Оправдание зла
Трансляция во френдленты закрыта - текст должен быть виден только у меня в журнале. Проверь! Попробуй найти через браузер - индексация поисковых машин включена.
Иманд (30-31) - Анна (28)
В дни беременности Анна не раз воображала, как станет воспитывать свою кроху. Она будет чуткой, ласковой матерью, не отпугнет малышку суровостью, не станет ни принуждать ее, ни наказывать. Ребенку, мнилось ей, нужна только любовь, и никакого насилия - никогда. Она выросла в обществе, где «не бывает плохих детей - только неумелые родители», и заранее предполагала в той, что носит под сердцем, одни только ангельские совершенства.
Сидя на качелях в кружевной тени лип и умиротворяюще поглаживая беспокойный живот, она слушала усыпительный лепет листвы, грезя о скорых уже днях, представляя, как будет кормить, развлекать и баюкать свое дитя. Уже готова прелестная детская в кремовых и розоватых тонах, овальная, украшенная резьбой и аппликацией белая кроватка с воздушным, как летнее облачко пологом. И нарядная посуда: бутылочки, чашки-непроливайки, ложки и тарелочки, разрисованные умилительными котятами, щенками, цыплятами - выстроились наготове в ожидании молочка и каши, хотя понадобятся они наверно только к следующему лету.
Эти радостные приготовления, милые женские хлопоты наполняли ее предвкушением счастья и заранее вооружали благодушным терпением, которое ох, как пригодилось. Да что теперь вспоминать, какими глупостями была полна ее голова! Ведь она надеялась обойтись одной только добротой и ласковыми увещеваниями. Увы, иллюзий хватило ненадолго. Но даже всей ее строгости мало, чтоб обуздать строптивый нрав малютки. Или она просто никудышная мать, раз та, чуть что не по ней, сердито кричит и буянит.
Ужасно, когда эти приступы злонравия случаются на людях - на детской площадке, или посреди парка. Оглушительные вопли, несносные капризы злят Анну и заставляют стыдиться поведения дочери. А ещё больше - своего бессилия перед расходившимся младенцем. Ей кажется, все взгляды прохожих - неодобрительные, раздражённые, ироничные прикованы к ней. Как же она будет справляться с целой страной, если не в силах угомонить даже ребенка!
Но что она должна сделать - что? Прикрикнуть на нее? Тащить силой? Может ещё отшлёпать эту мелкую скандалистку прямо на улице? Временами, кипя от гнева, Анна чувствует, что недалеко уже и до этого. Она еле сдерживается, испытывая равное отвращение к себе, допускающей такие мысли, и к подобным воспитательным мерам.
День ото дня её желание возиться с дочкой, тает. В глубине души Анна обижена на проказницу, хотя нелепость собственных чувств мешает ей признать правду. Глупая неуместная обида рождает холодность в ответ на ласки успокоившейся и подобревшей девочки. Ей уже не до игр, не до весёлой возни со щекоткой, которую Соланж обожает. Лишая шалунью невинных удовольствий, Анна бессознательно сводит счёты, но слишком утомлена бесплодной борьбой с младенцем, чтоб понять это. В ней зреет намерение попросить о помощи тех, кто разбирается в воспитании детей лучше неё, но пока она стесняется признаться в своей материнской несостоятельности даже близким.
В последние дни Соланж взяла новую моду - играть едой. Съев три-четыре ложки и утолив первый голод, она вытаскивает из тарелки разные кусочки, возит их по столу или бросает на пол. Дитя изучает мир, угу. Конечно, ещё ни один ребёнок не вырос без того, чтоб не запустить ручки в суп, или не раскидать макароны. Но при этом она ест слишком мало. Увлёкшись игрой, ни в какую не хочет открывать рот. Не поев толком, и спит плохо, рано просыпается и голодным ором сводит с ума весь дом.
С недосыпу Анна раздражена и сварлива, но всё ещё полна решимости как следует накормить ребенка. Она уже пробовала напевать потешки - не помогло, поощрять каждый проглоченный кусок забавной картинкой - тоже без успеха. Обещала детке пойти с ней смотреть аквариумных рыбок, когда мисочка опустеет. В ответ та - умная просто смела посуду на пол: «Неть каши! Пойдём к рыбкам!»
- Давай в обед я её покормлю, - предлагает Иманд, - только обещай, что не будешь вмешиваться.
Он уже не раз это предлагал, но Анна, чуя, что дочку ждут неприятные минуты, жалела её и бодро отвечала, что справится сама. Муж не настаивал, предоставляя ей сколько угодно испытывать свои затеи. Но сегодня она исчерпалась: «Ладно, корми ты».
В обед за лёгким супчиком, который малышка уписала быстро и без капризов, последовало любимое ею картофельное пюре, украшенное звездочками из печеной тыквы и зелёным горошком. Она съела совсем чуть-чуть, а затем, выхватив у отца ложку, принялась забавляться. Иманд решительно вернул ложку себе. Соланж обиделась и разинула рот, набирая воздуху, чтоб издать впечатляющий вопль - Анна заранее заткнула уши. Но крика не последовало. Папа не терял времени, и ложка нежнейшего пюре нырнула ей в рот. От возмущения налитые слезами дочкины глаза стали как мокрые блюдца. Она хотела выплюнуть неугодную пищу, и снова опоздала. Ловко прижатый к её губам папин палец, запечатал рот. Бедный ребёнок едва не подавился от злости - часть пюре, все же выдавленная изо рта, повисла на подбородке, но остальное она проглотила. Рёв таки раздался, и ещё одна ложка нашла свой путь, а прижатая к губам салфетка не позволила брызгам возмущения разлететься по всей комнате.
Оценив папино коварство, малютка крепко стиснула губы, набычилась и уставилась на отца как на врага.
- Открывай-ка рот, - весело сказал он и, когда девочка не послушалась, без церемоний зажал ей нос. Рот тут же открылся, пропуская ещё одну ложку.
О, Иманд заранее подготовился к этому единоборству. Он убежден, что терпеливый и твердый в своих намерениях взрослый может справиться с двухлеткой (впрочем, ей и двух-то еще нет). Дочка упрямится и ведет себя кошмарно. Ладно, сейчас она узнает, что папа может быть еще хуже. Иманд не сомневается, что выйдет победителем.
Совершенно обалдев от такого обращения, Соланж выпихнула языком часть пищи, заплевав стол, пол, папину рубашку и свою пунцовую физиономию оранжево-зеленой размазнёй. Но сколько-то она проглотила, и заслужила папино: «Молодец! Хорошая девочка». Догадавшись, что сейчас её снова схватят за нос, она заслонилась ладошками. Но папа уже доказал, что он не промах. Иманд слегка толкнул малявку ладонью - не больно, но ощутимо, с расчетом досадить ей. Она накуксилась, но стерпела. Ещё толчок, и снова, чуть посильнее, явно провоцируя возмущённый вопль, который таки раздался. И тут же был заткнут полной ложкой и удовлетворённым замечанием: «Вот та-ак, моя умница!»
Чем отчаянней противилась Соланж, тем спокойнее был отец. Он изначально заложил время на «обеденную войну» и не выказывал недовольства, хваля строптивицу после каждой своей победы. Перемазанное картошкой, разозленное и рыдающее дитя ничуть его не смущало.
- Иманд! - материнское сердце не выдержало душераздирающего зрелища.
- Анна, мы договорились. Выйди, пожалуйста.
Да-да, бежать отсюда - зажав уши и придушив совесть!
Когда она уходила, оставалось ещё полпорции. Сердце скулило в тоске: вот чем кончилось ее желание быть доброй любящей мамой! Никакие разумные доводы не помогают Анне пережить крушение иллюзии. Тем временем единоборство в детской заканчивается, и когда она заглядывает туда, глазам предстает благостная картина: изможденная малышка спит на груди отца, полулежащего на диванчике. Муж подмигивает ей и кивком указывает на стол, где, среди ошметков разлетевшегося пюре, стоит пустая мисочка с нарисованным на дне рыжим котенком. Анна не знает, радоваться ей, или как?
