Настигая собственную жизнь (2)
Иманд (65) - Анна (62)
Кажется, какие сюрпризы могли ждать их среди старых фотографий? А вот, поди ж ты, нашелся сюрприз! И где - в любимом его много раз смотренном детском альбоме Анны. Когда-то мальчиком он снова и снова листал засмотренные наизусть книжки с картинками, без устали переживая упоительное одно и то же. Так и альбом этот, в неизменном порядке являвший избранный ряд мгновений из жизни любимой девочки, Иманд смотрел все с тем же безотчетным детским удовольствием.
Вот гордая кроха с хлыстиком верхом на буланом норвежском пони с густой челкой и остриженной двухцветной гривой. Черная полоска вдоль хребта подчеркивает мощный изгиб шеи. «Как тебе мой фьорд Бони, милашка, а? Шарлотте бы такого - самая смирная и добрая лошадка на свете!» Рядом отец, одной рукой держит под уздцы коня, другой - страхует всадницу, впервые посаженную в седло.
Анна лет шести в образе Люсии: простое как ночнушка белое платье с алым пояском, зеленый венок со свечками, в руках блюдо с шафрановыми булочками - такое фото есть у любой шведской девочки.
Семейство в новогоднем Скансене. Темноватая бревенчатая изба, с наряженной ёлкой в углу. На стенах хозяйственная утварь, деревянная посуда, пара старинных ружей. Против оконца с частым переплетом - сушилка с «лапшой» свечных фитильков. На дощатом столе бак с жидким воском. Мать с торжеством держит самодельную свечу, пробует пальцем неостывшую мягкую массу. У Анны в руках палочка с тремя связанными вместе фитилями и грузиком на конце. Отец, подхватив ее под мышки, поднимает дочку повыше, чтоб ей сподручней было макать. Вот так и он на той же ферме поочередно держал над столом всех своих: сначала Соланж, потом Оскара а, годы спустя - Софию. Скоро туда отправятся Даниэль и его сестренка - настала очередь Остина помогать своим малышам.
Анна и Эдмунд на корте. Побросали ракетки, сидят на решетчатом ограждении как воробьи на заборе, выставив тощие голые коленки. У Анны низко надвинут козырек от солнца, видны только смеющиеся губы. Ее приятель - козырек залихватски повернут назад, надо лбом торчат из под резинки выгоревшие вихры - что-то шепчет ей на ухо.
Просторный истоптанный двор. Сбоку виден брошенный велосипед и тростниковые крыши хижин. Под ветвистым качанаром возле стоящей на камнях жаровни сидят в тесном кружке обедающие. Среди смуглых протянутых за едой рук есть и беленькая ручка с куском чапати. Анна в коротком чоли и пестрой юбке сидит с краю. В камеру никто не смотрит - уписывают карри за обе щеки.
- Смотри, это Нарендра, - Анна показывает на губастого соседа, - а та в малиновом сари тетушка Аджали, наша повариха.
На ступеньках храма, усыпанных оранжевыми головками бархатцев, танцовщицы бхарата натьям в эффектных позах. Все в золотисто-красных сари с мелкой плиссировкой внизу. Анна в центре - бледный стебелек среди ярких упитанных смуглянок с насурьмленными глазами. Выставив ладонь в Абхая мудре - жесте дружбы и мира, она балансирует на одной ноге, занеся вторую вправо, изображая знаменитую тандаву Шивы Натараджи - лодыжки ее охвачены кожаными браслетами с бубенчиками, узкие ступни, покрыты красной пудрой кумкум.
- Твоя поза что-то означает?
- Конечно. Это «ануграха» - дарование благодати. В храмовых танцах нет бессмысленных движений.
- Не жалеешь, что забросила их?
- Все равно пришлось бы - девушки после замужества не танцуют.
Дальше - он помнит - несколько снимков с Анниного Голубого бала.
- Постой, здесь листы склеились. Дай-ка я… - она поддевает их ногтем. Картонки расходятся с треском, открывая два больших снимка. На одном знакомые приземистые корпуса с арочными окнами. Слева - бело-голубой купол крытого манежа на фоне курчавых сине-зеленых хребтов Сьерра Бермеха, очертания которых накрепко врезались ему в память в то счастливейшее шестнадцатое лето. На другом - юная Анна в бриджах и маечке, стоя в паддоке, угощает морковкой грациозную гнедую андалузку. Подписано: Испания, июль, 13 лет.
И сразу будто опахнуло издалека накопленным в юности теплом: Коста-дель-Соль, Эстепона, элегантные, длинношеие, долгогривые лошади. Казалось, он в рай попал. Это тебе не скромная конеферма в окрестностях Виндхука - тут все по последнему слову: просторные конюшни на сотню денников с мойками, седловочными боксами и персональными аммуничниками. А вокруг - бог ты мой! - в живописной долине между горами и морем всё, что только душа конника пожелает! Два манежа, уличный - с предманежником, скаковые дорожки, травянистые левады, разминочные и выездковые поля с системой нижнего полива. И любимейшее его место - песчаный конкурный плац с декоративным зеленым островком у левого края трибун, засаженным молодыми елочками и ягодным тисом.
С раннего утра и до сиесты, пока начинающие крутили серпантины и вольты (по траектории больше напоминавшие огурцы) и пытались отработать прыжковую посадку на кавалетти, он без устали штурмовал чухонцы и оксеры: подъем в галоп, вольт, чухонец/брусья/чухонец… шагом, погладить, поменять ногу, подъем в галоп, вольт…
«Эй, не торопись корпусом, держи его под шенкелем и сопровождай - не надо прыгать вперед лошади!»
С примыкавших к плацу бочек, где разминали на корде молодых скакунов, долетала лучшая на свете музыка: свист, звонкие почмокивания, протяжные команды берейторов и голосистое ржание сильных, бодрых, привольно живущих коней. Под эти звуки он учился считать темпы, убавлять и прибавлять их, чисто и уверенно заходить на препятствие, пока лиловые пули солнца не начинали пробивать надвинутую на лоб каскетку.
Когда светило ослабляло хватку, углубляя черные морщины ущелий в горах, наставало лучшее время для прогулок по окрестностям. Сначала конная тропа бежала вдоль моря, где «пьяные» алеппские сосны наклонно свешивались над гребнями волн, купая ажурные кроны в соленых брызгах прибоя. Дальше на подъеме трепетавший у моря ветерок заметно крепчал, шибая в нос смолистым хвойным духом, смешанным с серой горючей полынью и пряными нотками горного тимьяна, синевшего по откосам. Эту часть пути по набитой широкой грунтовке, где то и дело попадались экскурсанты, едущие в ближнюю деревню, он проходил на рысях. Наконец, обогнув холм, тропа поворачивала вниз, туда, где на солнечной террасе белели, точно разбросанный рафинад, аккуратные домики под карамельными черепичными крышами. Тут пути расходились. Экскурсанты трусили вниз, а Иманд, полюбовавшись «кондитерским» видом, поворачивал коня в распадок, где едва угадывалась в траве каменистая тропка, с каждым шагом забиравшая круто вверх по зелёному склону.
Здесь уже не было слышно звонких «Hola! Hola!», восторженных «ахов», смеха и болтовни, только музыкальное гуденье шмелей над лиловыми метелочками лаванды, да шорох ветра в кустах. После целого дня, проведенного на людях, тишина и уединение казались целебными. Впервые он чувствовал себя безмятежно счастливым, всем существом внутренне отвечая бытию «да!»
Очутившись в чужой стране, Иманд не испытывал тревоги и одиночества, вовсю наслаждался свободой, и тем как разумно и правильно устроил свою жизнь здесь. Самостоятельность - это круто! Ранние подъемы, долгие заплывы на заре, постоянные упорные тренировки, от которых тело его становилось не только сильнее, но и умнее, весь день на воздухе с лошадьми среди таких же, как он ловких загорелых парней. Вот каких каникул желал ему отец, оплатив двухмесячное пребывание в лучшей европейской школе верховой езды.
Поднявшись на холм, где драконьим гребнем щетинились острые обломки скал, он надолго замирал перед необозримыми как вечность горами, золотившими на позднем солнце отвесные гранитные стены, тогда как подножья их затопляла вечерняя мгла. Дальше начинался пологий спуск в зажатый между хребтами сказочный задебренный лес. Отсюда сбегали по склону стройные изящные зонтики пиний, перемежаясь кряжистыми рожковыми деревьями с гремучими коричневыми стручками. На лысых каменных кручах кустились, радуя глаз густой зеленью, мастичная фисташка и ладанник. Кое-где корячились пыльные агавы с острыми мечевидными листьями. Здесь уже не было и намека на тропу, так что добрый конь чутьем и копытом угадывал путь меж серыми крапчатыми валунами в желтых бляшках лишайника.
