Год дирижерских дебютов
События, о которых тут будет рассказано, происходили в 1961-62 учебном году, когда я занимался на четвертом, последнем курсе Саратовского музыкального училища. В течение всех лет учебы мы, струнники и духовики, играли в училищном симфоническом оркестре. И три года из моих четырех им руководил Герман Васильевич Калентьев.
Герман Васильевич
Калентьев был виолончелистом. Помимо оркестрового класса он вел и специальный, но ему доставались не лучшие ученики, с лучшими нашими виолончелистами занимался профессор консерватории Николай Эмильевич Цеделер. Имел ли Калентьев дирижерское образование, не знаю. Скорее всего, нет. А виолончелистом он был хорошим. Я, правда, не застал тех времен, когда он играл в оркестре Саратовского оперного театра, где работал то ли концертмейстером, то ли помощником концертмейстера группы. В училище же несколько раз слышал его в различных ансамблях с другими педагогами. И мне всегда нравился благородный тон его виолончели.
По поводу причины его изгнания из театра в студенческой среде бытовала легенда. Якобы он поссорился из-за чего-то с одним из дирижеров, тот его публично оскорбил, и Герман Васильевич в отместку отыграл целый акт под управлением незадачливого маэстро… с отставанием на одну восьмую. Плохо себе представляю, как это выполнимо, однако легенда держалась стойко, я ее слышал от нескольких старших соучеников (но не от оркестрантов театра!). Не исключаю, что причиной изгнания могло стать кое-что другое, то, что способствовало скандалу, разразившемуся на четвертом году моего пребывания в училищном оркестре. Руководитель наш слегка попивал, и это было иногда заметно. До поры до времени границ легкого опьянения он не переходил, поэтому в моих три первых училищных года вполне себя контролировал.
Каким он был дирижером, оценить не могу. В музыкальной школе, где я занимался до училища, оркестра не водилось. К тому же на момент ее окончания я почти не владел навыками чтения с листа. И в училищном оркестре долгое время чувствовал себя настолько неуютно, что мне было не до дирижерских способностей нашего руководителя. Помню только, что слух у него был отличный, он не пропускал ни фальши, ни ансамблевых неполадок. Ежегодные наши отчетные концерты проходили не без успеха. Так что, скорее всего, Герман, как мы его называли, за дирижерским пультом училищного коллектива был вполне на своем месте.
Помню его строгим, но незлобивым. Он любил подначивать студентов. Например, одному из наших контрабасистов, влюбленному в виолончелистку по имени Галя, о чем все знали, Герман не упускал случая сделать замечание: "Иванов, внимательней, не ловите Галок!" Многие дирижеры, называя оркестру букву в нотах, с которой нужно начать после очередной остановки, используют "именную расшифровку", например, "Б - Борис". Герман, как все старые оркестранты, в таких случаях обычно прибегал к грубоватым шуткам: "Е - Епония". Студенты его не то чтобы любили, но относились к нему с уважением, вполне прощая дни, когда легкая краснота его мощного лба и широкого лица становилась более заметной.
Мой четвертый год в нашем оркестре начался как обычно. Мы со Светой Гурской (о которой еще будет речь в этой повести) как старшекурсники были усажены на первый пульт первых скрипок, она - концертмейстером, я - помощником. Предшествующим летом мы с ней оба поиграли в оркестре Саратовской филармонии (о чем у меня есть отдельный рассказ; кому интересно - загляните сюда), поэтому чувствовали себя этакими зубрами. Герман на первой же репетиции это отметил: "Я вижу, тут кое-кто летом времени зря не терял! Молодцы, отлично читаете с листа!"
Несколько репетиций прошло в рутинном режиме, но примерно через месяц наш дирижер вдруг сильно запоздал к началу. Меня в тот год избрали старостой оркестра. Моей обязанностью было назначать дежурных, которые расставляли пульты на сцене Большого зала консерватории, а после репетиции убирали их, и следить за тем, чтобы ноты были на месте. А тут вдруг прибавилась еще одна забота. От времени начала очередной репетиции прошло уже минут двадцать, а дирижера нет. Среди оркестрантов - брожение: наверное, Герман заболел, давайте расходиться! Я же всех уговариваю подождать, мол, он просто опаздывает, мало ли что случается, а мы подведем его, если уйдем… Примерно через полчаса он действительно явился, но, что называется, тепленький. Кое-как провел репетицию. Через пару дней (занятия у нас шли два раза в неделю) - снова уговоры подождать с моей стороны, снова его поздний приход, и снова едва лыко вяжет. То же - в следующий раз. В начале очередной репетиции стало чувствоваться, что народу это надоело и он больше ждать не намерен. Тогда неожиданно даже для себя я сказал:
- Давайте репетировать без него!
- Сами? Без дирижера?
- Я буду дирижировать!
Сегодня не могу объяснить, почему внезапно решился на это. И уж тем более не понимаю, почему мои товарище не послали меня со смехом подальше, а послушно уселись на свои места. Совершенно не помню, как и сколько мы репетировали, но вдруг вижу, что все играют, но как-то странно в зал посматривают. Оглянулся - а в зале Герман! "У вас неплохо получается!" - сказал он мне, с доброй пьяной улыбкой залезая на сцену.
По-видимому, даже до его замутненного алкоголем сознания дошло, что дело пахнет керосином. Общий кабинет директора и завуча училища находился тогда поблизости, в фойе Большого зала консерватории (училищные классы располагались в ее подвале). Вдруг кто-нибудь из начальства заглянет и увидит, что студенты репетируют без педагога! То ли он это сообразил, то ли у него период запоя подошел к концу, но в течение двух последующих месяцев он приходил на репетиции вовремя и в рабочей форме. Между тем подоспело время конкурсов.
Немного истории
Каждый год у нас в училище студенты состязались на лучшее исполнение какого-нибудь сочинения, которое победитель потом играл с оркестром. Я не все такие соревнования досконально помню, но о том, что сохранилось в памяти, сейчас расскажу. Во-первых, летописцам родного училища когда-нибудь, возможно, пригодится, во-вторых, некоторые подробности важны для моего дальнейшего повествования.
В 1958-59 учебном году, когда я, первокурсник, сидел на последнем пульте вторых скрипок, у нас на фортепианном и струнном отделах соревновались с концертами Кабалевского - скрипичным и 3-м фортепианным.
Среди скрипачей победителем стал ученик Анны Михайловны Мандель (опять-таки, о ней у меня есть отдельный рассказ) - талантливый Леня Левитан из Оренбурга. Он, как и я, занимался в нашем училище первый год, но его взяли сразу на второй курс, потому что предыдущий он закончил в родном городе. Скрипач Леня был блестящий, с потрясающей природной техникой и обворожительным звуком. Но напряженные отношения с общеобразовательными предметами, особенно с историей СССР, и некоторая его безалаберность в других делах привели к тому, что он, так и не окончив училище в Саратове, вернулся в Оренбург. Позже до меня доходили только отрывочные сведения о нем. Кажется, он даже работал концертмейстером в каком-то оркестре.
У пианистов первое место разделили три замечательные девушки-выпускницы, молоденькие и очаровательные, одна лучше другой, ученицы Семена Соломоновича Бендицкого, о котором мы еще поговорим. Татьяна Кан, Ася Ратнер-Киреева и Людмила Окунева сыграли с оркестром по одной части 3-го концерта. Несколько лет спустя я с ними со всеми подружился, а тогда, 14-летний мальчишка, смотрел на них на всех с восхищением, снизу-вверх, хотя ростом они все ниже меня. Танечка Кан сейчас профессор Саратовской консерватории. Ася, в прошлом профессор той же консерватории, ныне живет и работает в Германии. Третья победительница, Люля, как мы ее называли в дружеском кругу, поработав ведущим концертмейстером в Саратовском и некоторых других оперных театрах Союза, завершила свою карьеру пианистки в Москве, а теперь на пенсии.
Подробностей конкурса в следующем году моя память не удержала. Прекрасно помню лишь игравшего с нами фортепианную Фантазию Аренского на темы Рябинина высокого, плечистого красавца Толю Киселева, ученика другого ведущего педагога нашего фортепианного отдела - Мирры Григорьевны Рафалович. Раз уж мы с вами начали забегать в будущее, скажу, что Анатолий Киселев ныне преподает в Благовещенском училище искусств, до сих пор играет не только в своем городе, но и гастролируя по всему Дальнему Востоку. (Ну и, кажется, все в России знают сына Мирры Григорьевны - адвоката Генри Марковича Резника. Его отец, Марк Израилевич Резник, добавлю заодно, был недолгое время ректором Саратовской консерватории и более долгое - директором музыкальной школы, где я учился.)