Послеобеденный сон малышки крепок и сладок, а пробуждение радостно. Хорошенько вздремнув, она находит, что теперь папа нравится ей куда больше, чем до обеда. Иманд тоже доволен ею. Веселая покладистая дочурка - совсем не то, что давешняя вредина и капризуля. Детский ужин в положенный час проходит мирно. Соланж усвоила урок: с папой бодаться - себе дороже. В конце концов, не так уж много от нее хотят: съесть кусочек запеченной форели, а потом салат из тертого яблочка с морковью, заправленный йогуртом и посыпанный изюмом - ах, какая вкуснятина! Детка добросовестно открывает рот на радость родителям. А добавки дадут?
Поручив сытую малышку няне Сири, взрослые отправляются ужинать в зимний сад - Аннина идея. Дождливым вечером в саду среди листвы уютней, чем в просторной столовой. Деревянные перголы в бело-розовой пене бугенвиллей подступают к круглому столу, покрытому фестончатой скатертью, ниспадающей до полу. В вечернем свете мягко бликует млечный севрский фарфор, неброско декорированный тонкой решетчатой насечкой с выступающим за края щегольским рельефом золотых венчиков. Рядом с тарелками тускло отсвечивает старинное столовое серебро, оплетённое листьями лавра.
На ужин оба выбрали устричный крем-суп с ликером* и скумбрию в сливках - редкое единодушие. Изрядно проголодавшись «от нервов», Анна, принимается за еду с похвальным аппетитом. Она ещё не отошла от пережитого днём - тень печали туманит ясные глаза, избегающие сотрапезника. Он щедро поливает рыбу бархатистым белым соусом и предлагает жене высказаться: «Давай, я не обижусь». Ей трудно начать - чувства противоречат рассудку. Ум говорит, дочку следовало обуздать, душа же восстаёт против такого обращения с ребенком. Она и благодарна мужу, взявшему на себя трудное дело, и полна неприязни к его методам.
- Знаешь, - робко говорит она, поддевая вилкой кусочек маринованной свёклы, - я в юности обещала себе, что не буду заставлять детей есть.
Он понимающе кивает. Анна и раньше не раз повторяла: «Ещё ни одно существо не умерло с голоду возле еды».
- Дело не в кормлении, - он старается, чтоб слова не звучали оправданием, - а в дисциплине.
- Разве тебе не было жаль её?
- Не в том смысле, как тебе. Ты жалела её в настоящем, а я - в будущем.
Это неожиданный поворот, и она поднимает глаза от тарелки.
- Подумай, что будет с ней дальше, если мы не приструним её сейчас. Она вырастет невыносимой особой, с которой никто не захочет знаться. Дети не станут играть с ней, взрослые - осудят. Это сделает ее несчастной. Я не хочу для неё такого будущего.
Анна кивает, хотя слова мужа не снимают её возражений.
- Разве нельзя без принуждения?
- Ну, ты кажется всё испробовала. Не твоя вина, что не вышло, - добавляет он,
чувствуя, что это-то и гложет Анну. - Просто у нашей ляли есть воля, и она учится её утверждать.
- А мы ломаем...
- Нет, ограничиваем. Указываем предел, за которым её «хочу» и «не хочу» превращаются в источник страданий для неё же.
- Но это выглядело насилием.
Он качает головой.
- Нет. «Насилие» - это применение силы во зло. А я употребил силу в ее интересах. Если хочешь, мы нравственно обязаны это сделать. И заметь, тут не было расправы злодея над жертвой. Вспомни, как она орала. По-твоему, от страха и тоски, что ли?
Анна признает, что плач был злобный.
- Именно. Умей она ругаться, мы бы такое услышали... Это был акт доминирования - так и нужно к нему относиться.
Во всяком случае, Иманд знает, что делает, утешаясь, говорит она себе. Его подход по-мужски суров, но оправдан. И то, что крутые меры могут быть так логично обоснованы, пугает её - эдак далеко можно зайти!
***
Что же он, каждый раз собирается так насаждать дисциплину, спрашивает она себя на другой день, вспоминая вчерашнее. Спросить мужа почему-то неловко (вдруг он скажет «да»?), словно она подозревает его в дурных намерениях. Анна просто боится, что все её прекраснодушные воспитательные теории рухнут под напором отнюдь не идиллической реальности, что вся возмутительная жестокость, в том числе и применённая когда-то к ней самой, вовсе не ошибка, а вынужденная мера, следствие общей человеческой испорченности.
К её тайному облегчению, Иманд вовсе не выглядит грозным папой. Но Соланж, которой так и не удалось нащупать в нём слабину, уже не решается перечить ему. Еда, одевание, гуляние - все стало проще. Раньше стоило немалых трудов увести её от горок и качелей. Теперь же, собираясь закатить скандальчик, она с сомнением взглядывает на папу, а потом... он берет ее за руку со словами: «Пойдем, моя славная девочка». Звание «его девочки» Соланж дороже всех качелей на свете. Не то чтобы дела идут совсем уж гладко, время от времени взрослым приходится напоминать, кто тут главный, но в целом малышка успешно учится управлять собой внутри установленных ими границ.
Одну такую сцену Анна особенно запомнила. На клумбе возле детской площадки пышно расцвели георгины. Горделивые, высокие, осанистые. Их стрельчатые иглистые головки - алые, золотисто-медовые, бархатно-вишневые, лунно-желтые, пурпурные - жарко пылали под солнцем, дразня и притягивая взгляд. И Соланж не устояла - с разбегу кинулась в гущу цветов, ломая хрупкие стебли, схватила самый крупный красный, с хрустом потянула к себе - и тут же была схвачена Анной под мышки, извлечена из рая. Строгое мамино: «Нельзя бегать по клумбе и рвать цветы!» потонуло в громовом рёве. Напрасно она пыталась унять крикунью, увести её подальше от соблазна, девочка вырвалась из рук и в мгновение ока опять исчезла в георгинах. На этот раз её догнал папа, вынес орущую и брыкающуюся на руках, сел на скамейку и поставил дочь перед собой между коленей. Крепко взятая им за плечи, она не могла отбиваться руками, зато визжать, извиваться и топать ногами - сколько угодно! Но у папы не вывернешься - хоть кусайся, хоть лягайся - только тиски коленей крепче сожмутся. Скоро Соланж поняла это, выдохлась, понурила голову. Иманд взял её за подбородок: «Смотри на меня. Слушай внимательно: бегать по клумбе и рвать цветы нельзя. Хорошие девочки так себя не ведут. Не будешь слушаться - отведу тебя домой, поняла? - и уже мягче. - Теперь вытрем нос и пойдём копать песочек. Глянь-ка, кто пришел - Калле и Бритта? Беги к ним».
- Ты не слишком крут с ней? - расстроенная бурной сценой, Анна роется в сумочке, отыскивая для него влажные салфетки.
- Не слишком. Вот же характер! - он вздыхает. - Но и у меня он есть, в этом все дело.
- Что ты имеешь в виду?
- Свою способность быть мстительным, высокомерным, обиженным, злым.
- Мстительным, злым - ты?!
- Анна, да ни один взрослый не потерпит, чтоб им помыкала мелочь пузатая! Раз-другой уступишь ей, чтоб избежать сцены на людях, а потом, когда она опять захочет внимания, прибежит похвастать успехом, я буду слишком зол на нее, и отплачу холодностью за то унижение, понимаешь?
У Анны холодок по спине - так все знакомо.
- Я себя знаю. Пара удачных попыток подчинить меня, и я всерьез рассержусь, обижусь. Не захочу брать ее на ручки, играть, возиться, и у меня будет внутреннее оправдание: она сама виновата. Конечно, это неправильно, но тем хуже для нее - меньше любви, радости, возможностей учиться. Это путь к скрытой домашней войне. И мы на нем не первые.
То, что он честно признал это вслух, помогает Анне. И я такая, - с сокрушенным сердцем говорит она себе. - Думала, добродушная, терпеливая, но если меня раздраконить… скрываю злость и жалю потом исподтишка.
- Что же делать?
Они садятся в теньке под ясенями. Сплошная зеленая кровля над ними в редких солнечных прорехах плавно покачивается в теплых воздушных волнах.
