С. Варшавский и Б. Рест "Подвиг Эрмитажа" - ч. 7.
С. Варшавский, Б. Рест. Подвиг Эрмитажа. Советский художник. Л., 1969.
Государственный Эрмитаж в годы Великой Отечественной войны
Глава 7 ( к содержанию)
Седьмого октября верховному главнокомандующему гитлеровской армией была направлена из Главной квартиры фюрера новая директива, подтверждающая решение Гитлера полностью уничтожить Ленинград: «Эта воля фюрера должна быть доведена до сведения всех командиров». Двумя неделями раньше подобную же директиву, озаглавленную «О будущности города Петербурга», получил командующий военно-морским флотом: «Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли».
К этому времени Гитлеру и его штабу стало ясно, что план захватить Ленинград штурмом безнадежно провалился. На пути от Немана до Невы и у стен Ленинграда фашистские войска потеряли в боях более 190 000 солдат и офицеров - убитых и раненых, 700 танков, 500 орудий, множество самолетов. Советские войска, оборонявшие Ленинград, хотя и понесли тяжелые потери, но не были разбиты. В тисках блокады они походили на сжатую до предела стальную пружину, всегда готовую со страшной силой распрямиться, грозную и опасную. Ленинград сдерживал у своих неприступных стен 300-тысячную армию противника.
Гитлеровское командование возлагало теперь свои надежды на жестокую осаду Ленинграда. Оно рассчитывало взять город измором, сломить упорство его защитников голодом и холодом; авиационные бомбы и артиллерийский огонь должны были превратить Ленинград в развалины. В директиве «О будущности города Петербурга» указывалось: «Предположено тесно блокировать город и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сравнять его с землей».
Ленинградская осень сорок первого года... В сентябре по Ленинграду было выпущено 5364 снаряда, в октябре - 7590 снарядов; в сентябре на Ленинград было сброшено 16 087 бомб (987 фугасных и 15 100 зажигательных), в октябре - 44 102 бомбы (812 фугасных и 43 290 зажигательных). Трижды уже снижалась норма выдачи хлебного пайка: с 1 октября рабочие получали 400 граммов хлеба на день, остальное население - по 200 граммов. Топливные запасы Ленинграда тоже были на исходе, а дни становились все холоднее и короче; с наступлением вечера - из-за недостатка электроэнергии - большинство домов погружалось во тьму.
Дворцовая набережная.
У подъезда Эрмитажа.
Над холодной Невой стоял холодный Эрмитаж. Короткими осенними днями - в перерывах между тревогами - работники музея продолжали укрывать эрмитажные вещи под сводами нижних этажей; длинными осенними ночами - в перерывах между тревогами - научные сотрудники Эрмитажа, спустившись с изрешеченных крыш, обращались к делам, с давних пор составлявшим интерес всей их жизни. Из ящиков стола они доставали рукописи незавершенных исследований, недописанных трудов...
Лампочка светила в полнакала, а то и совсем угасала. Сидели в темноте, мечтали: не будь войны, сдавали бы сейчас в набор каталог юбилейной выставки памятников эпохи Навои - каталог поспел бы как раз к декабрю, к празднованию пятисотлетия великого узбекского поэта. Вспоминали: а ведь на осень, на нынешний октябрь, намечались торжества в честь другого прославленного поэта, великого азербайджанца Низами, и, не будь войны, сейчас уже развертывали бы выставку - миру на удивление! Собрали бы воедино рукописи с творениями Низами, миниатюры на сюжеты его поэм, а кругом в витринах - сасанидское серебро!
Сидели в темноте, вспоминали, мечтали. И гадали, прилетят ли ночью « юнкерсы»?
Смольный, где помещался штаб фронта, подвергался особенно частым авиационным налетам. Сильная бомбежка происходила и в тот октябрьский день, когда в нижнем этаже Смольного встретились два давних знакомца.
«Внизу, в одном из коридоров я неожиданно столкнулся с довольно колоритной фигурой, - много лет спустя вспомнит об этой встрече Николай Тихонов, летописец железных дней и ночей Ленинграда. - Человек без шляпы, с кудрями, как у короля Лира, спутанными и сильно поседевшими, с большой вспененной бородой, с полными энергии глазами схватил меня за руки и громко воскликнул: вас-то мне и нужно! Это был знаменитый ученый, директор Эрмитажа Иосиф Абгарович Орбели».
Николай Тихонов нужен был академику Орбели по важному делу, из-за которого он и пришел сегодня в Смольный. Поэт, стоявший сейчас перед ним в армейской шинели, до войны деятельно занимался подготовкой юбилея Низами.
- Вы, конечно, не забыли, - сказал Орбели, - что юбилейные дни приближаются.
Миниатюра на сюжет поэмы
Низами "Хосров и Ширин".
Сквозь каменные стены доносился гул воздушного сражения, рев самолетов, уханье зениток, и Тихонов только развел руками:
- Дорогой Иосиф Абгарович! Вы видите, что делается вокруг. В таких условиях юбилей будет выглядеть не очень торжественно. Но Орбели твердо произнес:
- Юбилейные торжества должны быть проведены! Вся страна отметит юбилей Низами, а мы в Ленинграде не сможем? Чтобы фашисты говорили, что они сорвали нам праздник нашей культуры.
Смольнинскими коридорами оба прошли в Политуправление Ленинградского фронта. Тихонов представил Орбели, и опасаясь, что почтенного академика примут за человека, не отдающего себе отчета в происходящем, обрисовал некоторые особенности его характера. Затем был выслушан Орбели.