Конкурс скрипачей, пришедшийся на мой третий год в училище, предполагал исполнение одной пьесы - соло из балета Чайковского "Лебединое озеро" (того, которое с арфой и дуэтом скрипки и виолончели в репризе). Соревнующихся было много, в их число в этот раз попал и ваш рассказчик. Претендентами на победу негласно считались наши четверокурсники - ученики той же Анны Михайловны, а также заведующего струнным отделом Наума Абрамовича Гольденберга, прекрасного педагога, работавшего и в консерватории. Среди дипломников последнего в тот год была, например, Эмма Козлова, впоследствии доцент Саратовской консерватории. Тем неожиданней стала победа моей однокурсницы Светы Гурской. Очень крепкая скрипачка, она, не обладая яркими природными задатками, сумела многого добиться упорным трудом. Я всегда завидовал ее умению скрупулезно заниматься техническими проблемами, отрабатывая каждое движение пальца и смычка на гаммах, упражнениях, этюдах. (Мне самому именно терпения для черновой работы часто не хватало.) Не случайно, Света впоследствии стала хорошей оркестранткой не только в Саратовском оперном, но и в Ленинграде, куда она переехала после замужества, - сначала в Театре музкомедии, а потом в МАЛЕГОТе. Однако исполнитель соло из "Лебединого" должен помимо хорошей кантилены и четкой пассажной техники обладать и особым артистическим обаянием. А им-то моя однокурсница никогда не отличалась. Пожалуй, в тот раз ей помогли два обстоятельства. Во-первых, Анна Михайловна, ее педагог (впоследствии, в консерватории, и мой) долгое время была концертмейстером оркестра Саратовского оперного театра, и послушать ее соло порой приходили, как приходят на выступления тех, кто царит на сцене. Уж если кто и обладал природным артистическим шармом, то это она. И в тот раз ей удалась поделиться им с ученицей. Во-вторых, у Светы была подружка-скрипачка Лиза Штейнфельд, ее ровесница (обе старше меня на четыре года), но учившаяся уже в консерватории. Лиза всегда опекала своих подруг, всячески помогала им. И со Светой она тоже поработала в этот раз в качестве своеобразной ассистентки Анны Михайловны, у которой тоже училась. Особо акцентирую внимание на этой помощи. Скоро узнаете, почему.
Еще одна неожиданная победа
Возвращаемся к тому учебному году, с которого начался мой рассказ. В нем училищным скрипачам для конкурса был предложен ми-минорный Концерт Мендельсона. Это не маленькая пьеса, поэтому к условленному декабрьскому сроку подготовились всего четверо - три девицы, один я. Самой юной девицей в нашей компании была второкурсница Оксана Чередниченко, ученица Анны Михайловны, москвичка, дочка одного из оркестрантов цыганского театра "Ромэн", очень темпераментная и колоритная, но несколько неорганизованная и в скрипичном отношении "непричесанная". Вторая конкурсантка - третьекурсница Галя Романова, ученица Людмилы Анатольевны Соколовой, в то время лишь набиравшая силу (после консерватории она стала концертмейстером оркестра Саратовской оперетты). Третья - уже известная читателю Света Гурская, прошлогодняя победительница.
О себе, любимом, на правах автора, - подробнее. В музшколе мне довелось учиться последовательно у трех педагогов, каждый из которых, ужаснувшись моей постановке, начинал всё с нуля, то есть полностью перелопачивал то, что было сделано со мной предыдущим. К концу школы всё как будто наладилось. Мой последний школьный учитель Николай Павлович Попов, помощник концертмейстера в Саратовском оперном театре, меня поощрял. Именно он всячески советовал мне стать музыкантом, в чем преуспел. Однако не преуспел в другом, и мой вступительный экзамен в училище закончился катастрофически. Я, привыкший к тому времени считаться в школе лучшим, получил… тройку. Наум Абрамович, возглавлявший приемную комиссию, в ответ на мой растерянный вопрос, стоит ли сдавать дальше, сказал: "Если б не стоило, мы бы вам поставили двойку. Только учтите, у вас много недостатков, которые придется выжигать каленым железом! Готовы к этому - поступайте, нет - лучше заняться чем-нибудь другим".
Меня отдали уже упомянутой Людмиле Анатольевне Соколовой, тогда 26-летней, недавней консерваторской выпускнице (старшие студенты называли ее Люсей, да еще с девичьей фамилией - Беспалова, словно подчеркивая, что она для них всё еще такая же ученица). Первые полгода я не очень понимал, чего от меня хотят, заставляя снова водить смычком по пустым струнам и играть только опостылевшие гаммы и упражнения. В конце этого полугодия я на зачете снова получил тройку. И Наум Абрамович сказал моей Люсе, своей бывшей ученице: "Если хочешь, мы его выгоним. Никакого прогресса не видно". Мне он об этом разговоре рассказал несколько лет спустя, добавив, что Людмила Анатольевна проявила удивившую его твердость и что только благодаря ее настоянию моя музыкальная карьера не закончилась, не начавшись. После чего она все зимние каникулы занималась со мной ежедневно, по существу, научив, как это нужно делать, как себя слушать, как освобождаться от мышечных зажимов и т. д. и т. п. Так я начал постепенно подниматься из той глубокой ямы, в которой очутился после поступления. Однако "родовая травма" осталась, проявляясь в паническом волнении во время выступлений, от чего я долго избавлялся, стараясь играть на публике всегда, как только представлялась возможность.
Думаю, понятно, что фавориткой в нашей четверке была Света. Если уж она победила при сильнейшей конкуренции в предыдущем году, то нас ли ей было опасаться! В этом, похоже, были уверены все, и она сама в первую очередь.
Никем, в том числе и мной, не бралось в расчет то, что я сильно изменился за предыдущий учебный год, за последовавшее за ним лето, когда довелось поработать в профессиональном оркестре, и за первые месяцы четвертого курса. Изменился и в чисто человеческом плане, резко повзрослев. Тихо и безответно влюбленный на третьем курсе в нашу лучшую виолончелистку, дипломницу Лену Купцову (именно она без всякого конкурса играла виолончельное соло дуэтом со Светой Гурской), я, чтобы почаще ее видеть, примкнул к компании, участники которой были на три-четыре года, а то и больше, старше меня. Как ни странно, они молокососа не отторгли. Душой и лидером этой компании была та самая Лиза Штейнфельд, которая так помогла Свете. Она стала опекать и меня.
Поначалу Лиза относилась ко мне как старшая к младшему, но чем дальше, тем больше наши отношения стали приобретать романтический характер. Узнав, что я готовлю Мендельсона к конкурсу, она принялась время от времени заниматься им со мной. По складу своего характера и дарования она с юности была прирожденным преподавателем, учителем Божьей милостью (увы, теперь уже "была": она нескольких лет не дожила до 80-летнего юбилея, который отмечали бы в нынешнем, 2020 году). Не случайно, потом она стала одним из лучших педагогов Саратова. Ее ученики нынче где только не играют: в Москве, в других российских городах и даже далеко за пределами России. Со мной она возилась примерно так же, как когда-то Людмила Анатольевна, но речь шла уже не о технической "кухне", а о музыке. Именно она помогла мне осмыслить многое по-новому.
Было и еще одно обстоятельство: я тогда активно, насколько позволяли скудные финансы, после смерти отца в 1960 году, начал собирать свою фонотеку. Одной из любимейших была у меня пластинка с Концертом Мендельсона в исполнении Давида Ойстраха. Во многих эпизодах я старался ему подражать, что тоже действовало благотворно - для 17-летнего юноши подражание не вредно, индивидуальность постепенно придет, если есть чему прийти.
По жеребьевке первой на состязании нашей четверки играла Оксана, второй - Света, третьим - я, а последней - Галя. В Большом зале собралось довольно много публики, не только училищные скрипачи, но и многие консерваторцы, а также наши училищные сокурсники других специальностей. Свое выступление помню плохо, и не только сегодня, спустя 59 лет. Я и тогда, выйдя из зала, не мог понять, как сыграл, все прошло в каком-то тумане. Сунулся было обратно, послушать, как там Галя, но мне стало чуть ли не физически плохо от звуков Мендельсона. Я вернулся в темное фойе и опустился без сил на банкетку. Минуты через три ко мне подошел мой приятель, пианист Слава Новиков. Мы с ним были очень близки на первых курсах, а на третьем, когда я примкнул к старшей компании, как-то отдалились друг от друга.
- Витька, поздравляю, - сказал он, - у тебя первое место!
- Да ну, брось! Ты же, наверное, не слышал Светку!
- Слышал. Вот помяни мое слово - первое место твое. Слушай, тебе надо серьезно подумать о будущем. Может, стоит поступать в Московскую консерваторию?
- Только меня там и ждали! Мне бы в Саратовскую поступить! Ты что-то сегодня восторженно настроен.
- Ну, как знаешь, - произнес он чуть ли не обиженно. - Только первое место - твое, вот увидишь.
В фойе зажгли свет, народ повалил из зала. Некоторые подходили ко мне: "Молодец! Здорово сыграл!" Лиза показала большой палец, но издали, видно было, что она очень волнуется. Жюри, состоявшее из всех педагогов нашего струнного отдела, не только скрипачей, совещалось, как мне показалось, довольно долго. Наконец Наум Абрамович, окруженный довольно плотной толпой болельщиков, начал объявлять результаты: "Первое место и право сыграть с оркестром присуждается… Виктору Лихту". Все заговорили, некоторые зааплодировали. И тут, перекрывая весь этот шум, раздался громкий голос Гурской:
- Ну ясно! С ним же Штейнфельд каждый день занималась!
Вспыхнули три густо покрасневших лица - Людмилы Анатольевны, Лизино и мое. А Анна Михайловна, тоже красная, но от гнева, прямо возопила:
- Света!!! Замолчи!!!