- Думаешь, мне не хочется быть мягким, снисходительным, учить хорошим примером, а не так вот?.. Но приходится быть «противным», «гадким» - тем, кто не дает ей желанное. Я иду на конфликт с ней потому, что люблю ее.
Он даже не замечает, как парадоксально это звучит, и продолжает, накрывая ладонью слиток солнца на коленях.
- Если мы не научим, это сделают те, кому на нее плевать. Мир будет отвергать и наказывать ее - жестоко и равнодушно.
Звучит логично, но упрямый идеалист в Анне не желает смиренно склонить голову.
- Может, мы сами что-то не так делаем? Ведь дети… они же… откуда в них взяться дурному? Если только от нас...
- То есть дети - маленькие совершенства и воспитывать их не нужно, да?
- Я такого не говорила, - Анна смущается, неловко признать, что почти так и выглядела ее начальная установка: дети хороши от природы, нравственно чисты и вообще ближе к идеалу, чем взрослые. Пойманная едва ли не с поличным, она выкручивается.
- Воспитывать тоже можно по-разному. Так, чтоб ребенок не страдал!
- Не страдал? Думаешь, это возможно? Слабая, глупенькая - в огромном мире, что ни шаг - шишка! Вот, пожалуйста, новое горе - лопатку не поделили!
Анна мигом вскакивает.
- Нельзя бить Бритту ведерком! Вон твоя лопатка - за бортиком валяется. Смотри, что ты наделала: Бритта плачет. Скорее пожалей свою подружку, обними и больше не обижай.
- Ну как от этого убережешь? - в спину жене говорит он. - Ссоры, разочарования, драки: то она стукнет ведерком, то - ее. Это утопия - сделать так, чтоб она не испытывала страха, боли. Но мы можем, постараться научить ее полезным вещам минимальной ценой.
Анна пожимает плечами, она не согласна, но возразить нечего.
***
Тёплым осенним утром, когда за окнами плещется золото и вскипает багрянец, Анна, отложив дела, собирает дочку на прогулку: пестрая курточка, голубая шапочка, сетчатый рюкзачок для уличных игрушек.
- Идите, идите, - напутствует Иманд. - Я закончу и вас догоню.
Зарозовевшие, взволнованные ветром клёны, рассыпают по дорожкам мятущиеся солнечные блики. Соланж то белкой скачет впереди, то вдруг приседает, азартно взвизгивая: поймала! Поймала солнечный зайчик! И так в охотничьем настроении вбегает на пустую детскую площадку. Все горки, все карусельки - её! Она скорее к лесенке кинулась: сейчас заберётся наверх, и ка-ак скатится! Ой, кто это на перильцах? Чёрный, мохнатый, с жёлтыми полосками. Только Соланж хотела схватить, мама тут как тут: «Не тронь! Кусь!» Соланж недоверчиво русые бровки подняла: «Этот - кусь?»
- Ещё какой кусь! - заверила мама. - Ай-яй будет! - и, подобрав веточку, смахнула шмеля прочь.
Соланж на горку полезла. Анна на лавочку села, глаза подняла, любуясь сквозь резные кроны эмалевым блеском высокого неба. А шмель - вялый уже, сонный - покружил, покружил и опять на прежнее место сел, тепло ему там на пригреве.
Соланж возвращение полосатика сразу заметила - красивенький какой! Толстый, крылышки прозрачно-голубоватые на спинке сложил - вот бы пальчиком его - тык! Потянулась к нему, а шмель вверх по перилам уполз - с земли не достать. Пришлось за ним на горку лезть. Три ступеньки одолела, а он уж на самом верху. Соланж пыхтит, сопит от усилий - еще чуть-чуть и схватит «куся». А он - вредный какой! - раз, и на крышу беседки перелетел. Близко совсем - если свеситься и руку протянуть…
- Нельзя! - мама вскакивает. - Нельзя!!
Охотница оглянулась: далеко ли мать? Далеко! Перегнулась животом через перила, вытянула ручки, но недооценила мамину прыть. Анна, перемахнула разделявшую их песочницу и схватила ослушницу за шиворот, за самый край. Соланж взревела, взбрыкнула - изо всех сил рванулась к добыче. Затрещали, расстегиваясь, кнопки на её курточке, воротник выскользнул у Анны из рук.
- Не смей! - рявкнула она, ловя вёрткое отбивающееся тельце. - Нельзя, кому говорю! - и со страху, что не удержит, уронит вниз головой - влепила дочери пару горячих звонких шлепков. По пронзительному крику, огласившему окрестности, Иманд их и нашёл: «Что такое? Чего вы ссоритесь?»
Соланж, сдёрнутая матерью на землю, вопит в песочнице, размазывая обиду по щекам.
- Я её побила! - стуча зубами и сама чуть не плача, с усилием выговаривает Анна. - Она не слушалась, пыталась схватить шмеля… - стыдясь своих оправданий, жена умолкает. Финальную схватку Иманд, подходя, видел, и «побила» - это уж слишком красочно.
- Не преувеличивай, - он морщится и, достав платок, присаживается на корточки. Захлебываясь рыданиями, дочка тянется к нему - обнять за шею.
- А что тебе оставалось? - кротко спрашивает муж, когда слезы высушены, и они рука об руку идут по дубовой аллее, где высоченные кроны сплетаются над головой в солнечный тоннель. Соланж бежит впереди, размахивая синим ведерком - на дне гремят крупные блестящие желуди. Иногда она нагибается, подбирает еще - гладкие, прохладные, в пупырчатых шапочках.
- Не знаю, - Анна подавляет горестный вздох. - Я так испугалась, что она упадет, шею сломает.
- И какая, по-твоему, мера нужна, если ребенок не слушается и делает что-то опасное? Скажем, носится по парковке перед моллом, или сует ножницы в розетку. Какое действие будет верным?
- То, которое быстрее его остановит. Но это же не оправдывает физические наказания! Бить детей, значит просто учить их бить других!
Эта «священная заповедь» праведного родителя сама выскакивает ей на язык. Такая несомненная, такая бесспорная. Неужели Иманд не понимает?
- Ты сама сейчас сказала: то, что быстрее остановит. Пока не случилось чего похуже. Ты уберегла ее от беды - тебе не в чем себя винить.
- Ты меня утешаешь, - неуверенно говорит Анна, - или выгораживаешь, что еще хуже.
- Нет. Просто бывает, что шлепок по попе - наименьшая плата за науку.
- Науку?! И чему я ее научила, ударив? Думаешь, она поняла смысл запрета?
- Не кричи. Она поняла главное: что значит твое «нельзя». «Если не прекратишь, с тобой случится то, что тебе не понравится».
- То есть бить детей - нормально, да?
- Я бы не назвал это битьем. Ты что, не видишь разницы между поркой и шлепком?
- А ты видишь!
- Конечно.
- Слушай, ну это же чистая демагогия!
- Не горячись. Помнишь, ты играла на днях с рыжей собачкой? Пушистая такая.
- Шпиц? Помню. И что?
- Она отбирала у тебя мячик, а зубки у нее острые.
- Да.
- Она тебя укусила.
- Ну, она же не всерьез… просто заигралась.
- Значит, ты видишь разницу между игривым покусыванием и нападением злого пса? То же и со словом «бить». Ты что, отлупить ее хотела?
- Нет конечно! Удержать, остановить.
- Значит, можно шлепнуть из любви?
Анна поворачивается изумленная, обескураженная. Несколько мгновений молча смотрит на него, словно ожидая, что он сейчас усмехнется: «Да я пошутил!» и не дождавшись, бормочет, опуская глаза:
- Хорошенькое дело…
- Бить - это агрессия, - как ни в чем не бывало продолжает он, - а шлепнуть, чтоб уберечь - выражение любви.
Анна молчит. Думает. Она не хотела распускать руки - пришлось, иначе малышка и сейчас бы еще орала от боли, или... Но почему, почему без этого нельзя обойтись - без рукоприкладства, истерик, угроз, борьбы? Почему даже желанное, любимое дитя, для которого у нее сколько угодно терпения и ласки, не может вырасти без сердитых окриков и горьких рыданий? Может она дурочка, идеалистка, но раз это происходит, значит, кто-то неправ?