- Вступительное слово от писателей сделает он, - указал Орбели на Тихонова: - Слово от ученых скажу я. - И добавил, как нечто само собой разумеющееся: - Докладчиков достанете вы...
- Как мы? - удивились в Политуправлении.
- Они в окопах. Невдалеке. Где-то около Колпина или Пулкова. Вы вызовете их на один день. Они утром приедут, а вечером уедут обратно.
Орбели назвал имена нескольких востоковедов, научных сотрудников Эрмитажа, воевавших под Ленинградом.
Вызвать докладчиков ему обещали, но заметили, что главное ведь не в этом: судя по плану торжественного заседания, изложенному товарищем академиком, в Эрмитаже соберется человек двести, виднейшие представители интеллигенции города. А что если налетят фашистские самолеты и в Эрмитаж угодит бомба, - кто будет отвечать за то, что может случиться?
- Я отвечаю! - запальчиво воскликнул Орбели. - Не первая же бомба попадает в Эрмитаж?! А если вторая, то я всех успею быстрым ходом увести в бомбоубежище. Поймите, - стал он снова убеждать работников Политуправления, - юбилеи Низами должен состояться в Ленинграде! Позор нам всем, что в Москве, в Баку, во всем Советском Союзе он будет отмечен, а мы не отметим. Скажут, что мы растерялись, так напуганы бомбежками, что забыли о своем долге...
«Его вдохновенное лицо, воинственная борода и уверенность человека, видавшего виды, произвели впечатление, - пишет Н. Тихонов. - Нам разрешили собрание. Оно состоялось точно в том часу, как было назначено».
Пригласительный билет на торжественное заседание,
посвященное 800-летию со дня рождения Низами.
В архиве Эрмитажа сохранился «Список присутствовавших на заседании памяти Низами» 19 октября 1941 года. Тогда этот лист бумаги лежал на столике у входа в Школьный кабинет Эрмитажа. К столику подошел человек в армейской шинели с тремя шпалами в петлицах и расписался: «Н. Тихонов». Подошел к столику и только что прибывший докладчик - армейский командир, вызванный с передовой Политуправлением фронта. «М. Дьяконов» - расписался он и тут же, у входа в Школьный кабинет, обнял давно не виденных товарищей по отделу Востока - А. Болдырева и Г. Птицына, которым тоже предстояло сегодня прочесть доклады о творчестве Низами. Длинный лист бумаги, лежавший на столике, заполняли своими подписями академики и поэты, историки и археологи, художники и архитекторы, партийные и советские работники, корреспонденты ленинградских и московских газет. Гостей при входе уведомляли, что в случае воздушной тревоги заседание будет перенесено в бомбоубежище.
Слово от ученых произнес академик Орбели, слово от писателей - Николай Тихонов. «Я сказал, как мог, взволнованный речью Орбели, - пишет Н. Тихонов. - Затем ученые докладчики в шинелях, с противогазами, пришедшие в Эрмитаж из окопов, читали доклады про жизнь и деяния Низами. Звучали стихи, написанные восемьсот лет назад. Низами воскрес и принес в наш вооруженный лагерь свою дружескую песнь победы неумирающего, здорового, прекрасного человечества, чтобы торжествовать над тьмой и разрушением. Наш фронт почтил Низами, как и Низами почитал героев».
Потом все осматривали небольшую юбилейную выставку, старательно подобранную из того немногого, что оставалось в Эрмитаже. Никому не хотелось уходить, но приближалось время, когда вражеская авиация обычно начинала бомбить город. Тихонов подошел к директору Эрмитажа и молча показал на часы.
- Все в порядке, - кивнул ему Орбели, - у нас еще десять минут!
«Он поблагодарил всех и пожелал счастья, - рассказывает Н. Тихонов. - Гости расходились под впечатлением необычного собрания. Я попрощался с могучим энтузиастом, спустился с друзьями по дворцовой лестнице, вышел на Неву...
Через две минуты заревели сирены воздушной тревоги» .
Прошло несколько недель, и опять встретились в Смольном поэт с тремя шпалами в петлицах армейской гимнастерки и директор Государственного Эрмитажа.
- Дорогой Иосиф Абгарович, - окликнул Николай Тихонов академика Орбели. - Должен вас поставить в известность, что ни в Москве ни в Баку, нигде в Советском Союзе никто в октябре юбилея Низами не проводил. Юбилей отложен, и только в одном Ленинграде он отмечен торжественным собранием! Что вы скажете?
- Я скажу, Николай Семенович, что это прекрасно, - ответил Орбели. - Прекрасно, что в осажденном Ленинграде мы провели юбилей Низами. Можно было его нигде не проводить, но мы, ленинградцы, обязаны были его отпраздновать.
«Люди света», - так назвал в 1964 году Николай Тихонов свой очерк о Ленинграде в пору блокады, и, рассказывая о нравственной силе ленинградцев, вспомнил все подробности сурового праздника в Эрмитаже. Но об этом знаменательном событии в жизни осажденного города он писал еще осенью 1941 года, и военный самолет доставил в Москву через линию фронта его фронтовую корреспонденцию:
«В великолепном Эрмитаже недавно справляли юбилей великого азербайджанского писателя-человеколюбца Низами... В солнечном Баку откликнулось это торжество, и по всему Советскому Союзу узнали, что в Ленинграде жив могучий дух торжествующего творчества».