Внизу царили каменные дубы с прихотливо закрученными ветвями и старые иссохшие сосны. С мертвых ветвей их свисали длинные серые космы лишайников, точно спутанная неопрятная борода лешего. Всюду, цепляясь меж обомшелых камней, темнел, источая смолистый аромат, благородный можжевельник. Чем дальше, тем теснее смыкались хребты, нависая над курчавой зеленой отарой леса скальными сколами в черных слюдяных блестках. Забравшись в чащу солнечного древесного покоя, он устраивал привал. Перекусывал яблоком или запарившимся в седельной сумке сэндвичем с хамоном. Валялся на изумрудном шелковистом мху, забрызганном мелкой россыпью солнечных бликов, бездумно смотрел, как меркнет, лиловея, подпертый горбами гор эмалевый купол неба. Когда внизу сгущались легкие сумерки, свистом подзывал коня и отправлялся обратно.
Из сумрачного леса, ярко освещенное солнцем взлобье холма с острыми зубцами на маковке, казалось величественным челом, увенчанным каменной короной - ради такого зрелища стоило подгадать к закату. Перевалив кручу, он, не спеша, спускался по склону в желтых пятнах зацветающего дрока и, миновав красно-коралловые заросли земляничника, оперенного нежной зеленью, сворачивал на торную тропу, уже тонувшую в волнах теней. В мягком вечернем воздухе плыл запах лаванды и подсыхающих конских яблок. Он стягивал футболку, подставлял грудь и спину ласке солоноватого бриза, лениво раздумывая, не искупаться ли в парной воде за компанию с желтопузой луной. В лагерь возвращался затемно. А на утро первый был на ногах - резвый, неутомимый, радующийся тому, что опять весь день проведет в седле.
***
Проморгавшись - быть не может, это же… - он спрашивает, презрев очевидность.
- Ты что, была там?
- Ну, как видишь! - позабавленная реакцией мужа, Анна не сразу сообразила, что это значит. - Погоди, хочешь сказать, и ты там был - в одно время со мной?
- Как ты вообще туда попала?
- Да очень просто, из соседней Марбельи. Приехала на финальный этап международной регаты. Шведская команда лидировала, и нужно было, чтоб кто-то… ну ты понимаешь. А там сначала шторм налетел, потом какая-то техническая задержка, старт отложили. И что было делать в той Марбелье - от репортеров прятаться? Вот я и сбежала к лошадкам, дней на пять. По горам за мной скакать - дураков нет. Потом регата прошла, и я отбыла восвояси. А ты что, видел меня в Эстепоне?
- Не знаю. Может и видел. То есть, почти наверняка - в манеже, в столовой… или ты на особом положении была?
- Нет, я - как все. Лучший способ спрятаться - не выделяться. Скорее всего, ты прав, мы видели друг друга. Как странно, да? Может, взглянули мельком, и внутри, представляешь… ничего, никакого мистического щелчка или вещего предчувствия. Зачем это было?
- А знаешь, как в астрономии: небесные тела, чьим путям однажды суждено совпасть, какое-то время кружат по сближающимся орбитам.
- Значит, могли быть и другие встречи, которых мы не помним?
Странные мысли овладели им в ту ночь. Вдруг мир не подмостки для спектакля, а действующее лицо? И все в нём вовлечено в игру - вещи, явления, пространства: улицы и парковые дорожки, ручки дверей, стулья в кофейне, поручни эскалаторов… До сего дня оба считали, что до Лилля никогда не виделись - ха! Что сказали бы об этом лошади, на которых они ездили в то лето? Надо спросить Анну, помнит ли она вороную красотку Кармен? Девчонки просто пищали при виде этой изящной кобылки с густой гривой, заплетенной французской косой - от желающих покататься на ней отбоя не было. К тому же Кармен была «напрыганная», и частенько доставалась ему, встававшему ни свет ни заря. А как посмеялись бы над их уверенностью круглые столики в столовой или синие тарелки, с горами поджаристых чуррос на завтрак, с которых каждый брал себе, сколько хотел.
Кажется, если люди не знают друг друга, то между ними ничего и не происходит. Правда? Разве не нажимали их пальцы на одни и те же кнопки турникетов, а ноги не ступали по тем же лестницам? И уж наверно случалось им обменяться обычным «Hola!» на конной тропе, или столкнуться лицом к лицу в темноватой после яркого солнца конюшне. Еще легко могло случиться какое-нибудь «извините» в толкучке у кофейных автоматов, или «не подскажете ли как пройти…» в запутанных коридорах хозблока. Десятки возможностей!
Конечно они этого не помнят. А то бы удивились, сообразив, как долго мир играл с ними в сложную утонченную игру. Еще не готовый обернуться для них судьбой, уже заранее примерял их друг к другу: сближал, отдалял, нет, еще слишком рано, пусть подрастут. Дурачился напропалую: однажды пацаны, шутя, втолкнули его в чей-то номер и с хохотом навалились на дверь снаружи. Он успел чуток оглядеться (ух ты, гостиная, спальня, и вообще люкс-обстановочка), когда на шум из ванной вышла девочка с мокрыми волосами и махровым полотенцем в руках. Она не взвизгнула, как другие, ни о чем не спросила, просто глазами показала на балконную дверь, туда, мол. Он спустился по пожарной лестнице и, спрыгнув на землю, озадаченно задрал голову: где это я был сейчас?! Девчонку не запомнил - что она ему, пятнадцатилетнему балбесу!
Анна проснулась водички попить, и он, не в силах дождаться утра, торопливо (пока опять не уснула) пересказал ей эту историю: «Ты не помнишь?» Нет, она не помнила - полвека прошло! «Но знаешь, второй этаж, балкон… да всё могло быть». Ей просто хотелось, чтоб так и было.
Теперь Анна тоже уснуть не может. Выходит, они могли познакомиться на десять лет раньше, были рядом и… ничего, никакого намека, знака свыше? А может, были знаки? Она ведь в тринадцать лет о мальчиках не думала. Болезнь ее уже отступала, но до выздоровления было еще далеко. Температура упорно держалась выше тридцати семи, ну хоть не сорок, как раньше.
Чем же она тогда увлекалась? Ах да, голограмма реальности! Точно, тогда все этим увлекались - после того, как «Шлюз-295» рассекретили. Сейчас наверно никто и не вспомнит, а тогда… Не каждый день внешняя разведка сливает свои проекты. В общем, шпионы, которых готовили по некой акустической методике, будто бы научились покидать тело и видеть за тысячи миль от того места, где находились. Правда, жили эти ясновидцы недолго - то скоротечный рак, то инсульт. Проект прикрыли. В отчете говорилось, что обучение бойцов невидимого фронта стало возможно, поскольку сознание работает как голограмма, создаваемая мозгом при контакте с квантовым полем Вселенной. Мол, человеческий мозг сродни приёмнику: он обрабатывает не весь диапазон вибраций, а только «свои» частоты, генерируя картину знакомого нам мира. Но с помощью особых практик сознание можно расширить за пределы привычной шкалы.
Той весной, будучи в Индии, она с любопытством спросила Мастера.
- Почему шпионы так быстро умирали? Ведь некоторые йогины и буддийские монахи тоже это умеют, а они все долгожители.
- Ни йогины, ни монахи не имеют дурных целей. А эти люди хотели поскорее узнать замыслы врагов и уничтожить их. Сиддхи*** при низкой нравственности убийственны.
- А правда, что Вселенский разум создает голограмму самого себя, ради самоосмысления?
Мастер улыбнулся:
- Тысячи лет назад у нас рассказывали, что в небесах Индры есть громадная сеть из жемчужин. Каждая жемчужина в ней отражает все остальные и сама отражается в них.
- Гандавьюха сутра! - назидательно пропел отиравшийся неподалеку Нарендра.
- Ничего нового, да? - с разочарованием и легкой досадой (вечно этому хвастуну не терпится блеснуть ученостью!) Анна подняла глаза на Учителя.
- Отчего же, - ответил тот, - для западной науки это сенсация.
Мастер оказался прав: именно тогда и рванули вперед голографические и квантовые технологии их «волшебного века».
Идея мира, проникнутого смыслом, противостояла в ее уме наблюдаемому хаосу. И хотя второе казалось несомненным как движение солнца вокруг земли, она, без особых раздумий выбрала первое. В те дни Анна обнаружила, что не умеет думать. То есть при нужде она, конечно, могла выстроить цепь умозаключений, но когда речь шла о важном лично для нее, обретала свои убеждения «по наитию» - интуитивным скачком, далеким от мышления, логики. И радость, охватывавшая ее при этом, служила мерилом правильности выбора. Сама того не ведая, Анна подтвердила то, о чем писал горбатый янсенист Паскаль. Как все истинно верующие, очутившись между ужасом бессмысленной вселенной и благостной - но куда более слабой - альтернативой, что смысл бытия все же существует, она сочла свою веру оправданной, поскольку эта меньшая вероятность радовала ее куда сильнее, чем пугала другая, большая.
