С. Варшавский и Б. Рест "Подвиг Эрмитажа" - ч. 10.
С. Варшавский, Б. Рест. Подвиг Эрмитажа. Советский художник. Л., 1969.
Государственный Эрмитаж в годы Великой Отечественной войны
Глава 10 ( к содержанию)
В Эрмитаж Сергей Александрович Жебелев пришел с утра; его стариковские боты оставили глубокие следы в снежных сугробах, за ночь опять наметенных пургой у служебного подъезда. Вчера и третьего дня он присутствовал на научных заседаниях в честь Навои, и сегодня счел своим долгом зайти к Иосифу Абгаровичу, чтобы поблагодарить Эрмитаж за устройство этого, как он выразился, «праздника науки».
В минувшем блокадном сентябре академику Жебелеву исполнилось семьдесят четыре года, и был он последним из еще остававшихся в живых учителей академика Орбели. Они долго просидели вдвоем, два старых ученых, два академика, учитель и ученик. «Я очень рад, - говорил Жебелев, - что наука развивается у нас и в таких трудных условиях. Ведь этим мы, ученые, боремся с фашизмом».
Разговор перешел на радостные вести с фронтов: вчера поздно вечером Совинформбюро передало долгожданную весть о разгроме немцев под Москвой, а тремя днями раньше стало известно, что наши войска отбили Тихвин. Орбели не преминул заметить: сообщение о Тихвине было опубликовано 10 декабря - как раз, когда в Эрмитаже проходило первое заседание, посвященное Навои, а о победе под Москвой в Эрмитаже узнали сразу после вчерашнего заседания. - Во всякой случайности есть своя закономерность, не так ли, Сергей Александрович?
Академик Жебелев лестно отозвался о всех докладах, похвалил работы Лебедева. «Я очень рад, - сказал он, - что присутствовал на этом празднике науки».
Слова старика Жебелева вторили мыслям Орбели, совпадали с его приподнятым настроением, которое, вероятно, испытывает полководец, одержав победу на поле боя. Это чувство переполняло Орбели с того самого момента, как он, привстав из-за столика, объявил открытым торжественное заседание памяти Навои, и сейчас, когда он слушал своего старого учителя, ему впервые пришла на ум еще одна особенность торжеств Низами и Навои в Эрмитаже, на которую он впоследствии обратит общее внимание в заметках «О чем думалось в дни и ночи блокады Ленинграда».
«Случилось так, что в зале не было ни одного человека, в жилах которого текла бы азербайджанская или узбекская кровь. Но это не имело никакого значения. Для собравшихся здесь, для советских граждан, этот день был праздником. Чувствовалось это и в том, как продуманы и хороши были доклады, как отделаны были стихотворные переводы из Навои, сделанные молодым русским ученым, через несколько дней после праздника ушедшим из жизни, как любовно и мастерски были расписаны в эти дни русским художником фарфоровые предметы на темы из творений Навои, как торжественно были освещены лица всех, кто был в зале и кто единодушно отверг предложение перейти ввиду усилившегося обстрела в без¬опасное бомбоубежище».
- Да, - сказал Орбели, - это был поистине праздник дружбы народов, - и Жебелев с ним согласился: да, да, праздник в Эрмитаже имеет не только научное, но и политическое значение; да, совершенно верно - молодые ученые, выступавшие за маленьким столиком в Школьном кабинете, с высокой трибуны мирового музея еще раз подтвердили миру, что свет победит тьму.
Они поговорили о выросшей в Эрмитаже молодежи, о старшем поколении. Жебелев осведомился о старых друзьях по Эрмитажу.
- Все работают, все пишут, - ответил Орбели. Он рассказал, как Наталия Давыдовна Флиттнер, пешком, опираясь на палочку, странствует по всему городу, читает лекции в воинских частях, в госпиталях.
- Всем голодно, всем холодно, а пишут, работают...
Жебелев справился о Вальтерах, эрмитажном библиотекаре и его супруге, античнице. Орбели промолчал: не к чему рассказывать Жебелеву, что Вальтер скончался недавно в бомбоубежище.
