боже, опять из головы вон! Гамачек, что ли… В Брюсселе вместе работали - в соседних отделах. Когда этот Мирек, или Милаш на приеме в ратуше к нему кинулся… три года прошло с того апрельского дня, как сам Иманд впервые приехал в Стокгольм в том же качестве, и вот теперь на его месте другой. Лицо-то он помнил - как же, бывший коллега, сколько лет, сколько зим! Заговорили как встарь, всегда ведь хорошими знакомыми были. Слово за слово, и шуточки пошли: «Нет ли у твоей супруги сестрички, или хоть подружки какой - а то у нас еще много женихов!»
Тут и Анна подошла, взяла под руку: «Над чем это вы так весело смеетесь?» - и вопросительно взглянула на него, ожидая представления собеседника.
- Познакомься! Мой бывший сослуживец, пан…
Дальше он решительно не знал, что говорить - имя вертелось на языке, нет, он не Гамачек, а... Две пары глаз выжидательно уставились на него. Оставалось только изобразить внезапный приступ кашля - ничего умней в голову не пришло. Жену его притворство не обмануло, конечно.

***
Еще раз напортачит - уволю без разговоров! - обещает себе Анна. Все-таки надо признать, что с появлением этого спичрайтера ее выступления стали ярче и определенно нравятся публике. Вот умеет же он проложить путь к сердцу любой аудитории. За то его и терпят. Пока. Интересно, много ли слышал Иманд из ее зажигательной речи? И какого черта она не закрыла дверь! Ну, теперь уж поздно сокрушаться. Через сорок минут совещание, не хватало еще опоздать.

Перед началом она успела обменяться с мужем парой дежурных фраз и робкой искательной улыбкой. Он рассеянно улыбнулся в ответ, огляделся: «Все в сборе? Давайте начнем». Вопросов было всего четыре - один скучнее другого. Обсудили изменения в протоколе, согласовали порядок рассадки делегаций, поспорив, утвердили компромиссную - ни нашим ни вашим - фигуру модератора дискуссий на форуме. Наконец перешли к символике. Докладчик долго бубнил что-то насчет прошлых ошибок: учли, мол, больше не повторится. Анна с трудом подавила зевок: «Хватит каяться, переходите к сути». Новые предложения были лишены старых недостатков, и тем их достоинства исчерпывались. С общего согласия их отправили на доработку.
- У кого есть вопросы?
Иманд, который, казалось, внимательно слушал, сверяясь с документами, поднял голову:
- А символику мы обсуждать не будем?

Чашечка кофе выпитая, пока Анна подписывала бумаги в кабинете, не улучшила его настроения. Он конечно посмеялся над собой вместе со всеми, но амплуа комика его не красит, да и Анна сквозь смех смотрела с укоризной: для чего мы тебя сюда позвали - народ веселить? Был уже девятый час, когда они уселись в машину - домой!
- Ты наверно бог знает что обо мне думаешь, - пробормотал он, встретившись с женой взглядом. И увидев изумленный взлет бровей: «я - о тебе?!» - смутился ее великодушия.

Анна удивилась непритворно: он что, переживает из-за такой чепухи? Если уж кому и надо волноваться о репутации, так это ей! Всю дорогу она поглядывает на мужа, понемногу проникаясь мыслью, что и он боится потерять в ее глазах - мужчина, который кажется безупречным ровно настолько, чтоб оставаться все же человеком с милыми простительными слабостями.
Надо нам как-то поговорить, высказать свои страхи, только… скажет ли он, что думает? А если обидное? Я бы сказала? В эту минуту Анна уверена, что ей-то скрывать нечего.

