Пара немецких зарисовок
Что тут скажешь: русскоязычная Германия - уникальная среда, и я насобирала там массу чудесного материала: среда, типажи, быт, истории... Но все это пригодится в будущем. А пока - пара зарисовок. Пусть здесь полежат )
Клава или «Почему я горжусь русскими»
Старая женщина с лицом содержательницы притона смотрела тусклыми глазами, словно вместо зрачков у нее было мутное серое стекло. Радужка этих глаз была светло-голубой и этот цвет смотрелся несколько дико, словно она не к месту надела цветные линзы. Нарисованная коричневым тонкая бровь удивленно изгибалась на сантиметр выше, чем ей положено - это было заметно по несколько отросшей щетине настоящей брови, неаккуратно сбритой несколько дней назад. Морщинистое верхнее веко глаза было подведено карандашом того же цвета. Эта линия тоже была тонкой и ровной - позже мне сказали, что это татуаж.
Совершенно белое, усыпанное мелкими складками лицо женщины украшал крупный нос картошкой, словно несколько увеличенный в размерах - так сильно он выбивался из общих пропорций. Нос отличался светло-малиновым цветом, причем пятно этого цвета, мягко расплываясь, закрывало также переносицу и частично полоску кожи под носом. Коррелировала с этим оттенком ярко-малиновая помада, которой были неровно покрыты губы.
Клава была одета в черно-белую кофту, обтягивающую увесистые складки жира на боках и объемный живот. Кофта едва закрывала промежность, а ниже на тонких ножках красовались цветные лосины. Лак на ногтях рук и ног ожидаемо был красным, стрижка - очень короткой, волосы - совершенно седыми. Русская женщина говорила громогласно, обильно пересыпая свою речь матерными словами, резко жестикулируя и периодически повышая голос, когда в разговор вступал ее второй муж, старый еврей Лейбниц, благодаря которому она сама и три ее сына-уголовника двадцать лет тому назад оказались в Германии.
Итак, Клава, громко смеясь, рассказывала пошлые шутки, за столом смущенно улыбался ее средний сын, единственный, который после переезда из Приднестровья завязал с криминалом. Впрочем, он был обязан этим только одному человеку: своей жене, которую из этого же Приднестровья привез девятнадцатилетней девочкой. Случайно - а в этой квартире это могло быть только случайно - речь зашла о школьной программе и русской литературе (а в Германии русскоязычные дети имеют возможность посещать занятия по русскому языку и русской литературе, чтобы знать свой одной язык), и, соответственно, о «Войне и мире», как иллюстрации крупного русского произведения. Почти все сидящие за столом немедленно признались, что не читали Толстого и даже не собирались. Мои друзья начали возражать, говоря что-то о великой русской литературе и ее ценности для развития русских детей. Я молчала, потому что признать, что я не только читаю книги, но и пишу, в этой компании можно было только попозже, еще через пару стопок водки, которая здесь лилась рекой. А пока слово взяла Клава:
- Я считаю, Толстого читают только больные!
Тут моя подруга не выдержала:
- Весь мир гордится русскими писателями и изучает их, а Вы, крича на каждом углу, что ВЫ - русская, говорите такие вещи! Стыдно!
- Кто русские писатели? Толстой? Может, Достоевский? Да где ты слышала такие русские фамилии? Они же все евреи, все! Русские умеют только пить и дрова колоть! И я горжусь ими, всеми! Такими как есть! А эти ваши книжки - кому они нужны?
Кнайпа
«Кнайпа» или «централь» - так они называли бар, расположенный в самом сердце Золингена, небольшого города, известного вкусными конфетами и острыми ножами. Кнайпа приветливо освещала окнами пересечение двух нешироких улиц, вымощенных камнем, лет которому больше лет, чем городу, в котором я родилась. Кнайпа принадлежала старой гречанке Вуле. Когда я впервые, два года назад, увидела ее за баром, седую и всклокоченную, наливающую пиво в длинные, тонкие, напоминающие химические мензурки стаканы, я подумала, что обязательно вернусь сюда еще раз. Ведь пропускать такие типажи ни в коем случае нельзя. На ту же мысль наводили посетители, словно скопированные с кадров немого кино, музыкальный автомат, работающий в углу, старые деревянные стулья, белые салфетки на полках старого бара и пинап-плакаты на стенах.
Вернувшись в этот город, я, конечно, попросила друзей сводить меня в этот бар. И, конечно, попала в сюр.