Иманд не понимает, что ее мучит. Разве бывает воспитание без конфликтов? У дочки сильный характер - она храбра и упряма, хочет поставить на своем, проверить запреты на прочность. Ей нужна крепкая рука, иначе она будет страдать. И зря Анна так расстраивается. Нельзя избегать необходимых конфликтов. Конечно женщине хочется быть милой, мягкой, но настоящая доброта к ребенку не в том, чтоб его не огорчать, а в том, чтоб пресечь поведение, ведущее к страданию и неудаче. Так любили его самого. Надо бы рассказать Анне, это ее подбодрит.
- А тебя разве… били? - сердце сразу овеялось холодком.
- Если ты имешь в виду, «чинили расправу», то нет конечно. Но не найдись у мамы «пары ласковых», пришлось бы тебе выходить замуж за другого.
- ??
- Мне было около трёх, когда я подставил стул и влез на подоконник. А уж повернуть ручку, и открыть окно... Мама увидела и строго-настрого запретила лазить. Да ещё ограничитель купила, чтоб окно могли открыть только взрослые. Когда его открывали, в комнате всегда кто-то был, одного меня не оставляли.
Однажды летним вечером наш тихий район всполошил вой сирен. Снизу неслись крики. По стенам метались синие и жёлтые сполохи мигалок. В дверь позвонили. Мама пошла открывать, бросила на ходу: «К окну не подходи!» Медлить было нельзя - она сейчас вернётся, а я только одним глазком гляну, что там. Рама была приоткрыта, я вышел в окно, как в дверь. Внизу вокруг красных пожарных машин бегали дядьки в шлемах, длинные лестницы тянулись вверх по соседнему дому, рявкали полицейские рации, завывая, подкатила скорая.
От высоты все поплыло перед глазами, пришлось встать на четвереньки. Внезапно раму качнуло сквозняком, она толкнула меня сзади, и я рыбкой растянулся на подоконнике, вцепившись в край. Перепугался так, что даже крикнуть не мог. Жесть подо мной вибрировала от ветра - будто пропасть, куда я вот-вот свалюсь, лязгала зубами. Представь, какую картину увидела мама. Она схватила меня за ногу, и я - ясно помню - заелозил на пузе, думая, что это рама толкает меня. Она что-то крикнула и с размаху припечатала меня к подоконнику. От ужаса я совсем очумел - земля перед глазами качалась, я дрыгал ногами и сползал все ниже. И тут мама влепила мне такую затрещину, что я со всего маху ткнулся носом в жестяной козырек - хлынула кровь, но боль помогла унять панику. Только тогда ей удалось отодрать меня от железяки и втащить в комнату.
- А потом? Тебя наказали?
- Нет. Она меня обняла и заплакала. Если это называется «меня били», то я уж не знаю...
Он прав, думает Анна, такое нельзя рассматривать вне контекста. Интересно, жалела ли его мама, что пришлось вот так?..
- А с отцом у тебя такое было?
- Ладно, - хмыкает он, - раз уж зашла речь… Недалеко от нашего дома открылось детское кафе.
Как зайдешь с улицы - уютный притененный зальчик, рельефная керамическая плитка на стенах: бабочки, цветы, лягушата, ёжики, зайцы. Над круглыми столиками свисали разные светильники в абажурах всех оттенков зелени. Ему особенно нравилась желтоватая груша с дырочкой в боку, откуда высовывался нахальный розовый червяк. За длинной барной стойкой с башенками колдовали феи в островерхих колпачках - взбивали коктейли, накладывали в блестящие креманки разноцветные шарики мороженого, подрумянивали в карамельном сахаре маленькие трдло и начиняли их клубничным кремом, поливали теплые блинчики растопленным шоколадом. Пленительные ароматы свежей сдобы, ванили, корицы, пахучих эссенций сливались в сладостную симфонию чревоугодия, соединялись с музыкальным позвякиванием ложечек, басовитым жужжаньем миксеров и мелодичным звоном коктейльных стаканов.
В тот раз место под грушей оказалось занято толстым мальчишкой, и отец усадил Иманда за соседний столик с медно-зеленой лампой Аладдина. Мальчишка заметил его разочарование и победно ухмыльнулся - под молочными усами у него чернела дырка на месте переднего зуба. Пацан уже наелся и явно скучал, поджидая мать, чей плащ, перекинутый через спинку стула, свисал до самого пола. Перед ним стояла запотевшая вазочка, с разноцветным месивом подтаявшего мороженого, и остатки коктейля набухали пузырьками на дне стакана. Смотреть на объедки чужого пиршества было противно, он отвернулся, стал разглядывать узоры на плитке. Вдруг холодом ужалило в шею, что-то густое, липкое потекло за воротник. Оглянулся - толстый дуралей, злорадно лыбясь, натягивал в коктейльную соломинку новую «пулю» из потёкшего крем-брюле. Плюха попала в щеку. Раз-другой он сумел увернуться, но торчать на виду безобидной мишенью было глупо и стыдно. Иманд перегнулся через мальчишкин стол и, схватив креманку с мороженым, нахлобучил ее врагу на голову. В тот же миг, опоздав на долю секунды, твердый палец отца, вышедшего из очереди, чувствительно клюнул его по макушке, помешав насладиться обалделой физиономией обидчика в розово-желтых потеках.
- Я тебя понимаю, - не сердясь, но и не одобряя, сказал он по пути домой. - Но запомни, - в голосе его отчетливо звякнула брезгливость, - если ты встретишь на своем пути свинью, это не значит, что тебе тоже нужно опускаться на четвереньки и хрюкать.
Ну вот, - увлекаемая мужем под ручку в желто-малиновую осень, думает Анна, - а пальцем по затылку - это тоже физическое наказание? Чем оно принципиально отличается от подзатыльника, затрещины? Отец его что - побить хотел? Нет, остановить - не успел просто. То есть о наказании вообще речи нет. Это как стоп-кран, экстренное торможение. Господи, да он уже полчаса мне втолковывает!
Соланж, присев на корточки, высматривает что-то в траве среди палых листьев.
- Смотри, она что-то нашла, - Анна ускоряет шаг. - И верно. На метелочке иван-чая висит большая гусеница, блестящая, будто глазированная. Вздутая голова с устрашающими черно-белыми пятнышками, как у очковой кобры, слегка раскачивается - надо же как-то врагов пугать. Авось не захотят с такой «змеей» связываться. С другой стороны у нее крепкий рог. Такая себя в обиду не даст ни спереди, ни сзади.
Втроем, чуть не сталкиваясь лбами, они разглядывают невиданную ползучку.
- Это ж какая бабочка из нее получится!
- Бражник, - уверенно говорит Анна. - Помнишь, на острове - такие упитанные летуны, розовые, будто в вине искупались?
- А, помню - «гламур-с-крылышками»! Из могучих гусениц получаются могучие бабочки.
Дочка поворачивает к ним серьезное личико, спрашивает тревожно: «Кусь?»
- Нет, нет, - безмятежно откликаются сразу два голоса, - она не кусается. Смотри, листик ест. Весной будет бабочка.
Бабочку Соланж знает - обрадованно машет ручками «полетели-полетели» и, потеряв равновесие, шлепается на дорожку. Смотрит на склоненные к ней родные лица - поплакать или сразу вставать? Кипя и волнуясь, хлопочет над головой звонкое красное золото дубов, баюкая последние дозревающие желуди, вокруг нее шуршит поблекшая трава с рассыпанными в ней желтыми звездочками калгана. Папа сверху протягивает ей палец.
- Поднимайся, - весело предлагает он. - Пойдем дальше.
-----------------------------------------------
* Устричный крем-суп с добавлением ликера - по-шведски он называется Нассельсуппа-лид-егг (Nasselsuppa-lid-ägg), блюдо настолько своеобразное, что стоит о нем рассказать. Это, по сути, очень жидкая овсяная каша на бульоне из устриц, приправленная ликером, который придает диетическому супчику специфический сладковатый вкус и крепость. Устрицы, ликер и овсянка - звучит экзотично, но это еще не все. Окончание «лид-егг» означает «крышка яйца». В пустые половинки яичных скорлупок кладут сваренные устрицы и осторожно, чтоб не перевернулись, ставят в центр тарелки. «Крышек» обычно две-три, их поливают супом и едят ложкой. И запивают сладким пуншем, ага - ну вкусно им так!