В тринадцать лет мир казался ей полным незримых связей, и она с неослабным вниманием смотрела вокруг, надеясь заметить действие этих тайных пружин, уловить скрытую логику обстоятельств. И подолгу размышляла о том, чему другие не уделяли и минуты. Например, о синеглазой стрекозе, влетевшей в открытой окно столовой, возле которого она сидела со своей тортильей, явно пересоленной - повар влюбился? Анна вяло ковыряла залитую яйцом картошку, когда бирюзовая красотка, быть может, привлеченная влажным блеском столовых приборов, спикировала ей на руку. Цепкие лапки защекотали кожу - гостья не спешила улетать, давая разглядеть стройное лазоревое брюшко с крошечными дыхальцами по бокам, прозрачные с голубоватым отливом крылья и огромные переливчатые глаза хищницы. Ничто не мешало стрекозе улететь назад в солнечный вечер, но, покинув свой насест, она рывками заметалась по залу, словно ища кого-то. Боже, вот это скорость - скаковая лошадь не догонит! Сверканье стеклянных крыл заметили многие - головы в зале завертелись. Забыв об остывшей тортилье, Анна заинтригованно следила на кого она сядет? Именно «на кого», а не «куда». В склонном к мистицизму уме явилась прельстительная мысль: вдруг этот «кто-то» не просто так? Додумать она не успела - стрекоза распласталась сплошным лазуритом на плече растрепанного пацана. Он сидел наискосок в глубине зала, в четверть оборота к ней и сосредоточенно рубал свою паэлью. Бирюзовый самолетик сверкал сзади на плече, обтянутом белой футболкой. Должно быть, ощутив на себе чужие взгляды, пацан перестал жевать, бегло огляделся и, не найдя ничего занимательного, снова уткнулся в тарелку. Почтив визитом только их двоих - «мавр сделал свое дело, мавр может уйти» - стрекоза сорвалась с места и исчезла в окне.
Был ли полет стрекозы чистой случайностью или тайным посланием пытливому уму - кто знает. Но Анне конечно захотелось взглянуть на того любителя паэльи поближе. Управившись с едой, он собрал посуду на поднос и встал. Она была уже наготове со своим почти нетронутым ужином и, лавируя между столиками, пошла туда же. Высокий какой… да он уже взрослый почти, лет шестнадцать-семнадцать. Загорелый, черноглазый, с небрежно разметанными темными волосами, которые давно пора подстричь - испанец? Кто-то окликнул его. Парень, громыхнув подносом, торопливо сунул его на стеллажную тележку, цапнул, не глядя, персик с блюда, и поспешил на зов. Лица она не рассмотрела.
Теперь-то что угодно воображать можно! Но правда в том, что она не помнит.
Внезапно ее будто током прошило - стрекоза!! Такая же с бирюзовым брюшком и отливающими лазурью крыльями есть на детском портрете Иманда. Рисунок, сделанный пастелью: смеющийся кудрявый малыш лет трех-четырех с темными как вишни глазами, и летящая к нему зеленая стрекоза. Сколько раз, любуясь им, она молила: господи, если у меня родится сын, пусть он будет таким! На стрекозу внимания не обращала - подумаешь, стрекоза!
Существует ли связь между портретом и ее воспоминанием о смуглом избраннике стрекозы? Да какая разница, если пазл в ее уме наконец-то сложился: пусть и задним числом, она, наконец, сумела прочесть посланный ей знак. И, как прежде, сознание осмысленности мира наполнило ее радостью.
Задремавший было Иманд проснулся.
- Я руку тебе отлежала, да?
- Нет.
Никогда не признается.
- Поспишь еще?
- Вроде утро уже.
Тусклый свет, отодвинув сквозняком край шторы, заглядывает в спальню. Рано еще. А они не спят, как в молодые годы, когда этот зыбкий рассветный час был лучшим их временем.
- Почему «был»? - Иманд поворачивается к ней, меняя обнимающую руку. - Он есть, и будет.
***
Полгода назад, досмотрев оформленные тещей альбомы, они принялись за фотоархив другой половины семьи, хранившийся, увы, не столь аккуратно. Кое-что разобранное и подписанное лежит в прозрачных пластиковых кармашках, скрепленных кольцевыми держателями, но многое просто в коробках. И Анна - «раз уж мы все равно за это взялись» - предложила разобрать заодно и их.
- Много там еще коробок? - спрашивает она, усаживаясь на диван.
- Сейчас посмотрим, - присев на корточки, Иманд вынимает их из недр дедова секретера и кладет на журнальный столик, - четыре… нет, пять.
В первой же коробке оказались снимки с выпускного бала в Праге и начала карьеры в Брюсселе.
Развеселая компашка в черных мантиях и академических шапочках на фоне Карлова университета: обнимаются, хохочут, машут руками, кто-то в прыжке размахивает головным убором с красной кисточкой. Мантии развеваются, рты до ушей! Иманд - второй слева, самый рослый, и только он здесь не улыбается, хотя у него, единственного на весь курс обладателя диплома с отличием, повод для радости весомей прочих. Ему даже не надо, как другим, искать работу - приглашение в Брюссель уже лежит у него в кармане.
В том же наряде - с отцом и старшим братом. Пан Эмиль - статный, благородной наружности, образец респектабельности и, пожалуй, мужской красоты, но совсем иной, чем у младшего сына. Высокий лоб, цепкая тяжесть взгляда. Весь его немалый социальный вес явлен в позе, прочной как стакан на скатерти, вельможной осанке и уверенности, привычно излучаемой в сторону камеры. Иманд - ни единой общей черты с отцом, вот разве овал лица - в центре родственных объятий. Томаш - тот да: та же стать, крупные выразительные черты, близорукий прищур ученого, снявшего очки ради торжественного случая. Видно, что гордится братом, слегка выталкивает его вперед, победительно улыбается, мол, знай наших! Но сам герой дня и тут без улыбки.
- Ты разве не рад был?
- Да я уж не помню.
Не помнит он, как же!
- Прагу оставлять не хотелось.
Правда, но не вся. Та невинная ее часть, которая не смутит покой жены (и не ранит его самолюбия). Не хотелось покидать город, где жила она - забывчивый жестокий идол - ни разу не навестившая его в больнице, где он провалялся после комы два месяца, не выказавшая ни благодарности за свое спасение, ни даже обычного вежливого участия. Она просто исчезла из его жизни - на этот раз навсегда, удалилась в свой сияющий мир, куда ему уже не было доступа. Только и осталось, что перебирать в памяти былые дни.
Сколько на свете молодых красавиц - и любая рада была пойти с ним. Но он знал только одну, уже не очень молодую, подле которой просиживал часами, безмолвно и благоговейно взирая на волны густых светлых волос, обрамлявших перламутрово-бледное лицо с удлиненным, как у прерафаэлитских женщин чувственным подбородком, на совершенные линии хрупкого тела - смесь святости и соблазна. Он не решался поцеловать ее, прикоснуться к ней, как человек, робеющий перед святыней, боящийся разбить сакральный образ.
Она сама говорила и шутила с ним, наслаждалась его юностью и неистощимой любовной силой, одаряла взрослыми ласками, какими только может одарить мальчишку опытная женщина, осыпала нежными словами и смешными прозвищами, обволакивала изысканным ароматом духов, дурманивших как невнятный блаженный шёпот. Она дала ему познать высокое ослепительное счастье - ощутить себя единственным, кто ей нужен, кем она жила, кого любила, а потом… Жизнь вдруг покатилась под гору, всё быстрее, всё безнадежнее.
Она стала поздно возвращаться с работы, а иногда не приходила вовсе - «ночевала у подруги», смеялась, когда в голосе его слышалось тремоло обиды, и могла полоснуть грубым словом, если он пытался «заявить права». Их разговоры сделались пустыми, шутки - неестественно весёлыми, даже в ссорах больше не кипела страсть, осталась одна злоба. Чудесные фиалковые глаза, еще недавно изливавшие на него теплоту и влажный блеск, будто выцвели, сделались холодными как у хаски, и все чаще останавливались на нем с недоумением: ты еще здесь? Сидя рядом, она уже отдалилась, ускользнула в недосягаемые эмпиреи. Ни восхищение его, ни преданность, ни гордость стали не нужны ей. Он из кожи вон лез, надеясь возвратить ее интерес - всё зря, она остыла, и ничего больше не хотела. Кроме секса - иногда, ей все еще нравилось ощущать свою власть над ним.
Он ясно чувствовал: удар пал, и жизнь переломлена как палка. Отчаяние, злость, горе, безнадежная тоска охватили его. Опустошенный, уничтоженный, несчастный он мучительно силился перебороть невыносимое грызущее ощущение пустоты - в самом себе и повсюду в мире. Испытал бы и последнее средство: пасть к ногам, молить, кричать о своей боли. И не сделал этого лишь потому, что понимал: упадешь, закричишь, а она взглянет на тебя со страхом, презрением, жалостью. Но единственного - любящего взгляда всё равно не подарит. Будь ты хоть гением - лучшим студентом курса, надеждой отечественного МИДа - она больше не взглянет с нежностью. Ничего больше не будет. Никогда. А теперь он уедет в другую страну, и между ними ляжет последняя преграда.
