Она любила в дожди - он ненавидел чистые простыни.
Она приехала без звонка, просто оказалась на пороге квартиры: обувь сырая, штаны привычно расстреляны лужами, с волосами - дельфинами, выброшенными на косу плеч, с открытым лицом и детской улыбкой, и с понурой газетой, торчащей из просторной сумки. Он ее не ждал (его нос всегда терялся в запахах, как ребенок в игрушках) и был приятно удивлен - они долго не виделись: домашние библиотеки обоих изрядно поправились, а дневники продолжали стесняться статности, вещи утратили запах и стали одеждой, музыка лишилась магии и больше не вытаскивала воспоминаний из шляп прожитого, стихи потеряли былую патоку и обеднели в прозу. Она сняла босоножки, и они обнялись; когда сквозь сырость и духи протек коньячный туман, а сквозь футболку и шампунь пробился запах тела, пальцы на ногах обоих импульсивно поджались, стремясь придвинуть обнимаемого ближе.
Они прошли на кухню, сели и долго смотрели друг на друга, улыбаясь воспоминаниями: она с каким-то коллегой пьяными заявились к нему домой в мокрых, и от того нескрываемых, рубашках, он в дождь улыбался незнакомой соседке, выпивал и играл с ней в карты, дожди были прощальными ручейками, дожди были привычными реками, дожди были живыми морями, дожди были источниками...
Он сходил за коньяком, опросил рюмки, нашел виновных, достал персики из холодильника, вымыл их и раскидал по столу, не жонглируя. Налил. Выпили, не чокнувшись. Налил еще. Выпили. И в этот раз стекло не ругнулось, хотя личное пространство и было нарушено. Налил еще. Звон рюмок распустил губы в улыбки, дубовый узник смыл водянистые вопросы с языка, и персики защекотали носы, брызгаясь во все стороны летом. Кухня затрещала смехом: чистым, прозрачным, голым.
Алкоголь дождался свидания с табаком, представился, тут же потерял голову и лепетал без умолку до самой ночи, пытаясь очаровать гибкий дым пылкими парами. Кокетство скудных не мешало выпивавшим - они знали, что молчание выразительней, а главное рельефней, поэтому с охотой смаковали его, перекатывая языком по небам. Когда бутылка напилась воздуха и уснула, а хмельной дым густо домогался ночной прохлады окна, они прошмыгнули в комнату. Не включая света, они ловкими и памятливыми движениями натоптали одеждой и легли в постель. Время не застыло, звезды ослепительней не зажглись, земля продолжала бешено юлить вокруг солнца, переодеваясь сезонами. А вот желания обладать и отдаться взревели в высшей степени дико: не попадали в созвучия коротких поцелуев и заглушали дождь, исполняющего на подоконнике; зубы впивались в шею, плечи, спину, покусывали губы и чесались эмалью, пальцы безмерно сжимали плоть до сливового, а ногти глубоко сграбливали кожу - все лязгало и звенело. И как не пытались напряженные скулы дирижировать , а матрас сглаживать, желания все равно были нотой выше и требовали слитности - прелюдия такие октавы не брала.
Молния вскипятила коньяк, и гром ударил животным: кости таза вгрызались в бедра, руки рвали волосы, языки обжигали сухостью, стоны огрызались резкостью - они (она и она) жили и бились за жизнь…
Выдохи стали обгонять кровь, мышцы стали сбиваться, ливень не слышал своих же ударных, пот вступил не теми аккордами - все расстроилось, порядок исчез, но диссонанс удачно подхватили желания: изменилась взволнованность темпа и перспектива воображений, глаза хлопнули тарелками век и дует кульминации взорвался гармонией - желания сыграли унисон телами - композиция обрела смысл….
Он лежал на ней, ластился кошкой и бережно вдыхал новый запах: честный букет близости смешался с исповедальным ароматом покоя, рассеиваясь благодарностью и родством. Хрупкий сквозняк сдул, словно песок, мурашек со спины, он перелег на левый бок- она вспомнила его каприз- тоже легла ложкой и прижалась плотнее (кухонные лотки всегда тесные). Его нос разрезал пушок ее затылка, заполняя свежие полыньи мягкими губами, когда он произнес: «здравствуй». Она перебила свое урчанье своим же «здравствуй» и вяло стиснула его пальцы…
Они вышли на балкон под угасающий дождь голыми. Он прикурил только что забитую папиросу и передал ей. Папироса была щедрой (дождь терял последние искры) и кстати ( эмоции угрожали словами)
Она подбирала насыщенность чаю и успевала хрустеть фольгой с его скоростью- шоколад вкусно расплачивался за востребованность миндальными орехами и тертым какао - слава проходила не успевая таять. Правда, к показу чайных кружек новая звезда «в белом» уже позировала на столе: отбросив коричневый порошок и добавив сливок, якобы следуя моде бельгийских модельеров, знаменитость отчаянно кричала легкостью и воздушностью, чем и редела своих поклонников- они переставали её замечать, все больше интересуясь воздушной акробатикой чаев...
Она одевалась, он протянул ей простынь.