Иманд (30-31) - Анна (28)
В дни беременности Анна не раз воображала, как станет воспитывать свою кроху. Она будет чуткой, ласковой матерью, не отпугнет малышку суровостью, не станет ни принуждать ее, ни наказывать. Ребенку, мнилось ей, нужна только любовь, и никакого насилия - никогда. Она выросла в обществе, где «не бывает плохих детей - только неумелые родители», и заранее предполагала в той, что носит под сердцем, одни только ангельские совершенства.
Сидя на качелях в кружевной тени лип и умиротворяюще поглаживая беспокойный живот, она слушала усыпительный лепет листвы, грезя о скорых уже днях, представляя, как будет кормить, развлекать и баюкать свое дитя. Уже готова прелестная детская в кремовых и розоватых тонах, овальная, украшенная резьбой и аппликацией белая кроватка с воздушным, как летнее облачко пологом. И нарядная посуда: бутылочки, чашки-непроливайки, ложки и тарелочки, разрисованные умилительными котятами, щенками, цыплятами - выстроились наготове в ожидании молочка и каши, хотя понадобятся они наверно только к следующему лету.
Эти радостные приготовления, милые женские хлопоты наполняли ее предвкушением счастья и заранее вооружали благодушным терпением, которое ох, как пригодилось. Да что теперь вспоминать, какими глупостями была полна ее голова! Ведь она надеялась обойтись одной только добротой и ласковыми увещеваниями. Увы, иллюзий хватило ненадолго. Но даже всей ее строгости мало, чтоб обуздать строптивый нрав малютки. Или она просто никудышная мать, раз та, чуть что не по ней, сердито кричит и буянит.
Ужасно, когда эти приступы злонравия случаются на людях - на детской площадке, или посреди парка. Оглушительные вопли, несносные капризы злят Анну и заставляют стыдиться поведения дочери. А ещё больше - своего бессилия перед расходившимся младенцем. Ей кажется, все взгляды прохожих - неодобрительные, раздражённые, ироничные прикованы к ней. Как же она будет справляться с целой страной, если не в силах угомонить даже ребенка!
Но что она должна сделать - что? Прикрикнуть на нее? Тащить силой? Может ещё отшлёпать эту мелкую скандалистку прямо на улице? Временами, кипя от гнева, Анна чувствует, что недалеко уже и до этого. Она еле сдерживается, испытывая равное отвращение к себе, допускающей такие мысли, и к подобным воспитательным мерам.
День ото дня её желание возиться с дочкой, тает. В глубине души Анна обижена на проказницу, хотя нелепость собственных чувств мешает ей признать правду. Глупая неуместная обида рождает холодность в ответ на ласки успокоившейся и подобревшей девочки. Ей уже не до игр, не до весёлой возни со щекоткой, которую Соланж обожает. Лишая шалунью невинных удовольствий, Анна бессознательно сводит счёты, но слишком утомлена бесплодной борьбой с младенцем, чтоб понять это. В ней зреет намерение попросить о помощи тех, кто разбирается в воспитании детей лучше неё, но пока она стесняется признаться в своей материнской несостоятельности даже близким.
В последние дни Соланж взяла новую моду - играть едой. Съев три-четыре ложки и утолив первый голод, она вытаскивает из тарелки разные кусочки, возит их по столу или бросает на пол. Дитя изучает мир, угу. Конечно, ещё ни один ребёнок не вырос без того, чтоб не запустить ручки в суп, или не раскидать макароны. Но при этом она ест слишком мало. Увлёкшись игрой, ни в какую не хочет открывать рот. Не поев толком, и спит плохо, рано просыпается и голодным ором сводит с ума весь дом.
С недосыпу Анна раздражена и сварлива, но всё ещё полна решимости как следует накормить ребенка. Она уже пробовала напевать потешки - не помогло, поощрять каждый проглоченный кусок забавной картинкой - тоже без успеха. Обещала детке пойти с ней смотреть аквариумных рыбок, когда мисочка опустеет. В ответ та - умная просто смела посуду на пол: «Неть каши! Пойдём к рыбкам!»
- Давай в обед я её покормлю, - предлагает Иманд, - только обещай, что не будешь вмешиваться.
Он уже не раз это предлагал, но Анна, чуя, что дочку ждут неприятные минуты, жалела её и бодро отвечала, что справится сама. Муж не настаивал, предоставляя ей сколько угодно испытывать свои затеи. Но сегодня она исчерпалась: «Ладно, корми ты».
В обед за лёгким супчиком, который малышка уписала быстро и без капризов, последовало любимое ею картофельное пюре, украшенное звездочками из печеной тыквы и зелёным горошком. Она съела совсем чуть-чуть, а затем, выхватив у отца ложку, принялась забавляться. Иманд решительно вернул ложку себе. Соланж обиделась и разинула рот, набирая воздуху, чтоб издать впечатляющий вопль - Анна заранее заткнула уши. Но крика не последовало. Папа не терял времени, и ложка нежнейшего пюре нырнула ей в рот. От возмущения налитые слезами дочкины глаза стали как мокрые блюдца. Она хотела выплюнуть неугодную пищу, и снова опоздала. Ловко прижатый к её губам папин палец, запечатал рот. Бедный ребёнок едва не подавился от злости - часть пюре, все же выдавленная изо рта, повисла на подбородке, но остальное она проглотила. Рёв таки раздался, и ещё одна ложка нашла свой путь, а прижатая к губам салфетка не позволила брызгам возмущения разлететься по всей комнате.
Оценив папино коварство, малютка крепко стиснула губы, набычилась и уставилась на отца как на врага.
- Открывай-ка рот, - весело сказал он и, когда девочка не послушалась, без церемоний зажал ей нос. Рот тут же открылся, пропуская ещё одну ложку.
О, Иманд заранее подготовился к этому единоборству. Он убежден, что терпеливый и твердый в своих намерениях взрослый может справиться с двухлеткой (впрочем, ей и двух-то еще нет). Дочка упрямится и ведет себя кошмарно. Ладно, сейчас она узнает, что папа может быть еще хуже. Иманд не сомневается, что выйдет победителем.
Совершенно обалдев от такого обращения, Соланж выпихнула языком часть пищи, заплевав стол, пол, папину рубашку и свою пунцовую физиономию оранжево-зеленой размазнёй. Но сколько-то она проглотила, и заслужила папино: «Молодец! Хорошая девочка». Догадавшись, что сейчас её снова схватят за нос, она заслонилась ладошками. Но папа уже доказал, что он не промах. Иманд слегка толкнул малявку ладонью - не больно, но ощутимо, с расчетом досадить ей. Она накуксилась, но стерпела. Ещё толчок, и снова, чуть посильнее, явно провоцируя возмущённый вопль, который таки раздался. И тут же был заткнут полной ложкой и удовлетворённым замечанием: «Вот та-ак, моя умница!»
Чем отчаянней противилась Соланж, тем спокойнее был отец. Он изначально заложил время на «обеденную войну» и не выказывал недовольства, хваля строптивицу после каждой своей победы. Перемазанное картошкой, разозленное и рыдающее дитя ничуть его не смущало.
- Иманд! - материнское сердце не выдержало душераздирающего зрелища.
- Анна, мы договорились. Выйди, пожалуйста.
Да-да, бежать отсюда - зажав уши и придушив совесть!
Когда она уходила, оставалось ещё полпорции. Сердце скулило в тоске: вот чем кончилось ее желание быть доброй любящей мамой! Никакие разумные доводы не помогают Анне пережить крушение иллюзии. Тем временем единоборство в детской заканчивается, и когда она заглядывает туда, глазам предстает благостная картина: изможденная малышка спит на груди отца, полулежащего на диванчике. Муж подмигивает ей и кивком указывает на стол, где, среди ошметков разлетевшегося пюре, стоит пустая мисочка с нарисованным на дне рыжим котенком. Анна не знает, радоваться ей, или как?