- А это что? - Анна тем временем вытягивает снизу несколько больших глянцевых снимков каких-то пышных интерьеров. Величественная беломраморная лестница в обрамлении зеленых, отделанных бронзой перил и статуей Минервы, венчающей лоджию в центральном пролете - что-то знакомое… Под лоджией во всю стену баннер эпика «Тирания». В вестибюле у лестницы выставлены костюмы Хозяина морей и реквизит из фильма: огромные раковины, оскаленный глиняный божок, рыбьи скелеты и карта «Верхнего мира».
- Это же королевский показ «Тирании» в Брюссельском дворце, - с недоумением говорит она, перебирая снимки. Ну да, вот ампирный бело-золотой зал приёмов с танцующими путти над дверьми и тяжеловесными хрустальными каскадами. Здесь тоже манекены в костюмах из фильма, и красная ковровая дорожка для актеров и съемочной группы вместо привычного персидского ковра. Вон там у окна - Анна отлично помнит - она свела в тот вечер знакомство со знаменитой Арвид Файнс, сыгравшей роль Ильвины.
- Откуда у тебя эти фотографии?
- Я снимал. Мировая премьера «Тирании» во дворце на площади Пале.
- Да-да, помню.
- Одно из первых мероприятий, которое готовил наш отдел.
Даже не будь этих снимков, он все равно не забыл бы то блистательное сборище, на котором впервые очутился по долгу службы. Напоминание о том вечере - сандаловый крестик, когда-то подаренный им своей богине, до сих пор лежит в маминой шкатулке вместе с другими «реликвиями» молодости. Этот крестик, заказанный через приятеля в Индийском посольстве и поднесенный любимой, знавшей толк в таких редкостях, он поднял с истоптанного гостями паркета в Тронном зале. И мгновенно задохнулся от острой смеси паники и ликования: она здесь!! Конечно, известная колумнистка модного журнала вполне могла попасть на закрытый показ. И он приложил все силы, чтоб отыскать ее в изысканной толкучке, робея от сладостного волнения, что вот-вот предстанет перед ней - повзрослевший, с иголочки одетый, уже не студент - молодой дипломат с блестящим будущим. Но особы, о которой он, вопреки воле и здравому смыслу, все еще грезил ночами, не было нигде, включая списки приглашенных. Последнее, впрочем, ничего не значило. Она могла явиться сюда, выдав себя за кого угодно - бешеное тщеславие не раз толкало ее в бесстыдные авантюры. К тому же он узнал этот красновато-коричневый крест, изученный до последней жилочки в тонко пахнущей древесине. С детства научился отличать аромат драгоценного белого сандала от наводнивших Европу подделок из дешевого непальского осириса, благодаря маминому браслету, где сандаловые бусины перемежались жемчугом Паспали и серебряным обсидианом. Сначала он хотел послать ей украшение курьерской почтой, но куда? Потом долго носил с собой, надеясь встретить ее где-нибудь на приеме. И только вернувшись из первой поездки в Стокгольм, вынул крестик из потайного кармашка во фраке: «Хватит!»
- Значит, мы оба там были, - задумчиво говорит Анна.
- А что ты там делала? - он спросил почти машинально, поглощенный своими воспоминаниями.
- Кино смотрела, как все. Ты знаешь, что морские сцены у нас снимали?
- Аа… И как, понравилось?
- Так себе. Жалела потом, что поехала.
- Почему?
- У меня там цепочка порвалась, а я не сразу заметила, и потеряла любимую вещицу - подарок Мастера. Погоди, где-то в телефоне есть… Вот, смотри. Красивый, правда?
Крупный план, родное - совершенно детское еще лицо, беленькая шейка с просвечивающими голубыми жилками, на которой ярко выделяется изящный красновато-коричневый крестик.
- Он из майсурского сандал-коти****. Учитель надел мне его при первой встрече, велел носить, пока не выздоровею. Я и носила - целых семь лет.
Он долго-долго смотрит на снимок (так долго, что жена обращает на него тревожный взгляд, но вопрос «что с тобой?» так и остается незаданным), потом встает как во сне, подходит к столу, вынимает из ящика лаковую шкатулочку.
Потрясенная немыслимой догадкой, Анна пытается что-то сказать, но голос пропал.
- Твой?
Иманд протягивает ей крестик на ладони.
- У тебя есть булавка? Дай мне.
Острие скользит по узкому деревянному ребру, нащупывая незаметное углубление и… крак - крест раскрывается. Внутри искусно вырезаны два символа - бесконечный узел и лотос.
- Шриватса и падма - тихо говорит она, - знаки истиной природы тела. - Где ты его подобрал?
- В Тронном зале. Я… думал, знаю, чей он.
- Конечно. Иначе ты не стал бы хранить. Но скажи, - с мучительным усилием продолжает она, - ты можешь представить, что это простая случайность? Каковы были наши шансы пересечься раз, другой, а может и больше? Нас в самом деле сводили, или это все игра воображения?
- Смирись, - Иманд рассеянно перебирает фотографии на столе, - правду установить невозможно. И бог с ней. Мы и так все знаем. Всегда знали. В глубине души. Скажешь, нет?
- Но почему-то же мы нашли эти снимки спустя целую жизнь?
- А если б не нашли - что изменилось бы? Вот они лежат перед нами, а уму все равно не за что зацепиться, хоть сто лет вероятности прикидывай. И какую такую истину можно извлечь из факта, что ты потеряла, а я нашел? Брось это! Некоторые вещи о себе и мире мы знаем неопровержимо, хотя не можем указать источник этого знания - оно будто родилось вместе с нами, да вероятно, так и есть. Наша жизнь - не начало, а продолжение, и этот роман вечно открыт посередине.
***
Пока он принимает душ на ночь, Анна, обложившись подушками, сидит в постели с книжкой. Ей не читается. Утомленная переживаниями дня, она вспоминает похороны дяди, потом свой утренний сон - с такой нестрашной, обыденной смертью. Тут ее думы делают привычный уже разворот: рано или поздно кто-то из них останется без другого, и тогда… Пока была помоложе, гнала эти мысли. Теперь не может - надо привыкать. Снова и снова, как атлет, приступающий к заведомо неподъемному весу, пытается примериться к его чудовищной тяжести - вообразить, что Иманда нет. Опять накатывает мгновенный липкий ужас, сердце холодеет и совершенно ясно: этого ей не пережить. Снова и снова она малодушно цепляется за единственную возможность…
В прошлом году перед визитом в Японию Анна услышала о традиции синдзю - совместном самоубийстве влюбленных, не могущих остаться вместе. Да разве только японцы так делали? Стефан Цвейг и Лотта, Артур Кёстлер и его жена Синтия, Генрих фон Клейст и Генриетта Фогель… Конечно стреляться как Клейст и Фогель они не станут - как мало вкуса надо иметь, чтоб устроить из своей кончины кровавую драму! Нет-нет, тихо мирно, без лишней ажитации, заранее приведя в порядок дела и покончив со всеми земными обязанностями… Как те древние старички, принявшие снотворное в номере роскошного парижского отеля на бульваре Распай. В новостях их седой сын устало объяснял напористой девице с микрофоном и равнодушным взглядом: «Они шестьдесят лет были вместе, говорили, что не смогут друг без друга…»
Опять она думает об этой истории, дожидаясь своего здорового, полного сил мужа, который войдет сейчас, распространяя аромат влажной свежести, такой элегантный в подаренном ею халате из китайского тутового шёлка. Вправе ли она убить себя, если Иманд… словом, когда придет час? Ах, да какая разница, вправе, не вправе - она все равно сразу умрет от горя! Анна представляет, как они медленно выпьют разведенное… кстати, в чем его разводят - в воде, в вине? И, засыпая навсегда, будут до последнего мига смотреть в любимые глаза, пока они не закроются. Она явственно ощущает горечь питья, ледяной ком в желудке, немоту ожидания… Сколько доз нужно, чтоб наверняка? Вообще-то она в жизни не принимала снотворного, даже названия этих лекарств не знает. И если вдруг потребует сразу много, это вызовет подозрения. Ничего, что-нибудь придумает. Тупо глядя на белую расплывшуюся страницу, она чувствует в сдавленном горле соленый вкус отчаяния.
Войдя в спальню, Иманд видит окаменевшую фигурку в постели, погруженное в тень неподвижное лицо с припухшими нижними веками. Господи, опять она меня хоронит!
- Что, моя хорошая, - сочувственно спрашивает он, садясь на постель, обдавая ее душистым теплом, - книжка грустная попалась?
- Ага, книжка, - спихивая толстый том с колен и с облегчением приникая к нему, - невнятно бормочет она, - понапишут всяких сентиментальных глупостей…
----------------------------------
Сиддхи*** - так в индуизме, буддизме называют сверхъестественные возможности - побочный эффект духовных практик.
Сандал-коти**** - королевское сандаловое дерево Индии из южной части Карнатаки близ Майсура, его древесина ценилась на вес золота. Темная - коричневатая и красноватая с красными прожилками древесина сандала белого - из сердцевины ствола, она наиболее богата эфирным маслом и является самой ценной и ароматной. Вообще, цвет древесины зависит от типа и минерального состава почвы, чаще она бывает желтой или золотистой, темная сердцевина - большая редкость.
