Sacris Solemniis Interbellum
- Да здравствует недрогнувшая длань вечной свободы! - Кричали они и умирали. А мы смотрели на них и слушали 7-ю симфонию Бетховена.
Пули летели навстречу их разинутым глоткам, прошивали насквозь их тонкие тела. И все это - всего в паре метров от нас, на площади, на баррикадах, пока мы сидели и пили венский кофе, а струнный квартет выводил Allegretto. Мы видели, как они падали, позади баррикад, жженых ящиков, булыжников, которыми они надеялись защититься от полиции и войск. Они падали, и приходили новые, и кричали, взывая к свободе, скорее, чтобы подбодрить себя, чем вызвать ее, этот древний дух, иллюзий источник вечный. А мы смеялись шуткам, мы делали вид, что все это нисколько не трогает нас. Но нас это трогало, и сквозь Allegretto мы чувствовали боль этих молодых революционеров, чувствовали, как останавливаются их сердца. А потом музыка стала громче, громче становился и наш смех. И мы знали, что громче кричат и молодые глотки за стеклом, взывая к свободе. Их маленькое восстание - все, что у них было, их первая и последняя драгоценность, которую они завещают своим неродным внукам, в то время, как мы будем жить долго, скрывая то, что мы видели их. Состарившись, мы будем видеть, закрывая глаза, их молодые лица, лежащие на мостовой. И над их телами проносится Sacris solemniis, а что будут играть над нашими гробами?
И мы все знали, что их маленькое восстание провалится, и их жертва будет напрасна, как были напрасны все жертвы восставших до них, и будут напрасны все, после них. И мы все это знали, и не сделали ничего. Мы не вошли навстречу войскам, мы не разделили молодых революционеров и всю мощь принуждения государства. В свете весеннего вечернего солнца мы просто сидели и пили кофе. И вы хотите, чтобы я сказал, что мы чувствовали? Зависть.
У нас было все, благополучие, прошлое, будущее, вечность, а у них - только этот миг, эта кульминация их коротких и бессмысленных жизней. Но она была ярче, чем все наши жизни вместе взятые. Наша жизнь против этого мига была блеклой погремушкой, а их, озаренная смертями - самим светом. И тогда альтисты оступились в 418-м такте бессмертной Симфонии, перед нашими глазами развернулись: и картины прошлого, бесконечные траншеи Ипра и Соммы, и будущего, концентрационных лагерей и взрывов в Краматорске и Славянске. И даже, когда музыка вернулась, эти образы не ушли бесследно. Они отражались в зрачках молодых умирающих восставших детей.
А кофе был такой горячий, такой терпкий, и мы добавляли сахара, думая, что он заглушит горечь напитка. Но, конечно, мы ошибались. Официанты разносили кофе и с безукоризненной вышколенностью наливали из кофейника еще и еще, и еще. И мы, думая, что наслаждаемся вечером, тяготились им, так же, как мы, и они тяготились жизнью. И у них хватило духа положить свою жизнь на изменение реальности, прошлого и будущего, и бесполезно, бессмысленно, умирать под звуки выстрелов, под неслышное для них, но столь четкое для нас Sacris solemniis Allegretto Бетховена, игравшего только для нас, колоколом, звенящим по ним. И в этой бессмысленности, в этой бесконечной простоте бытия, в этой ее дуальности, в этом стекле, отделявшем нас от них, мы поняли, находится сама суть жизни. Мы увидели, насколько все это зря. От братьев Сифа, и до последних людей, изменяющих миры, гасящих и зажигающих звезды. Все. И когда мы допили кофе, квартет доигрывал последние каденции 7-й симфонии. А восстание в двух метрах от нас было почти подавлено. На баррикадах еще развевались красные флаги, так же как развевались волосы молодой девушки, держащей этот флаг. И я посмотрел ей в глаза. Она не видела меня, и больше никогда не увидит, потому что через секунду после этого она была мертва, но то, что я увидел в ее глазах - чистый свет, совсем не тот, настоящий чистый свет, стер с лица земли и траншеи Соммы, и концлагеря будущего. И только этим чистым светом можно жить. Она знала это, я понял. И когда музыка закончилась, и прекратился смех, и когда все допили свой кофе, и солнце почти село за ряд домов за площадью, все посмотрели на меня. И я сказал только то, что и должен был сказать. Шепотом, но, стало тихо, и потому мои слова звучали громче грома в идеальной тишине.
