Зарисовки 2.0
- Семилетняя война, ч. 1/3. Продолжаем наш дипломатический цикл.
Французская карта "дю монде" в тот сладкий миг, когда старые союзы еще сохраняли свою силу.
Представлялось, что после 1748 года Европа окажется надолго разделенной на две противостоящие друг другу коалиции: франко-испанский блок и союз Великобритании и Австрии, возглавлявшей Священную Римскую империю. В то же время Россия, связанная с Веной рядом тайных соглашений, выступала противником ряда профранцузски настроенных держав: Швеции, Пруссии и, отчасти, государства османов. Вырисовывались сразу три очага напряженности, делавшие отношения двух блоков крайне взрывоопасными - в Европе Бурбоны противостояли Габсбургам в Германии и Италии, на морях и океанах французская колониальная империя сталкивалась с британской, а экспансия России встречала противодействие в Версале, пытающемся оказывать поддержку странам, подвергающимся русскому давлению.
Помимо этого, существовал ряд менее значимых конфликтов, образующих своего рода связующие звенья мировой политики.
Захватившая в 1741 году габсбургскую провинцию Пруссия отчаянно нуждалась в дипломатической поддержке великой державы, поскольку в Вене не особенно скрывали намерения "рассчитаться" с Берлином за две проигранные военные кампании. Опасность со стороны Габсбургов, грозная сама по себе, потенциально превращалась в катастрофическую, поскольку на стороне австрийцев должны были выступить и русские, и значительная часть империи, а быть может - и связанная с Ганновером Великобритания. Все это, казалось бы, обрекало Берлин на самый тесный союз с Парижем и Стокгольмом.
Мотивы, побуждавшие Австрию обратить свое оружие против Пруссии были вполне очевидными, но выступавшие на пруссаков союзники Вены преследовали свои цели. Россия, рассматривавшая Францию как своего главного противника, стоявшего за турками и шведами, а также пытавшегося противодействовать планам Санкт-Петербурга в Речи Посполитой, нуждалась в австрийцах, без поддержки которых выступать против французской политики представлялось крайне опасным делом. Вместе с тем, справедливо полагая англо-французские противоречия неразрешимыми, и в России, и в Австрии надеялись укрепить отношения с Великобританией, без финансовых возможностей которой оба государства безусловно уступали Франции.
Поэтому в России антипрусский союз с Габсбургами рассматривался как часть глобального соглашения между Лондоном, Санкт-Петербургом и Веной. Военный разгром Берлина и "возвращение" его к роли "малого союзника" австрийцев должен был стать лишь первым шагом в грядущем военно-политическом союзе русских и англичан против Бурбонов - связанная по рукам и ногам Франция не сумела бы с должной эффективностью ни воспрепятствовать наступлению Романовых и Габсбургов на турок, ни защитить Швецию и Польшу.
Между тем, англо-испанский антагонизм почти не уступал по накалу австро-прусскому. В прошлом, ради возможности получить доступ на колониальные рынки Мадрида, Лондон развязал не одну войну, а в начале XVIII века создал гигантскую коалицию против устремившихся к той же цели французов. Терпя поражения, испанцы на время уступали английскому натиску, но и габсбургская, и бурбонская династии в Мадриде вновь и вновь возвращались к прежней политике, поскольку помимо чисто материальных убытков, экономическая экспансия Великобритании в испанских колониях создавала для иберийской империи реальную угрозу сепаратизма. Не было особенным секретом и желание Лондона захватить ряд владений испанцев в Латинской Америке - все это скрепляло союз Мадрида и Парижа в не меньшей степени, нежели династические узы.
Наконец в Италии, где интересы французских и испанских Бурбонов также пересекались с габсбургским, роль Пруссии с большим успехом играл Савойский дом, управлявший Сардинским королевством или как его еще называли Пьемонтом. С итальянским изяществом лавируя между двумя коалициями, савойцы сумели сохранить свободу действий, что, потенциально, создавало для Парижа, Мадрида и Вены ряд возможностей и опасностей.
Таким образом, в 1748 году будущая война, в достаточно скором начале которой практически никто в Европе не сомневался, представлялась как глобальный конфликт двух коалиций, состав которых можно было почти безошибочно предсказать заранее. Франция, Испания и Пруссия сражались бы в Западной, Центральной и Южной Европе с Великобританией, Нидерландами, Австрией и Россией, а в Северной Америке и Индии возобновилась бы борьба между французами и британцами. Участие в войне османов или шведов оставалось под вопросом, в отличие от направленности их политики.
И только лишь предугадать дипломатическую линию Пьемонта было практически невозможным, поскольку пускай намерение савойского дома "съесть Италию как артишок, листик за листиком" и оставалось неизменным на протяжении многих лет, политическая география позволяла этому североитальянскому государству с одинаковой выгодой для себя выступать то в качестве союзника Вены, то в качестве союзника Парижа.
Оценивая картину европейской политики, в Лондоне полагали, что после "холодной войны" двадцатых и стремительного "прусского дебюта" сороковых годов всё вновь возвращается "на круги своя": Франции и ее союзникам противостоит коалиция германских государств, к которой теперь примыкает и Россия, с успехом заменяя ослабевшие Нидерланды. При этом англичане рассматривали австро-прусский антагонизм как досадную помеху, мешавшую консолидации Священной Римской империи против Бурбонов. По понятным причинам, британское правительство не испытывало к Берлину того же чувства вражды и ревности, что австрийцы или русские - англичане рассчитывали использовать против Франции и "прусскую шпагу", для чего им требовалось урегулировать дипломатические отношения между Фридрихом II и Францем I, номинально возглавлявшим империю.
Поэтому в Лондоне надеялись, что в конце концов сумеют добиться разрешения германского конфликта и примирить Вену с Гогенцоллернами точно так же, как они прежде сделали это в Италии, заставив австрийцев уступить сардинцам часть Ломбардии, вследствие чего объединенные войска двух держав сумели парализовать все операции франко-испанских войск в регионе. Выбив Пруссию из союза с Францией, британская дипломатия добилась бы изоляции Швеции и уже ничто не помешало бы австро-русским союзникам обратить свое оружие против Бурбонов.