Наум Абрамович, усмехнувшись, как ни в чем не бывало продолжил объявление результатов. Второе место получила Гурская, третье - Романова.
Я подошел к Людмиле Анатольевне. Она поздравила меня, прибавив, однако, что Герман Васильевич единственный был против присуждения мне первой премии, так как помнил, что я сильно волнуюсь при выступлениях, а для игры с оркестром нужны особо крепкие нервы. "Надо нам будет несколько раз обыграть концерт на публике. Любой!". Она вела себя, словно и не заметила реплику, по существу, отдавшую педагогические лавры за мою победу вовсе не ей.
Тем временем, как мне рассказала потом Лиза, Анна Михайловна в другом углу фойе чихвостила свою ученицу. И не за выступление со скрипкой, а именно за бестактное словесное.
- Как тебе не стыдно! Ты понимаешь, в какое положение ты поставила Людмилу Анатольевну?! Получается, что она не педагог! Безобразие!
Да уж! Не говоря о том, что Света в раже совсем забыла, как та же Лиза занималась с ней! Мало того, благодаря той же Лизе она в свое время попала в класс Анны Михайловны, которая не очень хотела ее брать!
Однако довольно быстро мы с Лизой, ставшей впоследствии моей первой женой, перестали обижаться на Гурскую. Ее срыв психологически вполне понятен: она была так уверена, что ей на этом конкурсе нет равных! И услышав, что кто-то ее опередил, сорвалась с катушек. Придержать же язык она никогда не умела, даже и не в стрессовых ситуациях. Впоследствии, до самого дня ее трагического ухода из жизни, Лиза и я, вместе и расставшись, сохраняли со Светой самые добрые дружеские отношения.
Семен Соломонович
Вскоре после зимних каникул должны были начаться репетиции с оркестром у меня и у двух третьекурсниц-пианисток - Наташи Кошелевой и Лены Найда. Они играли Второй концерт Бетховена, разделив его по частям - одной досталась первая, другой - вторая и третья. Но Герман снова запил! На первую репетицию он опять сильно опоздал. На вторую совсем не пришел. Как на грех, именно в этот раз с нами впервые собрались играть пианистки, и репетицию пришли послушать их родители. Они у обеих были музыкантами. Отец Наташи - первый трубач сначала филармонического, затем оперного оркестров, мать, Татьяна Георгиевна Малиновская (двоюродная сестра Мстислава Леопольдовича Ростроповича, шумная и напористая, как и ее великий кузен), - преподаватель консерваторской кафедры общего фортепиано. Ева Иосифовна Левит, мать Лены, тоже работала на кафедре общего фортепиано, отец, Александр Михайлович Найда, флейтист, преподавал в консерватории, а впоследствии - в Гнесинском институте в Москве. Оба люди тихие, интеллигентные. Кто именно из них тогда пришел, точно не помню. Наверняка не Кошелев, он уже был в разводе с Наташиной мамой. Кажется, в зале сидели кто-то из Лениных родителей и Татьяна Георгиевна. Так и не дождавшись дирижера и узнав от дочерей причину его отсутствия, они пошли жаловаться, но не начальству, а по-свойски - Бендицкому, у которого обе девочки занимались. Тот, видимо, тоже решил не подводить загулявшего коллегу и действовал дипломатично: сказал директору училища Василию Сергеевичу Кузнецову, что ему давно хотелось попробовать себя в дирижировании, а тут такой шанс - играют сразу две его ученицы. Поэтому он будет дирижировать Концертом Бетховена сам. Директор не возражал.
На следующую репетицию Бендицикий пришел, "а Германа всё нет"! Семен Соломонович встал за пульт, и мы начали работать. Поскольку накануне я известил Людмилу Анатольевну о разворачивающихся событиях, она тоже зашла посмотреть, что творится. Видя, что Герман так и не появился, она спросила Семена Соломоновича, не может ли он взять в свои руки и Концерт Мендельсона. Тот радостно согласился - дебютная дирижерская практика неожиданно расширялась! - и велел мне прийти к нему в класс, чтобы порепетировать под рояль.
Бендицкий был в Саратове фигурой заметной во всех отношениях. Мощный торс, крупная лобастая голова, увенчанная прикрывающим лысину беретом, носимым всегда немного набекрень. В сочетании с крючковатым носом, лукавыми глазками и часто кривившимися в язвительной усмешке губами этот берет делал профессора похожим на Мефистофеля. Не хватало только пера, но оно легко домысливалось.
Человек общительный и громогласный, он одинаково легко контактировал как с заслуженными профессорами, так и с начинающими студентами. Однажды я, будучи еще третьекурсником, столкнулся с ним в консерваторско-училищном гардеробе. Кем я был тогда для него? Неизвестная мелюзга, не стоящая внимания. Но, взглянув на меня, он расплылся вдруг в радостной улыбке и возгласил на весь вестибюль: "Чувак! У нас с тобой одинаковые пиджаки!"
А вот еще одна "картинка с выставки". Все наши педагоги пытались гонять из коридоров занимающихся по углам студентов-скрипачей, хотя не только внешние, но и внутренние стены построенного до революции псевдоготического здания консерватории были достаточно толсты, а двери классов - двойные, с тамбурами между ними, и звуки из коридоров если и доносились внутрь, то очень приглушенно. Занимающийся в коридоре студент, получив замечание, ненадолго прекращал игру, но через некоторое время возобновлял. Второй раз никто из педагогов, как правило, не выходил. Терпели. Семен же Соломонович, едва появившись в коридоре и идучи к своему 20-му классу, мощно каркал по слогам: "Спа-си-ба! Спа-си-ба!" И несколько раз хлопал в ладоши. После чего уже никто не осмеливался возобновить игру, ибо знали, что безжалостный Бендицкий выйти еще раз не поленится! Если на двери красовалась табличка с его именем (у нас педагоги вешали такие, обозначая свое присутствие в классе, чтобы никто посторонний во время занятий не входил), в коридоре царила мертвая тишина.
Хохмы Семена, или Сени, как студенты называли Бендицкого за глаза, передавались из уст в уста. Клички им данные, иногда добрые, иногда весьма язвительные, прилипали к людям. Например, пианиста из училища Колю Иосифиди вслед за ним все называли "Иосиф Федя", а консерваторского преподавателя марксистско-с-ленинской философии Павла Ивановича, злобного антисемита и сластолюбивого недоростка, - Пиней.
Ученик Генриха Густавовича Нейгауза, Бендицкий унаследовал от учителя страсть к образным сравнениям и некоторой театральности. На его уроки, как и у Нейгауза, порой набивалось множество студентов, а иногда и педагогов. Его собственные концерты, как и концерты его классов, вузовского и училищного, проходили при большом стечении публики.
Надо ли объяснять, с каким волнением я впервые переступил порог 20-го класса, где Семен Соломонович, как обычно, был не один? Заметив, что я трепещу, он начал с шутки:
- Знаешь, на какие слова мы в юности пели главную тему первой части твоего Мендельсона? "Ох, Хаим, ох, Хаим, плохие времена…" Да не трясись ты так, давай играть!
Его замечаний, ронявшихся по ходу дела, я уже не помню. Сохранилось в памяти только то, что они были очень образные и с юмором, помогавшим мне немного освобождаться от напряжения. Что оказалось ценным, потому что обыгрывать-то Мендельсона перед предстоящим выступлением было негде. На многочисленные шефские выступления требовались небольшие пьесы. А тут тебе концертная обстановка во время каждой репетиции!
К сожалению, мои встречи с Сеней в классе продолжались недолго. Директор наконец-то заинтересовался: а куда же делся основной руководитель училищного оркестра? Неприглядная истина открылась, Герман был отстранен от руководства (к преподаванию он вскоре вернулся, вел дирижерский класс у народников и руководил оркестром заочников. Умер он в 1982-м, на 63 году жизни). Бендицкому предложили полностью взять на себя бразды правления, но тот заявил, что ему нужен помощник.
Юлик
Как раз в том же учебном году в Саратовской консерватории открылась кафедра симфонического дирижирования. Первый набор студентов для нее составляли дирижеры-хоровики, не только уже окончившие консерваторию по этой специальности, но и поработавшие с разными хорами. Был среди них и 27-летний Юлиан Факторович, который из Челябинска, где он служил хормейстером оперного театра, приехал в Саратов, чтобы заниматься в классе своего отца, главного дирижера оркестра Саратовской филармонии Натана Григорьевича Факторовича.
Кто был инициатором приглашения Юлика в качестве помощника Бендицкого, не знаю. Появившись на наших оркестровых занятиях, он сначала выполнял чисто техническую работу - выстраивал интонацию и ансамбль у духовых групп, деревянной и медной. Однако вскоре Семен Соломонович разделил с ним программу отчетного концерта, к тому времени окончательно определившуюся. Юлику достались первые части "Неоконченной симфонии" Шуберта и Концерта Мендельсона со мной. Таким образом, я перешел под его "опеку". Себе же Сеня, естественно, взял 2-й концерт Бетховена и увертюру из оперы Верди "Сицилийская вечерня".
