Письма
Иманд (28) - Анна (25)
У Анны ангина - Иманд уехал в рабочую поездку один, и ее одолевает тоска. Шторы в спальне опущены. Она, не раздеваясь, полулежит на постели - на его месте - с чашкой остывшего малинового чая и книжкой, открытой на первых страницах. Ей не читается. Она скучает до стыдных слез по мужу, с которым рассталась вчера и увидится послезавтра. Отложив книгу, она поворачивается на бок, сунув руку глубоко под подушку - в прохладных недрах пальцы натыкаются на что-то шуршащее: свернутый вчетверо лист бумаги, исписанный с двух сторон ровным твердым почерком. Это - ей? «Ты нашла это, значит, скучаешь. Я тоже. Нет, не то сказал. Если под "скучать" понимается навязчивое желание видеть человека или неумение занять себя в его отсутствие, то я - нет. И когда тебя спрашиваю, скучаешь ли ты, в сущности, хочу узнать вот что: есть ли в твоей голове место для меня?»
Знал, что буду обнимать твою подушку и найду. Анна медлит, бережно разглаживая листок - ей жаль прочесть и ощутить, что эта радость уже позади. К тому же она заинтригована: письмо вместо разговора… Он не стал бы писать то, что легко сказать вслух.
«В моем уме, чем бы я ни занимался (и даже во сне) всегда есть место для тебя. Самому удивительно. Как можно помнить всегда? Без усилий, не забывая, не отвлекаясь, годами… как? Как стрелка компаса. Ты константа моей памяти - обо всем остальном я думаю попеременно, о тебе - постоянно. Думаю - тоже не точно, связных мыслей может не быть. Странно: мыслей нет, а ты есть. Иногда кажется, весь мир с его безумной сложностью существует лишь для того, чтобы как-то уравновесить тебя в моем сознании».
Две строки пропущены, и дальше - как в омут головой: «Ты хотела правды о минутах, которые «до» - ну вот правда. Я почти никогда не ощущаю себя комфортно в своем теле. Тело - всегда улика: уязвимое, несовершенное, чувствительное к чужому взгляду, обремененное физиологией - постороннее душе. Раздеваться без свидетелей - в гардеробной, еще куда ни шло. Но если мы какое-то время были в спальне, то выходить за дверь, чтоб снять одежду, выглядит неуместной стыдливостью.
Раздеваться при тебе - неловко. Обязательно наступает момент, когда мужчина являет собой дурацкое зрелище - в трусах и носках, и никакая сила в мире не способна превратить его в предмет любовных грез. Женщина, если она чуткая и деликатная, в эту минуту отводит глаза. Ты - отводишь. Значит, видишь, понимаешь. Я пробовал до последнего не снимать рубашку, чтоб в самом конце драматически скинуть ее, представ объектом страсти, но и в рубашке с голыми ногами чувствую себя не соблазнителем, а эротическим пугалом.
Я не могу целиком подчинить тело своей воле, поэтому без одежды приходится быть настороже, полагаться на твою доброту и снисходительность. Ты самый близкий мне человек, я тебе доверяю, и все же испытываю глупейшее желание прикрыться как нервный подросток. Но физическая нагота, по крайней мере с тобой, не мучительна. Куда труднее - быть обнаженным эмоционально. Меня учили скрывать чувства, чтоб не дать власти над собой, сохранять независимость от женщины, которая способна ранить самолюбие уже тем, что, разговаривая со мной, смотрит по сторонам или строит глазки другому. Лучше предстать равнодушным, бесчувственным, чем рискнуть сердечной автономией. Это работает - до известного предела, а дальше - сама знаешь.
Я сейчас исповедуюсь тебе в счастье, и как всякая исповедь, эта - будет горька. Исповедаться, значит, обнажиться перед свидетелем - в каком-то смысле предать себя в его руки. Делаю это, веря, что тебя мне опасаться не нужно. Я чувствую себя голым - не как в ванной, где это естественно, а как на улице, где это стыд-позор - когда сбрасываю перед тобой иллюзию неуязвимости и позволяю увидеть, что я вовсе не тот невозмутимый тип, каким хочу казаться. Что я нуждаюсь в тебе самым прозаическим образом, и завидую восточным царькам, которые могли вечно держать свое сокровище при себе - в гареме. Будь у меня такая власть, боюсь, я сделал бы то же - запер и стерег бы день и ночь, из страха тебя лишиться.