В Лондоне заблуждались. Верно оценивая ключевую роль Центральной Европы, а именно Германии или империи в своем противостоянии с франко-испанским блоком, во всем остальном британцы самым прискорбным образом выдавали желаемое за действительное, полагая, что логически стройные доводы о необходимости консолидированного давления на французов, к тому же подкрепленные финансовыми субсидиями, окажут решающее воздействие на остальные европейские кабинеты. Непонимание или даже упрямое нежелание разглядеть мотивы, двигавшие австрийцами, послужили одной из главных причин знаменитой "дипломатической революции" XVIII века.
Повторяя вслед за Фридрихом II ошибку представления о том, что неизбежный ход размышлений обязательно заставит Вену принять его аргументацию, британцы считали, что раны, нанесенные двумя силезскими кампаниями, вскоре затянутся и общая угроза заставит две немецких династии объединиться. Возможно, что если бы версальская политика вновь приняла тот вид прямолинейного наступления на Германию, что был характерен для эпохи правления "короля-солнце", то подобная комбинация и в самом деле стала бы действительностью, однако наученные горьким опытом войны 1740 - 1748 годов французы были далеки от подобных намерений и занимали строго оборонительную позицию, с гарантиями сохранения Силезии за Пруссией.
В то же время, возглавлявший в 1748 году австрийскую делегацию в Аахене граф Кауниц уже давно предлагал провести новую габсбургскую дипломатическую линию, суть которой можно было сформулировать словами: "Германия прежде всего". Внешнеполитическая концепция, ставшего несколькими годами позднее канцлером и главным советником Марии Терезии, графа была предельно проста: основа могущества Габсбургского дома лежит не на Балканах или в Италии, а в империи. Пруссия, безнаказанно вышедшая из конфликта с Веной, должна быть примерно и демонстративно наказана - цель, ради поражения которой австрийцы могли и должны были пойти на любые дипломатические комбинации.
Такая стратегия, психологически вполне отвечавшая вызывавшим всеобщее ожесточение неопределенным итогам Аахенского мира, разительно отличалась от габсбургской политики второй половины XVII века. В 1648 году Вена столкнулась почти с теми же вызовами, что и теперь: Германия была политически фрагментирована, Берлин и Мюнхен враждебны, а французы, посредством собственных и шведских войск, в любой момент грозили атаковать габсбургские позиции в империи. Находившиеся в политической изоляции и связанные лишь союзом со слабеющей испанской монархией австрийцы тогда избрали совершенно другую тактику и вместо "силовых решений" пришла политика достижения имперского единства через династические и институциональные связи. Со временем, упорное восстановление почти что разрушенного здания Священной Римской империи принесло огромные плоды - всего через десять лет после Вестфальского мира Вена и Берлин вместе положили предел шведской угрозе Германии, нанеся Карлу X поражение в Северной войне.
Однако Мария Терезия и Кауниц были далеки от желания превращать своего прусского противника в союзника, а главное - не считали внешнеполитическое положение Австрии столь же тяжелым, что и после Тридцатилетней войны. Оно и в самом деле не было таковым - сумевшая выстоять в борьбе с большей частью империи, Вена располагала соглашениями с Лондоном и Санкт-Петербургом, делавшими ее позиции в Европе достаточно сильными. В 1735 году Флери сумел нанести австрийцам поражение благодаря искусной дипломатической подготовке, парализовавшей Великобританию, а кризис 1740 года начинался при фактической изоляции правительства Марии Терезии, но теперь казалось, что крепко связанные общими интересами Австрия, Англия и Россия готовы встретить любую угрозу со стороны Бурбонов и Гогенцоллернов. Опираясь на столь внушительную поддержку, Кауниц полагал все риски нового конфликта в Германии вполне просчитанными и уж тем более - оправданными.
Требовалось лишь придать англо-австрийскому союзу более антипрусский характер, убедив Лондон в том, что лучшим ударом по французам станет ликвидация прусского влияния в Европе.
Не удивительно, что в Великобритании отказывались соглашаться с подобными умозаключениями австрийского канцлера - британцы решительно не желали участвовать в агрессивной войне против Берлина, соглашаясь взяться за оружие лишь в том случае, если пруссаки вторгнутся в Ганновер. Не ожидая от Фридриха II подобной услуги и уже располагая полученным от России согласием на наступательную войну с Пруссией, Кауниц решил обратиться непосредственно к французам. Неразрешимой, на первый взгляд, задаче разорвать франко-прусские отношения и, в идеале, превратить конфликт с Фридрихом II в изолированную северо-восточной Германией войну, он посвятил все свои силы - сперва в качестве австрийского посла во Франции, а с 1753 года - как канцлер Марии Терезии.
За время своего пребывания в Версале, габсбургский дипломат сумел заручиться поддержкой влиятельной придворной партии, группировавшейся вокруг маркизы де Помпадур, наиболее известной фаворитки той эпохи. Постепенно став для неглупого от природы, но поверхностного и почти утратившего интерес к "королевскому ремеслу" Людовика XV не просто любовницей, но еще и советником, не слишком родовитая маркиза оказалась весьма восприимчивой к дипломатическим воззрениям одной из своих креатур - герцога де Шуазеля, сделавшего имя на войне 1740 - 1748 гг. Как и Кауниц, Шуазель представлял собой политика "новой формации", полагавшего, что для Франции необходимым отрешиться от стратегии прошлого и обратить все свои усилия на борьбу с Англией. Для Помпадур, чьи родители были финансистами, т.е. выходцами из т.н. "среднего сословия", соображения герцога звучали весьма разумно - как и многие ее современники, она соглашалась с тем, что последняя война с Габсбургами лишь поглотила французские ресурсы, не позволив ни развернуть против англичан флот, ни ударить по Лондону в колониях или в Ганновере.