П ромолчал и Жебелев. Потом он заговорил об умершем еще в восемнадцатом году академике Якове Ивановиче Смирнове, хранителе Эрмитажа и профессоре университета, своем близком друге и тоже университетском наставнике Орбели.
- Да, незабвенный Яков Иванович... - Орбели и сам часто думал о покойном академике Смирнове, и в заметках «О чем думалось в дни и ночи блокады Ленинграда» он напишет:
«Это был замечательный русский человек, который, невзирая на смертельную болезнь, не считал возможным пропустить хотя бы одну лекцию. Собрав последние силы, в сырую и холодную осень 1918 года пришел он в Музей древностей университета. Он принес тяжелые папки с воспроизведениями замечательных памятников искусства Востока, пришел, но уйти уже был не в силах. Это было за три дня до его смерти».
- Да, - сказал Орбели, - у меня были достойные учителя...
Они обнялись, расцеловались. Орбели проводил Жебелева до подъезда, помог ему перебраться через сугробы. Жебелев побрел по набережной, и Орбели долго глядел вслед удаляющемуся старику. Не последнее ли это свидание с последним из его учителей?
* * *
Три дня, пока все в Эрмитаже вертелось вокруг Навои, он не бывал в залах. Поразительно: ревматизм дал ему передышку на все дни, которые он был занят юбилеем. Сегодня с утра опять болели ноги, ныли суставы, но он решил не отменять директорского обхода. Обход он начнет со второго этажа - когда натопчешься, подниматься по лестнице будет еще труднее.
Он переходил из зала в зал. Дворцовые зеркала отражали его сутулую фигуру, поношенный ватник, черную меховую шапку. В тусклом зеркале отразилось забитое фанерой окно. Зеркало отразило иней на стене. Орбели дотронулся до стены - лед.
Первая блокадная зима. Шатровый зал. Холодом веет от пустых рам...
Холодом несет от пустых рам на стенах - то ли это так только кажется, то ли обнажившиеся мерзлые стены и впрямь отдают нежилым залам сквозное дыхание декабрьских морозов? Мысли, как всегда, когда он обходил Картинную галерею, переключились на Урал. Хватит ли угля Левинсону-Лессингу до конца зимы? Из Свердловска давно нет известий, почта приходит теперь от случая к случаю. Зима на Урале долгая, а все, кто уехал с первым эшелоном, не взяли с собой теплых вещей. Это он убеждал их не брать ничего лишнего. Слава богу, под Москвой победа, немцы в пух и прах разгромлены под Москвой, может, это и есть начало перелома в войне...
Ему явственно представились и до потолков забитая ящиками Свердловская картинная галерея, которую так подробно описал в письме Левинсон-Лессинг, и костел посреди белого заснеженного скверика, и купеческий особняк на площади, которая стала называться площадью Народной мести после того, как в этом особняке был казнен Николай II. Орбели усмехнулся: исторический парадокс - в доме, где свершился суд над последним русским царем, нашли себе пристанище вещи из Зимнего дворца.
В парадных залах Зимнего, огромных, пустых, гулких, было еще холоднее, чем в Новом Эрмитаже. Бомбы пока щадят и Зимний и Эрмитаж. Фугас разорвался во дворе эрмитажного театра, тут же, за Зимней канавкой, но здания Эрмитажа и Зимнего пока невредимы, только осколки калечат фасады и взрывная волна вышибает оконные стекла.
Он остановился у зашитого фанерой окна. Фанера отошла от рамы, и сквозь образовавшуюся щель на подоконник намело порядком снега. Снег сваливается на паркет, битое стекло все еще не убрано... Ночью, должно быть, кто-то наскочил сослепу на кучу песка возле дверей, разворотил ее, разнес песок по всему залу, и никто не подмел. Придется опять выговаривать людям, а вправе ли он что-нибудь им сказать? Люди работают из последних сил, пухнут от голода. Тихвин отбит у немцев, может быть, легче станет Ленинграду...
Орбели спустился вниз, в залы античного искусства. Он прошел через зал Афины, через зал Геракла, повернул обратно. Здесь не угнетала, как наверху, нежилая пустота: в нижних залах Нового Эрмитажа хранились вещи, снесенные с верхних этажей.