Быть перед тобой голым в том позорном смысле - это не в постели валяться, а выболтать тебе свои слабости или показать худшие черты. Всю жизнь я старался скрывать их. И перед тобой поначалу облекался в броню, выламывался, фасонил, надеясь, что если покажусь тебе великолепным, то ты может, не заметишь моих недостатков. Мысль, что кто-то… да не «кто-то», а ты - самый важный человек - увидит мои изъяны, приводит меня в ужас. Я попаду в зависимость от твоей оценки, на которую уже не смогу повлиять. Остается только принять, как ты к этому отнесешься и надеяться на великодушие. Я должен сделать это - сам добровольно предаться тебе во власть. Мне стыдно и страшно разочаровать тебя, я рискую не от храбрости - от безысходности. Потому, что это единственный способ иметь с тобой по-настоящему близкие отношения.
Возвращаясь к минутам, которые «до». Я не до конца честен с тобой. Некоторые вещи почему-то особенно трудно признать. Нет, не тайные желания, о которых ты сейчас подумала - другое, самое обыденное. Не знаю, как сказать, когда мы наедине, что хочу твоего внимания, нежности. Ведь это неловко, унизительно просить о таком. И тогда я прикрываюсь физическим влечением, прячу за сексуальными порывами потребность в ласке и обожании, в твоей любви. И получаю, не прося, а как бы завоевывая, чуть ли не силой беря… то, что хотел бы получить в дар. Использую секс, чтобы получить любовь, как женщина. Только иначе. Вот. Теперь ты знаешь».
Анна помнит разговор месячной давности, продолжением которого явился этот листок. Иманд тогда отшутился, а потом («Ну не могу я… О чувствах - это ведь так по-девичьи!») увлек ее в постель, где удивил таким пылом, что все вопросы вылетели у нее из головы. И вот теперь ответы лежат перед ней. Ей хочется продолжить диалог. Она берет чистый лист и ручку.
«Спасибо тебе за честность. Давай поговорим о теле, о неловкости с ним связанной, об этих маленьких интимных тайнах. Я тоже буду откровенна и скажу то, что ты вряд ли ожидаешь услышать. Сколько б ни повторяла, что ты - красивее мечты, это не прибавляет тебе уверенности. По-моему, ты втайне раздражаешься, слыша это и опасаясь, что я считаю внешность главным твоим достоинством. Неправда. Но мне доставляет удовольствие смотреть на тебя. И если я отвожу глаза, когда ты раздеваешься, то не потому, что боюсь увидеть «дурацкое зрелище» - родного человека в трусах и носках, а потому, что тебя это смущает. Проще самой тебя раздеть, чтоб ты об этом не думал, но ты же все равно будешь…
Потому, что она существует - эта проблема: тело и трепетная романтическая любовь.
Я еще помню историю трехлетней давности, когда влюбленный в меня мужчина, выпив в ходе нашей пятичасовой беседы ведро чая, готов был скорее лопнуть, чем спросить, где в доме туалет. Романтическая влюбленность не совмещается с наличием мочевого пузыря, кишечника, всей этой «маленькой зловонной фабрички в животе»… (помнишь, откуда цитата? - ваша классика!) Эротическое настроение может развеяться от глуповатого вида возлюбленного со спущенными штанами. Или от бурчания в животе, запора, насморка - это все правда, и нам обоим есть, чего опасаться.
Но что такое - все эти наши интимные тайны? В них нет ничего оригинального, таинственного. Даже просто личного - присущего только тебе или мне - нет. Все женщины носят лифчики. У всех мужчин бывают иногда поллюции. Боль в животе знакома всем и каждому. А режущиеся не вовремя зубы мудрости! А седина и морщины! Но разве эти интимные «тайны» превращают нас в существо, на которое с обожанием смотрит любимый? Нет конечно. Наоборот, подробности телесной жизни - банальные потребности тела, его болезни и слабости - оскорбительно безличны. Месячные или простатит - не принадлежат мне или тебе. Мы делаем из них секрет Полишенеля именно потому, что телесные отправления превращают нас из существа особенного, в пошлый скучный физиологический механизм, такой же как все.