Виртуозная партитура последней теоретически была нашему оркестру "не по зубам", но увлеченность делает порой чудеса. Наш профессор действовал совсем как ученый-неофит, который, не зная, что "можно", а что ни при каких обстоятельствах "нельзя", приходит к неожиданному результату, осуществляя именно то, что "нельзя". Вместе с Юликом они, занимаясь с каждой группой отдельно, добились-таки, что увертюра у нас не только пошла, но даже с блеском! Правда, в некоторых особо трудных местах мы скорее производили "красивый шум", чем добросовестно выигрывали все пассажи, но энтузиазм профессора, выступавшего в роли дирижера-новичка, и юных оркестрантов помогал скрыть технические недочеты, зато передать южный пыл вердиевской музыки.
Юлик свою часть программы тоже сделал очень добросовестно, хотя как-то с глазу на глаз со мной признался: "Я всегда терпеть не мог "Неоконченную" и мендельсоновский концерт за сопливый сентиментализм, и надо же, судьба распорядилась, что я должен дебютировать именно в них!"
Мы с ним подружились, несмотря на 10-летнюю разницу в возрасте, и эта дружба мне много дала и в музыкальном, и в человеческом отношении. Позже мы немало общались, работая вместе в оркестре Саратовской филармонии. Особенно запомнилось мне, как летом 1963 года, на гастролях, мы целую ночь бродили с ним в Пугачеве по берегу реки Большой Иргиз (очень маленькой вопреки громкому названию). Он так увлекательно рассказывал о своей жизни, что я не заметил, как прошла ночь, а когда возвратились к месту нашего ночлега, просто свалился и уснул. Юлик же… уселся играть с оркестрантами в покер! Увы, в том же году он вслед за отцом уехал в Новосибирск, где работал дирижером в филармоническом оркестре, потом - в оперном театре, а параллельно преподавал в консерватории.
В 1975 году я, уже дипломник-музыковед, приехав в Новосибирск на теоретическую конференцию, некоторое время колебался, подойти к Юлику или нет. Все-таки столько лет миновало! Когда он уехал, я был еще 19-летним юношей, вполне мог меня и забыть. Но на третий день конференции две девочки-студентки, которых мне определили в "экскурсоводы" по новосибирским достопримечательностям, сказали: "Юлиан Натанович Факторович просил тебя обязательно к нему зайти. У него сегодня занятия в таком-то классе". Оказывается, он увидел мое имя в списках выступающих и поинтересовался у моих "кураторш", что за Виктор Лихт такой из Саратова. Он, мол, знал в Саратове человека, которого звали так же, но тот был скрипач. Девочки, с которыми я во время походов по городу поделился некоторыми подробностями своей профессиональной биографии, объяснили ему, что докладчик, его заинтересовавший, окончил консерваторию и как скрипач. Тогда и последовала просьба.
После очередного заседания я заглянул в названный мне класс, и Юлик, едва завидев мою физиономию в дверях, сказал студенту-дирижеру и пианистке: "Позанимайтесь тут, пожалуйста, немного сами!" И вышел в коридор. Мы обнялись и разговорились, словно и не прошло двенадцати лет. Вечером я сходил на его спектакль (кажется, это была "Русалка" Даргомыжского), и мы снова трепались в антракте и после окончания оперы. А когда я признался ему в своих сомнениях до нашей встречи, он воскликнул: "Чудак! Как я мог тебя забыть? Ведь я же с тобой дебютировал как симфонический дирижер!"
К сожалению, больше мы с Юликом никогда не встретились. Он умер в 1994 году то ли немного не дотянув до шестидесяти, то ли слегка перешагнув этот рубеж. Уже в Израиле я однажды вспомнил о нем в одной из своих публикаций. Здешняя читательница, родом из Новосибирска, навещая родной город, привезла газету с моей заметкой Люсе Факторович, вдове Юлика. Та прислала мне очень теплое письмо и, словно последний привет от моего старшего товарища, видеокассету с документальным фильмом о нем…
Триумф
Возвращаюсь в 1962 год. Концерт нашего оркестра состоялся в апреле. Числа не помню, а месяц легко проверить - в те же дни проходил 2-й Конкурс им. Чайковского. Моя Людмила Анатольевна получила в качестве поощрения командировку на дни первого и второго туров у скрипачей и уехала в Москву как раз накануне моего выступления с оркестром. "Ты вполне готов, так что, надеюсь, мое отсутствие тебе не помешает", - сказала мне она. И добавила, чуть улыбнувшись: "Ну и Лиза тебя поддержит".
Народу на наши оркестровые вечера всегда приходило немало, но тут Большой зал был забит до отказа. Пришли и такие люди, которые на училищные концерты редко заглядывали. Консерваторский и училищный класс Бендицкого полностью и вся его музыкальная семья. Многие консерваторские профессора и студенты других педагогов. Все сокурсники Юлика по дирижерской кафедре. Ну и, разумеется, Натан Григорьевич Факторович. Когда бы еще он почтил своим присутствием отчетный концерт училищного оркестра, а тут - дебют сына и ученика!
Мне разрешили не играть в оркестре в "Неоконченной". Пока она звучала, я, несмотря на волнение, сумел оценить необычность вида артистической. Небольшой столик в центре был накрыт принесенной из дома Бендицких красивой скатертью, на которой стояли большой кувшин с морсом и бокалы. Я много раз выходил отсюда на сцену Большого зала, но такой изысканной обстановки ни на одном нашем концерте не видывал!
Выступление с оркестром помню гораздо отчетливее, чем конкурсное. Играл я довольно уверенно, все шло прекрасно до того момента, как перед самой каденцией я с ужасом почувствовал, что "поехал" мостик, на который опирается скрипка (он у меня был дешевенький и плохонький). Продолжая играть, я одновременно удерживал мостик плечом от падения на пол и лихорадочно соображал, что делать. Каденцию в таком положении просто не сыграть! А оркестровые "ответы" на арпеджио солирующей скрипки перед каденцией слишком коротки, чтобы успеть в это время снять с плеча инструмент, не уронив при этом мостик окончательно, а потом поставить его на место. Это рассказывается долго, решать пришлось в секунды! Я пропустил один из арпеджированных скрипичных пассажей и в образовавшееся вкупе с двумя оркестровыми "ответами" время привел амуницию в порядок. К счастью, Юлика не смутила не прописанная в нотах пауза у солиста, он провел "пустые такты" с тянущимися оркестровыми аккордами будто так и задумано. Каденция была спасена! И дальше все пошло без приключений.
Весьма прилично сыграли и Бетховена. Публика принимала всех нас очень дружелюбно, с энтузиазмом. А после "Сицилийской" показалось, что обрушился лепной потолок! Прошу прощения за избитое сравнение, но, как говорил писатель Лесков, передать эту бурю восторга можно, но не моим пером. Семена Соломоновича вызывали и вызывали, он поднимал оркестрантов по отдельности, по группам и всех вместе, а зал продолжал бушевать. Тогда мы сыграли увертюру на бис, мне кажется, даже с большим воодушевлением. После биса нас тоже долго не отпускали. В артистическую привалило столько людей, что повернуться было негде. Факторович-старший, поздравив новоиспеченных дирижеров - Бендицкого и своего сына, подошел и ко мне: "Молодец! Но это же все-таки романтический концерт, здесь нужно больше страсти, больше эмоций!" А мне-то казалось, будто я так выложился, что больше эмоций просто неоткуда взять!
Зато на другой день я был вознагражден восторгами с неожиданной стороны. Ребята сказали, что меня разыскивает арфистка Анна Давыдовна. Арфового класса в Саратове не было ни в училище, ни в консерватории. Поэтому в тех случаях, когда в училищном оркестре требовалась арфа, приглашали именно Анну Давыдовну, женщину необъятных размеров и невероятной доброты. Она когда-то играла то ли в опере, то ли в филармонии, но давно вышла на пенсию и всегда помогала коллегам. На наши концерты ходила часто, а после них ласково улыбалась и обязательно хвалила. Но на меня она обрушила такой хвалебный шквал, что я растерялся и не знал, как реагировать. Например, она сказала, что я обязательно буду играть на следующем Конкурсе Чайковского! И в доказательство вспомнила судьбу баритона из Большого театра Алексея Иванова, которому именно она предсказала блестящую карьеру. Эх, Анна Давыдовна, не оправдал я ваших ожиданий…
Бендицкий и на следующий год продолжил руководить училищным оркестром, а для отчетного концерта, "на сладкое", решил повторить вердиевскую увертюру. Уж не знаю почему, но ему пришло в голову, что мы со Светой Гурской, ставшие студентами-первокурсниками консерватории, должны снова сыграть "Сицилийскую" на первом пульте! Мы отнекивались: там ведь никакого соло двух скрипок нет! Однако Семен Соломонович горячо уверял, что без нас Верди звучит как-то не так. В результате, мы сдались. Придя на генеральную репетицию, с удивлением для себя обнаружили, что, в основном, пассажи с прошлого года сидят в пальцах крепко. На концерте всю программу играли без нашего участия, и лишь в конце, выходя дирижировать увертюрой, Бендицкий вывел нас перед собой, как выводят солистов. Мы уселись за специально приготовленный пульт в центре. И на поклоны тоже выходили вместе с Семеном Соломоновичем.