Поскольку в кнайпу ходят только местные - жители нескольких близко расположенных кварталов, а Золинген - не самый густонаселенный город, в основном состоящий из одноэтажных построек, наше появление там, разумеется, стало событием. Мои друзья заказали нам пиво, вишневый ликер и испросили для меня у Вулы разрешение пофотографировать бар (я не знаю немецкого). Я выпила для храбрости микроскопическую рюмку вишневого ликера - хотя я сладкое почти не ем и тем более не пью, немецкие ликеры кажутся мне очень вкусными - и, вооружившись евроцентами, направилась к музыкальному автомату. Эту диковину я видела во второй раз, в первый - лишь издалека, поэтому не считается. Через некоторое время я с помощью кнопок увлеченно перелистывала пластиковые пластины с наклеенными на них списками песен, пытаясь найти хоть что-то знакомое мне. Конечно, меня интересовала не песня, а процесс, да и сам автомат. Чувствовала я себя несколько нереально.
В это время меня заметили местные, игравшие в домино на барной стойке. По их взглядам я поняла, что я в этом месте - не меньшая диковина, чем для меня - музыкальный автомат. Смотрели они дружелюбно, что-то спрашивали у мужеподобной Вулы, которая широко улыбалась щербатым ртом, явно с удовольствием рассказывала о том, что мне нравится обстановка в этом баре и я собираюсь здесь еще и фотографировать (я попросила своих друзей, представляя меня, сказать именно это). Прикинув возраст сидящих за стойкой, я набрала на музыкальном автомате номер альбома Scorpions и композицию Wind of Change. И не прогадала - они начали петь. Я вернулась за стол, выпила еще рюмку ликера и пошла к бару фотографировать пинап-плакаты, красовавшиеся возле круглой деревянной вешалки для ключей. На баре также стояло как минимум тридцать слонов, висела новогодняя маска, бантики - в общем, в дизайне помещения наблюдался чудовищный кич. И тут ко мне подошел Энштейн и начал что-то, жестикулируя, объяснять. По его движениям, интонациям и многократно повторенным словам я поняла, что зовут его Йозеф. Отчаявшись что-то объяснить мне, этот высокий худощавый мужчина неопределенного возраста, с красным носом и прической своего знаменитого прототипа направился к моим друзьям. Из частично переведенной мне беседы стало ясно, что он поляк, последние 15 лет живущий в Германии, и знает несколько слов по-русски. Выяснив, что я рашн, он немедленно устремился ко мне, изящно облокотился о барную стойку и выдал весь набор известных ему приличных русских слов - от «Москва-столица» до «до свидания», и дальше продолжил на умопомрачительной смеси польского и немецкого, переполненной «ш» и «з», из-за чего приобрел сходство с большим шумно жужжащим насекомым.
Далее выяснилось, что я случайно нажала на музыкальном автомате два раза подряд одну и ту же композицию. И на этот раз ее запели и за единственным занятым (кроме нашего) столом. Там сидели две девушки нарядно-готического вида и несколько жеманный свежевыбритый парень в свежем светлом свитшоте и закатанных джинсах. Его светлая длинная челка очевидно контрастировала с черными длинными волосами его дам. Тут надо сделать небольшое отступление: немки не красятся, не красят волосы и носят очень простую одежду спортивного покроя. Любое исключение - от паранджи до коктейльного платьица - это иностранки. А эти девушки выглядели нарядными из-за накрашенных глаз (скорее, дань субкультуре, чем желанию понравиться), а на одной была даже пышная черная юбка и колготки в сетку. Обе были обвешаны каким-то металлоломом, а вторая, та, что не в юбке, хохоча, сверкала во рту серебряной фиксой. На обеих были потертые куртки. Обе девушки были очень пьяными, постоянно заказывали джин и явно веселились (моя подруга заметила, что они нарядно одеты, значит, у одной из них праздник), парень был трезвым и, слабо отзываясь на их становящиеся все более явными призывы, попивал светлое пиво из того самого узкого стакана, форма которого никак не ассоциируется с пивом, а уж объем вмещаемой жидкости (0,2 л) - тем более. Но несмотря на существенную разницу в подходе к веселью, Scorpions пели все трое.
В общем, через час все были за нашим столом. Полный немец с одутловатым лицом, которого сопровождал то ли сын, то ли любовник, Йозеф-Энштейн и русский дурачок Федя.
Когда он пришел, Вула по-свойски подвела его к вешалке, отодвинула мой плащ и чью-то висевшую там куртку, под которыми обнаружилось зеркало, и, схватив за плечи (что было несложно, учитывая, что он на голову ниже), приблизила его лицо к его собственному изображению:
- Теодор, посмотри, какой ты пьяный! Зачем ты пришел! Я больше никогда не пущу тебя сюда в таком виде!