Поэтому вовсе не удивительно, что идеи Кауница упали на подготовленную почву - тем более, что в "благодарность" на участие Версаля в предстоящей войне с Берлином австриец недвусмысленно предлагал передать французам Австрийские Нидерланды. Такая комбинация вполне отвечала его концепции - габсбургские позиции в этом регионе имели куда большее значение для британского правительства, нежели для Вены, желавшей теперь обменять своих бельгийских подданных на силезских немцев. Все это еще раз говорит о том, что вопреки созданному в XIX веке мифу, приобретшему в веке XX сугубо и очевидно незаслуженно обвинительный характер, почин в проведении немецкой "национальной политики" принадлежит вовсе не Гогенцоллернам, а Габсбургам.
Однако несмотря на то, что Кауницу удалось добиться расположения де Помпадур и ее друзей, в остальном его успехи во Франции оказались не слишком выдающимися. У королевской фаворитки были и влиятельные противники, также оказывавшие на слабохарактерного Людовика XV немалое влияние. Многовековая борьба с Габсбургами являлась традицией, прервать которую оказалось не так уж просто - да и стоило ли? Намерения Вены лишить Берлин его новообретенного статуса столицы великой державы самым очевидным образом выходили за рамки локального германского конфликта, к какой бы словесной эквилибристике не прибегал дипломат Марии Терезии. Не допустить укрепления габсбургской власти в Германии, тем более ее распространения на большую часть империи, являлось основой французской политики с давних пор и отказываться от нее в Версале не спешили.
В 1753 году Кауниц покинул Францию так и не добившись какой-либо определенной реакции на свои предложения. Очевидно, требовалось время - и, как справедливо полагали в Вене, очередное обострение в англо-французских отношениях. Ожидая его, австрийский канцлер укреплял отношения с Санкт-Петербургом и Дрезденом, роль которого в предстоящей войне с Пруссией не ограничивалась участием в боевых действиях небольшой саксонской армии. В качестве польского короля саксонский курфюрст фактически предоставлял Речь Посполитую в распоряжение коалиции, но главное - должен был санкционировать еще один "размен", делавший участие России в кампании против Берлина политически мотивированным. Завоевав изолированную польскими землями Восточную Пруссию, после окончательной победы над Фридрихом II российское правительство рассчитывало передать это герцогство Варшаве, взамен чего Речь Посполитая отказалась бы от сюзернитета над Курляндией, официально доставшейся бы Санкт-Петербургу. Таким образом, королевство Пруссия "возвращалось" ко временам бранденбургского маркграфства, а все участники коалиции сделали бы солидные территориальные приобретения.
Но какой именно коалиции? Все еще не получая желаемого ответа из Франции, ставший канцлером Кауниц решает придать английскому участию в русско-австрийском союзе более осязаемую форму. Если британское правительство рассчитывает на помощь Вены и России в предстоящей войне с французами, то и Лондон должен предпринять ряд действий, превращающих дипломатическое соглашение с островным королевством в настоящий военный блок. Суть предложений габсбургского министра, отправленных в Англию весной 1755 года, в общем сводилась к требованию финансового обеспечения австрийских и русских военных усилий, а также политической лояльности германских и европейских держав в будущей войне.
Все это звучало достаточно разумно, но едва лишь британский кабинет поднял вопрос об австрийском участии в защите Нидерландов, как Кауниц фактически сорвал ведущиеся переговоры отказом отправлять на помощь голландцам какие-либо крупные силы. Объясняя нежелание Вены участвовать в обороне Фландрии, австрийский канцлер указывал и на "военную беспомощность" Гааги, и на угрозу со стороны Пруссии, и на необходимость более широкого привлечения русских войск, вполне способных заменить австрийцев в Ганновере или на голландской границе.
От Лондона не укрылись подлинные мотивы австрийцев. Связывая англичан рядом обязательств, Кауниц не спешил идти на встречу в главном интересующем британское правительство вопросе - военной поддержке голландцев и обеспечении безопасности Ганновера. За предложением же использовать русских солдат легко угадывалось желание добиться больших субсидий для России, войска которой в первую очередь очевидно были бы использованы против Пруссии. Нескрываемое равнодушие австрийцев к вопросам военного противостояния с Бурбонами тоже было отмечено. Не доверяя Кауницу, франкофильская репутация которого была хорошо известна в Лондоне, британское правительство решает прервать начавшиеся было переговоры между "союзниками", отказавшись даже отвечать на предложение австрийцев развернуть в северо-западной Европе объединенное англо-ганноверское войско.
Очевидное нежелание Вены воевать с французами натолкнулось на столь же явное нежелание Великобритании растрачивать собственные военные ресурсы на боевые действия в Европе, тем более в том случае, если главные усилия его сухопутных союзников окажутся направленными против Пруссии и Швеции. Невыгодность для Лондона подобной комбинации, оплаченной к тому же британским золотом, не требовала особенной аргументации: в то время, как австрийцы и русские будут совершать свои завоевания, на долю Великобритании выпадет необходимость защищать Нидерланды и Ганновер от французского нашествия, которое, вероятно завершится полным успехом для Бурбонов.
Британские опасения в отношении последних австрийских дипломатических инициатив, а также военно-политических целей Вены и Санкт-Петербурга, носили прямо-таки зеркальный характер, практически не отличаясь от французских. И в Лондоне, и в Версале не доверяли собственным союзникам - в конечном счете, и англичане, и французы с почти одинаковым желанием устремились к тому, чтобы оградить Европу от боевых действий, перенеся их на моря и в колонии. Но мотивы и методы двух великих держав были различны: если британское правительство оказалось готовым отказаться от заманчивой возможности использовать против Франции австрийские, имперские или русские вооруженные силы ради того, чтобы оградить Ганновер барьером из нейтральных стран, то для Версаля выбор колебался между стремлением беспрепятственно нанести первый удар в наиболее уязвимое для Великобритании место и нежеланием расплачиваться за нейтралитет Вены, Санкт-Петербурга и большинства германских государств разгромом своего прусского союзника - и перспективой австро-русского доминирования в Священной Римской империи.
