Елена Боннэр «Дочки-матери»
Начинал чтение несколько раз, но спотыкался об первую главу - она сносила мне мозг. Слишком много своих воспоминаний. Ближе к очередной дате решил, что хуже не будет, и продрался дальше.
Первую треть и даже половину книги не понимал, зачем читаю. Читал лишь потому, что все остальные рекомендации от Даши (antigona88) попадали в цель. И эта в конце концов тоже попала.
Из первой половины книги - нежные и смешные вещи: потерянный зелёный кувшинчик, жалость к Федоре и к посуде («Федорино горе»), общение только вдвоем (а если больше, то общения уже не получалось - это уже что-то другое), «летальные бабочки и стрекозы, летальные мухи и жуки, летальные мыши и даже комары» («А вот птицы летальными никогда не были - они просто летали»), шутливое «бандарлоги», полушутливое «раздружусь и раззнакомлюсь»...
Пробравшись за половину, знал, что надвигается что-то страшное, что-то колючее, автор уже всё мне рассказала на предыдущих страницах, а я успел соединить её время с тем, что уже о нём знаю... И всё равно - не готов. Пока её герои на свободе, пока они живы, кажется, что вдруг это страшное возьмёт и не случится. Как много раз, перечитывая с детства знакомую книгу, замираю на грустных её страницах - и наивно прошу: пожалуйста, пусть в этот раз произойдёт чудо.
Из второй половины - грустные, ужасающие, точные:
- «Уже неделю ношу письмо в кармане и, как заклинание, повторяю сотни, может, тысячи раз на дню, как молитву: нет, нет, нет. Колеса стучат не-т, не-т, не-т. Но вдруг во сне начинают выстукивать: не-ту, не-ту. Не-ту! Просыпаюсь - не-т, не-т. не-т. Я, наверно, с ума сойду.» (с)
- «Когда я, держа сковороду на весу в одной руке, другой клала Егорке на тарелку картошку, он сказал: «Вот какие враги народа бывают, даже в отцы пробираются».» (с)
- «Как нельзя себя ничем спасти от чувства вины перед ушедшими, хотя бы за то, что их нет, а ты живешь.» (с)
И, читая дальше, всё больше понимал чувства того времени. Про «чистки» 1937-38 г.г. знал фактологически, отрывочно, недостаточно. Здесь же начал чувствовать буквально кожей. Ужас, безнадёжность, ненависть, когда приходят ночью, словно воры, белоглазые ублюдки и крадут самое драгоценное, что есть у человека - не жизнь, а близких. Атмосферу страха, потому что могут вызвать или приехать за человеком, и непонятно - с вещами его отправлять или без, вернётся или нет. Отправляли с вещами. Постоянное ожидание - когда уже точно понимаешь, предчувствуешь, знаешь: рано или поздно - они придут и в твой дом. Фразу - иногда абсолютно лживую - десять лет без права переписки. За ней когда-то скрывался расстрел, а когда-то - жизнь настолько каторжная, что для многих это была та же растянутая во времени смертная казнь. «Повелитель мух» в масштабах страны. Одна из самых подлых и несправедливых статей - член семьи изменника родины. Для меня Родина начинается с семьи и дома. Родина - моя семья, моя страна и люди, которые живут в моей стране. А кровавые упыри, которые называют себя Родиной, Родиной никогда мне не станут. Они не Родина, а кровавые упыри. Они - убийцы моей Родины. Они втягивают в свою преступную сеть всё новых и новых кровавых ублюдков. И в конце концов порождают могучее непобедимое чудовище, пожирающее своих детей. Но надо помнить: это чудовище состоит из людей. Когда морок спал (в 1990-х, а может и раньше можно было - в 1953-м?), их надо было назвать поимённо - мерзких выродков, которые наслаждались или просто исполняли приказ, которые ходили на двух ногах и мучали, убивали, уничтожали, истребляли таких же, как они. Точнее, тех, кто подчас был в миллионы раз лучше, чем они. Надеюсь, хоть сегодняшних ублюдков когда-нибудь назовут по именам.
Цитата - в сердце и навылет:
«Что мы были «как все», сейчас видно даже больше, чем раньше. Что ни начнешь читать, что ни возьмешь в руки, с кем ни поговоришь - у всех среди самых близких, среди друзей, среди родни были «незаконно репрессированные». Я всегда говорила, а знала с ранней юности - в стране нет людей, которых бы лично не коснулся этот, тоже ведь «странный», процесс. «Гражданская война», «спекулянты», «проститутки», «бывшие», «нэпманы», «прячущие золото», «промпартия», «шахтинцы», «кулаки», «лишенцы», «националисты», «оппозиция», «с оккупированной территории», «из плена», «космополиты», «врачи», «татары», «немцы», «чечены», «ингуши», «балкары», «калмыки», «прибалты», «ленинградцы», «писатели», «диссиденты» - наверное, я кого-нибудь пропустила - рабочие и крестьяне, солдаты, моряки и профессора, интеллигенты и неграмотные, верующие и атеисты, партийные и без партбилета. Все, все, все - черненькие и беленькие, серо-буро-малиновые и в крапинку. У всех - арестованные, сосланные, расстрелянные. Может, отец, может, мать, может, брат, сват, тесть, друг, сосед, дядя, тетя, сестра, муж сестры, жена брата. И у всех (конечно, кто дожил) - дети! Дети! Дети! А теперь уже и внуки. И когда сегодня вдруг слышишь, что кто-то не знал, что кто-то говорит: «Боже, неужели это могло быть», или реже: «Этого не могло быть!» - так и хочется крикнуть: «Не верьте!» Это значит - не хотел видеть, не желал знать. И самое главное - значит, у него ни разу не защемило сердце, ни разу не помог посылкой, бандеролью, письмом, сочувствием, словом, улыбкой, взглядом, даже мыслью. Не человек это. И это он «не как все». А мы - «странные сироты» - мы-то и есть «как все». Архивы должны быть открыты. И близкие должны знать правду о времени и месте гибели своих родных. Но всем ли хватит сил принять ее так, чтобы она не добавила зла и ненависти в нашей жизни?« (с)