Испанские правители и их время
- энтузиаст Филипп IV и его полимеры. А флегматик того же имени, числом три, лежит тут.
Архитипичный испанский король (на самом деле нет) смотрит на нас как на еретиков
У этого короля было все - желание править и желание управлять, мощная держава, спокойно доставшаяся по праву крови, благие намерения и прекрасный первый министр, готовый их реализовывать. Он был здоров, психически и физически, активен и деятелен, знал чего хотел и наглядно, во время правления своего отца, убедился как не надо делать. Его министр и помощник был, одновременно, надежным другом и товарищем - насколько вообще можно употребить это слово для охарактеризования пары испанский король и его валидо - а кроме того, прекрасным государственным деятелем и практиком, современником Ришелье, но без корыстолюбия и ограниченности последнего. И главное, испанскому Ришелье не надо было бороться со слабым королем и его наклонностями, подсовывая очередного фаворита! не надо было проталкивать каждый свой замысел в упорной борьбе - король разделял и идеи, и методы своего валидо. Но - и в этом видна горькая усмешка истории - именно этот министр пал вследствие интриг двора, и именно этот монарх проиграл свою борьбу. Поэтому Ришелье вошел в историю как кардинал, Оливарес как испанский (неудачливый) Ришелье, а Филипп IV, живший в великое время, остался с прозаическим прозвищем Испанского. А это, как мы понимаем, вовсе не одно и то же, что Македонский. Как же это все произошло, ведь немало времени и усилий было потрачено на то, чтобы Испания стала первой державой континента, а ее правитель по праву носил гордое прозвище Король Планеты? Почему герои, предпринимавшие героические усилия в век героев, остались с носом? Давайте же ознакомимся с печальной и поучительной историей Филиппа IV.
Новый курс
Наш Филипп родился 8 апреля 1605 г., в городе где тайно обручились создатели Испании Фердинанд и Изабелла, сделавшие его столицей. Речь идет о Вальядолиде, подарившем миру еще и Филиппа II, что несомненно давало некоторые основания как для надежд, так и для опасений. Всесильный министр его отца, герцог Лерма, за несколько лет до своего падения вручил молодому инфанту подарок, направив в качестве доверенного прислужника некоего дворянина Гаспара. Так познакомились и подружились будущий король Филипп и будущий же герцог Оливарес. Зарождавшейся дружбе не помешала даже солидная разница в возрасте приятелей: король был почти втрое младше своего нового друга. Впрочем, в том же году десятилетнего инфанта женили на тринадцатилетней французской принцессе, так что дружба с Гаспаром на этом фоне выглядит намного естественней. Принц рос подвижным, энергичным и веселым, хотя до самого конца жизни умел сохранять поистине королевское достоинство, так как его понимали в тогдашней Испании - именно поэтому современникам, не входившим в узкий круг приближенных к королю, при всех стараниях не удалось бы услышать королевский смех чаще трех раз. Именно столько раз этот испанский король позволил себе обнажить зубы, чтобы рассмеяться публично. В этом чувствовалась рука первого министра, делавшего из инфанта идеального короля всемирной испанской монархии, но и был личный выбор самого Филиппа, имевшего немалые задатки к рекламе как самого себя, так и своей политики. Он был, если можно употреблять это слово для исследуемой эпохи, талантливым пропагандистом. Именно поэтому, к слову, современное представление об эпохе Филиппа, ознаменовавшейся серией военных поражений Испании, неизменно дополняется топотом испанской пехоты, которая лучшая в мире и т.д.
В остальном, инфант не успел особенно проявить себя в молодых годах. Скажем просто - он был живым, развитым юношей, с типично габсбургской внешностью и ранней тягой к половым удовольствиям, сознанием своего долга как будущего короля и отчетливым недовольством текущим положением дел. Именно поэтому политика Филиппа была зеркальным отражением действий его отца. Мы, разумеется, говорим о главном ремесле всех великих королей - о политике внешней, той где они могли наставить тумаков своим соседям, доказав, что их Бог любит все-таки больше чем других. Именно поэтому испанская дипломатия при новом короле не пропускала даже тех войн, от которых монархия могла - и должна была - увернуться, ради главной цели.
В 1621 г. его отец-король умирает, оставив после себя проблему испанского участия в разгорающейся Тридцатилетней войне, расстроенные внутренние дела и анекдот, характеризующий представления о знаменитом испанском этикете со стороны - покойный король якобы угорел у камина, потому что гранда, имевшего честь и право двигать кресло Его Величества, никак не могли сыскать.
Перед шестнадцатилетним монархом стояло много трудных задач. Он приступил к их разрешению со всей энергичностью новичка. Как это всегда бывает, реформы маскировались лозунгами и призывами за возвращение старых-добрых времен славного для Испании в военно-политическом и морально-нравственном аспектах 16 века. На деле же, речь шла о том, чтобы унифицировать Испанию, сделать, говоря языком Оливареса, из Филиппа не просто короля Португалии, Арагона и Валенсии, а короля всей Испании. Т.е. бодро зашагать по магистральному пути истории, усеянному обломками феодальной вольницы - примерно так это представляется непосвященному читателю, думающему, что дующий в паруса правильного монарха ветер истории позволяет любому - было бы желание - играючи реформировать слагавшиеся веками устои. Между тем, представьте себе мысленно, какое количество организаций, законов, обычаев, да и просто людей требовалось потеснить и утеснить, чтобы сделать хотя бы один шаг по этой самой, единственно-верной дороге к королевскому абсолютизму? Людям прошлого было крайне трудно объяснить, почему они должны были отказаться от значительного числа своих прав, променяв их на многократно увеличившиеся обязанности - для этого дела требовались деньги, очень много денег. Поэтому для нашей пары реформаторов вопрос наполнения королевской казны стал основным и решающим. Хотя этот скучный финансовый предмет как правило уходит в тень, оттесняемый с первого плана терциями и грохотом пушек, именно в нем и заключался весь вопрос реформ и сохранения всемирного положения испанской монархии.