Теодор, плутовато взглянув на себя в зеркало, на ломаном немецком сообщил, что он трезвый, и, высвободившись из сильных рук Вулы, пошел к нашему столу. Я не смогла удержаться от улыбки: пафосное «Теодор» мне сразу напомнило о «Собаке на сене», что совершенно не вязалось ни с окружающей обстановкой, ни с самим Федей. Впрочем, вскоре выяснилось, что его настоящее имя для всех присутствующих, кроме нас - просто непроизносимое сочетание букв. Впрочем, внешний вид Феди также рождал кинематографические фантазии, но совсем другого рода. Умственно неразвитый парень маленького роста, щуплый и небрежно одетый, лицом очень сильно напоминал Высоцкого периода «Места встречи изменить нельзя». Сходство было таким поразительным, что я поинтересовалась Фединой историей жизни. Оказалось, что он был таким с рождения, приехал с родителями из России, родители уже умерли, и он остался один. Живет, как тут говорят, «на социале» (это когда государство оплачивает квартиру и все расходы - так, что при некоторой экономии остается даже на небольшой отпуск раз в год), может себя обслуживать, но не работает, хотя мог бы, и, конечно, пьет. Единственное занятие Теодора - выносить на мусор бутылки из бара Вулы. Бутылок много, их нужно выбрасывать в специальные контейнеры, находящиеся далеко от бара, а еще - сортировать по цвету. В общем, ночью, когда бар, работающий до последнего клиента, закрывается, Теодор берет два кулька с бутылками, вместе составляющими объем, который он сам занимает в пространстве, и несет их в контейнер, у которого ночью, при слабом освещении, сортирует бутылки от банок, зеленое стекло от белого и коричневого, и по одной штуке бросает их в круглое отверстие мусорки. Вся процедура занимает примерно полчаса и сопровождается сюрреалистичным в ночной тишине звоном стекла, разбивающегося внутри железного контейнера. Вдалеке тускло горят фонари, а неподалеку в собственной машине спит бомж - тоже местная достопримечательность: уже в течение двух лет он отказывается снимать квартиру, которую ему оплачивало бы государство. Заставить его никто не может - таков его выбор в этой свободной стране.
Клава или «Почему я горжусь русскими»
Старая женщина с лицом содержательницы притона смотрела тусклыми глазами, словно вместо зрачков у нее было мутное серое стекло. Радужка этих глаз была светло-голубой и этот цвет смотрелся несколько дико, словно она не к месту надела цветные линзы. Нарисованная коричневым тонкая бровь удивленно изгибалась на сантиметр выше, чем ей положено - это было заметно по несколько отросшей щетине настоящей брови, неаккуратно сбритой несколько дней назад. Морщинистое верхнее веко глаза было подведено карандашом того же цвета. Эта линия тоже была тонкой и ровной - позже мне сказали, что это татуаж.
Совершенно белое, усыпанное мелкими складками лицо женщины украшал крупный нос картошкой, словно несколько увеличенный в размерах - так сильно он выбивался из общих пропорций. Нос отличался светло-малиновым цветом, причем пятно этого цвета, мягко расплываясь, закрывало также переносицу и частично полоску кожи под носом. Коррелировала с этим оттенком ярко-малиновая помада, которой были неровно покрыты губы.
Клава была одета в черно-белую кофту, обтягивающую увесистые складки жира на боках и объемный живот. Кофта едва закрывала промежность, а ниже на тонких ножках красовались цветные лосины. Лак на ногтях рук и ног ожидаемо был красным, стрижка - очень короткой, волосы - совершенно седыми. Русская женщина говорила громогласно, обильно пересыпая свою речь матерными словами, резко жестикулируя и периодически повышая голос, когда в разговор вступал ее второй муж, старый еврей Лейбниц, благодаря которому она сама и три ее сына-уголовника двадцать лет тому назад оказались в Германии.