- Vivat in aeternum libertate manu. - Сказал я. И озарил все вокруг чистый свет.
Пули летели навстречу их разинутым глоткам, прошивали насквозь их тонкие тела. И все это - всего в паре метров от нас, на площади, на баррикадах, пока мы сидели и пили венский кофе, а струнный квартет выводил Allegretto. Мы видели, как они падали, позади баррикад, жженых ящиков, булыжников, которыми они надеялись защититься от полиции и войск. Они падали, и приходили новые, и кричали, взывая к свободе, скорее, чтобы подбодрить себя, чем вызвать ее, этот древний дух, иллюзий источник вечный. А мы смеялись шуткам, мы делали вид, что все это нисколько не трогает нас. Но нас это трогало, и сквозь Allegretto мы чувствовали боль этих молодых революционеров, чувствовали, как останавливаются их сердца. А потом музыка стала громче, громче становился и наш смех. И мы знали, что громче кричат и молодые глотки за стеклом, взывая к свободе. Их маленькое восстание - все, что у них было, их первая и последняя драгоценность, которую они завещают своим неродным внукам, в то время, как мы будем жить долго, скрывая то, что мы видели их. Состарившись, мы будем видеть, закрывая глаза, их молодые лица, лежащие на мостовой. И над их телами проносится Sacris solemniis, а что будут играть над нашими гробами?
И мы все знали, что их маленькое восстание провалится, и их жертва будет напрасна, как были напрасны все жертвы восставших до них, и будут напрасны все, после них. И мы все это знали, и не сделали ничего. Мы не вошли навстречу войскам, мы не разделили молодых революционеров и всю мощь принуждения государства. В свете весеннего вечернего солнца мы просто сидели и пили кофе. И вы хотите, чтобы я сказал, что мы чувствовали? Зависть.
У нас было все, благополучие, прошлое, будущее, вечность, а у них - только этот миг, эта кульминация их коротких и бессмысленных жизней. Но она была ярче, чем все наши жизни вместе взятые. Наша жизнь против этого мига была блеклой погремушкой, а их, озаренная смертями - самим светом. И тогда альтисты оступились в 418-м такте бессмертной Симфонии, перед нашими глазами развернулись: и картины прошлого, бесконечные траншеи Ипра и Соммы, и будущего, концентрационных лагерей и взрывов в Краматорске и Славянске. И даже, когда музыка вернулась, эти образы не ушли бесследно. Они отражались в зрачках молодых умирающих восставших детей.
А кофе был такой горячий, такой терпкий, и мы добавляли сахара, думая, что он заглушит горечь напитка. Но, конечно, мы ошибались. Официанты разносили кофе и с безукоризненной вышколенностью наливали из кофейника еще и еще, и еще. И мы, думая, что наслаждаемся вечером, тяготились им, так же, как мы, и они тяготились жизнью. И у них хватило духа положить свою жизнь на изменение реальности, прошлого и будущего, и бесполезно, бессмысленно, умирать под звуки выстрелов, под неслышное для них, но столь четкое для нас Sacris solemniis Allegretto Бетховена, игравшего только для нас, колоколом, звенящим по ним. И в этой бессмысленности, в этой бесконечной простоте бытия, в этой ее дуальности, в этом стекле, отделявшем нас от них, мы поняли, находится сама суть жизни. Мы увидели, насколько все это зря. От братьев Сифа, и до последних людей, изменяющих миры, гасящих и зажигающих звезды. Все. И когда мы допили кофе, квартет доигрывал последние каденции 7-й симфонии. А восстание в двух метрах от нас было почти подавлено. На баррикадах еще развевались красные флаги, так же как развевались волосы молодой девушки, держащей этот флаг. И я посмотрел ей в глаза. Она не видела меня, и больше никогда не увидит, потому что через секунду после этого она была мертва, но то, что я увидел в ее глазах - чистый свет, совсем не тот, настоящий чистый свет, стер с лица земли и траншеи Соммы, и концлагеря будущего. И только этим чистым светом можно жить. Она знала это, я понял. И когда музыка закончилась, и прекратился смех, и когда все допили свой кофе, и солнце почти село за ряд домов за площадью, все посмотрели на меня. И я сказал только то, что и должен был сказать. Шепотом, но, стало тихо, и потому мои слова звучали громче грома в идеальной тишине.
- Vivat in aeternum libertate manu. - Сказал я. И озарил все вокруг чистый свет.