- Хочешь есть? - спрашивает она, когда городские кварталы с мелькающими огнями остаются позади, и темные аллеи уютно смыкаются вокруг автомобиля. Он качает головой.
- Чаю с чем-нибудь сладким…
- И я бы сладенького. А давай угощу тебя! Устроим сырную вечеринку, а?
- С плесенью? - он невольно морщится. Анна когда еще «грозилась» накормить его этими заплесневелыми деликатесами.
- Только с белой, - она умоляюще складывает ладошки. - Это же чисто десертная история! Она не может не понравиться в правильной подаче. Ну, пожалуйста, позволь угостить тебя!
Иманд с сомнением пожимает плечами: да пробовал он уже - и с винами, и с виноградом. К этим гастрономическим изыскам с детства наверно привыкать надо. Но отказывать женщине, которая так просит, не по-мужски. Тем более, Анна любит и умеет угощать, а раненому самолюбию лестно, когда его обхаживают.

Дома она командует придвинуть кресла к камину и откупорить бутылки с сидром. «Всё, теперь отдыхай». А сама нарезает хрустящий багет и, сбрызнув оливковым маслом, кладет на решетку у огня - подсушить. Вооружившись особым ножом - «Зачем в нем дырки?» - «Для воздуха, чтоб нежный сыр не лип и не мялся» - режет бри и камамбер изящными, на один укус, треугольничками и выкладывает на сервировочный столик: «Пусть в тепле постоит, согреется». Наливает в креманки тягучий мед и густое, прозрачное как желе абрикосовое варенье. Подумав, открывает и баночку вишневого. В деревянную менажницу горкой насыпает осахаренный миндаль, кешью, пекан, светлый мясистый изюм и шоколадные финики с лопнувшей карамельной шкуркой. Теперь фрукты: кисленькие зеленые яблоки - тонкими ломтиками, конопатую осеннюю грушу, такую сочню, что с лезвия течет - осьмушками. Отхватив щедрый ломоть дыни, срезает корку и делит на порционные кусочки. Дыня сладко пахнет, и он, не утерпев, берет себе шматок прямо из под ножа. Как в детстве стянешь, бывало, что-нибудь со стола, пока мама готовит ужин, и тут же услышишь строгое: «Не кусочничай, аппетит перебьешь!» Но Анна только улыбается и придвигает к нему истекающую душистым соком серединку. «На, вытащи семена» - она подает ему круглый пробойник и красное яблоко. Р-раз, и готово! Яблочко внутри розовое, крепкое, так и хрустит под ножом. Женские руки хлопочут: нарезают, наливают, красиво раскладывают крекер.

Тем временем бри уже «поплыл», распустил сливочно-кремовую мякоть, желтоватый камамбер тоже обмяк - припахивает сырым грибным духом. Анна снимает с решетки теплый подрумяненный багет, садится рядом. Наколов на шпажку кусочек сыра, обмакивает его в варенье: «Пробуй!» А теперь на крекере с грушей. На подрумяненном хлебе - с капелькой меда. С вишенкой из варенья. К камамберу - изюм, орехи, красное яблоко. «А бри - лучше с зеленым, ему идет кислинка, правда?» Разломив финик, она кладет на половинки немножко сыра и сверху пекан: «Это трио тебе точно понравится» - вкус изысканный. И чего он раньше отказывался? Сидр выпит. И кажется все богатство сырных оттенков раскрыто, но Анна просит подать крепкий кофе. Зачерпывает ложкой мягкую густую серединку камамбера - и в чашку ее, сыр распускается, тает как мороженое, кружась в водовороте серебряной ложечки. Плесневые корочки на ломтике багета придвинуты к нему: «Прошу!»
- На капучино похоже. Вкусно!
- Я иногда завтракала так, пока в Сорбонне училась, только у меня круассан был.
- Лучший ужин за месяц. Особенно бри с абрикосовым джемом. Я бы еще кусочек.
- На здоровье. Нарезки вон сколько - мы и половины не съели.