Кажется, какие сюрпризы могли ждать их среди старых фотографий? А вот, поди ж ты, нашелся сюрприз! И где - в любимом его много раз смотренном детском альбоме Анны. Когда-то мальчиком он снова и снова листал засмотренные наизусть книжки с картинками, без устали переживая упоительное одно и то же. Так и альбом этот, в неизменном порядке являвший избранный ряд мгновений из жизни любимой девочки, Иманд смотрел все с тем же безотчетным детским удовольствием.
Вот гордая кроха с хлыстиком верхом на буланом норвежском пони с густой челкой и остриженной двухцветной гривой. Черная полоска вдоль хребта подчеркивает мощный изгиб шеи. «Как тебе мой фьорд Бони, милашка, а? Шарлотте бы такого - самая смирная и добрая лошадка на свете!» Рядом отец, одной рукой держит под уздцы коня, другой - страхует всадницу, впервые посаженную в седло.
Анна лет шести в образе Люсии: простое как ночнушка белое платье с алым пояском, зеленый венок со свечками, в руках блюдо с шафрановыми булочками - такое фото есть у любой шведской девочки.
Семейство в новогоднем Скансене. Темноватая бревенчатая изба, с наряженной ёлкой в углу. На стенах хозяйственная утварь, деревянная посуда, пара старинных ружей. Против оконца с частым переплетом - сушилка с «лапшой» свечных фитильков. На дощатом столе бак с жидким воском. Мать с торжеством держит самодельную свечу, пробует пальцем неостывшую мягкую массу. У Анны в руках палочка с тремя связанными вместе фитилями и грузиком на конце. Отец, подхватив ее под мышки, поднимает дочку повыше, чтоб ей сподручней было макать. Вот так и он на той же ферме поочередно держал над столом всех своих: сначала Соланж, потом Оскара а, годы спустя - Софию. Скоро туда отправятся Даниэль и его сестренка - настала очередь Остина помогать своим малышам.
Анна и Эдмунд на корте. Побросали ракетки, сидят на решетчатом ограждении как воробьи на заборе, выставив тощие голые коленки. У Анны низко надвинут козырек от солнца, видны только смеющиеся губы. Ее приятель - козырек залихватски повернут назад, надо лбом торчат из под резинки выгоревшие вихры - что-то шепчет ей на ухо.
Просторный истоптанный двор. Сбоку виден брошенный велосипед и тростниковые крыши хижин. Под ветвистым качанаром возле стоящей на камнях жаровни сидят в тесном кружке обедающие. Среди смуглых протянутых за едой рук есть и беленькая ручка с куском чапати. Анна в коротком чоли и пестрой юбке сидит с краю. В камеру никто не смотрит - уписывают карри за обе щеки.
- Смотри, это Нарендра, - Анна показывает на губастого соседа, - а та в малиновом сари тетушка Аджали, наша повариха.
На ступеньках храма, усыпанных оранжевыми головками бархатцев, танцовщицы бхарата натьям в эффектных позах. Все в золотисто-красных сари с мелкой плиссировкой внизу. Анна в центре - бледный стебелек среди ярких упитанных смуглянок с насурьмленными глазами. Выставив ладонь в Абхая мудре - жесте дружбы и мира, она балансирует на одной ноге, занеся вторую вправо, изображая знаменитую тандаву Шивы Натараджи - лодыжки ее охвачены кожаными браслетами с бубенчиками, узкие ступни, покрыты красной пудрой кумкум.
- Твоя поза что-то означает?
- Конечно. Это «ануграха» - дарование благодати. В храмовых танцах нет бессмысленных движений.
- Не жалеешь, что забросила их?
- Все равно пришлось бы - девушки после замужества не танцуют.
Дальше - он помнит - несколько снимков с Анниного Голубого бала.
- Постой, здесь листы склеились. Дай-ка я… - она поддевает их ногтем. Картонки расходятся с треском, открывая два больших снимка. На одном знакомые приземистые корпуса с арочными окнами. Слева - бело-голубой купол крытого манежа на фоне курчавых сине-зеленых хребтов Сьерра Бермеха, очертания которых накрепко врезались ему в память в то счастливейшее шестнадцатое лето. На другом - юная Анна в бриджах и маечке, стоя в паддоке, угощает морковкой грациозную гнедую андалузку. Подписано: Испания, июль, 13 лет.
И сразу будто опахнуло издалека накопленным в юности теплом: Коста-дель-Соль, Эстепона, элегантные, длинношеие, долгогривые лошади. Казалось, он в рай попал. Это тебе не скромная конеферма в окрестностях Виндхука - тут все по последнему слову: просторные конюшни на сотню денников с мойками, седловочными боксами и персональными аммуничниками. А вокруг - бог ты мой! - в живописной долине между горами и морем всё, что только душа конника пожелает! Два манежа, уличный - с предманежником, скаковые дорожки, травянистые левады, разминочные и выездковые поля с системой нижнего полива. И любимейшее его место - песчаный конкурный плац с декоративным зеленым островком у левого края трибун, засаженным молодыми елочками и ягодным тисом.
С раннего утра и до сиесты, пока начинающие крутили серпантины и вольты (по траектории больше напоминавшие огурцы) и пытались отработать прыжковую посадку на кавалетти, он без устали штурмовал чухонцы и оксеры: подъем в галоп, вольт, чухонец/брусья/чухонец… шагом, погладить, поменять ногу, подъем в галоп, вольт…
«Эй, не торопись корпусом, держи его под шенкелем и сопровождай - не надо прыгать вперед лошади!»
С примыкавших к плацу бочек, где разминали на корде молодых скакунов, долетала лучшая на свете музыка: свист, звонкие почмокивания, протяжные команды берейторов и голосистое ржание сильных, бодрых, привольно живущих коней. Под эти звуки он учился считать темпы, убавлять и прибавлять их, чисто и уверенно заходить на препятствие, пока лиловые пули солнца не начинали пробивать надвинутую на лоб каскетку.
Когда светило ослабляло хватку, углубляя черные морщины ущелий в горах, наставало лучшее время для прогулок по окрестностям. Сначала конная тропа бежала вдоль моря, где «пьяные» алеппские сосны наклонно свешивались над гребнями волн, купая ажурные кроны в соленых брызгах прибоя. Дальше на подъеме трепетавший у моря ветерок заметно крепчал, шибая в нос смолистым хвойным духом, смешанным с серой горючей полынью и пряными нотками горного тимьяна, синевшего по откосам. Эту часть пути по набитой широкой грунтовке, где то и дело попадались экскурсанты, едущие в ближнюю деревню, он проходил на рысях. Наконец, обогнув холм, тропа поворачивала вниз, туда, где на солнечной террасе белели, точно разбросанный рафинад, аккуратные домики под карамельными черепичными крышами. Тут пути расходились. Экскурсанты трусили вниз, а Иманд, полюбовавшись «кондитерским» видом, поворачивал коня в распадок, где едва угадывалась в траве каменистая тропка, с каждым шагом забиравшая круто вверх по зелёному склону.
Здесь уже не было слышно звонких «Hola! Hola!», восторженных «ахов», смеха и болтовни, только музыкальное гуденье шмелей над лиловыми метелочками лаванды, да шорох ветра в кустах. После целого дня, проведенного на людях, тишина и уединение казались целебными. Впервые он чувствовал себя безмятежно счастливым, всем существом внутренне отвечая бытию «да!»
Очутившись в чужой стране, Иманд не испытывал тревоги и одиночества, вовсю наслаждался свободой, и тем как разумно и правильно устроил свою жизнь здесь. Самостоятельность - это круто! Ранние подъемы, долгие заплывы на заре, постоянные упорные тренировки, от которых тело его становилось не только сильнее, но и умнее, весь день на воздухе с лошадьми среди таких же, как он ловких загорелых парней. Вот каких каникул желал ему отец, оплатив двухмесячное пребывание в лучшей европейской школе верховой езды.
Поднявшись на холм, где драконьим гребнем щетинились острые обломки скал, он надолго замирал перед необозримыми как вечность горами, золотившими на позднем солнце отвесные гранитные стены, тогда как подножья их затопляла вечерняя мгла. Дальше начинался пологий спуск в зажатый между хребтами сказочный задебренный лес. Отсюда сбегали по склону стройные изящные зонтики пиний, перемежаясь кряжистыми рожковыми деревьями с гремучими коричневыми стручками. На лысых каменных кручах кустились, радуя глаз густой зеленью, мастичная фисташка и ладанник. Кое-где корячились пыльные агавы с острыми мечевидными листьями. Здесь уже не было и намека на тропу, так что добрый конь чутьем и копытом угадывал путь меж серыми крапчатыми валунами в желтых бляшках лишайника.