Всеобщее недоверие охватило континент. Несомненными политическими факторами оставались лишь англо-французское противостояние в Северной Америке и уже сформировавшийся против Берлина союз Вены, Дрездена и Санкт-Петербурга. При этом, если новость об очередном столкновении в Канаде в любой момент могла вызвать начало войны между британцами и французами, то для нападения на Пруссию австрийцам и русским необходимо было заручиться поддержкой Лондона или хотя бы нейтралитетом Парижа. И если в Вене рассчитывали на Францию, то в Санкт-Петербурге надеялись на Великобританию, поскольку, в отличие от Кауница, русский канцлер нуждался не столько в солдатах, сколько в деньгах. К 1756 году российский кабинет оставался последним в Европе, где еще всерьез рассчитывали на повторение внешнеполитической комбинации последних лет Войны за австрийское наследство: после разгрома Пруссии, Бестужев-Рюмин был готов воевать с французами и в Ганновере, и в Нидерландах.
А что же происходило в Берлине? Король Фридрих II, пристально следивший за дипломатическими маневрами своих соседей из уютного уединения потсдамского дворца Сан-Суси, отправлял полные тревоги послания прусскому послу во Франции. Множились свидетельства того, что австрийцы и русские готовятся атаковать Гогенцоллернов и король желал знать, какие действия намерены предпринять в Версале после того, как в Европе начнется большая война. Союзнический договор, заключенный Фридрихом II со Стокгольмом, очевидным образом не мог изменить военных планов австрийцев и русских, а вялая реакция французов на запросы и меморандумы из Берлина обещала мало хорошего в будущем.
Опасавшийся подвергнуться нападению с двух, а то и с трех направлений - в том случае, если австро-русских союзников все-таки решится поддержать Великобритания - прусский король в общем верно оценил стратегию своего главного противника в Вене. Австрийцы стремятся использовать англо-французский кризис для беспрепятственного нападения на Пруссию - им потребуются средства, получить которые можно у Великобритании, и военная пассивность Франции в деле помощи пруссакам. Добиться этого вполне реально, особенно если англичане решатся развернуть на континенте сколько-нибудь крупные соединения - тогда французы на какое-то время будут скованными войной на своих границах и Пруссия окажется в очень трудном положении.
Повлиять на перестрелки между английскими и французскими колонистами в Северной Америке, равно как и на ряд других, в той же мере независящих от короля событий, делавших скорое начало новой войны между Великобританией и Францией столь очевидным, для Фридриха II было невозможным, но "философ из Сан-Суси" полагал, что еще способен облегчить собственное стратегическое положение ловким дипломатическим маневром - вполне в духе XVIII века.
Австрия и Россия зависят от английских субсидий и если враждебность Вены к Пруссии будет еще долго оставаться действующим фактором международной политики, то в отношении Санкт-Петербурга этого сказать было нельзя. Фридрих II не любил Великобритании, но отдавая должное ее мощи, всегда старался поддерживать с "ганноверскими родственниками" корректные отношения. Почему бы не использовать это сейчас? Одновременно не оставляя попыток "растормошить" французских министров, прусский король обращает усилия на достижение нового соглашения с Лондоном. С середины лета 1755 года, особенно после того как в Северной Америке британский флот атаковал и захватил несколько французских военных кораблей, дипломатические позиции двух держав постепенно начинают сближаться.
Между тем, обе стороны обманываются друг в друге. В Лондоне надеются добиться от Берлина не только гарантий безопасности для Ганновера, но и готовности вооруженной силой защищать нейтралитет курфюршества, которое английская политика стремилась вывести из-под удара Франции. В свою очередь Фридрих II, несколькими месяцами ранее предлагавший французам оккупировать это германское государство в качестве залога на дипломатических торгах с Великобританией, еще не был готов заходить так далеко в отношениях с англичанами. Интерес прусского короля заключался в том, чтобы тем или иным способом вывести Ганновер из политической "игры": если бы его быстро заняли французы, то, вероятно, в Лондоне потеряли бы интерес к поддержке своих восточных союзников и ограничились бы колониальной войной с Парижем, а мир для Пруссии оказался бы обеспеченным паритетом сил франко-прусского и австро-русского блоков. Но поскольку Версаль продолжает пассивно наблюдать за растущим напряжением в Германии, то короля не остается иного выбора, кроме как убедить британское правительство в том, что из Пруссии Ганноверу ничего не угрожает. Тогда дружественная ему Великобритания могла бы оказать на Санкт-Петербург известное политическое давление, а без русских австрийцы никогда не решатся напасть на Пруссию.
Но какую форму должна была принять эта договоренность с англичанами? Верный себе, прусский король стремился сохранить свободу рук и настойчиво убеждая британское правительство в абсолютном нежелании хоть каким-нибудь образом помогать французам в нападении на Ганновер, в то же время старался сформулировать прусские обязательства в максимально расплывчатом виде. Не слишком полагаясь на дипломатическую тайну, он предпочел бы неофициальное "джентльменское соглашение" с Георгом II - как один германский монарх с другим.
Однако британское правительство что называется уже "схватило быка за рога". Хорошо представляя себе прусские опасения, осенью 1755 года англичане неожиданно прибегли к рекомендациям Кауница и заключили с Россией "субсидарный договор", в котором фактически нанимали себе на службу пятидесятитысячную русскую армию, расположившуюся в Лифляндии. Не вдаваясь в излишние подробности о характере достигнутого с русскими соглашения, в Лондоне поспешили информировать о нем прусского посла. Эта недвусмысленная угроза, а главное - продемонстрированная англичанами способность влиять на Санкт-Петербург, в конце концов перевесили нежелание короля связывать прусскую дипломатию официальными гарантиями для Ганновера.
В январе 1756 года в Лондоне была подписана Вестминстерская конвенция: отныне пруссаки с оружием в руках обязаны были защищать германский (читай - ганноверский) нейтралитет от любой державы, под которой англичане недвусмысленно подразумевали союзников Фридриха II - французов. Отойдя так далеко от первоначальных намерений, в Потсдаме теперь рассчитывали на ответную услугу - нормализацию отношений с Россией, но прежде всего следовало успокоить Францию, новый посол которой в эти дни прибыл к королю в Сан-Суси. Встревоженные слухами об англо-прусских переговорах французы, совсем недавно предъявившие англичанам ультиматум с требованием возвратить захваченные в Северной Америке корабли, поспешили прояснить свои отношения с Берлином.