Говорят, Борис Эммануилович Хайкин, когда Ростропович вывел его в Большом театре кланяться после "Евгения Онегина", премьеру которого он помогал Мстиславу Леопольдовичу готовить, сказал окружающим: "Наверно, публика подумала, что я Чайковский". Что подумала публика в нашем случае, даже не берусь предположить.
Герман Васильевич
Калентьев был виолончелистом. Помимо оркестрового класса он вел и специальный, но ему доставались не лучшие ученики, с лучшими нашими виолончелистами занимался профессор консерватории Николай Эмильевич Цеделер. Имел ли Калентьев дирижерское образование, не знаю. Скорее всего, нет. А виолончелистом он был хорошим. Я, правда, не застал тех времен, когда он играл в оркестре Саратовского оперного театра, где работал то ли концертмейстером, то ли помощником концертмейстера группы. В училище же несколько раз слышал его в различных ансамблях с другими педагогами. И мне всегда нравился благородный тон его виолончели.
По поводу причины его изгнания из театра в студенческой среде бытовала легенда. Якобы он поссорился из-за чего-то с одним из дирижеров, тот его публично оскорбил, и Герман Васильевич в отместку отыграл целый акт под управлением незадачливого маэстро… с отставанием на одну восьмую. Плохо себе представляю, как это выполнимо, однако легенда держалась стойко, я ее слышал от нескольких старших соучеников (но не от оркестрантов театра!). Не исключаю, что причиной изгнания могло стать кое-что другое, то, что способствовало скандалу, разразившемуся на четвертом году моего пребывания в училищном оркестре. Руководитель наш слегка попивал, и это было иногда заметно. До поры до времени границ легкого опьянения он не переходил, поэтому в моих три первых училищных года вполне себя контролировал.
Каким он был дирижером, оценить не могу. В музыкальной школе, где я занимался до училища, оркестра не водилось. К тому же на момент ее окончания я почти не владел навыками чтения с листа. И в училищном оркестре долгое время чувствовал себя настолько неуютно, что мне было не до дирижерских способностей нашего руководителя. Помню только, что слух у него был отличный, он не пропускал ни фальши, ни ансамблевых неполадок. Ежегодные наши отчетные концерты проходили не без успеха. Так что, скорее всего, Герман, как мы его называли, за дирижерским пультом училищного коллектива был вполне на своем месте.
Помню его строгим, но незлобивым. Он любил подначивать студентов. Например, одному из наших контрабасистов, влюбленному в виолончелистку по имени Галя, о чем все знали, Герман не упускал случая сделать замечание: "Иванов, внимательней, не ловите Галок!" Многие дирижеры, называя оркестру букву в нотах, с которой нужно начать после очередной остановки, используют "именную расшифровку", например, "Б - Борис". Герман, как все старые оркестранты, в таких случаях обычно прибегал к грубоватым шуткам: "Е - Епония". Студенты его не то чтобы любили, но относились к нему с уважением, вполне прощая дни, когда легкая краснота его мощного лба и широкого лица становилась более заметной.
Мой четвертый год в нашем оркестре начался как обычно. Мы со Светой Гурской (о которой еще будет речь в этой повести) как старшекурсники были усажены на первый пульт первых скрипок, она - концертмейстером, я - помощником. Предшествующим летом мы с ней оба поиграли в оркестре Саратовской филармонии (о чем у меня есть отдельный рассказ; кому интересно - загляните сюда), поэтому чувствовали себя этакими зубрами. Герман на первой же репетиции это отметил: "Я вижу, тут кое-кто летом времени зря не терял! Молодцы, отлично читаете с листа!"
Несколько репетиций прошло в рутинном режиме, но примерно через месяц наш дирижер вдруг сильно запоздал к началу. Меня в тот год избрали старостой оркестра. Моей обязанностью было назначать дежурных, которые расставляли пульты на сцене Большого зала консерватории, а после репетиции убирали их, и следить за тем, чтобы ноты были на месте. А тут вдруг прибавилась еще одна забота. От времени начала очередной репетиции прошло уже минут двадцать, а дирижера нет. Среди оркестрантов - брожение: наверное, Герман заболел, давайте расходиться! Я же всех уговариваю подождать, мол, он просто опаздывает, мало ли что случается, а мы подведем его, если уйдем… Примерно через полчаса он действительно явился, но, что называется, тепленький. Кое-как провел репетицию. Через пару дней (занятия у нас шли два раза в неделю) - снова уговоры подождать с моей стороны, снова его поздний приход, и снова едва лыко вяжет. То же - в следующий раз. В начале очередной репетиции стало чувствоваться, что народу это надоело и он больше ждать не намерен. Тогда неожиданно даже для себя я сказал:
- Давайте репетировать без него!
- Сами? Без дирижера?
- Я буду дирижировать!
Сегодня не могу объяснить, почему внезапно решился на это. И уж тем более не понимаю, почему мои товарище не послали меня со смехом подальше, а послушно уселись на свои места. Совершенно не помню, как и сколько мы репетировали, но вдруг вижу, что все играют, но как-то странно в зал посматривают. Оглянулся - а в зале Герман! "У вас неплохо получается!" - сказал он мне, с доброй пьяной улыбкой залезая на сцену.
По-видимому, даже до его замутненного алкоголем сознания дошло, что дело пахнет керосином. Общий кабинет директора и завуча училища находился тогда поблизости, в фойе Большого зала консерватории (училищные классы располагались в ее подвале). Вдруг кто-нибудь из начальства заглянет и увидит, что студенты репетируют без педагога! То ли он это сообразил, то ли у него период запоя подошел к концу, но в течение двух последующих месяцев он приходил на репетиции вовремя и в рабочей форме. Между тем подоспело время конкурсов.
Немного истории
Каждый год у нас в училище студенты состязались на лучшее исполнение какого-нибудь сочинения, которое победитель потом играл с оркестром. Я не все такие соревнования досконально помню, но о том, что сохранилось в памяти, сейчас расскажу. Во-первых, летописцам родного училища когда-нибудь, возможно, пригодится, во-вторых, некоторые подробности важны для моего дальнейшего повествования.
В 1958-59 учебном году, когда я, первокурсник, сидел на последнем пульте вторых скрипок, у нас на фортепианном и струнном отделах соревновались с концертами Кабалевского - скрипичным и 3-м фортепианным.
Среди скрипачей победителем стал ученик Анны Михайловны Мандель (опять-таки, о ней у меня есть отдельный рассказ) - талантливый Леня Левитан из Оренбурга. Он, как и я, занимался в нашем училище первый год, но его взяли сразу на второй курс, потому что предыдущий он закончил в родном городе. Скрипач Леня был блестящий, с потрясающей природной техникой и обворожительным звуком. Но напряженные отношения с общеобразовательными предметами, особенно с историей СССР, и некоторая его безалаберность в других делах привели к тому, что он, так и не окончив училище в Саратове, вернулся в Оренбург. Позже до меня доходили только отрывочные сведения о нем. Кажется, он даже работал концертмейстером в каком-то оркестре.
У пианистов первое место разделили три замечательные девушки-выпускницы, молоденькие и очаровательные, одна лучше другой, ученицы Семена Соломоновича Бендицкого, о котором мы еще поговорим. Татьяна Кан, Ася Ратнер-Киреева и Людмила Окунева сыграли с оркестром по одной части 3-го концерта. Несколько лет спустя я с ними со всеми подружился, а тогда, 14-летний мальчишка, смотрел на них на всех с восхищением, снизу-вверх, хотя ростом они все ниже меня. Танечка Кан сейчас профессор Саратовской консерватории. Ася, в прошлом профессор той же консерватории, ныне живет и работает в Германии. Третья победительница, Люля, как мы ее называли в дружеском кругу, поработав ведущим концертмейстером в Саратовском и некоторых других оперных театрах Союза, завершила свою карьеру пианистки в Москве, а теперь на пенсии.
Подробностей конкурса в следующем году моя память не удержала. Прекрасно помню лишь игравшего с нами фортепианную Фантазию Аренского на темы Рябинина высокого, плечистого красавца Толю Киселева, ученика другого ведущего педагога нашего фортепианного отдела - Мирры Григорьевны Рафалович. Раз уж мы с вами начали забегать в будущее, скажу, что Анатолий Киселев ныне преподает в Благовещенском училище искусств, до сих пор играет не только в своем городе, но и гастролируя по всему Дальнему Востоку. (Ну и, кажется, все в России знают сына Мирры Григорьевны - адвоката Генри Марковича Резника. Его отец, Марк Израилевич Резник, добавлю заодно, был недолгое время ректором Саратовской консерватории и более долгое - директором музыкальной школы, где я учился.)