Вот теперь, когда человек сыт и ублаготворен, можно и пооткровенничать.
- Давай поиграем. Я угадаю, что ты сегодня подумал обо мне - тогда в коридоре, а ты скажешь так или нет. По пятибалльной шкале, идет?
Он легко соглашается - легче, чем она ожидала.
- Ты подумал: кто эта орущая особа - ни самообладания, ни манер! Что-то в этом роде.
Он даже до конца не дослушал - головой качает.
- Тут и оценивать нечего - мимо.
- Почему? - Анна даже обиделась: мимо? А как же ее хваленая проницательность?
- Я подумал: интересно, что этот парень натворил, раз ты так сердишься? И если он, правда, безнадежен, уволь его, чтоб не трепал нервы.
- А то, что я так орала…
Он пожимает плечами.
- Тебя не так-то легко вывести из терпения.
Вот как: реальность оказалась умнее, добрее и интереснее, чем она воображала. В приливе благодарности Анна пылко целует мужа в щеку.

- Теперь моя очередь угадывать твои мысли, - он старается попасть в игривый тон. - Ты считаешь, что я выгляжу глупо перед другими людьми и сердишься потому, что это и тебя ставит в неловкое положение.
Он пристально разглядывает финиковую косточку, которую вертит в пальцах.
- То есть я мысленно упрекаю тебя за промахи потому, что это может отразиться на моем имидже?
Как ни хочется Анне благородно отречься от его догадки, она принуждает себя к честности.
- Три балла. Даже два с половиной. Однажды, уж не помню по какому случаю, мне, правда, пришло это в голову. И сразу стыдно стало. От нелепых положений никто не застрахован. Всегда найдутся люди, которые с радостью будут мусолить подобные истории. Но если реноме можно обвалить ничтожным анекдотом, значит, оно ничего не стоит.
Про себя он аплодирует такому ответу, но наружно ограничивается простым кивком, мол, я тебя понял. Анна и без того чувствует его так и не прозвучавший вздох облегчения. Бедный мой… и сама ластится к мужу.

- Слушай, а можно я еще разок попытаюсь… ну… угадать?
- Даже интересно.
- Когда мы занимаемся сексом, я иногда замечаю, что ты думаешь о чем-то - обо мне? Что-то плохое, да?
Муж поворачивается к ней с выражением «о, господи!»
- Но ведь ты думаешь - я вижу! - защищаясь, уличает она.
- А, по-твоему, не должен что ли?
Анна открывает рот - вроде собиралась сказать что-то и забыла, смотрит с недоумением: не отрицаешь?
- Думать - не значит судить и осуждать. Чтобы доставить удовольствие другому - нужно думать: замечать, наблюдать, сопереживать - а как иначе? Я не могу на своей шкуре узнать, каково тебе, и должен пережить это в уме. Если ты воображаешь безумную в буквальном смысле страсть… Боюсь тебя разочаровать, тело без контроля рассудка будет просто эгоистично наслаждаться. Может, это красиво в кино, но в постели любовник, который занят только собой… Анна, это не мужик, это козел - ты такого не захочешь.

Последняя фраза, так не похожая на его обычную рафинированную речь, вырвалась сама собой, и Анна всеми фибрами ощущает ее чужеродность - «не для дамских ушей». Словно перед ней на миг приоткрылась дверца в мир жестких мужских оценок и выражений.
Иманд умолкает сам удивленный этой экспрессивной тирадой - подозрительность Анны задела его, чтоб не сказать обидела. Он высказался прямее и резче, чем следовало, и теперь жалеет, что дал волю языку. Анна смущенно гладит его по руке.
- Ты прав, прав. А я боялась…
Он перехватывает ласкающую руку.
- Доверяй мне.

Наступает обоюдное молчание - та робкая тишина, когда диалог продолжается без слов потому, что виноватая любовь не смеет излить себя в признаниях и находит выход в безмолвной нежности. Две склоненных вместе головы, темно-пламенные лица в озарении каминного жара, взгляды, устремленные на малиновые кучки углей, прогоревших по краям до прозрачности и уже тускнеющих под серым налетом, а в середине еще светящихся сине-лиловым эфиром. Им даже не нужно касаться друг друга, ибо не существует уже ни слов, ни прикосновений, которые могли бы сделать двоих еще ближе.