Французская карта "дю монде" в тот сладкий миг, когда старые союзы еще сохраняли свою силу.
Представлялось, что после 1748 года Европа окажется надолго разделенной на две противостоящие друг другу коалиции: франко-испанский блок и союз Великобритании и Австрии, возглавлявшей Священную Римскую империю. В то же время Россия, связанная с Веной рядом тайных соглашений, выступала противником ряда профранцузски настроенных держав: Швеции, Пруссии и, отчасти, государства османов. Вырисовывались сразу три очага напряженности, делавшие отношения двух блоков крайне взрывоопасными - в Европе Бурбоны противостояли Габсбургам в Германии и Италии, на морях и океанах французская колониальная империя сталкивалась с британской, а экспансия России встречала противодействие в Версале, пытающемся оказывать поддержку странам, подвергающимся русскому давлению.
Помимо этого, существовал ряд менее значимых конфликтов, образующих своего рода связующие звенья мировой политики.
Захватившая в 1741 году габсбургскую провинцию Пруссия отчаянно нуждалась в дипломатической поддержке великой державы, поскольку в Вене не особенно скрывали намерения "рассчитаться" с Берлином за две проигранные военные кампании. Опасность со стороны Габсбургов, грозная сама по себе, потенциально превращалась в катастрофическую, поскольку на стороне австрийцев должны были выступить и русские, и значительная часть империи, а быть может - и связанная с Ганновером Великобритания. Все это, казалось бы, обрекало Берлин на самый тесный союз с Парижем и Стокгольмом.
Мотивы, побуждавшие Австрию обратить свое оружие против Пруссии были вполне очевидными, но выступавшие на пруссаков союзники Вены преследовали свои цели. Россия, рассматривавшая Францию как своего главного противника, стоявшего за турками и шведами, а также пытавшегося противодействовать планам Санкт-Петербурга в Речи Посполитой, нуждалась в австрийцах, без поддержки которых выступать против французской политики представлялось крайне опасным делом. Вместе с тем, справедливо полагая англо-французские противоречия неразрешимыми, и в России, и в Австрии надеялись укрепить отношения с Великобританией, без финансовых возможностей которой оба государства безусловно уступали Франции.
Поэтому в России антипрусский союз с Габсбургами рассматривался как часть глобального соглашения между Лондоном, Санкт-Петербургом и Веной. Военный разгром Берлина и "возвращение" его к роли "малого союзника" австрийцев должен был стать лишь первым шагом в грядущем военно-политическом союзе русских и англичан против Бурбонов - связанная по рукам и ногам Франция не сумела бы с должной эффективностью ни воспрепятствовать наступлению Романовых и Габсбургов на турок, ни защитить Швецию и Польшу.
Между тем, англо-испанский антагонизм почти не уступал по накалу австро-прусскому. В прошлом, ради возможности получить доступ на колониальные рынки Мадрида, Лондон развязал не одну войну, а в начале XVIII века создал гигантскую коалицию против устремившихся к той же цели французов. Терпя поражения, испанцы на время уступали английскому натиску, но и габсбургская, и бурбонская династии в Мадриде вновь и вновь возвращались к прежней политике, поскольку помимо чисто материальных убытков, экономическая экспансия Великобритании в испанских колониях создавала для иберийской империи реальную угрозу сепаратизма. Не было особенным секретом и желание Лондона захватить ряд владений испанцев в Латинской Америке - все это скрепляло союз Мадрида и Парижа в не меньшей степени, нежели династические узы.
Наконец в Италии, где интересы французских и испанских Бурбонов также пересекались с габсбургским, роль Пруссии с большим успехом играл Савойский дом, управлявший Сардинским королевством или как его еще называли Пьемонтом. С итальянским изяществом лавируя между двумя коалициями, савойцы сумели сохранить свободу действий, что, потенциально, создавало для Парижа, Мадрида и Вены ряд возможностей и опасностей.
Таким образом, в 1748 году будущая война, в достаточно скором начале которой практически никто в Европе не сомневался, представлялась как глобальный конфликт двух коалиций, состав которых можно было почти безошибочно предсказать заранее. Франция, Испания и Пруссия сражались бы в Западной, Центральной и Южной Европе с Великобританией, Нидерландами, Австрией и Россией, а в Северной Америке и Индии возобновилась бы борьба между французами и британцами. Участие в войне османов или шведов оставалось под вопросом, в отличие от направленности их политики.
И только лишь предугадать дипломатическую линию Пьемонта было практически невозможным, поскольку пускай намерение савойского дома "съесть Италию как артишок, листик за листиком" и оставалось неизменным на протяжении многих лет, политическая география позволяла этому североитальянскому государству с одинаковой выгодой для себя выступать то в качестве союзника Вены, то в качестве союзника Парижа.
Оценивая картину европейской политики, в Лондоне полагали, что после "холодной войны" двадцатых и стремительного "прусского дебюта" сороковых годов всё вновь возвращается "на круги своя": Франции и ее союзникам противостоит коалиция германских государств, к которой теперь примыкает и Россия, с успехом заменяя ослабевшие Нидерланды. При этом англичане рассматривали австро-прусский антагонизм как досадную помеху, мешавшую консолидации Священной Римской империи против Бурбонов. По понятным причинам, британское правительство не испытывало к Берлину того же чувства вражды и ревности, что австрийцы или русские - англичане рассчитывали использовать против Франции и "прусскую шпагу", для чего им требовалось урегулировать дипломатические отношения между Фридрихом II и Францем I, номинально возглавлявшим империю.
Поэтому в Лондоне надеялись, что в конце концов сумеют добиться разрешения германского конфликта и примирить Вену с Гогенцоллернами точно так же, как они прежде сделали это в Италии, заставив австрийцев уступить сардинцам часть Ломбардии, вследствие чего объединенные войска двух держав сумели парализовать все операции франко-испанских войск в регионе. Выбив Пруссию из союза с Францией, британская дипломатия добилась бы изоляции Швеции и уже ничто не помешало бы австро-русским союзникам обратить свое оружие против Бурбонов.