Внизу царили каменные дубы с прихотливо закрученными ветвями и старые иссохшие сосны. С мертвых ветвей их свисали длинные серые космы лишайников, точно спутанная неопрятная борода лешего. Всюду, цепляясь меж обомшелых камней, темнел, источая смолистый аромат, благородный можжевельник. Чем дальше, тем теснее смыкались хребты, нависая над курчавой зеленой отарой леса скальными сколами в черных слюдяных блестках. Забравшись в чащу солнечного древесного покоя, он устраивал привал. Перекусывал яблоком или запарившимся в седельной сумке сэндвичем с хамоном. Валялся на изумрудном шелковистом мху, забрызганном мелкой россыпью солнечных бликов, бездумно смотрел, как меркнет, лиловея, подпертый горбами гор эмалевый купол неба. Когда внизу сгущались легкие сумерки, свистом подзывал коня и отправлялся обратно.
Из сумрачного леса, ярко освещенное солнцем взлобье холма с острыми зубцами на маковке, казалось величественным челом, увенчанным каменной короной - ради такого зрелища стоило подгадать к закату. Перевалив кручу, он, не спеша, спускался по склону в желтых пятнах зацветающего дрока и, миновав красно-коралловые заросли земляничника, оперенного нежной зеленью, сворачивал на торную тропу, уже тонувшую в волнах теней. В мягком вечернем воздухе плыл запах лаванды и подсыхающих конских яблок. Он стягивал футболку, подставлял грудь и спину ласке солоноватого бриза, лениво раздумывая, не искупаться ли в парной воде за компанию с желтопузой луной. В лагерь возвращался затемно. А на утро первый был на ногах - резвый, неутомимый, радующийся тому, что опять весь день проведет в седле.
***
Проморгавшись - быть не может, это же… - он спрашивает, презрев очевидность.
- Ты что, была там?
- Ну, как видишь! - позабавленная реакцией мужа, Анна не сразу сообразила, что это значит. - Погоди, хочешь сказать, и ты там был - в одно время со мной?
- Как ты вообще туда попала?
- Да очень просто, из соседней Марбельи. Приехала на финальный этап международной регаты. Шведская команда лидировала, и нужно было, чтоб кто-то… ну ты понимаешь. А там сначала шторм налетел, потом какая-то техническая задержка, старт отложили. И что было делать в той Марбелье - от репортеров прятаться? Вот я и сбежала к лошадкам, дней на пять. По горам за мной скакать - дураков нет. Потом регата прошла, и я отбыла восвояси. А ты что, видел меня в Эстепоне?
- Не знаю. Может и видел. То есть, почти наверняка - в манеже, в столовой… или ты на особом положении была?
- Нет, я - как все. Лучший способ спрятаться - не выделяться. Скорее всего, ты прав, мы видели друг друга. Как странно, да? Может, взглянули мельком, и внутри, представляешь… ничего, никакого мистического щелчка или вещего предчувствия. Зачем это было?
- А знаешь, как в астрономии: небесные тела, чьим путям однажды суждено совпасть, какое-то время кружат по сближающимся орбитам.
- Значит, могли быть и другие встречи, которых мы не помним?
Странные мысли овладели им в ту ночь. Вдруг мир не подмостки для спектакля, а действующее лицо? И все в нём вовлечено в игру - вещи, явления, пространства: улицы и парковые дорожки, ручки дверей, стулья в кофейне, поручни эскалаторов… До сего дня оба считали, что до Лилля никогда не виделись - ха! Что сказали бы об этом лошади, на которых они ездили в то лето? Надо спросить Анну, помнит ли она вороную красотку Кармен? Девчонки просто пищали при виде этой изящной кобылки с густой гривой, заплетенной французской косой - от желающих покататься на ней отбоя не было. К тому же Кармен была «напрыганная», и частенько доставалась ему, встававшему ни свет ни заря. А как посмеялись бы над их уверенностью круглые столики в столовой или синие тарелки, с горами поджаристых чуррос на завтрак, с которых каждый брал себе, сколько хотел.
Кажется, если люди не знают друг друга, то между ними ничего и не происходит. Правда? Разве не нажимали их пальцы на одни и те же кнопки турникетов, а ноги не ступали по тем же лестницам? И уж наверно случалось им обменяться обычным «Hola!» на конной тропе, или столкнуться лицом к лицу в темноватой после яркого солнца конюшне. Еще легко могло случиться какое-нибудь «извините» в толкучке у кофейных автоматов, или «не подскажете ли как пройти…» в запутанных коридорах хозблока. Десятки возможностей!
Конечно они этого не помнят. А то бы удивились, сообразив, как долго мир играл с ними в сложную утонченную игру. Еще не готовый обернуться для них судьбой, уже заранее примерял их друг к другу: сближал, отдалял, нет, еще слишком рано, пусть подрастут. Дурачился напропалую: однажды пацаны, шутя, втолкнули его в чей-то номер и с хохотом навалились на дверь снаружи. Он успел чуток оглядеться (ух ты, гостиная, спальня, и вообще люкс-обстановочка), когда на шум из ванной вышла девочка с мокрыми волосами и махровым полотенцем в руках. Она не взвизгнула, как другие, ни о чем не спросила, просто глазами показала на балконную дверь, туда, мол. Он спустился по пожарной лестнице и, спрыгнув на землю, озадаченно задрал голову: где это я был сейчас?! Девчонку не запомнил - что она ему, пятнадцатилетнему балбесу!
Анна проснулась водички попить, и он, не в силах дождаться утра, торопливо (пока опять не уснула) пересказал ей эту историю: «Ты не помнишь?» Нет, она не помнила - полвека прошло! «Но знаешь, второй этаж, балкон… да всё могло быть». Ей просто хотелось, чтоб так и было.
Теперь Анна тоже уснуть не может. Выходит, они могли познакомиться на десять лет раньше, были рядом и… ничего, никакого намека, знака свыше? А может, были знаки? Она ведь в тринадцать лет о мальчиках не думала. Болезнь ее уже отступала, но до выздоровления было еще далеко. Температура упорно держалась выше тридцати семи, ну хоть не сорок, как раньше.
Чем же она тогда увлекалась? Ах да, голограмма реальности! Точно, тогда все этим увлекались - после того, как «Шлюз-295» рассекретили. Сейчас наверно никто и не вспомнит, а тогда… Не каждый день внешняя разведка сливает свои проекты. В общем, шпионы, которых готовили по некой акустической методике, будто бы научились покидать тело и видеть за тысячи миль от того места, где находились. Правда, жили эти ясновидцы недолго - то скоротечный рак, то инсульт. Проект прикрыли. В отчете говорилось, что обучение бойцов невидимого фронта стало возможно, поскольку сознание работает как голограмма, создаваемая мозгом при контакте с квантовым полем Вселенной. Мол, человеческий мозг сродни приёмнику: он обрабатывает не весь диапазон вибраций, а только «свои» частоты, генерируя картину знакомого нам мира. Но с помощью особых практик сознание можно расширить за пределы привычной шкалы.
Той весной, будучи в Индии, она с любопытством спросила Мастера.
- Почему шпионы так быстро умирали? Ведь некоторые йогины и буддийские монахи тоже это умеют, а они все долгожители.
- Ни йогины, ни монахи не имеют дурных целей. А эти люди хотели поскорее узнать замыслы врагов и уничтожить их. Сиддхи*** при низкой нравственности убийственны.
- А правда, что Вселенский разум создает голограмму самого себя, ради самоосмысления?
Мастер улыбнулся:
- Тысячи лет назад у нас рассказывали, что в небесах Индры есть громадная сеть из жемчужин. Каждая жемчужина в ней отражает все остальные и сама отражается в них.
- Гандавьюха сутра! - назидательно пропел отиравшийся неподалеку Нарендра.
- Ничего нового, да? - с разочарованием и легкой досадой (вечно этому хвастуну не терпится блеснуть ученостью!) Анна подняла глаза на Учителя.
- Отчего же, - ответил тот, - для западной науки это сенсация.
Мастер оказался прав: именно тогда и рванули вперед голографические и квантовые технологии их «волшебного века».
Идея мира, проникнутого смыслом, противостояла в ее уме наблюдаемому хаосу. И хотя второе казалось несомненным как движение солнца вокруг земли, она, без особых раздумий выбрала первое. В те дни Анна обнаружила, что не умеет думать. То есть при нужде она, конечно, могла выстроить цепь умозаключений, но когда речь шла о важном лично для нее, обретала свои убеждения «по наитию» - интуитивным скачком, далеким от мышления, логики. И радость, охватывавшая ее при этом, служила мерилом правильности выбора. Сама того не ведая, Анна подтвердила то, о чем писал горбатый янсенист Паскаль. Как все истинно верующие, очутившись между ужасом бессмысленной вселенной и благостной - но куда более слабой - альтернативой, что смысл бытия все же существует, она сочла свою веру оправданной, поскольку эта меньшая вероятность радовала ее куда сильнее, чем пугала другая, большая.