Он задержался в зале Лебедя. В зале, построенном по образцу античных двориков, было сложено средневековое оружие. Груды пик, алебард, двуручных мечей, панцербрехеров громоздились на мозаичном полу между пустыми постаментами увезенных на Урал античных скульптур.
А через зал Юпитера вообще не пройти. Шестнадцатитонный громовержец, повелитель богов Древнего Рима, по-прежнему восседая в центральной нише названного его именем зала, бесстрастно глядит теперь со своего трона на штабеля картин вокруг пустых постаментов, на европейский резной камень и на изделия из уральских самоцветов, тесно, впритык друг к другу разложенные по всему полу - от стены к стене; только две узенькие тропинки оставлены для прохода. Осторожно ступая среди уральских самоцветов, директор Эрмитажа пересек зал Юпитера.
Зал Юпитера.
Зал Юпитера в годы блокады.
У ног шестнадцатитонного громовержца
теснятся изделия из уральских самоцветов.
Его круговой маршрут начался и закончился в вестибюле служебного подъезда. На ступенях лестницы он увидел запорошенные снегом рюкзаки и свертки, обвязанные шпагатом, - значит, сегодня люди снова ходили в Соляной переулок, перетаскивали оттуда вещи.
Вещи из Соляного переулка стали перевозить еще осенью. Там, за Марсовым полем, по ту сторону Летнего сада, находился музей, основанный в конце прошлого века меценатом Штиглицем, - в двадцатых годах музей этот стал филиалом Эрмитажа. Блокада помешала эвакуировать оттуда богатые коллекции предметов прикладного искусства, они остались в Соляном переулке.
Однажды - это было еще осенью - на столе дежурного по Эрмитажу зазвонил телефон. Дежурный снял трубку.
- Говорят из Штиглица, - услышал он взволнованный женский голос. - В нас попало.
И связь прервалась.
Позвонили из Штиглица:
- В нас попало....
Орбели поспешил в Соляной. - Фугасная бомба, - доложили ему. - Люди невредимы, часть вещей погибла. - В здании еще не выветрился пороховой запах; стены в трещинах, местами видна кирпичная кладка, полы покрыты осыпавшейся штукатуркой. Прямое попадание - насквозь пробиты и свод и стена галереи. Разнесен вдребезги стеклянный купол центрального зала, и на паркет накрапывает мелкий осенний дождь. Осколки стекла под ногами, щепы красного дерева, битый фарфор среди обломков музейной витрины...
В ту ночь ему приснилось, что в Новом Эрмитаже обваливается стена в зале с большим просветом. Идет дикая бомбежка, бомба разнесла стеклянный фонарь, разбила в щебень малахитовые вазы и столы, торшеры из коргонского порфира, разорвала в клочья «Триумф императора» Тьеполо, огромную «Битву лапифов с кентаврами» Луки Джордано. Он вскочил в холодном поту и не сразу сообразил: все картины увезены, вазы и торшеры развинчены и лежат внизу. Заснуть он больше не мог. Он думал о филиале на Соляном - надо поскорее укрыть в эрмитажных кладовых все, что там уцелело, думал об Эрмитаже, который в любой час может постигнуть та же участь, думал о Петергофе и Пушкине - о погибших там художественных памятниках. И снова думал об увезенных на Урал эрмитажных коллекциях. Каждый блокадный день и каждую блокадную ночь он думал о них и знал, что о том же думают все в Эрмитаже.
Все картины увезены, вазы и торшеры развинчены и лежат внизу...
«В тиши и мраке глубокого бомбоубежища Эрмитажа, - напишет он впоследствии, - мы думали о дальнейших возможностях лучшего обеспечения целости многих тысяч замечательных памятников искусства, перенесенных из музея в более укрытые части громадного здания. Постоянно думалось и о тех бесчисленных сокровищах величайших творений искусства и памятниках человеческой культуры, которые были отправлены в далекий тыл. Всегда тревожила мысль, хороши ли в уральском городе климатические условия и обстановка хранения этих сокровищ, в большей части подлинно уникальных. Волновала забота о том небольшом коллективе товарищей, которые были отправлены в первые дни войны с коллекциями Эрмитажа для наблюдения за их сохранностью и здоровьем - здоровьем потому, что памятники искусства зачастую еще более подвержены заболеваниям, чем живой организм».