Послеобеденный сон малышки крепок и сладок, а пробуждение радостно. Хорошенько вздремнув, она находит, что теперь папа нравится ей куда больше, чем до обеда. Иманд тоже доволен ею. Веселая покладистая дочурка - совсем не то, что давешняя вредина и капризуля. Детский ужин в положенный час проходит мирно. Соланж усвоила урок: с папой бодаться - себе дороже. В конце концов, не так уж много от нее хотят: съесть кусочек запеченной форели, а потом салат из тертого яблочка с морковью, заправленный йогуртом и посыпанный изюмом - ах, какая вкуснятина! Детка добросовестно открывает рот на радость родителям. А добавки дадут?
Поручив сытую малышку няне Сири, взрослые отправляются ужинать в зимний сад - Аннина идея. Дождливым вечером в саду среди листвы уютней, чем в просторной столовой. Деревянные перголы в бело-розовой пене бугенвиллей подступают к круглому столу, покрытому фестончатой скатертью, ниспадающей до полу. В вечернем свете мягко бликует млечный севрский фарфор, неброско декорированный тонкой решетчатой насечкой с выступающим за края щегольским рельефом золотых венчиков. Рядом с тарелками тускло отсвечивает старинное столовое серебро, оплетённое листьями лавра.
На ужин оба выбрали устричный крем-суп с ликером* и скумбрию в сливках - редкое единодушие. Изрядно проголодавшись «от нервов», Анна, принимается за еду с похвальным аппетитом. Она ещё не отошла от пережитого днём - тень печали туманит ясные глаза, избегающие сотрапезника. Он щедро поливает рыбу бархатистым белым соусом и предлагает жене высказаться: «Давай, я не обижусь». Ей трудно начать - чувства противоречат рассудку. Ум говорит, дочку следовало обуздать, душа же восстаёт против такого обращения с ребенком. Она и благодарна мужу, взявшему на себя трудное дело, и полна неприязни к его методам.
- Знаешь, - робко говорит она, поддевая вилкой кусочек маринованной свёклы, - я в юности обещала себе, что не буду заставлять детей есть.
Он понимающе кивает. Анна и раньше не раз повторяла: «Ещё ни одно существо не умерло с голоду возле еды».
- Дело не в кормлении, - он старается, чтоб слова не звучали оправданием, - а в дисциплине.
- Разве тебе не было жаль её?
- Не в том смысле, как тебе. Ты жалела её в настоящем, а я - в будущем.
Это неожиданный поворот, и она поднимает глаза от тарелки.
- Подумай, что будет с ней дальше, если мы не приструним её сейчас. Она вырастет невыносимой особой, с которой никто не захочет знаться. Дети не станут играть с ней, взрослые - осудят. Это сделает ее несчастной. Я не хочу для неё такого будущего.
Анна кивает, хотя слова мужа не снимают её возражений.
- Разве нельзя без принуждения?
- Ну, ты кажется всё испробовала. Не твоя вина, что не вышло, - добавляет он,
чувствуя, что это-то и гложет Анну. - Просто у нашей ляли есть воля, и она учится её утверждать.
- А мы ломаем...
- Нет, ограничиваем. Указываем предел, за которым её «хочу» и «не хочу» превращаются в источник страданий для неё же.
- Но это выглядело насилием.
Он качает головой.
- Нет. «Насилие» - это применение силы во зло. А я употребил силу в ее интересах. Если хочешь, мы нравственно обязаны это сделать. И заметь, тут не было расправы злодея над жертвой. Вспомни, как она орала. По-твоему, от страха и тоски, что ли?
Анна признает, что плач был злобный.
- Именно. Умей она ругаться, мы бы такое услышали... Это был акт доминирования - так и нужно к нему относиться.
Во всяком случае, Иманд знает, что делает, утешаясь, говорит она себе. Его подход по-мужски суров, но оправдан. И то, что крутые меры могут быть так логично обоснованы, пугает её - эдак далеко можно зайти!
***
Что же он, каждый раз собирается так насаждать дисциплину, спрашивает она себя на другой день, вспоминая вчерашнее. Спросить мужа почему-то неловко (вдруг он скажет «да»?), словно она подозревает его в дурных намерениях. Анна просто боится, что все её прекраснодушные воспитательные теории рухнут под напором отнюдь не идиллической реальности, что вся возмутительная жестокость, в том числе и применённая когда-то к ней самой, вовсе не ошибка, а вынужденная мера, следствие общей человеческой испорченности.
К её тайному облегчению, Иманд вовсе не выглядит грозным папой. Но Соланж, которой так и не удалось нащупать в нём слабину, уже не решается перечить ему. Еда, одевание, гуляние - все стало проще. Раньше стоило немалых трудов увести её от горок и качелей. Теперь же, собираясь закатить скандальчик, она с сомнением взглядывает на папу, а потом... он берет ее за руку со словами: «Пойдем, моя славная девочка». Звание «его девочки» Соланж дороже всех качелей на свете. Не то чтобы дела идут совсем уж гладко, время от времени взрослым приходится напоминать, кто тут главный, но в целом малышка успешно учится управлять собой внутри установленных ими границ.
Одну такую сцену Анна особенно запомнила. На клумбе возле детской площадки пышно расцвели георгины. Горделивые, высокие, осанистые. Их стрельчатые иглистые головки - алые, золотисто-медовые, бархатно-вишневые, лунно-желтые, пурпурные - жарко пылали под солнцем, дразня и притягивая взгляд. И Соланж не устояла - с разбегу кинулась в гущу цветов, ломая хрупкие стебли, схватила самый крупный красный, с хрустом потянула к себе - и тут же была схвачена Анной под мышки, извлечена из рая. Строгое мамино: «Нельзя бегать по клумбе и рвать цветы!» потонуло в громовом рёве. Напрасно она пыталась унять крикунью, увести её подальше от соблазна, девочка вырвалась из рук и в мгновение ока опять исчезла в георгинах. На этот раз её догнал папа, вынес орущую и брыкающуюся на руках, сел на скамейку и поставил дочь перед собой между коленей. Крепко взятая им за плечи, она не могла отбиваться руками, зато визжать, извиваться и топать ногами - сколько угодно! Но у папы не вывернешься - хоть кусайся, хоть лягайся - только тиски коленей крепче сожмутся. Скоро Соланж поняла это, выдохлась, понурила голову. Иманд взял её за подбородок: «Смотри на меня. Слушай внимательно: бегать по клумбе и рвать цветы нельзя. Хорошие девочки так себя не ведут. Не будешь слушаться - отведу тебя домой, поняла? - и уже мягче. - Теперь вытрем нос и пойдём копать песочек. Глянь-ка, кто пришел - Калле и Бритта? Беги к ним».
- Ты не слишком крут с ней? - расстроенная бурной сценой, Анна роется в сумочке, отыскивая для него влажные салфетки.
- Не слишком. Вот же характер! - он вздыхает. - Но и у меня он есть, в этом все дело.
- Что ты имеешь в виду?
- Свою способность быть мстительным, высокомерным, обиженным, злым.
- Мстительным, злым - ты?!
- Анна, да ни один взрослый не потерпит, чтоб им помыкала мелочь пузатая! Раз-другой уступишь ей, чтоб избежать сцены на людях, а потом, когда она опять захочет внимания, прибежит похвастать успехом, я буду слишком зол на нее, и отплачу холодностью за то унижение, понимаешь?
У Анны холодок по спине - так все знакомо.
- Я себя знаю. Пара удачных попыток подчинить меня, и я всерьез рассержусь, обижусь. Не захочу брать ее на ручки, играть, возиться, и у меня будет внутреннее оправдание: она сама виновата. Конечно, это неправильно, но тем хуже для нее - меньше любви, радости, возможностей учиться. Это путь к скрытой домашней войне. И мы на нем не первые.
То, что он честно признал это вслух, помогает Анне. И я такая, - с сокрушенным сердцем говорит она себе. - Думала, добродушная, терпеливая, но если меня раздраконить… скрываю злость и жалю потом исподтишка.
- Что же делать?
Они садятся в теньке под ясенями. Сплошная зеленая кровля над ними в редких солнечных прорехах плавно покачивается в теплых воздушных волнах.
- Думаешь, мне не хочется быть мягким, снисходительным, учить хорошим примером, а не так вот?.. Но приходится быть «противным», «гадким» - тем, кто не дает ей желанное. Я иду на конфликт с ней потому, что люблю ее.