Это не столько роднит людей между собой, сколько приземляет и опрощает. Мы подспудно чувствуем, что физиология и высокие отношения не совмещаются. Как-то в нашей девичьей студенческой компании зашел разговор о несчастной любви, и одна из нас пожаловалась, что никак не может изгнать из сердца мужчину, который явно пренебрегает ею. На что другая посоветовала: а ты представь его сидящим на унитазе со спущенными штанами. Жестоко, но действенно, если уж очень надо заземлить романтическое воображение. У каждого из нас есть тело, в котором где-то в дальнем уголке ютится бедняжка-душа. И все, что мы можем, закрыть глаза на глупые мелочи, которые стыдливо прячем от чужих и даже от близких глаз.
Говоря, что нуждаешься в любви, боишься ее потерять, хочешь ласки, внимания, утоления обычных человеческих желаний, ты не новость мне рассказываешь. И разве женитьба не означает признания всего этого оптом? Открытость не делает тебя зависимым, уязвимым, не подставляет под удар. Отвергают не за то, чего ты хочешь или боишься - а просто из нелюбви. Страшно, что я узнаю о твоих недостатках и разочаруюсь? Но ведь и ты незащищен от изъянов моего характера. Знаю, ты скажешь, что я тебе все равно нравлюсь. Но ведь и ты мне нравишься тоже. Очень-очень.
Ты когда-нибудь спрашивал себя, как можно любить человека, которого совсем не знаешь? Кого же тогда любишь - свою фантазию о нем? А если узнаешь, какой он на самом деле - разлюбишь?
Я думала об этом еще до свадьбы. Прошло время - я узнала тебя невыдуманного, и без «павлиньего хвоста», который ты по закону жанра распускал передо мной поначалу. И что? Это не мешает мне любить тебя. Как и тебе знание обо мне - не мешает. Получается, наши чувства друг к другу не зависят от того, какие у нас характеры, слабости, страхи, тайные желания. Да, моя любовь изменилась за эти годы, стала глубже, осмысленнее, но меньше не стала.
Жизнь сама ответила на мой вопрос. Я люблю тебя независимо от того, какой ты. Чтобы любить, мне достаточно, чтобы ты просто был. Вот почему я могла любить тебя, ничего о тебе не зная. И продолжаю любить сейчас, когда могу похвастать, что знаю тебя лучше, чем кто угодно другой.
Любовь, которая не требует, чтоб ее заслуживали - уму такая идея кажется спорной, притягательной и в то же время и опасной. С одной стороны, «любовь ни за что» - дар, который избавляет от притворства и лицемерия, нет нужды скрывать что-то из страха потерять ее. С другой - если любовь нельзя заслужить, то как же тогда получить ее, как удержать? С любовью те же проблемы, что и со счастьем - не находишь?»
Она заканчивает письмо знаком вопроса, в надежде, что он захочет найти ответ. Может, их романтическая переписка продолжится.
Иманд звонит ей вечером, когда дела закончены. Анна по-прежнему сидит в спальне на его месте, положив на колени его подушку так, чтобы он сразу все понял. И с первых секунд убеждается: «послание» дошло - он знает, что письмо найдено, улыбается чуть смущенно, опускает глаза и в следующий миг возвращается к ней - спокойный и собранный.
Анна шепотом (горло болит) расспрашивает о делах. Он предугадывает вопросы, отвечает раньше, чем она спросит: «Лучше молчи, я сам».
Удерживаясь от соблазна поговорить о письме сейчас, они лишь понимающе переглядываются. Тебя ждет сюрприз, - мысленно говорит ему Анна. Ей кажется, он слышит.
Иманд возвращается даже раньше, чем ожидалось - он всю ночь был в дороге, чтоб не длить их разлуку ни минутой дольше необходимого.
- Ты хоть поспи, - говорит Анна после обеда. Она опускает шторы и выходит из спальни, оставляя его одного. Усталость берет свое. Он устраивается поудобнее, глубоко засовывает руку под подушку - под ее прохладной тяжестью пальцы натыкаются на что-то шуршащее.