В Лондоне заблуждались. Верно оценивая ключевую роль Центральной Европы, а именно Германии или империи в своем противостоянии с франко-испанским блоком, во всем остальном британцы самым прискорбным образом выдавали желаемое за действительное, полагая, что логически стройные доводы о необходимости консолидированного давления на французов, к тому же подкрепленные финансовыми субсидиями, окажут решающее воздействие на остальные европейские кабинеты. Непонимание или даже упрямое нежелание разглядеть мотивы, двигавшие австрийцами, послужили одной из главных причин знаменитой "дипломатической революции" XVIII века.
Повторяя вслед за Фридрихом II ошибку представления о том, что неизбежный ход размышлений обязательно заставит Вену принять его аргументацию, британцы считали, что раны, нанесенные двумя силезскими кампаниями, вскоре затянутся и общая угроза заставит две немецких династии объединиться. Возможно, что если бы версальская политика вновь приняла тот вид прямолинейного наступления на Германию, что был характерен для эпохи правления "короля-солнце", то подобная комбинация и в самом деле стала бы действительностью, однако наученные горьким опытом войны 1740 - 1748 годов французы были далеки от подобных намерений и занимали строго оборонительную позицию, с гарантиями сохранения Силезии за Пруссией.
В то же время, возглавлявший в 1748 году австрийскую делегацию в Аахене граф Кауниц уже давно предлагал провести новую габсбургскую дипломатическую линию, суть которой можно было сформулировать словами: "Германия прежде всего". Внешнеполитическая концепция, ставшего несколькими годами позднее канцлером и главным советником Марии Терезии, графа была предельно проста: основа могущества Габсбургского дома лежит не на Балканах или в Италии, а в империи. Пруссия, безнаказанно вышедшая из конфликта с Веной, должна быть примерно и демонстративно наказана - цель, ради поражения которой австрийцы могли и должны были пойти на любые дипломатические комбинации.
Такая стратегия, психологически вполне отвечавшая вызывавшим всеобщее ожесточение неопределенным итогам Аахенского мира, разительно отличалась от габсбургской политики второй половины XVII века. В 1648 году Вена столкнулась почти с теми же вызовами, что и теперь: Германия была политически фрагментирована, Берлин и Мюнхен враждебны, а французы, посредством собственных и шведских войск, в любой момент грозили атаковать габсбургские позиции в империи. Находившиеся в политической изоляции и связанные лишь союзом со слабеющей испанской монархией австрийцы тогда избрали совершенно другую тактику и вместо "силовых решений" пришла политика достижения имперского единства через династические и институциональные связи. Со временем, упорное восстановление почти что разрушенного здания Священной Римской империи принесло огромные плоды - всего через десять лет после Вестфальского мира Вена и Берлин вместе положили предел шведской угрозе Германии, нанеся Карлу X поражение в Северной войне.
Однако Мария Терезия и Кауниц были далеки от желания превращать своего прусского противника в союзника, а главное - не считали внешнеполитическое положение Австрии столь же тяжелым, что и после Тридцатилетней войны. Оно и в самом деле не было таковым - сумевшая выстоять в борьбе с большей частью империи, Вена располагала соглашениями с Лондоном и Санкт-Петербургом, делавшими ее позиции в Европе достаточно сильными. В 1735 году Флери сумел нанести австрийцам поражение благодаря искусной дипломатической подготовке, парализовавшей Великобританию, а кризис 1740 года начинался при фактической изоляции правительства Марии Терезии, но теперь казалось, что крепко связанные общими интересами Австрия, Англия и Россия готовы встретить любую угрозу со стороны Бурбонов и Гогенцоллернов. Опираясь на столь внушительную поддержку, Кауниц полагал все риски нового конфликта в Германии вполне просчитанными и уж тем более - оправданными.
Требовалось лишь придать англо-австрийскому союзу более антипрусский характер, убедив Лондон в том, что лучшим ударом по французам станет ликвидация прусского влияния в Европе.
Не удивительно, что в Великобритании отказывались соглашаться с подобными умозаключениями австрийского канцлера - британцы решительно не желали участвовать в агрессивной войне против Берлина, соглашаясь взяться за оружие лишь в том случае, если пруссаки вторгнутся в Ганновер. Не ожидая от Фридриха II подобной услуги и уже располагая полученным от России согласием на наступательную войну с Пруссией, Кауниц решил обратиться непосредственно к французам. Неразрешимой, на первый взгляд, задаче разорвать франко-прусские отношения и, в идеале, превратить конфликт с Фридрихом II в изолированную северо-восточной Германией войну, он посвятил все свои силы - сперва в качестве австрийского посла во Франции, а с 1753 года - как канцлер Марии Терезии.
За время своего пребывания в Версале, габсбургский дипломат сумел заручиться поддержкой влиятельной придворной партии, группировавшейся вокруг маркизы де Помпадур, наиболее известной фаворитки той эпохи. Постепенно став для неглупого от природы, но поверхностного и почти утратившего интерес к "королевскому ремеслу" Людовика XV не просто любовницей, но еще и советником, не слишком родовитая маркиза оказалась весьма восприимчивой к дипломатическим воззрениям одной из своих креатур - герцога де Шуазеля, сделавшего имя на войне 1740 - 1748 гг. Как и Кауниц, Шуазель представлял собой политика "новой формации", полагавшего, что для Франции необходимым отрешиться от стратегии прошлого и обратить все свои усилия на борьбу с Англией. Для Помпадур, чьи родители были финансистами, т.е. выходцами из т.н. "среднего сословия", соображения герцога звучали весьма разумно - как и многие ее современники, она соглашалась с тем, что последняя война с Габсбургами лишь поглотила французские ресурсы, не позволив ни развернуть против англичан флот, ни ударить по Лондону в колониях или в Ганновере.