Он даже не замечает, как парадоксально это звучит, и продолжает, накрывая ладонью слиток солнца на коленях.
- Если мы не научим, это сделают те, кому на нее плевать. Мир будет отвергать и наказывать ее - жестоко и равнодушно.
Звучит логично, но упрямый идеалист в Анне не желает смиренно склонить голову.
- Может, мы сами что-то не так делаем? Ведь дети… они же… откуда в них взяться дурному? Если только от нас...
- То есть дети - маленькие совершенства и воспитывать их не нужно, да?
- Я такого не говорила, - Анна смущается, неловко признать, что почти так и выглядела ее начальная установка: дети хороши от природы, нравственно чисты и вообще ближе к идеалу, чем взрослые. Пойманная едва ли не с поличным, она выкручивается.
- Воспитывать тоже можно по-разному. Так, чтоб ребенок не страдал!
- Не страдал? Думаешь, это возможно? Слабая, глупенькая - в огромном мире, что ни шаг - шишка! Вот, пожалуйста, новое горе - лопатку не поделили!
Анна мигом вскакивает.
- Нельзя бить Бритту ведерком! Вон твоя лопатка - за бортиком валяется. Смотри, что ты наделала: Бритта плачет. Скорее пожалей свою подружку, обними и больше не обижай.
- Ну как от этого убережешь? - в спину жене говорит он. - Ссоры, разочарования, драки: то она стукнет ведерком, то - ее. Это утопия - сделать так, чтоб она не испытывала страха, боли. Но мы можем, постараться научить ее полезным вещам минимальной ценой.
Анна пожимает плечами, она не согласна, но возразить нечего.
***
Тёплым осенним утром, когда за окнами плещется золото и вскипает багрянец, Анна, отложив дела, собирает дочку на прогулку: пестрая курточка, голубая шапочка, сетчатый рюкзачок для уличных игрушек.
- Идите, идите, - напутствует Иманд. - Я закончу и вас догоню.
Зарозовевшие, взволнованные ветром клёны, рассыпают по дорожкам мятущиеся солнечные блики. Соланж то белкой скачет впереди, то вдруг приседает, азартно взвизгивая: поймала! Поймала солнечный зайчик! И так в охотничьем настроении вбегает на пустую детскую площадку. Все горки, все карусельки - её! Она скорее к лесенке кинулась: сейчас заберётся наверх, и ка-ак скатится! Ой, кто это на перильцах? Чёрный, мохнатый, с жёлтыми полосками. Только Соланж хотела схватить, мама тут как тут: «Не тронь! Кусь!» Соланж недоверчиво русые бровки подняла: «Этот - кусь?»
- Ещё какой кусь! - заверила мама. - Ай-яй будет! - и, подобрав веточку, смахнула шмеля прочь.
Соланж на горку полезла. Анна на лавочку села, глаза подняла, любуясь сквозь резные кроны эмалевым блеском высокого неба. А шмель - вялый уже, сонный - покружил, покружил и опять на прежнее место сел, тепло ему там на пригреве.
Соланж возвращение полосатика сразу заметила - красивенький какой! Толстый, крылышки прозрачно-голубоватые на спинке сложил - вот бы пальчиком его - тык! Потянулась к нему, а шмель вверх по перилам уполз - с земли не достать. Пришлось за ним на горку лезть. Три ступеньки одолела, а он уж на самом верху. Соланж пыхтит, сопит от усилий - еще чуть-чуть и схватит «куся». А он - вредный какой! - раз, и на крышу беседки перелетел. Близко совсем - если свеситься и руку протянуть…
- Нельзя! - мама вскакивает. - Нельзя!!
Охотница оглянулась: далеко ли мать? Далеко! Перегнулась животом через перила, вытянула ручки, но недооценила мамину прыть. Анна, перемахнула разделявшую их песочницу и схватила ослушницу за шиворот, за самый край. Соланж взревела, взбрыкнула - изо всех сил рванулась к добыче. Затрещали, расстегиваясь, кнопки на её курточке, воротник выскользнул у Анны из рук.
- Не смей! - рявкнула она, ловя вёрткое отбивающееся тельце. - Нельзя, кому говорю! - и со страху, что не удержит, уронит вниз головой - влепила дочери пару горячих звонких шлепков. По пронзительному крику, огласившему окрестности, Иманд их и нашёл: «Что такое? Чего вы ссоритесь?»
Соланж, сдёрнутая матерью на землю, вопит в песочнице, размазывая обиду по щекам.
- Я её побила! - стуча зубами и сама чуть не плача, с усилием выговаривает Анна. - Она не слушалась, пыталась схватить шмеля… - стыдясь своих оправданий, жена умолкает. Финальную схватку Иманд, подходя, видел, и «побила» - это уж слишком красочно.
- Не преувеличивай, - он морщится и, достав платок, присаживается на корточки. Захлебываясь рыданиями, дочка тянется к нему - обнять за шею.
- А что тебе оставалось? - кротко спрашивает муж, когда слезы высушены, и они рука об руку идут по дубовой аллее, где высоченные кроны сплетаются над головой в солнечный тоннель. Соланж бежит впереди, размахивая синим ведерком - на дне гремят крупные блестящие желуди. Иногда она нагибается, подбирает еще - гладкие, прохладные, в пупырчатых шапочках.
- Не знаю, - Анна подавляет горестный вздох. - Я так испугалась, что она упадет, шею сломает.
- И какая, по-твоему, мера нужна, если ребенок не слушается и делает что-то опасное? Скажем, носится по парковке перед моллом, или сует ножницы в розетку. Какое действие будет верным?
- То, которое быстрее его остановит. Но это же не оправдывает физические наказания! Бить детей, значит просто учить их бить других!
Эта «священная заповедь» праведного родителя сама выскакивает ей на язык. Такая несомненная, такая бесспорная. Неужели Иманд не понимает?
- Ты сама сейчас сказала: то, что быстрее остановит. Пока не случилось чего похуже. Ты уберегла ее от беды - тебе не в чем себя винить.
- Ты меня утешаешь, - неуверенно говорит Анна, - или выгораживаешь, что еще хуже.
- Нет. Просто бывает, что шлепок по попе - наименьшая плата за науку.
- Науку?! И чему я ее научила, ударив? Думаешь, она поняла смысл запрета?
- Не кричи. Она поняла главное: что значит твое «нельзя». «Если не прекратишь, с тобой случится то, что тебе не понравится».
- То есть бить детей - нормально, да?
- Я бы не назвал это битьем. Ты что, не видишь разницы между поркой и шлепком?
- А ты видишь!
- Конечно.
- Слушай, ну это же чистая демагогия!
- Не горячись. Помнишь, ты играла на днях с рыжей собачкой? Пушистая такая.
- Шпиц? Помню. И что?
- Она отбирала у тебя мячик, а зубки у нее острые.
- Да.
- Она тебя укусила.
- Ну, она же не всерьез… просто заигралась.
- Значит, ты видишь разницу между игривым покусыванием и нападением злого пса? То же и со словом «бить». Ты что, отлупить ее хотела?
- Нет конечно! Удержать, остановить.
- Значит, можно шлепнуть из любви?
Анна поворачивается изумленная, обескураженная. Несколько мгновений молча смотрит на него, словно ожидая, что он сейчас усмехнется: «Да я пошутил!» и не дождавшись, бормочет, опуская глаза:
- Хорошенькое дело…
- Бить - это агрессия, - как ни в чем не бывало продолжает он, - а шлепнуть, чтоб уберечь - выражение любви.
Анна молчит. Думает. Она не хотела распускать руки - пришлось, иначе малышка и сейчас бы еще орала от боли, или... Но почему, почему без этого нельзя обойтись - без рукоприкладства, истерик, угроз, борьбы? Почему даже желанное, любимое дитя, для которого у нее сколько угодно терпения и ласки, не может вырасти без сердитых окриков и горьких рыданий? Может она дурочка, идеалистка, но раз это происходит, значит, кто-то неправ?