Конкурс скрипачей, пришедшийся на мой третий год в училище, предполагал исполнение одной пьесы - соло из балета Чайковского "Лебединое озеро" (того, которое с арфой и дуэтом скрипки и виолончели в репризе). Соревнующихся было много, в их число в этот раз попал и ваш рассказчик. Претендентами на победу негласно считались наши четверокурсники - ученики той же Анны Михайловны, а также заведующего струнным отделом Наума Абрамовича Гольденберга, прекрасного педагога, работавшего и в консерватории. Среди дипломников последнего в тот год была, например, Эмма Козлова, впоследствии доцент Саратовской консерватории. Тем неожиданней стала победа моей однокурсницы Светы Гурской. Очень крепкая скрипачка, она, не обладая яркими природными задатками, сумела многого добиться упорным трудом. Я всегда завидовал ее умению скрупулезно заниматься техническими проблемами, отрабатывая каждое движение пальца и смычка на гаммах, упражнениях, этюдах. (Мне самому именно терпения для черновой работы часто не хватало.) Не случайно, Света впоследствии стала хорошей оркестранткой не только в Саратовском оперном, но и в Ленинграде, куда она переехала после замужества, - сначала в Театре музкомедии, а потом в МАЛЕГОТе. Однако исполнитель соло из "Лебединого" должен помимо хорошей кантилены и четкой пассажной техники обладать и особым артистическим обаянием. А им-то моя однокурсница никогда не отличалась. Пожалуй, в тот раз ей помогли два обстоятельства. Во-первых, Анна Михайловна, ее педагог (впоследствии, в консерватории, и мой) долгое время была концертмейстером оркестра Саратовского оперного театра, и послушать ее соло порой приходили, как приходят на выступления тех, кто царит на сцене. Уж если кто и обладал природным артистическим шармом, то это она. И в тот раз ей удалась поделиться им с ученицей. Во-вторых, у Светы была подружка-скрипачка Лиза Штейнфельд, ее ровесница (обе старше меня на четыре года), но учившаяся уже в консерватории. Лиза всегда опекала своих подруг, всячески помогала им. И со Светой она тоже поработала в этот раз в качестве своеобразной ассистентки Анны Михайловны, у которой тоже училась. Особо акцентирую внимание на этой помощи. Скоро узнаете, почему.
Еще одна неожиданная победа
Возвращаемся к тому учебному году, с которого начался мой рассказ. В нем училищным скрипачам для конкурса был предложен ми-минорный Концерт Мендельсона. Это не маленькая пьеса, поэтому к условленному декабрьскому сроку подготовились всего четверо - три девицы, один я. Самой юной девицей в нашей компании была второкурсница Оксана Чередниченко, ученица Анны Михайловны, москвичка, дочка одного из оркестрантов цыганского театра "Ромэн", очень темпераментная и колоритная, но несколько неорганизованная и в скрипичном отношении "непричесанная". Вторая конкурсантка - третьекурсница Галя Романова, ученица Людмилы Анатольевны Соколовой, в то время лишь набиравшая силу (после консерватории она стала концертмейстером оркестра Саратовской оперетты). Третья - уже известная читателю Света Гурская, прошлогодняя победительница.
О себе, любимом, на правах автора, - подробнее. В музшколе мне довелось учиться последовательно у трех педагогов, каждый из которых, ужаснувшись моей постановке, начинал всё с нуля, то есть полностью перелопачивал то, что было сделано со мной предыдущим. К концу школы всё как будто наладилось. Мой последний школьный учитель Николай Павлович Попов, помощник концертмейстера в Саратовском оперном театре, меня поощрял. Именно он всячески советовал мне стать музыкантом, в чем преуспел. Однако не преуспел в другом, и мой вступительный экзамен в училище закончился катастрофически. Я, привыкший к тому времени считаться в школе лучшим, получил… тройку. Наум Абрамович, возглавлявший приемную комиссию, в ответ на мой растерянный вопрос, стоит ли сдавать дальше, сказал: "Если б не стоило, мы бы вам поставили двойку. Только учтите, у вас много недостатков, которые придется выжигать каленым железом! Готовы к этому - поступайте, нет - лучше заняться чем-нибудь другим".
Меня отдали уже упомянутой Людмиле Анатольевне Соколовой, тогда 26-летней, недавней консерваторской выпускнице (старшие студенты называли ее Люсей, да еще с девичьей фамилией - Беспалова, словно подчеркивая, что она для них всё еще такая же ученица). Первые полгода я не очень понимал, чего от меня хотят, заставляя снова водить смычком по пустым струнам и играть только опостылевшие гаммы и упражнения. В конце этого полугодия я на зачете снова получил тройку. И Наум Абрамович сказал моей Люсе, своей бывшей ученице: "Если хочешь, мы его выгоним. Никакого прогресса не видно". Мне он об этом разговоре рассказал несколько лет спустя, добавив, что Людмила Анатольевна проявила удивившую его твердость и что только благодаря ее настоянию моя музыкальная карьера не закончилась, не начавшись. После чего она все зимние каникулы занималась со мной ежедневно, по существу, научив, как это нужно делать, как себя слушать, как освобождаться от мышечных зажимов и т. д. и т. п. Так я начал постепенно подниматься из той глубокой ямы, в которой очутился после поступления. Однако "родовая травма" осталась, проявляясь в паническом волнении во время выступлений, от чего я долго избавлялся, стараясь играть на публике всегда, как только представлялась возможность.
Думаю, понятно, что фавориткой в нашей четверке была Света. Если уж она победила при сильнейшей конкуренции в предыдущем году, то нас ли ей было опасаться! В этом, похоже, были уверены все, и она сама в первую очередь.
Никем, в том числе и мной, не бралось в расчет то, что я сильно изменился за предыдущий учебный год, за последовавшее за ним лето, когда довелось поработать в профессиональном оркестре, и за первые месяцы четвертого курса. Изменился и в чисто человеческом плане, резко повзрослев. Тихо и безответно влюбленный на третьем курсе в нашу лучшую виолончелистку, дипломницу Лену Купцову (именно она без всякого конкурса играла виолончельное соло дуэтом со Светой Гурской), я, чтобы почаще ее видеть, примкнул к компании, участники которой были на три-четыре года, а то и больше, старше меня. Как ни странно, они молокососа не отторгли. Душой и лидером этой компании была та самая Лиза Штейнфельд, которая так помогла Свете. Она стала опекать и меня.
Поначалу Лиза относилась ко мне как старшая к младшему, но чем дальше, тем больше наши отношения стали приобретать романтический характер. Узнав, что я готовлю Мендельсона к конкурсу, она принялась время от времени заниматься им со мной. По складу своего характера и дарования она с юности была прирожденным преподавателем, учителем Божьей милостью (увы, теперь уже "была": она нескольких лет не дожила до 80-летнего юбилея, который отмечали бы в нынешнем, 2020 году). Не случайно, потом она стала одним из лучших педагогов Саратова. Ее ученики нынче где только не играют: в Москве, в других российских городах и даже далеко за пределами России. Со мной она возилась примерно так же, как когда-то Людмила Анатольевна, но речь шла уже не о технической "кухне", а о музыке. Именно она помогла мне осмыслить многое по-новому.
Было и еще одно обстоятельство: я тогда активно, насколько позволяли скудные финансы, после смерти отца в 1960 году, начал собирать свою фонотеку. Одной из любимейших была у меня пластинка с Концертом Мендельсона в исполнении Давида Ойстраха. Во многих эпизодах я старался ему подражать, что тоже действовало благотворно - для 17-летнего юноши подражание не вредно, индивидуальность постепенно придет, если есть чему прийти.
По жеребьевке первой на состязании нашей четверки играла Оксана, второй - Света, третьим - я, а последней - Галя. В Большом зале собралось довольно много публики, не только училищные скрипачи, но и многие консерваторцы, а также наши училищные сокурсники других специальностей. Свое выступление помню плохо, и не только сегодня, спустя 59 лет. Я и тогда, выйдя из зала, не мог понять, как сыграл, все прошло в каком-то тумане. Сунулся было обратно, послушать, как там Галя, но мне стало чуть ли не физически плохо от звуков Мендельсона. Я вернулся в темное фойе и опустился без сил на банкетку. Минуты через три ко мне подошел мой приятель, пианист Слава Новиков. Мы с ним были очень близки на первых курсах, а на третьем, когда я примкнул к старшей компании, как-то отдалились друг от друга.
- Витька, поздравляю, - сказал он, - у тебя первое место!
- Да ну, брось! Ты же, наверное, не слышал Светку!
- Слышал. Вот помяни мое слово - первое место твое. Слушай, тебе надо серьезно подумать о будущем. Может, стоит поступать в Московскую консерваторию?
- Только меня там и ждали! Мне бы в Саратовскую поступить! Ты что-то сегодня восторженно настроен.
- Ну, как знаешь, - произнес он чуть ли не обиженно. - Только первое место - твое, вот увидишь.
В фойе зажгли свет, народ повалил из зала. Некоторые подходили ко мне: "Молодец! Здорово сыграл!" Лиза показала большой палец, но издали, видно было, что она очень волнуется. Жюри, состоявшее из всех педагогов нашего струнного отдела, не только скрипачей, совещалось, как мне показалось, довольно долго. Наконец Наум Абрамович, окруженный довольно плотной толпой болельщиков, начал объявлять результаты: "Первое место и право сыграть с оркестром присуждается… Виктору Лихту". Все заговорили, некоторые зааплодировали. И тут, перекрывая весь этот шум, раздался громкий голос Гурской:
- Ну ясно! С ним же Штейнфельд каждый день занималась!
Вспыхнули три густо покрасневших лица - Людмилы Анатольевны, Лизино и мое. А Анна Михайловна, тоже красная, но от гнева, прямо возопила:
- Света!!! Замолчи!!!
Наум Абрамович, усмехнувшись, как ни в чем не бывало продолжил объявление результатов. Второе место получила Гурская, третье - Романова.
