Софья Адамовна
Наш двор в период моей беготни по окрестностям был очень богат на сумасшедших старух.
Одну из них звали "Папаролись", потому что этим словом она неизменно приветствовала всех местных детей. Она швыряла с балкона банки с соленьями, загорала в белье на газоне, и заслуживает отдельного рассказа, потому сейчас я о ней говорить не буду.
Другая старуха была Софья Адамовна, благотворительница окрестных кошек и рьяный враг нас, которые подло рвали одуванчики (по представлениям Софьи Адамовны одуванчики росли для того, чтобы расти, а не для того, чтобы мы их рвали), периодически выкрадывали у кошек котят и лазали в её подвал, чтобы запереться там изнутри и рассказывать страшные истории при свечах. У Софьи Адамовны был старый бесцветный шрам от ноздри до края подбородка, как будто её лицо собрали из отдельных деталей и неровно склеили, а потому с визгом разбегаться из-под её балкона было вдвойне занимательно. Как и слушать её шуршание и беспомощную ругань под дверью подвала. В оправдание могу сказать, что мы там даже не мусорили. А всё съедобное там задолго до нас съели мыши, так что никакого материального ущерба от нас не было. Только запах свечного дыма и спичек. Да ещё парочка призраков, которыми мы населили маленькую сумрачную каморку.
Так всё и шло, и едва ли когда-то изменилось бы, только в преддверии очередного дня Победы нам задали очередное сочинение на эту тему. Брать интервью у родных бабушек-дедушек мне к тому времени уже наскучило смертельно, а тут выяснилось, что Софья Адамовна, вообще-то, герой войны. Я удивилась, но решила сходить побеседовать, потому что квартиры дворовых старух казались нам этакими мистическими объектами, где под потолком шуршат летучие мыши, а в шкафах хранятся клубки паутины, сушёные домовые и ириски 1812 года выпуска. И если я попаду в такое страшное место, то никакая истеричка-Олька не сможет хвастаться, что она видела, как человек упал с четвёртого этажа и разбился, а я не видела.
В общем, я пошла. В квартире густо пахло лекарствами. Когда мы медленно отправились от входной двери в комнату, я поняла, почему мне так долго не открывали. То, что для я преодолела бы в три шага и два подскока, Софья Адамовна проходила минуты полторы. Я судорожно оглядывалась по дороге в поисках летучих мышей. Обнаружила только голубиное гнездо на столе у окна. В гнезде лежали два маленьких яйца, вроде тех, что водились на крыше общежития №1 рядом с нашим домом. Софья Адамовна правильно истолковала мою остановку и раскрывшийся рот.
- Я её подкармливала, голубку. А весной на улице ещё холодно было, а здесь тепло, вот она и устроилась.
В общем, ход интервью предсказуем. Сначала я спрашивала "про войну", Софья Адамовна не знала, с чего начать, а потом разговорилась..
Этому гнездо на подоконнике в подмётки не годилось.
Я не помню сейчас, сколько ей было лет, когда началась война. Но что меньше двадцати, это абсолютно точно. Она не успела закончить школу. Ушла добровольцем на фронт, санитаркой. Она была хрупкой девочкой, и я с трудом представляю, как она по ноябрьской, чуть подмёрзшей грязи тащила из-под пуль того солдата, которому взрывом оторвало обе ноги по колено, и который мерно повторял, что лучше здесь остаться и сдохнуть, чем без ног жить.
- А я тащу и приговариваю: "Всё хорошо, всё хорошо..." - она с каким-то странным, жалким выражением лица рассказывала, а я ничего не могла сказать.
Какой-то раненый нарисовал её портрет карандашом. Маленькая девушка с огромными лукавыми глазами задумчиво грызёт ноготь. Он не выжил, и этой девушки давно нет, разве что на обрезке старого жёлтого картона, дрожащем в руке со сморщенной кожей и узловатыми пальцами.
Где-то там, под тем ноябрьским небом одна из пуль попала ей в лицо, разорвала щёку от правого крыла носа до подбородка, через угол губ.
А потом война подходила всё ближе к Пятигорску, санатории стали военными госпиталями, и один мой прадед погиб, а другой попал в плен, и моя прабабушка, Бабмаруся, в одном из госпиталей загоняла себя до бессознательного состояния, как Софья Адамовна в другом. И подъезжали грузовики с брезентовой крышей кузова, привозили бинты, лекарства, и Софья Адамовна шла к такому грузовику, занесла ногу над ступенькой, на миг закрыла глаза - и проснулась от того, что стала валиться на бок, сонная, прямо на этой лестнице, и какой-то солдат её подхватил.
А потом была оккупация, с 8 августа 42го до 11 января 43го, и надо было прятаться и прятать других, чтобы их не пытали, как ту девочку-разведчицу Нину Попцову, и не расстреляли за упрямство.
И почему-то я видела её в её рассказах - смеющейся. Потому, наверное, что это было её время, её молодость, её любовь и знание, что всё - будет...
Будет.
Что было потом, я не знаю. Знаю, что ещё позже было одиночество, кошки, одуванчики, наглые и злые дети, больные ноги, ноющая боль от осколка в черепе и оскорбительная пенсия.
А ещё потом она умерла.
А сейчас я сижу, и шмыгаю носом, потому что мне до сих пор стыдно. За дурацкие дразнилки, за смех из подвала, и за то, что я взяла листок с портретом, чтобы скопировать, а ветер его вырвал из руки и унёс. И я опять та давняя Машка с вечно сбитыми коленками, которая обшаривала угол двора до темноты и не могла понять двух вещей: куда из этого закутка мог деться листок картона и как теперь смотреть в глаза Софье Адамовне.