Иманд не понимает, что ее мучит. Разве бывает воспитание без конфликтов? У дочки сильный характер - она храбра и упряма, хочет поставить на своем, проверить запреты на прочность. Ей нужна крепкая рука, иначе она будет страдать. И зря Анна так расстраивается. Нельзя избегать необходимых конфликтов. Конечно женщине хочется быть милой, мягкой, но настоящая доброта к ребенку не в том, чтоб его не огорчать, а в том, чтоб пресечь поведение, ведущее к страданию и неудаче. Так любили его самого. Надо бы рассказать Анне, это ее подбодрит.
- А тебя разве… били? - сердце сразу овеялось холодком.
- Если ты имешь в виду, «чинили расправу», то нет конечно. Но не найдись у мамы «пары ласковых», пришлось бы тебе выходить замуж за другого.
- ??
- Мне было около трёх, когда я подставил стул и влез на подоконник. А уж повернуть ручку, и открыть окно... Мама увидела и строго-настрого запретила лазить. Да ещё ограничитель купила, чтоб окно могли открыть только взрослые. Когда его открывали, в комнате всегда кто-то был, одного меня не оставляли.
Однажды летним вечером наш тихий район всполошил вой сирен. Снизу неслись крики. По стенам метались синие и жёлтые сполохи мигалок. В дверь позвонили. Мама пошла открывать, бросила на ходу: «К окну не подходи!» Медлить было нельзя - она сейчас вернётся, а я только одним глазком гляну, что там. Рама была приоткрыта, я вышел в окно, как в дверь. Внизу вокруг красных пожарных машин бегали дядьки в шлемах, длинные лестницы тянулись вверх по соседнему дому, рявкали полицейские рации, завывая, подкатила скорая.
От высоты все поплыло перед глазами, пришлось встать на четвереньки. Внезапно раму качнуло сквозняком, она толкнула меня сзади, и я рыбкой растянулся на подоконнике, вцепившись в край. Перепугался так, что даже крикнуть не мог. Жесть подо мной вибрировала от ветра - будто пропасть, куда я вот-вот свалюсь, лязгала зубами. Представь, какую картину увидела мама. Она схватила меня за ногу, и я - ясно помню - заелозил на пузе, думая, что это рама толкает меня. Она что-то крикнула и с размаху припечатала меня к подоконнику. От ужаса я совсем очумел - земля перед глазами качалась, я дрыгал ногами и сползал все ниже. И тут мама влепила мне такую затрещину, что я со всего маху ткнулся носом в жестяной козырек - хлынула кровь, но боль помогла унять панику. Только тогда ей удалось отодрать меня от железяки и втащить в комнату.
- А потом? Тебя наказали?
- Нет. Она меня обняла и заплакала. Если это называется «меня били», то я уж не знаю...
Он прав, думает Анна, такое нельзя рассматривать вне контекста. Интересно, жалела ли его мама, что пришлось вот так?..
- А с отцом у тебя такое было?
- Ладно, - хмыкает он, - раз уж зашла речь… Недалеко от нашего дома открылось детское кафе.
Как зайдешь с улицы - уютный притененный зальчик, рельефная керамическая плитка на стенах: бабочки, цветы, лягушата, ёжики, зайцы. Над круглыми столиками свисали разные светильники в абажурах всех оттенков зелени. Ему особенно нравилась желтоватая груша с дырочкой в боку, откуда высовывался нахальный розовый червяк. За длинной барной стойкой с башенками колдовали феи в островерхих колпачках - взбивали коктейли, накладывали в блестящие креманки разноцветные шарики мороженого, подрумянивали в карамельном сахаре маленькие трдло и начиняли их клубничным кремом, поливали теплые блинчики растопленным шоколадом. Пленительные ароматы свежей сдобы, ванили, корицы, пахучих эссенций сливались в сладостную симфонию чревоугодия, соединялись с музыкальным позвякиванием ложечек, басовитым жужжаньем миксеров и мелодичным звоном коктейльных стаканов.
В тот раз место под грушей оказалось занято толстым мальчишкой, и отец усадил Иманда за соседний столик с медно-зеленой лампой Аладдина. Мальчишка заметил его разочарование и победно ухмыльнулся - под молочными усами у него чернела дырка на месте переднего зуба. Пацан уже наелся и явно скучал, поджидая мать, чей плащ, перекинутый через спинку стула, свисал до самого пола. Перед ним стояла запотевшая вазочка, с разноцветным месивом подтаявшего мороженого, и остатки коктейля набухали пузырьками на дне стакана. Смотреть на объедки чужого пиршества было противно, он отвернулся, стал разглядывать узоры на плитке. Вдруг холодом ужалило в шею, что-то густое, липкое потекло за воротник. Оглянулся - толстый дуралей, злорадно лыбясь, натягивал в коктейльную соломинку новую «пулю» из потёкшего крем-брюле. Плюха попала в щеку. Раз-другой он сумел увернуться, но торчать на виду безобидной мишенью было глупо и стыдно. Иманд перегнулся через мальчишкин стол и, схватив креманку с мороженым, нахлобучил ее врагу на голову. В тот же миг, опоздав на долю секунды, твердый палец отца, вышедшего из очереди, чувствительно клюнул его по макушке, помешав насладиться обалделой физиономией обидчика в розово-желтых потеках.
- Я тебя понимаю, - не сердясь, но и не одобряя, сказал он по пути домой. - Но запомни, - в голосе его отчетливо звякнула брезгливость, - если ты встретишь на своем пути свинью, это не значит, что тебе тоже нужно опускаться на четвереньки и хрюкать.
Ну вот, - увлекаемая мужем под ручку в желто-малиновую осень, думает Анна, - а пальцем по затылку - это тоже физическое наказание? Чем оно принципиально отличается от подзатыльника, затрещины? Отец его что - побить хотел? Нет, остановить - не успел просто. То есть о наказании вообще речи нет. Это как стоп-кран, экстренное торможение. Господи, да он уже полчаса мне втолковывает!
Соланж, присев на корточки, высматривает что-то в траве среди палых листьев.
- Смотри, она что-то нашла, - Анна ускоряет шаг. - И верно. На метелочке иван-чая висит большая гусеница, блестящая, будто глазированная. Вздутая голова с устрашающими черно-белыми пятнышками, как у очковой кобры, слегка раскачивается - надо же как-то врагов пугать. Авось не захотят с такой «змеей» связываться. С другой стороны у нее крепкий рог. Такая себя в обиду не даст ни спереди, ни сзади.
Втроем, чуть не сталкиваясь лбами, они разглядывают невиданную ползучку.
- Это ж какая бабочка из нее получится!
- Бражник, - уверенно говорит Анна. - Помнишь, на острове - такие упитанные летуны, розовые, будто в вине искупались?
- А, помню - «гламур-с-крылышками»! Из могучих гусениц получаются могучие бабочки.
Дочка поворачивает к ним серьезное личико, спрашивает тревожно: «Кусь?»
- Нет, нет, - безмятежно откликаются сразу два голоса, - она не кусается. Смотри, листик ест. Весной будет бабочка.
Бабочку Соланж знает - обрадованно машет ручками «полетели-полетели» и, потеряв равновесие, шлепается на дорожку. Смотрит на склоненные к ней родные лица - поплакать или сразу вставать? Кипя и волнуясь, хлопочет над головой звонкое красное золото дубов, баюкая последние дозревающие желуди, вокруг нее шуршит поблекшая трава с рассыпанными в ней желтыми звездочками калгана. Папа сверху протягивает ей палец.
- Поднимайся, - весело предлагает он. - Пойдем дальше.
-----------------------------------------------
* Устричный крем-суп с добавлением ликера - по-шведски он называется Нассельсуппа-лид-егг (Nasselsuppa-lid-ägg), блюдо настолько своеобразное, что стоит о нем рассказать. Это, по сути, очень жидкая овсяная каша на бульоне из устриц, приправленная ликером, который придает диетическому супчику специфический сладковатый вкус и крепость. Устрицы, ликер и овсянка - звучит экзотично, но это еще не все. Окончание «лид-егг» означает «крышка яйца». В пустые половинки яичных скорлупок кладут сваренные устрицы и осторожно, чтоб не перевернулись, ставят в центр тарелки. «Крышек» обычно две-три, их поливают супом и едят ложкой. И запивают сладким пуншем, ага - ну вкусно им так!