Я подошел к Людмиле Анатольевне. Она поздравила меня, прибавив, однако, что Герман Васильевич единственный был против присуждения мне первой премии, так как помнил, что я сильно волнуюсь при выступлениях, а для игры с оркестром нужны особо крепкие нервы. "Надо нам будет несколько раз обыграть концерт на публике. Любой!". Она вела себя, словно и не заметила реплику, по существу, отдавшую педагогические лавры за мою победу вовсе не ей.
Тем временем, как мне рассказала потом Лиза, Анна Михайловна в другом углу фойе чихвостила свою ученицу. И не за выступление со скрипкой, а именно за бестактное словесное.
- Как тебе не стыдно! Ты понимаешь, в какое положение ты поставила Людмилу Анатольевну?! Получается, что она не педагог! Безобразие!
Да уж! Не говоря о том, что Света в раже совсем забыла, как та же Лиза занималась с ней! Мало того, благодаря той же Лизе она в свое время попала в класс Анны Михайловны, которая не очень хотела ее брать!
Однако довольно быстро мы с Лизой, ставшей впоследствии моей первой женой, перестали обижаться на Гурскую. Ее срыв психологически вполне понятен: она была так уверена, что ей на этом конкурсе нет равных! И услышав, что кто-то ее опередил, сорвалась с катушек. Придержать же язык она никогда не умела, даже и не в стрессовых ситуациях. Впоследствии, до самого дня ее трагического ухода из жизни, Лиза и я, вместе и расставшись, сохраняли со Светой самые добрые дружеские отношения.
Семен Соломонович
Вскоре после зимних каникул должны были начаться репетиции с оркестром у меня и у двух третьекурсниц-пианисток - Наташи Кошелевой и Лены Найда. Они играли Второй концерт Бетховена, разделив его по частям - одной досталась первая, другой - вторая и третья. Но Герман снова запил! На первую репетицию он опять сильно опоздал. На вторую совсем не пришел. Как на грех, именно в этот раз с нами впервые собрались играть пианистки, и репетицию пришли послушать их родители. Они у обеих были музыкантами. Отец Наташи - первый трубач сначала филармонического, затем оперного оркестров, мать, Татьяна Георгиевна Малиновская (двоюродная сестра Мстислава Леопольдовича Ростроповича, шумная и напористая, как и ее великий кузен), - преподаватель консерваторской кафедры общего фортепиано. Ева Иосифовна Левит, мать Лены, тоже работала на кафедре общего фортепиано, отец, Александр Михайлович Найда, флейтист, преподавал в консерватории, а впоследствии - в Гнесинском институте в Москве. Оба люди тихие, интеллигентные. Кто именно из них тогда пришел, точно не помню. Наверняка не Кошелев, он уже был в разводе с Наташиной мамой. Кажется, в зале сидели кто-то из Лениных родителей и Татьяна Георгиевна. Так и не дождавшись дирижера и узнав от дочерей причину его отсутствия, они пошли жаловаться, но не начальству, а по-свойски - Бендицкому, у которого обе девочки занимались. Тот, видимо, тоже решил не подводить загулявшего коллегу и действовал дипломатично: сказал директору училища Василию Сергеевичу Кузнецову, что ему давно хотелось попробовать себя в дирижировании, а тут такой шанс - играют сразу две его ученицы. Поэтому он будет дирижировать Концертом Бетховена сам. Директор не возражал.
На следующую репетицию Бендицикий пришел, "а Германа всё нет"! Семен Соломонович встал за пульт, и мы начали работать. Поскольку накануне я известил Людмилу Анатольевну о разворачивающихся событиях, она тоже зашла посмотреть, что творится. Видя, что Герман так и не появился, она спросила Семена Соломоновича, не может ли он взять в свои руки и Концерт Мендельсона. Тот радостно согласился - дебютная дирижерская практика неожиданно расширялась! - и велел мне прийти к нему в класс, чтобы порепетировать под рояль.
Бендицкий был в Саратове фигурой заметной во всех отношениях. Мощный торс, крупная лобастая голова, увенчанная прикрывающим лысину беретом, носимым всегда немного набекрень. В сочетании с крючковатым носом, лукавыми глазками и часто кривившимися в язвительной усмешке губами этот берет делал профессора похожим на Мефистофеля. Не хватало только пера, но оно легко домысливалось.
Человек общительный и громогласный, он одинаково легко контактировал как с заслуженными профессорами, так и с начинающими студентами. Однажды я, будучи еще третьекурсником, столкнулся с ним в консерваторско-училищном гардеробе. Кем я был тогда для него? Неизвестная мелюзга, не стоящая внимания. Но, взглянув на меня, он расплылся вдруг в радостной улыбке и возгласил на весь вестибюль: "Чувак! У нас с тобой одинаковые пиджаки!"
А вот еще одна "картинка с выставки". Все наши педагоги пытались гонять из коридоров занимающихся по углам студентов-скрипачей, хотя не только внешние, но и внутренние стены построенного до революции псевдоготического здания консерватории были достаточно толсты, а двери классов - двойные, с тамбурами между ними, и звуки из коридоров если и доносились внутрь, то очень приглушенно. Занимающийся в коридоре студент, получив замечание, ненадолго прекращал игру, но через некоторое время возобновлял. Второй раз никто из педагогов, как правило, не выходил. Терпели. Семен же Соломонович, едва появившись в коридоре и идучи к своему 20-му классу, мощно каркал по слогам: "Спа-си-ба! Спа-си-ба!" И несколько раз хлопал в ладоши. После чего уже никто не осмеливался возобновить игру, ибо знали, что безжалостный Бендицкий выйти еще раз не поленится! Если на двери красовалась табличка с его именем (у нас педагоги вешали такие, обозначая свое присутствие в классе, чтобы никто посторонний во время занятий не входил), в коридоре царила мертвая тишина.
Хохмы Семена, или Сени, как студенты называли Бендицкого за глаза, передавались из уст в уста. Клички им данные, иногда добрые, иногда весьма язвительные, прилипали к людям. Например, пианиста из училища Колю Иосифиди вслед за ним все называли "Иосиф Федя", а консерваторского преподавателя марксистско-с-ленинской философии Павла Ивановича, злобного антисемита и сластолюбивого недоростка, - Пиней.
Ученик Генриха Густавовича Нейгауза, Бендицкий унаследовал от учителя страсть к образным сравнениям и некоторой театральности. На его уроки, как и у Нейгауза, порой набивалось множество студентов, а иногда и педагогов. Его собственные концерты, как и концерты его классов, вузовского и училищного, проходили при большом стечении публики.
Надо ли объяснять, с каким волнением я впервые переступил порог 20-го класса, где Семен Соломонович, как обычно, был не один? Заметив, что я трепещу, он начал с шутки:
- Знаешь, на какие слова мы в юности пели главную тему первой части твоего Мендельсона? "Ох, Хаим, ох, Хаим, плохие времена…" Да не трясись ты так, давай играть!
Его замечаний, ронявшихся по ходу дела, я уже не помню. Сохранилось в памяти только то, что они были очень образные и с юмором, помогавшим мне немного освобождаться от напряжения. Что оказалось ценным, потому что обыгрывать-то Мендельсона перед предстоящим выступлением было негде. На многочисленные шефские выступления требовались небольшие пьесы. А тут тебе концертная обстановка во время каждой репетиции!
К сожалению, мои встречи с Сеней в классе продолжались недолго. Директор наконец-то заинтересовался: а куда же делся основной руководитель училищного оркестра? Неприглядная истина открылась, Герман был отстранен от руководства (к преподаванию он вскоре вернулся, вел дирижерский класс у народников и руководил оркестром заочников. Умер он в 1982-м, на 63 году жизни). Бендицкому предложили полностью взять на себя бразды правления, но тот заявил, что ему нужен помощник.
Юлик
Как раз в том же учебном году в Саратовской консерватории открылась кафедра симфонического дирижирования. Первый набор студентов для нее составляли дирижеры-хоровики, не только уже окончившие консерваторию по этой специальности, но и поработавшие с разными хорами. Был среди них и 27-летний Юлиан Факторович, который из Челябинска, где он служил хормейстером оперного театра, приехал в Саратов, чтобы заниматься в классе своего отца, главного дирижера оркестра Саратовской филармонии Натана Григорьевича Факторовича.
Кто был инициатором приглашения Юлика в качестве помощника Бендицкого, не знаю. Появившись на наших оркестровых занятиях, он сначала выполнял чисто техническую работу - выстраивал интонацию и ансамбль у духовых групп, деревянной и медной. Однако вскоре Семен Соломонович разделил с ним программу отчетного концерта, к тому времени окончательно определившуюся. Юлику достались первые части "Неоконченной симфонии" Шуберта и Концерта Мендельсона со мной. Таким образом, я перешел под его "опеку". Себе же Сеня, естественно, взял 2-й концерт Бетховена и увертюру из оперы Верди "Сицилийская вечерня".