В Соляном переулке уцелевшие музейные вещи (пока только отдельные вещи) стали покрываться плесенью, подвергаться коррозии, начали «заболевать» раньше, чем их удавалось вывезти из полуразрушенного здаия. Грузовика не было, в машине отказали даже Орбели, и все пришлось перевозить самим - на тележках, на тачках. Наступила зима, колеса тележек не могли одолеть снежных заносов на улицах, но все в Эрмитаже, кто еще способен был проделать два некоротких конца - до Соляного и обратно - продолжали перетаскивать коллекции из Музея Штиглица. Вещи потяжелее они перетаскивали на саночках и волокушах, впрягшись в веревочные лямки, вещи полегче переносили в заплечных мешках или просто так - на руках.
Запорошенные снегом рюкзаки и свертки лежали и сегодня в вестибюле служебного подъезда. Орбели постоял у только что принесенных вещей, - может быть, теперь легче станет Ленинграду, может быть, теперь удастся получить машину...
С ним поздоровались. В военном, вышедшем из парткома, Орбели не сразу узнал сотрудника музея Калинина, - в армейской шинели он видел его впервые. Калинин явился в Эрмитаж с поручением от военкома полка. У них, в запасном полку, рассказал Калинин, предстоит выпуск младших командиров, окончивших курс боевой подготовки. Тотчас же после выпускного вечера они отправятся на передовую. С парткомом Эрмитажа уже есть договоренность: в выпускном вечере примет участие группа научных сотрудников, - не приедет ли Иосиф Абгарович, чтобы добрым словом напутствовать молодых воинов, уходящих в бой?
У себя в кабинете Орбели пометил на перекидном календаре: «22 декабря - выступление в воинской части».
Немного листков осталось на календаре...
Стрелковый запасный полк занимал здание какого-то клуба, неотапливаемое, с зафанеренными окнами. Электричество не горело, и только в комнатах, где размещались роты, на столах писарей чадили, не разгоняя темноты, маленькие коптилки.
Прибыли шефы - ученые из Эрмитажа. Красноармейцы и командиры, наталкиваясь в темноте друг на друга, сходились в зрительный зал взвод за взводом.
Академик Орбели вручил военкому два килограмма церковных свечей. Свечи прилепили к перевернутым вверх дном жестяным кружкам и расставили по две у края стола президиума.
Командир полка зачитал приказ о присвоении званий младшим командирам, и военком объявил:
- Сейчас выступит академик Орбели, директор Государственного Эрмитажа.
«Его страстная речь находила живой отклик в сердце каждого слушателя, - записал В.В. Калинин ночью в свой дневник. - С болью рассказал он о том, что творят фашистские варвары на советской земле. Уничтожены знаменитые фонтаны Петергофа, «Самсон» спилен и увезен в Германию. От дворцов остались одни развалины. Сгорел Монплезир - драгоценный памятник эпохи Петра I. Вырубаются вековые парки в Пушкине, Петергофе, Павловске. Древние русские города Новгород и Псков лежат в развалинах. Гитлер задался безумной целью - уничтожить культуру великого русского народа.
Так говорил Орбели, и мне никогда не забудется его лицо, слабо вырисовывавшееся при свете свечей в черном провале сцены, его сверкающие глаза, его взволнованные слова:
- Идя сегодня на фронт, молодой воин, защитник Ленинграда, помни, что ты призван отстоять город Ленина, очаг мировой культуры, от фашистских варваров. Мы, ленинградцы, перенесем и голод и холод во имя великой цели. Родина благословляет вас на великий подвиг!
Зал слушал, затаив дыхание.
После отъезда шефов военком сказал мне:
- А знаешь, товарищ Калинин, я немного боялся за твоего академика. Ну, думаю, приедет, разведет здесь перед бойцами ученую канитель часа на два, - прерывать неудобно, а людям в бой итти... Получилось, однако, неплохо...»
В подвале было душно и сыро. Орбели потушил свечу.