Мы ни-чер-та не знаем о тех, кто рядом.
Простите меня...
Одну из них звали "Папаролись", потому что этим словом она неизменно приветствовала всех местных детей. Она швыряла с балкона банки с соленьями, загорала в белье на газоне, и заслуживает отдельного рассказа, потому сейчас я о ней говорить не буду.
Другая старуха была Софья Адамовна, благотворительница окрестных кошек и рьяный враг нас, которые подло рвали одуванчики (по представлениям Софьи Адамовны одуванчики росли для того, чтобы расти, а не для того, чтобы мы их рвали), периодически выкрадывали у кошек котят и лазали в её подвал, чтобы запереться там изнутри и рассказывать страшные истории при свечах. У Софьи Адамовны был старый бесцветный шрам от ноздри до края подбородка, как будто её лицо собрали из отдельных деталей и неровно склеили, а потому с визгом разбегаться из-под её балкона было вдвойне занимательно. Как и слушать её шуршание и беспомощную ругань под дверью подвала. В оправдание могу сказать, что мы там даже не мусорили. А всё съедобное там задолго до нас съели мыши, так что никакого материального ущерба от нас не было. Только запах свечного дыма и спичек. Да ещё парочка призраков, которыми мы населили маленькую сумрачную каморку.
Так всё и шло, и едва ли когда-то изменилось бы, только в преддверии очередного дня Победы нам задали очередное сочинение на эту тему. Брать интервью у родных бабушек-дедушек мне к тому времени уже наскучило смертельно, а тут выяснилось, что Софья Адамовна, вообще-то, герой войны. Я удивилась, но решила сходить побеседовать, потому что квартиры дворовых старух казались нам этакими мистическими объектами, где под потолком шуршат летучие мыши, а в шкафах хранятся клубки паутины, сушёные домовые и ириски 1812 года выпуска. И если я попаду в такое страшное место, то никакая истеричка-Олька не сможет хвастаться, что она видела, как человек упал с четвёртого этажа и разбился, а я не видела.
В общем, я пошла. В квартире густо пахло лекарствами. Когда мы медленно отправились от входной двери в комнату, я поняла, почему мне так долго не открывали. То, что для я преодолела бы в три шага и два подскока, Софья Адамовна проходила минуты полторы. Я судорожно оглядывалась по дороге в поисках летучих мышей. Обнаружила только голубиное гнездо на столе у окна. В гнезде лежали два маленьких яйца, вроде тех, что водились на крыше общежития №1 рядом с нашим домом. Софья Адамовна правильно истолковала мою остановку и раскрывшийся рот.
- Я её подкармливала, голубку. А весной на улице ещё холодно было, а здесь тепло, вот она и устроилась.
В общем, ход интервью предсказуем. Сначала я спрашивала "про войну", Софья Адамовна не знала, с чего начать, а потом разговорилась..
Этому гнездо на подоконнике в подмётки не годилось.
Я не помню сейчас, сколько ей было лет, когда началась война. Но что меньше двадцати, это абсолютно точно. Она не успела закончить школу. Ушла добровольцем на фронт, санитаркой. Она была хрупкой девочкой, и я с трудом представляю, как она по ноябрьской, чуть подмёрзшей грязи тащила из-под пуль того солдата, которому взрывом оторвало обе ноги по колено, и который мерно повторял, что лучше здесь остаться и сдохнуть, чем без ног жить.
- А я тащу и приговариваю: "Всё хорошо, всё хорошо..." - она с каким-то странным, жалким выражением лица рассказывала, а я ничего не могла сказать.
Какой-то раненый нарисовал её портрет карандашом. Маленькая девушка с огромными лукавыми глазами задумчиво грызёт ноготь. Он не выжил, и этой девушки давно нет, разве что на обрезке старого жёлтого картона, дрожащем в руке со сморщенной кожей и узловатыми пальцами.
Где-то там, под тем ноябрьским небом одна из пуль попала ей в лицо, разорвала щёку от правого крыла носа до подбородка, через угол губ.
А потом война подходила всё ближе к Пятигорску, санатории стали военными госпиталями, и один мой прадед погиб, а другой попал в плен, и моя прабабушка, Бабмаруся, в одном из госпиталей загоняла себя до бессознательного состояния, как Софья Адамовна в другом. И подъезжали грузовики с брезентовой крышей кузова, привозили бинты, лекарства, и Софья Адамовна шла к такому грузовику, занесла ногу над ступенькой, на миг закрыла глаза - и проснулась от того, что стала валиться на бок, сонная, прямо на этой лестнице, и какой-то солдат её подхватил.
А потом была оккупация, с 8 августа 42го до 11 января 43го, и надо было прятаться и прятать других, чтобы их не пытали, как ту девочку-разведчицу Нину Попцову, и не расстреляли за упрямство.
И почему-то я видела её в её рассказах - смеющейся. Потому, наверное, что это было её время, её молодость, её любовь и знание, что всё - будет...
Будет.
Что было потом, я не знаю. Знаю, что ещё позже было одиночество, кошки, одуванчики, наглые и злые дети, больные ноги, ноющая боль от осколка в черепе и оскорбительная пенсия.
А ещё потом она умерла.
А сейчас я сижу, и шмыгаю носом, потому что мне до сих пор стыдно. За дурацкие дразнилки, за смех из подвала, и за то, что я взяла листок с портретом, чтобы скопировать, а ветер его вырвал из руки и унёс. И я опять та давняя Машка с вечно сбитыми коленками, которая обшаривала угол двора до темноты и не могла понять двух вещей: куда из этого закутка мог деться листок картона и как теперь смотреть в глаза Софье Адамовне.
Мы ни-чер-та не знаем о тех, кто рядом.
Простите меня...