Виртуозная партитура последней теоретически была нашему оркестру "не по зубам", но увлеченность делает порой чудеса. Наш профессор действовал совсем как ученый-неофит, который, не зная, что "можно", а что ни при каких обстоятельствах "нельзя", приходит к неожиданному результату, осуществляя именно то, что "нельзя". Вместе с Юликом они, занимаясь с каждой группой отдельно, добились-таки, что увертюра у нас не только пошла, но даже с блеском! Правда, в некоторых особо трудных местах мы скорее производили "красивый шум", чем добросовестно выигрывали все пассажи, но энтузиазм профессора, выступавшего в роли дирижера-новичка, и юных оркестрантов помогал скрыть технические недочеты, зато передать южный пыл вердиевской музыки.
Юлик свою часть программы тоже сделал очень добросовестно, хотя как-то с глазу на глаз со мной признался: "Я всегда терпеть не мог "Неоконченную" и мендельсоновский концерт за сопливый сентиментализм, и надо же, судьба распорядилась, что я должен дебютировать именно в них!"
Мы с ним подружились, несмотря на 10-летнюю разницу в возрасте, и эта дружба мне много дала и в музыкальном, и в человеческом отношении. Позже мы немало общались, работая вместе в оркестре Саратовской филармонии. Особенно запомнилось мне, как летом 1963 года, на гастролях, мы целую ночь бродили с ним в Пугачеве по берегу реки Большой Иргиз (очень маленькой вопреки громкому названию). Он так увлекательно рассказывал о своей жизни, что я не заметил, как прошла ночь, а когда возвратились к месту нашего ночлега, просто свалился и уснул. Юлик же… уселся играть с оркестрантами в покер! Увы, в том же году он вслед за отцом уехал в Новосибирск, где работал дирижером в филармоническом оркестре, потом - в оперном театре, а параллельно преподавал в консерватории.
В 1975 году я, уже дипломник-музыковед, приехав в Новосибирск на теоретическую конференцию, некоторое время колебался, подойти к Юлику или нет. Все-таки столько лет миновало! Когда он уехал, я был еще 19-летним юношей, вполне мог меня и забыть. Но на третий день конференции две девочки-студентки, которых мне определили в "экскурсоводы" по новосибирским достопримечательностям, сказали: "Юлиан Натанович Факторович просил тебя обязательно к нему зайти. У него сегодня занятия в таком-то классе". Оказывается, он увидел мое имя в списках выступающих и поинтересовался у моих "кураторш", что за Виктор Лихт такой из Саратова. Он, мол, знал в Саратове человека, которого звали так же, но тот был скрипач. Девочки, с которыми я во время походов по городу поделился некоторыми подробностями своей профессиональной биографии, объяснили ему, что докладчик, его заинтересовавший, окончил консерваторию и как скрипач. Тогда и последовала просьба.
После очередного заседания я заглянул в названный мне класс, и Юлик, едва завидев мою физиономию в дверях, сказал студенту-дирижеру и пианистке: "Позанимайтесь тут, пожалуйста, немного сами!" И вышел в коридор. Мы обнялись и разговорились, словно и не прошло двенадцати лет. Вечером я сходил на его спектакль (кажется, это была "Русалка" Даргомыжского), и мы снова трепались в антракте и после окончания оперы. А когда я признался ему в своих сомнениях до нашей встречи, он воскликнул: "Чудак! Как я мог тебя забыть? Ведь я же с тобой дебютировал как симфонический дирижер!"
К сожалению, больше мы с Юликом никогда не встретились. Он умер в 1994 году то ли немного не дотянув до шестидесяти, то ли слегка перешагнув этот рубеж. Уже в Израиле я однажды вспомнил о нем в одной из своих публикаций. Здешняя читательница, родом из Новосибирска, навещая родной город, привезла газету с моей заметкой Люсе Факторович, вдове Юлика. Та прислала мне очень теплое письмо и, словно последний привет от моего старшего товарища, видеокассету с документальным фильмом о нем…
Триумф
Возвращаюсь в 1962 год. Концерт нашего оркестра состоялся в апреле. Числа не помню, а месяц легко проверить - в те же дни проходил 2-й Конкурс им. Чайковского. Моя Людмила Анатольевна получила в качестве поощрения командировку на дни первого и второго туров у скрипачей и уехала в Москву как раз накануне моего выступления с оркестром. "Ты вполне готов, так что, надеюсь, мое отсутствие тебе не помешает", - сказала мне она. И добавила, чуть улыбнувшись: "Ну и Лиза тебя поддержит".
Народу на наши оркестровые вечера всегда приходило немало, но тут Большой зал был забит до отказа. Пришли и такие люди, которые на училищные концерты редко заглядывали. Консерваторский и училищный класс Бендицкого полностью и вся его музыкальная семья. Многие консерваторские профессора и студенты других педагогов. Все сокурсники Юлика по дирижерской кафедре. Ну и, разумеется, Натан Григорьевич Факторович. Когда бы еще он почтил своим присутствием отчетный концерт училищного оркестра, а тут - дебют сына и ученика!
Мне разрешили не играть в оркестре в "Неоконченной". Пока она звучала, я, несмотря на волнение, сумел оценить необычность вида артистической. Небольшой столик в центре был накрыт принесенной из дома Бендицких красивой скатертью, на которой стояли большой кувшин с морсом и бокалы. Я много раз выходил отсюда на сцену Большого зала, но такой изысканной обстановки ни на одном нашем концерте не видывал!
Выступление с оркестром помню гораздо отчетливее, чем конкурсное. Играл я довольно уверенно, все шло прекрасно до того момента, как перед самой каденцией я с ужасом почувствовал, что "поехал" мостик, на который опирается скрипка (он у меня был дешевенький и плохонький). Продолжая играть, я одновременно удерживал мостик плечом от падения на пол и лихорадочно соображал, что делать. Каденцию в таком положении просто не сыграть! А оркестровые "ответы" на арпеджио солирующей скрипки перед каденцией слишком коротки, чтобы успеть в это время снять с плеча инструмент, не уронив при этом мостик окончательно, а потом поставить его на место. Это рассказывается долго, решать пришлось в секунды! Я пропустил один из арпеджированных скрипичных пассажей и в образовавшееся вкупе с двумя оркестровыми "ответами" время привел амуницию в порядок. К счастью, Юлика не смутила не прописанная в нотах пауза у солиста, он провел "пустые такты" с тянущимися оркестровыми аккордами будто так и задумано. Каденция была спасена! И дальше все пошло без приключений.
Весьма прилично сыграли и Бетховена. Публика принимала всех нас очень дружелюбно, с энтузиазмом. А после "Сицилийской" показалось, что обрушился лепной потолок! Прошу прощения за избитое сравнение, но, как говорил писатель Лесков, передать эту бурю восторга можно, но не моим пером. Семена Соломоновича вызывали и вызывали, он поднимал оркестрантов по отдельности, по группам и всех вместе, а зал продолжал бушевать. Тогда мы сыграли увертюру на бис, мне кажется, даже с большим воодушевлением. После биса нас тоже долго не отпускали. В артистическую привалило столько людей, что повернуться было негде. Факторович-старший, поздравив новоиспеченных дирижеров - Бендицкого и своего сына, подошел и ко мне: "Молодец! Но это же все-таки романтический концерт, здесь нужно больше страсти, больше эмоций!" А мне-то казалось, будто я так выложился, что больше эмоций просто неоткуда взять!
Зато на другой день я был вознагражден восторгами с неожиданной стороны. Ребята сказали, что меня разыскивает арфистка Анна Давыдовна. Арфового класса в Саратове не было ни в училище, ни в консерватории. Поэтому в тех случаях, когда в училищном оркестре требовалась арфа, приглашали именно Анну Давыдовну, женщину необъятных размеров и невероятной доброты. Она когда-то играла то ли в опере, то ли в филармонии, но давно вышла на пенсию и всегда помогала коллегам. На наши концерты ходила часто, а после них ласково улыбалась и обязательно хвалила. Но на меня она обрушила такой хвалебный шквал, что я растерялся и не знал, как реагировать. Например, она сказала, что я обязательно буду играть на следующем Конкурсе Чайковского! И в доказательство вспомнила судьбу баритона из Большого театра Алексея Иванова, которому именно она предсказала блестящую карьеру. Эх, Анна Давыдовна, не оправдал я ваших ожиданий…
Бендицкий и на следующий год продолжил руководить училищным оркестром, а для отчетного концерта, "на сладкое", решил повторить вердиевскую увертюру. Уж не знаю почему, но ему пришло в голову, что мы со Светой Гурской, ставшие студентами-первокурсниками консерватории, должны снова сыграть "Сицилийскую" на первом пульте! Мы отнекивались: там ведь никакого соло двух скрипок нет! Однако Семен Соломонович горячо уверял, что без нас Верди звучит как-то не так. В результате, мы сдались. Придя на генеральную репетицию, с удивлением для себя обнаружили, что, в основном, пассажи с прошлого года сидят в пальцах крепко. На концерте всю программу играли без нашего участия, и лишь в конце, выходя дирижировать увертюрой, Бендицкий вывел нас перед собой, как выводят солистов. Мы уселись за специально приготовленный пульт в центре. И на поклоны тоже выходили вместе с Семеном Соломоновичем.
Говорят, Борис Эммануилович Хайкин, когда Ростропович вывел его в Большом театре кланяться после "Евгения Онегина", премьеру которого он помогал Мстиславу Леопольдовичу готовить, сказал окружающим: "Наверно, публика подумала, что я Чайковский". Что подумала публика в нашем случае, даже не берусь предположить.