«О чем думалось в дни и ночи блокады Ленинграда» ...
Молодые воины, которые сегодня слушали его в темноте зрительного зала, наверно уже ушли в бой. Сколько жертв, сколько бед и страданий! А Ленинград стоит, несмотря ни на что, сдерживает стотысячные армии врага. По сути, Ленинград оберегает и его родную Армению, Араратскую долину, Ереван...
«Что станется с этой цветущей долиной и с этим прекрасным, залитым солнцем городом и тысячами маленьких смуглых черноволосых ребятишек, если и туда залетят с юга фашистские бомбовозы или начнут залетать снаряды из-за пограничной реки, не более отдаленной от Еревана, чем места расположения фашистской артиллерии в пригородах Ленинграда? Видел я совершенно отчетливо сквозь ночной мрак и сияющий Масис, и напоенный солнцем Ереван, так что казалось - протянешь руку, и пальцы коснутся не холодных кирпичей Эрмитажа, а раскаленных от солнечных лучей тесаных туфовых и базальтовых плит Еревана».
Холодные кирпичи подвала. Тревоги. Надежды. Горести. Неотвязные мысли каждую ночь...
В конце декабря умер Жебелев, и вспомнились двадцатые годы, когда он, еще молодой профессор Орбели, вместе с академиками Ольденбургом, Марром, Жебелевым перестраивали жизнь бывшего императорского музея, - Эрмитаж только начинал свой новый советский путь. Вспомнилась и последняя беседа с Жебелевым.
«В его словах, во всех его мыслях, которыми он со мной тогда поделился, я почувствовал еще раз, как велика сила человеческого духа, духа человека, который в течение всей своей жизни неуклонно и свято исполнял свой долг - долг ученого, учителя, гражданина».
Как велика сила человеческого духа...
В тишине и мраке бомбоубежища отчетливо возникали лица живых и лица мертвых. Николай Лебедев, прикрытый туркменским паласом. Борис Пиотровский, корпящий над своими конспектами. И Борисов - как он исхудал! И Лисенков - работает, пишет, в бомбоубежище отдает детям куски своего мизерного пайка, а сам качается, как былинка на ветру. Один только Кубе старше Лисенкова по эрмитажному стажу - незадолго до войны праздновали тридцать лет его работы в Эрмитаже; он тоже много пишет, ходит на службу каждый день, еле передвигает ноги... У каждого - свое: Кубе живет своей майоликой, у Дервиза - серебро. Дервиз был и до войны тяжело болен - его в Эрмитаж привели под руки, когда увозили раку Александра Невского. У каждого - свое, и все сейчас занимаются всем: итальянцы и испанцы Щербачевой на Урале, и она тащит на саночках вещи от Штиглица, - и Мария Илларионовна Щербачева, и Наталия Михайловна Шарая, а каждой, должно быть, под пятьдесят.
И снова - лица живых. И снова - лица мертвых. Прикрытый туркенским паласом мертвый Лебедев. Старик Жебелев, удаляющийся по Дворцовой набережной.
* * *
О смерти академика Жебелева в Эрмитаже узнали 29 декабря, в тревожный для Эрмитажа день. Яростный артиллерийский обстрел района Дворцовой площади и Зимнего дворца начался с полудня. Снаряд попал в южный флигель Зимнего около Кухонного двора. Второй снаряд разорвался перед дворцовым фасадом, выходящим в сторону Адмиралтейства, и исковеркал осколками базы нескольких колони. Третий снаряд ударил в портик с гранитными атлантами.
Орбели обошел очаги поражения. Раздробленный кирпич сгустками спекшейся крови багровел на снегу. Тяжелый карниз прогнулся, пересеченный глубокой трещиной. У одного из атлантов отбит кусок гранита - рваная рана на каменном теле.
Снаряд ударил в портик с гранитными атлантами.
Вечером директору Эрмитажа позвонили из Радиокомитета: в канун Нового года, 31 декабря, Ленинград будут транслировать все радиостанции Советского Союза; не выступит ли у микрофона и Иосиф Абгарович - со словом из осажденного Ленинграда?
Орбели пометил на календаре: «31 декабря - выступление по радио».