У Анны ангина - Иманд уехал в рабочую поездку один, и ее одолевает тоска. Шторы в спальне опущены. Она, не раздеваясь, полулежит на постели - на его месте - с чашкой остывшего малинового чая и книжкой, открытой на первых страницах. Ей не читается. Она скучает до стыдных слез по мужу, с которым рассталась вчера и увидится послезавтра. Отложив книгу, она поворачивается на бок, сунув руку глубоко под подушку - в прохладных недрах пальцы натыкаются на что-то шуршащее: свернутый вчетверо лист бумаги, исписанный с двух сторон ровным твердым почерком. Это - ей? «Ты нашла это, значит, скучаешь. Я тоже. Нет, не то сказал. Если под "скучать" понимается навязчивое желание видеть человека или неумение занять себя в его отсутствие, то я - нет. И когда тебя спрашиваю, скучаешь ли ты, в сущности, хочу узнать вот что: есть ли в твоей голове место для меня?»
Знал, что буду обнимать твою подушку и найду. Анна медлит, бережно разглаживая листок - ей жаль прочесть и ощутить, что эта радость уже позади. К тому же она заинтригована: письмо вместо разговора… Он не стал бы писать то, что легко сказать вслух.
«В моем уме, чем бы я ни занимался (и даже во сне) всегда есть место для тебя. Самому удивительно. Как можно помнить всегда? Без усилий, не забывая, не отвлекаясь, годами… как? Как стрелка компаса. Ты константа моей памяти - обо всем остальном я думаю попеременно, о тебе - постоянно. Думаю - тоже не точно, связных мыслей может не быть. Странно: мыслей нет, а ты есть. Иногда кажется, весь мир с его безумной сложностью существует лишь для того, чтобы как-то уравновесить тебя в моем сознании».
Две строки пропущены, и дальше - как в омут головой: «Ты хотела правды о минутах, которые «до» - ну вот правда. Я почти никогда не ощущаю себя комфортно в своем теле. Тело - всегда улика: уязвимое, несовершенное, чувствительное к чужому взгляду, обремененное физиологией - постороннее душе. Раздеваться без свидетелей - в гардеробной, еще куда ни шло. Но если мы какое-то время были в спальне, то выходить за дверь, чтоб снять одежду, выглядит неуместной стыдливостью.
Раздеваться при тебе - неловко. Обязательно наступает момент, когда мужчина являет собой дурацкое зрелище - в трусах и носках, и никакая сила в мире не способна превратить его в предмет любовных грез. Женщина, если она чуткая и деликатная, в эту минуту отводит глаза. Ты - отводишь. Значит, видишь, понимаешь. Я пробовал до последнего не снимать рубашку, чтоб в самом конце драматически скинуть ее, представ объектом страсти, но и в рубашке с голыми ногами чувствую себя не соблазнителем, а эротическим пугалом.
Я не могу целиком подчинить тело своей воле, поэтому без одежды приходится быть настороже, полагаться на твою доброту и снисходительность. Ты самый близкий мне человек, я тебе доверяю, и все же испытываю глупейшее желание прикрыться как нервный подросток. Но физическая нагота, по крайней мере с тобой, не мучительна. Куда труднее - быть обнаженным эмоционально. Меня учили скрывать чувства, чтоб не дать власти над собой, сохранять независимость от женщины, которая способна ранить самолюбие уже тем, что, разговаривая со мной, смотрит по сторонам или строит глазки другому. Лучше предстать равнодушным, бесчувственным, чем рискнуть сердечной автономией. Это работает - до известного предела, а дальше - сама знаешь.
Я сейчас исповедуюсь тебе в счастье, и как всякая исповедь, эта - будет горька. Исповедаться, значит, обнажиться перед свидетелем - в каком-то смысле предать себя в его руки. Делаю это, веря, что тебя мне опасаться не нужно. Я чувствую себя голым - не как в ванной, где это естественно, а как на улице, где это стыд-позор - когда сбрасываю перед тобой иллюзию неуязвимости и позволяю увидеть, что я вовсе не тот невозмутимый тип, каким хочу казаться. Что я нуждаюсь в тебе самым прозаическим образом, и завидую восточным царькам, которые могли вечно держать свое сокровище при себе - в гареме. Будь у меня такая власть, боюсь, я сделал бы то же - запер и стерег бы день и ночь, из страха тебя лишиться.