Поэтому вовсе не удивительно, что идеи Кауница упали на подготовленную почву - тем более, что в "благодарность" на участие Версаля в предстоящей войне с Берлином австриец недвусмысленно предлагал передать французам Австрийские Нидерланды. Такая комбинация вполне отвечала его концепции - габсбургские позиции в этом регионе имели куда большее значение для британского правительства, нежели для Вены, желавшей теперь обменять своих бельгийских подданных на силезских немцев. Все это еще раз говорит о том, что вопреки созданному в XIX веке мифу, приобретшему в веке XX сугубо и очевидно незаслуженно обвинительный характер, почин в проведении немецкой "национальной политики" принадлежит вовсе не Гогенцоллернам, а Габсбургам.
Однако несмотря на то, что Кауницу удалось добиться расположения де Помпадур и ее друзей, в остальном его успехи во Франции оказались не слишком выдающимися. У королевской фаворитки были и влиятельные противники, также оказывавшие на слабохарактерного Людовика XV немалое влияние. Многовековая борьба с Габсбургами являлась традицией, прервать которую оказалось не так уж просто - да и стоило ли? Намерения Вены лишить Берлин его новообретенного статуса столицы великой державы самым очевидным образом выходили за рамки локального германского конфликта, к какой бы словесной эквилибристике не прибегал дипломат Марии Терезии. Не допустить укрепления габсбургской власти в Германии, тем более ее распространения на большую часть империи, являлось основой французской политики с давних пор и отказываться от нее в Версале не спешили.
В 1753 году Кауниц покинул Францию так и не добившись какой-либо определенной реакции на свои предложения. Очевидно, требовалось время - и, как справедливо полагали в Вене, очередное обострение в англо-французских отношениях. Ожидая его, австрийский канцлер укреплял отношения с Санкт-Петербургом и Дрезденом, роль которого в предстоящей войне с Пруссией не ограничивалась участием в боевых действиях небольшой саксонской армии. В качестве польского короля саксонский курфюрст фактически предоставлял Речь Посполитую в распоряжение коалиции, но главное - должен был санкционировать еще один "размен", делавший участие России в кампании против Берлина политически мотивированным. Завоевав изолированную польскими землями Восточную Пруссию, после окончательной победы над Фридрихом II российское правительство рассчитывало передать это герцогство Варшаве, взамен чего Речь Посполитая отказалась бы от сюзернитета над Курляндией, официально доставшейся бы Санкт-Петербургу. Таким образом, королевство Пруссия "возвращалось" ко временам бранденбургского маркграфства, а все участники коалиции сделали бы солидные территориальные приобретения.
Но какой именно коалиции? Все еще не получая желаемого ответа из Франции, ставший канцлером Кауниц решает придать английскому участию в русско-австрийском союзе более осязаемую форму. Если британское правительство рассчитывает на помощь Вены и России в предстоящей войне с французами, то и Лондон должен предпринять ряд действий, превращающих дипломатическое соглашение с островным королевством в настоящий военный блок. Суть предложений габсбургского министра, отправленных в Англию весной 1755 года, в общем сводилась к требованию финансового обеспечения австрийских и русских военных усилий, а также политической лояльности германских и европейских держав в будущей войне.
Все это звучало достаточно разумно, но едва лишь британский кабинет поднял вопрос об австрийском участии в защите Нидерландов, как Кауниц фактически сорвал ведущиеся переговоры отказом отправлять на помощь голландцам какие-либо крупные силы. Объясняя нежелание Вены участвовать в обороне Фландрии, австрийский канцлер указывал и на "военную беспомощность" Гааги, и на угрозу со стороны Пруссии, и на необходимость более широкого привлечения русских войск, вполне способных заменить австрийцев в Ганновере или на голландской границе.
От Лондона не укрылись подлинные мотивы австрийцев. Связывая англичан рядом обязательств, Кауниц не спешил идти на встречу в главном интересующем британское правительство вопросе - военной поддержке голландцев и обеспечении безопасности Ганновера. За предложением же использовать русских солдат легко угадывалось желание добиться больших субсидий для России, войска которой в первую очередь очевидно были бы использованы против Пруссии. Нескрываемое равнодушие австрийцев к вопросам военного противостояния с Бурбонами тоже было отмечено. Не доверяя Кауницу, франкофильская репутация которого была хорошо известна в Лондоне, британское правительство решает прервать начавшиеся было переговоры между "союзниками", отказавшись даже отвечать на предложение австрийцев развернуть в северо-западной Европе объединенное англо-ганноверское войско.
Очевидное нежелание Вены воевать с французами натолкнулось на столь же явное нежелание Великобритании растрачивать собственные военные ресурсы на боевые действия в Европе, тем более в том случае, если главные усилия его сухопутных союзников окажутся направленными против Пруссии и Швеции. Невыгодность для Лондона подобной комбинации, оплаченной к тому же британским золотом, не требовала особенной аргументации: в то время, как австрийцы и русские будут совершать свои завоевания, на долю Великобритании выпадет необходимость защищать Нидерланды и Ганновер от французского нашествия, которое, вероятно завершится полным успехом для Бурбонов.
Британские опасения в отношении последних австрийских дипломатических инициатив, а также военно-политических целей Вены и Санкт-Петербурга, носили прямо-таки зеркальный характер, практически не отличаясь от французских. И в Лондоне, и в Версале не доверяли собственным союзникам - в конечном счете, и англичане, и французы с почти одинаковым желанием устремились к тому, чтобы оградить Европу от боевых действий, перенеся их на моря и в колонии. Но мотивы и методы двух великих держав были различны: если британское правительство оказалось готовым отказаться от заманчивой возможности использовать против Франции австрийские, имперские или русские вооруженные силы ради того, чтобы оградить Ганновер барьером из нейтральных стран, то для Версаля выбор колебался между стремлением беспрепятственно нанести первый удар в наиболее уязвимое для Великобритании место и нежеланием расплачиваться за нейтралитет Вены, Санкт-Петербурга и большинства германских государств разгромом своего прусского союзника - и перспективой австро-русского доминирования в Священной Римской империи.