В тринадцать лет мир казался ей полным незримых связей, и она с неослабным вниманием смотрела вокруг, надеясь заметить действие этих тайных пружин, уловить скрытую логику обстоятельств. И подолгу размышляла о том, чему другие не уделяли и минуты. Например, о синеглазой стрекозе, влетевшей в открытой окно столовой, возле которого она сидела со своей тортильей, явно пересоленной - повар влюбился? Анна вяло ковыряла залитую яйцом картошку, когда бирюзовая красотка, быть может, привлеченная влажным блеском столовых приборов, спикировала ей на руку. Цепкие лапки защекотали кожу - гостья не спешила улетать, давая разглядеть стройное лазоревое брюшко с крошечными дыхальцами по бокам, прозрачные с голубоватым отливом крылья и огромные переливчатые глаза хищницы. Ничто не мешало стрекозе улететь назад в солнечный вечер, но, покинув свой насест, она рывками заметалась по залу, словно ища кого-то. Боже, вот это скорость - скаковая лошадь не догонит! Сверканье стеклянных крыл заметили многие - головы в зале завертелись. Забыв об остывшей тортилье, Анна заинтригованно следила на кого она сядет? Именно «на кого», а не «куда». В склонном к мистицизму уме явилась прельстительная мысль: вдруг этот «кто-то» не просто так? Додумать она не успела - стрекоза распласталась сплошным лазуритом на плече растрепанного пацана. Он сидел наискосок в глубине зала, в четверть оборота к ней и сосредоточенно рубал свою паэлью. Бирюзовый самолетик сверкал сзади на плече, обтянутом белой футболкой. Должно быть, ощутив на себе чужие взгляды, пацан перестал жевать, бегло огляделся и, не найдя ничего занимательного, снова уткнулся в тарелку. Почтив визитом только их двоих - «мавр сделал свое дело, мавр может уйти» - стрекоза сорвалась с места и исчезла в окне.
Был ли полет стрекозы чистой случайностью или тайным посланием пытливому уму - кто знает. Но Анне конечно захотелось взглянуть на того любителя паэльи поближе. Управившись с едой, он собрал посуду на поднос и встал. Она была уже наготове со своим почти нетронутым ужином и, лавируя между столиками, пошла туда же. Высокий какой… да он уже взрослый почти, лет шестнадцать-семнадцать. Загорелый, черноглазый, с небрежно разметанными темными волосами, которые давно пора подстричь - испанец? Кто-то окликнул его. Парень, громыхнув подносом, торопливо сунул его на стеллажную тележку, цапнул, не глядя, персик с блюда, и поспешил на зов. Лица она не рассмотрела.
Теперь-то что угодно воображать можно! Но правда в том, что она не помнит.
Внезапно ее будто током прошило - стрекоза!! Такая же с бирюзовым брюшком и отливающими лазурью крыльями есть на детском портрете Иманда. Рисунок, сделанный пастелью: смеющийся кудрявый малыш лет трех-четырех с темными как вишни глазами, и летящая к нему зеленая стрекоза. Сколько раз, любуясь им, она молила: господи, если у меня родится сын, пусть он будет таким! На стрекозу внимания не обращала - подумаешь, стрекоза!
Существует ли связь между портретом и ее воспоминанием о смуглом избраннике стрекозы? Да какая разница, если пазл в ее уме наконец-то сложился: пусть и задним числом, она, наконец, сумела прочесть посланный ей знак. И, как прежде, сознание осмысленности мира наполнило ее радостью.
Задремавший было Иманд проснулся.
- Я руку тебе отлежала, да?
- Нет.
Никогда не признается.
- Поспишь еще?
- Вроде утро уже.
Тусклый свет, отодвинув сквозняком край шторы, заглядывает в спальню. Рано еще. А они не спят, как в молодые годы, когда этот зыбкий рассветный час был лучшим их временем.
- Почему «был»? - Иманд поворачивается к ней, меняя обнимающую руку. - Он есть, и будет.
***
Полгода назад, досмотрев оформленные тещей альбомы, они принялись за фотоархив другой половины семьи, хранившийся, увы, не столь аккуратно. Кое-что разобранное и подписанное лежит в прозрачных пластиковых кармашках, скрепленных кольцевыми держателями, но многое просто в коробках. И Анна - «раз уж мы все равно за это взялись» - предложила разобрать заодно и их.
- Много там еще коробок? - спрашивает она, усаживаясь на диван.
- Сейчас посмотрим, - присев на корточки, Иманд вынимает их из недр дедова секретера и кладет на журнальный столик, - четыре… нет, пять.
В первой же коробке оказались снимки с выпускного бала в Праге и начала карьеры в Брюсселе.
Развеселая компашка в черных мантиях и академических шапочках на фоне Карлова университета: обнимаются, хохочут, машут руками, кто-то в прыжке размахивает головным убором с красной кисточкой. Мантии развеваются, рты до ушей! Иманд - второй слева, самый рослый, и только он здесь не улыбается, хотя у него, единственного на весь курс обладателя диплома с отличием, повод для радости весомей прочих. Ему даже не надо, как другим, искать работу - приглашение в Брюссель уже лежит у него в кармане.
В том же наряде - с отцом и старшим братом. Пан Эмиль - статный, благородной наружности, образец респектабельности и, пожалуй, мужской красоты, но совсем иной, чем у младшего сына. Высокий лоб, цепкая тяжесть взгляда. Весь его немалый социальный вес явлен в позе, прочной как стакан на скатерти, вельможной осанке и уверенности, привычно излучаемой в сторону камеры. Иманд - ни единой общей черты с отцом, вот разве овал лица - в центре родственных объятий. Томаш - тот да: та же стать, крупные выразительные черты, близорукий прищур ученого, снявшего очки ради торжественного случая. Видно, что гордится братом, слегка выталкивает его вперед, победительно улыбается, мол, знай наших! Но сам герой дня и тут без улыбки.
- Ты разве не рад был?
- Да я уж не помню.
Не помнит он, как же!
- Прагу оставлять не хотелось.
Правда, но не вся. Та невинная ее часть, которая не смутит покой жены (и не ранит его самолюбия). Не хотелось покидать город, где жила она - забывчивый жестокий идол - ни разу не навестившая его в больнице, где он провалялся после комы два месяца, не выказавшая ни благодарности за свое спасение, ни даже обычного вежливого участия. Она просто исчезла из его жизни - на этот раз навсегда, удалилась в свой сияющий мир, куда ему уже не было доступа. Только и осталось, что перебирать в памяти былые дни.
Сколько на свете молодых красавиц - и любая рада была пойти с ним. Но он знал только одну, уже не очень молодую, подле которой просиживал часами, безмолвно и благоговейно взирая на волны густых светлых волос, обрамлявших перламутрово-бледное лицо с удлиненным, как у прерафаэлитских женщин чувственным подбородком, на совершенные линии хрупкого тела - смесь святости и соблазна. Он не решался поцеловать ее, прикоснуться к ней, как человек, робеющий перед святыней, боящийся разбить сакральный образ.
Она сама говорила и шутила с ним, наслаждалась его юностью и неистощимой любовной силой, одаряла взрослыми ласками, какими только может одарить мальчишку опытная женщина, осыпала нежными словами и смешными прозвищами, обволакивала изысканным ароматом духов, дурманивших как невнятный блаженный шёпот. Она дала ему познать высокое ослепительное счастье - ощутить себя единственным, кто ей нужен, кем она жила, кого любила, а потом… Жизнь вдруг покатилась под гору, всё быстрее, всё безнадежнее.
Она стала поздно возвращаться с работы, а иногда не приходила вовсе - «ночевала у подруги», смеялась, когда в голосе его слышалось тремоло обиды, и могла полоснуть грубым словом, если он пытался «заявить права». Их разговоры сделались пустыми, шутки - неестественно весёлыми, даже в ссорах больше не кипела страсть, осталась одна злоба. Чудесные фиалковые глаза, еще недавно изливавшие на него теплоту и влажный блеск, будто выцвели, сделались холодными как у хаски, и все чаще останавливались на нем с недоумением: ты еще здесь? Сидя рядом, она уже отдалилась, ускользнула в недосягаемые эмпиреи. Ни восхищение его, ни преданность, ни гордость стали не нужны ей. Он из кожи вон лез, надеясь возвратить ее интерес - всё зря, она остыла, и ничего больше не хотела. Кроме секса - иногда, ей все еще нравилось ощущать свою власть над ним.
Он ясно чувствовал: удар пал, и жизнь переломлена как палка. Отчаяние, злость, горе, безнадежная тоска охватили его. Опустошенный, уничтоженный, несчастный он мучительно силился перебороть невыносимое грызущее ощущение пустоты - в самом себе и повсюду в мире. Испытал бы и последнее средство: пасть к ногам, молить, кричать о своей боли. И не сделал этого лишь потому, что понимал: упадешь, закричишь, а она взглянет на тебя со страхом, презрением, жалостью. Но единственного - любящего взгляда всё равно не подарит. Будь ты хоть гением - лучшим студентом курса, надеждой отечественного МИДа - она больше не взглянет с нежностью. Ничего больше не будет. Никогда. А теперь он уедет в другую страну, и между ними ляжет последняя преграда.