Итак, Клава, громко смеясь, рассказывала пошлые шутки, за столом смущенно улыбался ее средний сын, единственный, который после переезда из Приднестровья завязал с криминалом. Впрочем, он был обязан этим только одному человеку: своей жене, которую из этого же Приднестровья привез девятнадцатилетней девочкой. Случайно - а в этой квартире это могло быть только случайно - речь зашла о школьной программе и русской литературе (а в Германии русскоязычные дети имеют возможность посещать занятия по русскому языку и русской литературе, чтобы знать свой одной язык), и, соответственно, о «Войне и мире», как иллюстрации крупного русского произведения. Почти все сидящие за столом немедленно признались, что не читали Толстого и даже не собирались. Мои друзья начали возражать, говоря что-то о великой русской литературе и ее ценности для развития русских детей. Я молчала, потому что признать, что я не только читаю книги, но и пишу, в этой компании можно было только попозже, еще через пару стопок водки, которая здесь лилась рекой. А пока слово взяла Клава:
- Я считаю, Толстого читают только больные!
Тут моя подруга не выдержала:
- Весь мир гордится русскими писателями и изучает их, а Вы, крича на каждом углу, что ВЫ - русская, говорите такие вещи! Стыдно!
- Кто русские писатели? Толстой? Может, Достоевский? Да где ты слышала такие русские фамилии? Они же все евреи, все! Русские умеют только пить и дрова колоть! И я горжусь ими, всеми! Такими как есть! А эти ваши книжки - кому они нужны?
Кнайпа
«Кнайпа» или «централь» - так они называли бар, расположенный в самом сердце Золингена, небольшого города, известного вкусными конфетами и острыми ножами. Кнайпа приветливо освещала окнами пересечение двух нешироких улиц, вымощенных камнем, лет которому больше лет, чем городу, в котором я родилась. Кнайпа принадлежала старой гречанке Вуле. Когда я впервые, два года назад, увидела ее за баром, седую и всклокоченную, наливающую пиво в длинные, тонкие, напоминающие химические мензурки стаканы, я подумала, что обязательно вернусь сюда еще раз. Ведь пропускать такие типажи ни в коем случае нельзя. На ту же мысль наводили посетители, словно скопированные с кадров немого кино, музыкальный автомат, работающий в углу, старые деревянные стулья, белые салфетки на полках старого бара и пинап-плакаты на стенах.
Вернувшись в этот город, я, конечно, попросила друзей сводить меня в этот бар. И, конечно, попала в сюр.
Поскольку в кнайпу ходят только местные - жители нескольких близко расположенных кварталов, а Золинген - не самый густонаселенный город, в основном состоящий из одноэтажных построек, наше появление там, разумеется, стало событием. Мои друзья заказали нам пиво, вишневый ликер и испросили для меня у Вулы разрешение пофотографировать бар (я не знаю немецкого). Я выпила для храбрости микроскопическую рюмку вишневого ликера - хотя я сладкое почти не ем и тем более не пью, немецкие ликеры кажутся мне очень вкусными - и, вооружившись евроцентами, направилась к музыкальному автомату. Эту диковину я видела во второй раз, в первый - лишь издалека, поэтому не считается. Через некоторое время я с помощью кнопок увлеченно перелистывала пластиковые пластины с наклеенными на них списками песен, пытаясь найти хоть что-то знакомое мне. Конечно, меня интересовала не песня, а процесс, да и сам автомат. Чувствовала я себя несколько нереально.
В это время меня заметили местные, игравшие в домино на барной стойке. По их взглядам я поняла, что я в этом месте - не меньшая диковина, чем для меня - музыкальный автомат. Смотрели они дружелюбно, что-то спрашивали у мужеподобной Вулы, которая широко улыбалась щербатым ртом, явно с удовольствием рассказывала о том, что мне нравится обстановка в этом баре и я собираюсь здесь еще и фотографировать (я попросила своих друзей, представляя меня, сказать именно это). Прикинув возраст сидящих за стойкой, я набрала на музыкальном автомате номер альбома Scorpions и композицию Wind of Change. И не прогадала - они начали петь. Я вернулась за стол, выпила еще рюмку ликера и пошла к бару фотографировать пинап-плакаты, красовавшиеся возле круглой деревянной вешалки для ключей. На баре также стояло как минимум тридцать слонов, висела новогодняя маска, бантики - в общем, в дизайне помещения наблюдался чудовищный кич. И тут ко мне подошел Энштейн и начал что-то, жестикулируя, объяснять. По его движениям, интонациям и многократно повторенным словам я поняла, что зовут его Йозеф. Отчаявшись что-то объяснить мне, этот высокий худощавый мужчина неопределенного возраста, с красным носом и прической своего знаменитого прототипа направился к моим друзьям. Из частично переведенной мне беседы стало ясно, что он поляк, последние 15 лет живущий в Германии, и знает несколько слов по-русски. Выяснив, что я рашн, он немедленно устремился ко мне, изящно облокотился о барную стойку и выдал весь набор известных ему приличных русских слов - от «Москва-столица» до «до свидания», и дальше продолжил на умопомрачительной смеси польского и немецкого, переполненной «ш» и «з», из-за чего приобрел сходство с большим шумно жужжащим насекомым.