Всеобщее недоверие охватило континент. Несомненными политическими факторами оставались лишь англо-французское противостояние в Северной Америке и уже сформировавшийся против Берлина союз Вены, Дрездена и Санкт-Петербурга. При этом, если новость об очередном столкновении в Канаде в любой момент могла вызвать начало войны между британцами и французами, то для нападения на Пруссию австрийцам и русским необходимо было заручиться поддержкой Лондона или хотя бы нейтралитетом Парижа. И если в Вене рассчитывали на Францию, то в Санкт-Петербурге надеялись на Великобританию, поскольку, в отличие от Кауница, русский канцлер нуждался не столько в солдатах, сколько в деньгах. К 1756 году российский кабинет оставался последним в Европе, где еще всерьез рассчитывали на повторение внешнеполитической комбинации последних лет Войны за австрийское наследство: после разгрома Пруссии, Бестужев-Рюмин был готов воевать с французами и в Ганновере, и в Нидерландах.
А что же происходило в Берлине? Король Фридрих II, пристально следивший за дипломатическими маневрами своих соседей из уютного уединения потсдамского дворца Сан-Суси, отправлял полные тревоги послания прусскому послу во Франции. Множились свидетельства того, что австрийцы и русские готовятся атаковать Гогенцоллернов и король желал знать, какие действия намерены предпринять в Версале после того, как в Европе начнется большая война. Союзнический договор, заключенный Фридрихом II со Стокгольмом, очевидным образом не мог изменить военных планов австрийцев и русских, а вялая реакция французов на запросы и меморандумы из Берлина обещала мало хорошего в будущем.
Опасавшийся подвергнуться нападению с двух, а то и с трех направлений - в том случае, если австро-русских союзников все-таки решится поддержать Великобритания - прусский король в общем верно оценил стратегию своего главного противника в Вене. Австрийцы стремятся использовать англо-французский кризис для беспрепятственного нападения на Пруссию - им потребуются средства, получить которые можно у Великобритании, и военная пассивность Франции в деле помощи пруссакам. Добиться этого вполне реально, особенно если англичане решатся развернуть на континенте сколько-нибудь крупные соединения - тогда французы на какое-то время будут скованными войной на своих границах и Пруссия окажется в очень трудном положении.
Повлиять на перестрелки между английскими и французскими колонистами в Северной Америке, равно как и на ряд других, в той же мере независящих от короля событий, делавших скорое начало новой войны между Великобританией и Францией столь очевидным, для Фридриха II было невозможным, но "философ из Сан-Суси" полагал, что еще способен облегчить собственное стратегическое положение ловким дипломатическим маневром - вполне в духе XVIII века.
Австрия и Россия зависят от английских субсидий и если враждебность Вены к Пруссии будет еще долго оставаться действующим фактором международной политики, то в отношении Санкт-Петербурга этого сказать было нельзя. Фридрих II не любил Великобритании, но отдавая должное ее мощи, всегда старался поддерживать с "ганноверскими родственниками" корректные отношения. Почему бы не использовать это сейчас? Одновременно не оставляя попыток "растормошить" французских министров, прусский король обращает усилия на достижение нового соглашения с Лондоном. С середины лета 1755 года, особенно после того как в Северной Америке британский флот атаковал и захватил несколько французских военных кораблей, дипломатические позиции двух держав постепенно начинают сближаться.
Между тем, обе стороны обманываются друг в друге. В Лондоне надеются добиться от Берлина не только гарантий безопасности для Ганновера, но и готовности вооруженной силой защищать нейтралитет курфюршества, которое английская политика стремилась вывести из-под удара Франции. В свою очередь Фридрих II, несколькими месяцами ранее предлагавший французам оккупировать это германское государство в качестве залога на дипломатических торгах с Великобританией, еще не был готов заходить так далеко в отношениях с англичанами. Интерес прусского короля заключался в том, чтобы тем или иным способом вывести Ганновер из политической "игры": если бы его быстро заняли французы, то, вероятно, в Лондоне потеряли бы интерес к поддержке своих восточных союзников и ограничились бы колониальной войной с Парижем, а мир для Пруссии оказался бы обеспеченным паритетом сил франко-прусского и австро-русского блоков. Но поскольку Версаль продолжает пассивно наблюдать за растущим напряжением в Германии, то короля не остается иного выбора, кроме как убедить британское правительство в том, что из Пруссии Ганноверу ничего не угрожает. Тогда дружественная ему Великобритания могла бы оказать на Санкт-Петербург известное политическое давление, а без русских австрийцы никогда не решатся напасть на Пруссию.
Но какую форму должна была принять эта договоренность с англичанами? Верный себе, прусский король стремился сохранить свободу рук и настойчиво убеждая британское правительство в абсолютном нежелании хоть каким-нибудь образом помогать французам в нападении на Ганновер, в то же время старался сформулировать прусские обязательства в максимально расплывчатом виде. Не слишком полагаясь на дипломатическую тайну, он предпочел бы неофициальное "джентльменское соглашение" с Георгом II - как один германский монарх с другим.
Однако британское правительство что называется уже "схватило быка за рога". Хорошо представляя себе прусские опасения, осенью 1755 года англичане неожиданно прибегли к рекомендациям Кауница и заключили с Россией "субсидарный договор", в котором фактически нанимали себе на службу пятидесятитысячную русскую армию, расположившуюся в Лифляндии. Не вдаваясь в излишние подробности о характере достигнутого с русскими соглашения, в Лондоне поспешили информировать о нем прусского посла. Эта недвусмысленная угроза, а главное - продемонстрированная англичанами способность влиять на Санкт-Петербург, в конце концов перевесили нежелание короля связывать прусскую дипломатию официальными гарантиями для Ганновера.
В январе 1756 года в Лондоне была подписана Вестминстерская конвенция: отныне пруссаки с оружием в руках обязаны были защищать германский (читай - ганноверский) нейтралитет от любой державы, под которой англичане недвусмысленно подразумевали союзников Фридриха II - французов. Отойдя так далеко от первоначальных намерений, в Потсдаме теперь рассчитывали на ответную услугу - нормализацию отношений с Россией, но прежде всего следовало успокоить Францию, новый посол которой в эти дни прибыл к королю в Сан-Суси. Встревоженные слухами об англо-прусских переговорах французы, совсем недавно предъявившие англичанам ультиматум с требованием возвратить захваченные в Северной Америке корабли, поспешили прояснить свои отношения с Берлином.