Быть перед тобой голым в том позорном смысле - это не в постели валяться, а выболтать тебе свои слабости или показать худшие черты. Всю жизнь я старался скрывать их. И перед тобой поначалу облекался в броню, выламывался, фасонил, надеясь, что если покажусь тебе великолепным, то ты может, не заметишь моих недостатков. Мысль, что кто-то… да не «кто-то», а ты - самый важный человек - увидит мои изъяны, приводит меня в ужас. Я попаду в зависимость от твоей оценки, на которую уже не смогу повлиять. Остается только принять, как ты к этому отнесешься и надеяться на великодушие. Я должен сделать это - сам добровольно предаться тебе во власть. Мне стыдно и страшно разочаровать тебя, я рискую не от храбрости - от безысходности. Потому, что это единственный способ иметь с тобой по-настоящему близкие отношения.
Возвращаясь к минутам, которые «до». Я не до конца честен с тобой. Некоторые вещи почему-то особенно трудно признать. Нет, не тайные желания, о которых ты сейчас подумала - другое, самое обыденное. Не знаю, как сказать, когда мы наедине, что хочу твоего внимания, нежности. Ведь это неловко, унизительно просить о таком. И тогда я прикрываюсь физическим влечением, прячу за сексуальными порывами потребность в ласке и обожании, в твоей любви. И получаю, не прося, а как бы завоевывая, чуть ли не силой беря… то, что хотел бы получить в дар. Использую секс, чтобы получить любовь, как женщина. Только иначе. Вот. Теперь ты знаешь».
Анна помнит разговор месячной давности, продолжением которого явился этот листок. Иманд тогда отшутился, а потом («Ну не могу я… О чувствах - это ведь так по-девичьи!») увлек ее в постель, где удивил таким пылом, что все вопросы вылетели у нее из головы. И вот теперь ответы лежат перед ней. Ей хочется продолжить диалог. Она берет чистый лист и ручку.
«Спасибо тебе за честность. Давай поговорим о теле, о неловкости с ним связанной, об этих маленьких интимных тайнах. Я тоже буду откровенна и скажу то, что ты вряд ли ожидаешь услышать. Сколько б ни повторяла, что ты - красивее мечты, это не прибавляет тебе уверенности. По-моему, ты втайне раздражаешься, слыша это и опасаясь, что я считаю внешность главным твоим достоинством. Неправда. Но мне доставляет удовольствие смотреть на тебя. И если я отвожу глаза, когда ты раздеваешься, то не потому, что боюсь увидеть «дурацкое зрелище» - родного человека в трусах и носках, а потому, что тебя это смущает. Проще самой тебя раздеть, чтоб ты об этом не думал, но ты же все равно будешь…
Потому, что она существует - эта проблема: тело и трепетная романтическая любовь.
Я еще помню историю трехлетней давности, когда влюбленный в меня мужчина, выпив в ходе нашей пятичасовой беседы ведро чая, готов был скорее лопнуть, чем спросить, где в доме туалет. Романтическая влюбленность не совмещается с наличием мочевого пузыря, кишечника, всей этой «маленькой зловонной фабрички в животе»… (помнишь, откуда цитата? - ваша классика!) Эротическое настроение может развеяться от глуповатого вида возлюбленного со спущенными штанами. Или от бурчания в животе, запора, насморка - это все правда, и нам обоим есть, чего опасаться.
Но что такое - все эти наши интимные тайны? В них нет ничего оригинального, таинственного. Даже просто личного - присущего только тебе или мне - нет. Все женщины носят лифчики. У всех мужчин бывают иногда поллюции. Боль в животе знакома всем и каждому. А режущиеся не вовремя зубы мудрости! А седина и морщины! Но разве эти интимные «тайны» превращают нас в существо, на которое с обожанием смотрит любимый? Нет конечно. Наоборот, подробности телесной жизни - банальные потребности тела, его болезни и слабости - оскорбительно безличны. Месячные или простатит - не принадлежат мне или тебе. Мы делаем из них секрет Полишенеля именно потому, что телесные отправления превращают нас из существа особенного, в пошлый скучный физиологический механизм, такой же как все.