- А это что? - Анна тем временем вытягивает снизу несколько больших глянцевых снимков каких-то пышных интерьеров. Величественная беломраморная лестница в обрамлении зеленых, отделанных бронзой перил и статуей Минервы, венчающей лоджию в центральном пролете - что-то знакомое… Под лоджией во всю стену баннер эпика «Тирания». В вестибюле у лестницы выставлены костюмы Хозяина морей и реквизит из фильма: огромные раковины, оскаленный глиняный божок, рыбьи скелеты и карта «Верхнего мира».
- Это же королевский показ «Тирании» в Брюссельском дворце, - с недоумением говорит она, перебирая снимки. Ну да, вот ампирный бело-золотой зал приёмов с танцующими путти над дверьми и тяжеловесными хрустальными каскадами. Здесь тоже манекены в костюмах из фильма, и красная ковровая дорожка для актеров и съемочной группы вместо привычного персидского ковра. Вон там у окна - Анна отлично помнит - она свела в тот вечер знакомство со знаменитой Арвид Файнс, сыгравшей роль Ильвины.
- Откуда у тебя эти фотографии?
- Я снимал. Мировая премьера «Тирании» во дворце на площади Пале.
- Да-да, помню.
- Одно из первых мероприятий, которое готовил наш отдел.
Даже не будь этих снимков, он все равно не забыл бы то блистательное сборище, на котором впервые очутился по долгу службы. Напоминание о том вечере - сандаловый крестик, когда-то подаренный им своей богине, до сих пор лежит в маминой шкатулке вместе с другими «реликвиями» молодости. Этот крестик, заказанный через приятеля в Индийском посольстве и поднесенный любимой, знавшей толк в таких редкостях, он поднял с истоптанного гостями паркета в Тронном зале. И мгновенно задохнулся от острой смеси паники и ликования: она здесь!! Конечно, известная колумнистка модного журнала вполне могла попасть на закрытый показ. И он приложил все силы, чтоб отыскать ее в изысканной толкучке, робея от сладостного волнения, что вот-вот предстанет перед ней - повзрослевший, с иголочки одетый, уже не студент - молодой дипломат с блестящим будущим. Но особы, о которой он, вопреки воле и здравому смыслу, все еще грезил ночами, не было нигде, включая списки приглашенных. Последнее, впрочем, ничего не значило. Она могла явиться сюда, выдав себя за кого угодно - бешеное тщеславие не раз толкало ее в бесстыдные авантюры. К тому же он узнал этот красновато-коричневый крест, изученный до последней жилочки в тонко пахнущей древесине. С детства научился отличать аромат драгоценного белого сандала от наводнивших Европу подделок из дешевого непальского осириса, благодаря маминому браслету, где сандаловые бусины перемежались жемчугом Паспали и серебряным обсидианом. Сначала он хотел послать ей украшение курьерской почтой, но куда? Потом долго носил с собой, надеясь встретить ее где-нибудь на приеме. И только вернувшись из первой поездки в Стокгольм, вынул крестик из потайного кармашка во фраке: «Хватит!»
- Значит, мы оба там были, - задумчиво говорит Анна.
- А что ты там делала? - он спросил почти машинально, поглощенный своими воспоминаниями.
- Кино смотрела, как все. Ты знаешь, что морские сцены у нас снимали?
- Аа… И как, понравилось?
- Так себе. Жалела потом, что поехала.
- Почему?
- У меня там цепочка порвалась, а я не сразу заметила, и потеряла любимую вещицу - подарок Мастера. Погоди, где-то в телефоне есть… Вот, смотри. Красивый, правда?
Крупный план, родное - совершенно детское еще лицо, беленькая шейка с просвечивающими голубыми жилками, на которой ярко выделяется изящный красновато-коричневый крестик.
- Он из майсурского сандал-коти****. Учитель надел мне его при первой встрече, велел носить, пока не выздоровею. Я и носила - целых семь лет.
Он долго-долго смотрит на снимок (так долго, что жена обращает на него тревожный взгляд, но вопрос «что с тобой?» так и остается незаданным), потом встает как во сне, подходит к столу, вынимает из ящика лаковую шкатулочку.
Потрясенная немыслимой догадкой, Анна пытается что-то сказать, но голос пропал.
- Твой?
Иманд протягивает ей крестик на ладони.
- У тебя есть булавка? Дай мне.
Острие скользит по узкому деревянному ребру, нащупывая незаметное углубление и… крак - крест раскрывается. Внутри искусно вырезаны два символа - бесконечный узел и лотос.
- Шриватса и падма - тихо говорит она, - знаки истиной природы тела. - Где ты его подобрал?
- В Тронном зале. Я… думал, знаю, чей он.
- Конечно. Иначе ты не стал бы хранить. Но скажи, - с мучительным усилием продолжает она, - ты можешь представить, что это простая случайность? Каковы были наши шансы пересечься раз, другой, а может и больше? Нас в самом деле сводили, или это все игра воображения?
- Смирись, - Иманд рассеянно перебирает фотографии на столе, - правду установить невозможно. И бог с ней. Мы и так все знаем. Всегда знали. В глубине души. Скажешь, нет?
- Но почему-то же мы нашли эти снимки спустя целую жизнь?
- А если б не нашли - что изменилось бы? Вот они лежат перед нами, а уму все равно не за что зацепиться, хоть сто лет вероятности прикидывай. И какую такую истину можно извлечь из факта, что ты потеряла, а я нашел? Брось это! Некоторые вещи о себе и мире мы знаем неопровержимо, хотя не можем указать источник этого знания - оно будто родилось вместе с нами, да вероятно, так и есть. Наша жизнь - не начало, а продолжение, и этот роман вечно открыт посередине.
***
Пока он принимает душ на ночь, Анна, обложившись подушками, сидит в постели с книжкой. Ей не читается. Утомленная переживаниями дня, она вспоминает похороны дяди, потом свой утренний сон - с такой нестрашной, обыденной смертью. Тут ее думы делают привычный уже разворот: рано или поздно кто-то из них останется без другого, и тогда… Пока была помоложе, гнала эти мысли. Теперь не может - надо привыкать. Снова и снова, как атлет, приступающий к заведомо неподъемному весу, пытается примериться к его чудовищной тяжести - вообразить, что Иманда нет. Опять накатывает мгновенный липкий ужас, сердце холодеет и совершенно ясно: этого ей не пережить. Снова и снова она малодушно цепляется за единственную возможность…
В прошлом году перед визитом в Японию Анна услышала о традиции синдзю - совместном самоубийстве влюбленных, не могущих остаться вместе. Да разве только японцы так делали? Стефан Цвейг и Лотта, Артур Кёстлер и его жена Синтия, Генрих фон Клейст и Генриетта Фогель… Конечно стреляться как Клейст и Фогель они не станут - как мало вкуса надо иметь, чтоб устроить из своей кончины кровавую драму! Нет-нет, тихо мирно, без лишней ажитации, заранее приведя в порядок дела и покончив со всеми земными обязанностями… Как те древние старички, принявшие снотворное в номере роскошного парижского отеля на бульваре Распай. В новостях их седой сын устало объяснял напористой девице с микрофоном и равнодушным взглядом: «Они шестьдесят лет были вместе, говорили, что не смогут друг без друга…»
Опять она думает об этой истории, дожидаясь своего здорового, полного сил мужа, который войдет сейчас, распространяя аромат влажной свежести, такой элегантный в подаренном ею халате из китайского тутового шёлка. Вправе ли она убить себя, если Иманд… словом, когда придет час? Ах, да какая разница, вправе, не вправе - она все равно сразу умрет от горя! Анна представляет, как они медленно выпьют разведенное… кстати, в чем его разводят - в воде, в вине? И, засыпая навсегда, будут до последнего мига смотреть в любимые глаза, пока они не закроются. Она явственно ощущает горечь питья, ледяной ком в желудке, немоту ожидания… Сколько доз нужно, чтоб наверняка? Вообще-то она в жизни не принимала снотворного, даже названия этих лекарств не знает. И если вдруг потребует сразу много, это вызовет подозрения. Ничего, что-нибудь придумает. Тупо глядя на белую расплывшуюся страницу, она чувствует в сдавленном горле соленый вкус отчаяния.
Войдя в спальню, Иманд видит окаменевшую фигурку в постели, погруженное в тень неподвижное лицо с припухшими нижними веками. Господи, опять она меня хоронит!
- Что, моя хорошая, - сочувственно спрашивает он, садясь на постель, обдавая ее душистым теплом, - книжка грустная попалась?
- Ага, книжка, - спихивая толстый том с колен и с облегчением приникая к нему, - невнятно бормочет она, - понапишут всяких сентиментальных глупостей…
----------------------------------
Сиддхи*** - так в индуизме, буддизме называют сверхъестественные возможности - побочный эффект духовных практик.
Сандал-коти**** - королевское сандаловое дерево Индии из южной части Карнатаки близ Майсура, его древесина ценилась на вес золота. Темная - коричневатая и красноватая с красными прожилками древесина сандала белого - из сердцевины ствола, она наиболее богата эфирным маслом и является самой ценной и ароматной. Вообще, цвет древесины зависит от типа и минерального состава почвы, чаще она бывает желтой или золотистой, темная сердцевина - большая редкость.