Далее выяснилось, что я случайно нажала на музыкальном автомате два раза подряд одну и ту же композицию. И на этот раз ее запели и за единственным занятым (кроме нашего) столом. Там сидели две девушки нарядно-готического вида и несколько жеманный свежевыбритый парень в свежем светлом свитшоте и закатанных джинсах. Его светлая длинная челка очевидно контрастировала с черными длинными волосами его дам. Тут надо сделать небольшое отступление: немки не красятся, не красят волосы и носят очень простую одежду спортивного покроя. Любое исключение - от паранджи до коктейльного платьица - это иностранки. А эти девушки выглядели нарядными из-за накрашенных глаз (скорее, дань субкультуре, чем желанию понравиться), а на одной была даже пышная черная юбка и колготки в сетку. Обе были обвешаны каким-то металлоломом, а вторая, та, что не в юбке, хохоча, сверкала во рту серебряной фиксой. На обеих были потертые куртки. Обе девушки были очень пьяными, постоянно заказывали джин и явно веселились (моя подруга заметила, что они нарядно одеты, значит, у одной из них праздник), парень был трезвым и, слабо отзываясь на их становящиеся все более явными призывы, попивал светлое пиво из того самого узкого стакана, форма которого никак не ассоциируется с пивом, а уж объем вмещаемой жидкости (0,2 л) - тем более. Но несмотря на существенную разницу в подходе к веселью, Scorpions пели все трое.
В общем, через час все были за нашим столом. Полный немец с одутловатым лицом, которого сопровождал то ли сын, то ли любовник, Йозеф-Энштейн и русский дурачок Федя.
Когда он пришел, Вула по-свойски подвела его к вешалке, отодвинула мой плащ и чью-то висевшую там куртку, под которыми обнаружилось зеркало, и, схватив за плечи (что было несложно, учитывая, что он на голову ниже), приблизила его лицо к его собственному изображению:
- Теодор, посмотри, какой ты пьяный! Зачем ты пришел! Я больше никогда не пущу тебя сюда в таком виде!
Теодор, плутовато взглянув на себя в зеркало, на ломаном немецком сообщил, что он трезвый, и, высвободившись из сильных рук Вулы, пошел к нашему столу. Я не смогла удержаться от улыбки: пафосное «Теодор» мне сразу напомнило о «Собаке на сене», что совершенно не вязалось ни с окружающей обстановкой, ни с самим Федей. Впрочем, вскоре выяснилось, что его настоящее имя для всех присутствующих, кроме нас - просто непроизносимое сочетание букв. Впрочем, внешний вид Феди также рождал кинематографические фантазии, но совсем другого рода. Умственно неразвитый парень маленького роста, щуплый и небрежно одетый, лицом очень сильно напоминал Высоцкого периода «Места встречи изменить нельзя». Сходство было таким поразительным, что я поинтересовалась Фединой историей жизни. Оказалось, что он был таким с рождения, приехал с родителями из России, родители уже умерли, и он остался один. Живет, как тут говорят, «на социале» (это когда государство оплачивает квартиру и все расходы - так, что при некоторой экономии остается даже на небольшой отпуск раз в год), может себя обслуживать, но не работает, хотя мог бы, и, конечно, пьет. Единственное занятие Теодора - выносить на мусор бутылки из бара Вулы. Бутылок много, их нужно выбрасывать в специальные контейнеры, находящиеся далеко от бара, а еще - сортировать по цвету. В общем, ночью, когда бар, работающий до последнего клиента, закрывается, Теодор берет два кулька с бутылками, вместе составляющими объем, который он сам занимает в пространстве, и несет их в контейнер, у которого ночью, при слабом освещении, сортирует бутылки от банок, зеленое стекло от белого и коричневого, и по одной штуке бросает их в круглое отверстие мусорки. Вся процедура занимает примерно полчаса и сопровождается сюрреалистичным в ночной тишине звоном стекла, разбивающегося внутри железного контейнера. Вдалеке тускло горят фонари, а неподалеку в собственной машине спит бомж - тоже местная достопримечательность: уже в течение двух лет он отказывается снимать квартиру, которую ему оплачивало бы государство. Заставить его никто не может - таков его выбор в этой свободной стране.