Это не столько роднит людей между собой, сколько приземляет и опрощает. Мы подспудно чувствуем, что физиология и высокие отношения не совмещаются. Как-то в нашей девичьей студенческой компании зашел разговор о несчастной любви, и одна из нас пожаловалась, что никак не может изгнать из сердца мужчину, который явно пренебрегает ею. На что другая посоветовала: а ты представь его сидящим на унитазе со спущенными штанами. Жестоко, но действенно, если уж очень надо заземлить романтическое воображение. У каждого из нас есть тело, в котором где-то в дальнем уголке ютится бедняжка-душа. И все, что мы можем, закрыть глаза на глупые мелочи, которые стыдливо прячем от чужих и даже от близких глаз.
Говоря, что нуждаешься в любви, боишься ее потерять, хочешь ласки, внимания, утоления обычных человеческих желаний, ты не новость мне рассказываешь. И разве женитьба не означает признания всего этого оптом? Открытость не делает тебя зависимым, уязвимым, не подставляет под удар. Отвергают не за то, чего ты хочешь или боишься - а просто из нелюбви. Страшно, что я узнаю о твоих недостатках и разочаруюсь? Но ведь и ты незащищен от изъянов моего характера. Знаю, ты скажешь, что я тебе все равно нравлюсь. Но ведь и ты мне нравишься тоже. Очень-очень.
Ты когда-нибудь спрашивал себя, как можно любить человека, которого совсем не знаешь? Кого же тогда любишь - свою фантазию о нем? А если узнаешь, какой он на самом деле - разлюбишь?
Я думала об этом еще до свадьбы. Прошло время - я узнала тебя невыдуманного, и без «павлиньего хвоста», который ты по закону жанра распускал передо мной поначалу. И что? Это не мешает мне любить тебя. Как и тебе знание обо мне - не мешает. Получается, наши чувства друг к другу не зависят от того, какие у нас характеры, слабости, страхи, тайные желания. Да, моя любовь изменилась за эти годы, стала глубже, осмысленнее, но меньше не стала.
Жизнь сама ответила на мой вопрос. Я люблю тебя независимо от того, какой ты. Чтобы любить, мне достаточно, чтобы ты просто был. Вот почему я могла любить тебя, ничего о тебе не зная. И продолжаю любить сейчас, когда могу похвастать, что знаю тебя лучше, чем кто угодно другой.
Любовь, которая не требует, чтоб ее заслуживали - уму такая идея кажется спорной, притягательной и в то же время и опасной. С одной стороны, «любовь ни за что» - дар, который избавляет от притворства и лицемерия, нет нужды скрывать что-то из страха потерять ее. С другой - если любовь нельзя заслужить, то как же тогда получить ее, как удержать? С любовью те же проблемы, что и со счастьем - не находишь?»
Она заканчивает письмо знаком вопроса, в надежде, что он захочет найти ответ. Может, их романтическая переписка продолжится.
Иманд звонит ей вечером, когда дела закончены. Анна по-прежнему сидит в спальне на его месте, положив на колени его подушку так, чтобы он сразу все понял. И с первых секунд убеждается: «послание» дошло - он знает, что письмо найдено, улыбается чуть смущенно, опускает глаза и в следующий миг возвращается к ней - спокойный и собранный.
Анна шепотом (горло болит) расспрашивает о делах. Он предугадывает вопросы, отвечает раньше, чем она спросит: «Лучше молчи, я сам».
Удерживаясь от соблазна поговорить о письме сейчас, они лишь понимающе переглядываются. Тебя ждет сюрприз, - мысленно говорит ему Анна. Ей кажется, он слышит.
Иманд возвращается даже раньше, чем ожидалось - он всю ночь был в дороге, чтоб не длить их разлуку ни минутой дольше необходимого.
- Ты хоть поспи, - говорит Анна после обеда. Она опускает шторы и выходит из спальни, оставляя его одного. Усталость берет свое. Он устраивается поудобнее, глубоко засовывает руку под подушку - под ее прохладной тяжестью пальцы натыкаются на что-то шуршащее.