Она втиснулась в босоножки, и они обнялись; он еще в постели проявил посторонний запах: слишком навязчивый, слишком излишний, слишком мужской (с привкусом рыжего железа и заменителем кожи- ни с чем не спутаешь), она еще на балконе, играя неплотными слезами с редкими осадками, сыграла ему прощальный ноктюрн (он не услышал), а папиросой летящей вниз долечила эскиз их отношений до картины- пальцы обоих скрипнули в тишине больнее старых зубов...
Они прошли на кухню, сели и долго смотрели друг на друга, улыбаясь воспоминаниями: она с каким-то коллегой пьяными заявились к нему домой в мокрых, и от того нескрываемых, рубашках, он в дождь улыбался незнакомой соседке, выпивал и играл с ней в карты, дожди были прощальными ручейками, дожди были привычными реками, дожди были живыми морями, дожди были источниками...
Он сходил за коньяком, опросил рюмки, нашел виновных, достал персики из холодильника, вымыл их и раскидал по столу, не жонглируя. Налил. Выпили, не чокнувшись. Налил еще. Выпили. И в этот раз стекло не ругнулось, хотя личное пространство и было нарушено. Налил еще. Звон рюмок распустил губы в улыбки, дубовый узник смыл водянистые вопросы с языка, и персики защекотали носы, брызгаясь во все стороны летом. Кухня затрещала смехом: чистым, прозрачным, голым.
Алкоголь дождался свидания с табаком, представился, тут же потерял голову и лепетал без умолку до самой ночи, пытаясь очаровать гибкий дым пылкими парами. Кокетство скудных не мешало выпивавшим - они знали, что молчание выразительней, а главное рельефней, поэтому с охотой смаковали его, перекатывая языком по небам. Когда бутылка напилась воздуха и уснула, а хмельной дым густо домогался ночной прохлады окна, они прошмыгнули в комнату. Не включая света, они ловкими и памятливыми движениями натоптали одеждой и легли в постель. Время не застыло, звезды ослепительней не зажглись, земля продолжала бешено юлить вокруг солнца, переодеваясь сезонами. А вот желания обладать и отдаться взревели в высшей степени дико: не попадали в созвучия коротких поцелуев и заглушали дождь, исполняющего на подоконнике; зубы впивались в шею, плечи, спину, покусывали губы и чесались эмалью, пальцы безмерно сжимали плоть до сливового, а ногти глубоко сграбливали кожу - все лязгало и звенело. И как не пытались напряженные скулы дирижировать , а матрас сглаживать, желания все равно были нотой выше и требовали слитности - прелюдия такие октавы не брала.
Молния вскипятила коньяк, и гром ударил животным: кости таза вгрызались в бедра, руки рвали волосы, языки обжигали сухостью, стоны огрызались резкостью - они (она и она) жили и бились за жизнь…
Выдохи стали обгонять кровь, мышцы стали сбиваться, ливень не слышал своих же ударных, пот вступил не теми аккордами - все расстроилось, порядок исчез, но диссонанс удачно подхватили желания: изменилась взволнованность темпа и перспектива воображений, глаза хлопнули тарелками век и дует кульминации взорвался гармонией - желания сыграли унисон телами - композиция обрела смысл….
Он лежал на ней, ластился кошкой и бережно вдыхал новый запах: честный букет близости смешался с исповедальным ароматом покоя, рассеиваясь благодарностью и родством. Хрупкий сквозняк сдул, словно песок, мурашек со спины, он перелег на левый бок- она вспомнила его каприз- тоже легла ложкой и прижалась плотнее (кухонные лотки всегда тесные). Его нос разрезал пушок ее затылка, заполняя свежие полыньи мягкими губами, когда он произнес: «здравствуй». Она перебила свое урчанье своим же «здравствуй» и вяло стиснула его пальцы…
Они вышли на балкон под угасающий дождь голыми. Он прикурил только что забитую папиросу и передал ей. Папироса была щедрой (дождь терял последние искры) и кстати ( эмоции угрожали словами)
Она подбирала насыщенность чаю и успевала хрустеть фольгой с его скоростью- шоколад вкусно расплачивался за востребованность миндальными орехами и тертым какао - слава проходила не успевая таять. Правда, к показу чайных кружек новая звезда «в белом» уже позировала на столе: отбросив коричневый порошок и добавив сливок, якобы следуя моде бельгийских модельеров, знаменитость отчаянно кричала легкостью и воздушностью, чем и редела своих поклонников- они переставали её замечать, все больше интересуясь воздушной акробатикой чаев...
Она одевалась, он протянул ей простынь.
Она втиснулась в босоножки, и они обнялись; он еще в постели проявил посторонний запах: слишком навязчивый, слишком излишний, слишком мужской (с привкусом рыжего железа и заменителем кожи- ни с чем не спутаешь), она еще на балконе, играя неплотными слезами с редкими осадками, сыграла ему прощальный ноктюрн (он не услышал), а папиросой летящей вниз долечила эскиз их отношений до картины- пальцы обоих скрипнули в тишине больнее старых зубов...