Население Испании насчитывало в начале правления молодого короля от 7 до 9 миллионов человек. Почти столько же - на миллион другой больше - жило в заокеанских колониях. Королю также подчинялось еще около 5-6 миллионов итальянцев, чье влияние на дела королевство трудно переоценить - вес Италии был много больше нежели у всех Америк и прочих владений Филиппа. Еще 2 миллиона поданных жило во владениях короля на севере Европы, в Испанских Нидерландах. И, последнее, но не менее важное - Португалия, с ее 1,5 миллионным населением и огромными колониями. Таким образом, новый правитель был господином крайне многолюдного государства, не говоря уже о размерах его территории. Тем не менее, эта численность все же уступала компактно расположенному населению главного соперника Габсбургской династии в Европе Франции, которое в 1621 г. составляло уже около 21 миллиона человек.
Испанию губила слабость Кастилии, бывшей главным мотором или, уместнее будет сказать, тягловой силой всей монархии. Кастилию подкосила ее верность общеиспанским целям - быть хорошим испанцем означало быть верным кастильцем, а потому эту корову доили все короли. Даже американские колонии могли - и получали послабления, но кастильцы - никогда! Это, вместе с чумой, разразившейся в начале 17 века, предельно ослабило главное орудие и источник силы испанской монархии. Хотя Оливарес и был представителем итальянского звена в элите королевства, он отчетливо понимал наличие определенной связи, укрепление которой было жизненно необходимым для осуществления поставленных им целей: чтобы править миром, Филипп должен был возглавить Европу, а для этого он должен был стать испанским королем - последнее было немыслимо без крепкой Кастилии.
Король и валидо принялись за работу. В первые годы они буквально не расставались в течении дня, но и впоследствии король встречался со своим первым министром не реже одного раза в день - каждый документ, требующий королевского пера, проходил сперва через руки герцога. Это был тандем, действительный союз, а не паразитирование одного на работоспособности другого, как-то во многом было в соседней Франции. Филипп, особенно в первые годы, буквально отдавался делу королевского правления - просто негативно настроенные историки склонны не замечать значительной доли его усилий, на фоне административной деятельности министра. А ведь если Оливарес и мог с успехом держаться у руля власти - даже после формальной отставки - вплоть до конца своей жизни, то только потому что король прикладывал немалые усилия для сохранения этого положения. На фоне всегдашней неблагодарности (вспомним министра английского Карла I, пожертвованного им парламенту и пошедшего на эшафот со словами не уповайте на князей мира сего) монархов по отношению к своим визирям, поведение Филиппа говорит о том, что им двигало нечто большее, кроме солидарности с другом молодости и ближайшим помощником. Что может десятилетиями противостоять давлению двора и даже семьи? Никак не соображения комфорта или благодарности - только наличие общей цели. Для этого требовалось участие короля в ее достижении, иначе говоря чувство сопричастности, общего дела, которое никогда бы не зародилось в душе этого предельно надменного внешне монарха без действительного участия в практической работе. Помимо этого, король в значительной степени скрадывал поразительное, для человека двора и выходца из Италии, отсутствие эмпатии и гибкости у своего помощника, постепенно принявшего вполне деспотический характер и, вместе с нарастанием трудностей, начавшего преследования практически за мыслепреступления (за это пострадал и великий Кеведо). Наконец, Филипп, как уже отмечалось, проявил недюжинные способности в пиаре, в значительной степени сделав сползание (как оказалось) Испании из первых рядов европейской и мировой политики воистину величественным. Поэтому, все успехи и неудачи этого правления следует смело делить на двоих - короля и его валидо.
Молодой король - видно, что красавчик Габсбург
Не такой молодой, но зато уже битый жизнью и французами
Финансы и романсы
Начало правления короля было, по конъюнктурным соображениям, достаточно благоприятным, с экономической точки зрения. Это временное явление, основывающееся на преходящих и скоротечных факторах, сыграло с реформаторами дурную шутку: они слишком сильно усвоили то, что королевская казна должна быть полной и слишком слабо то, что новые времена требуют новых подходов. Начало реформ, многообещающе открытое повсеместным закрытием борделей, ужесточением контроля над чиновниками, с одновременной попыткой создания их как класса - несмотря на вопли и засилье испанской бюрократии, встречающиеся в серьезной исторической литературе и по сей день, испанская монархия страдала от совершенно иного недуга: нехватке чиновников, сводившей все реформы на нет - вскоре обернулось простым взыскиванием новых и новых средств. Это сейчас каждый здравомыслящий либерал человек "знает", что реформы губят бюрократы, а тогда умные люди отлично понимали, что без маленьких оливаресов - никуда. Министр попытался начать создание среды питательной для роста благотворной бюрократии, сняв многие ограничение для нарождающегося среднего класса, т.е. горожан, единство переживавших относительный рост на фоне общеиберийского спада последних тридцати лет. Увы, история отпустила нашим героям слишком мало времени - уже идущая к моменту коронации Филиппа война вскоре оттеснила на второй план глубокие реформы короля и его министра. Они совершили классическую ошибку, отложив на время (на весьма короткое, о да, конечно же) внутренние реформы, требующие особенных усилий и пошли по пути наименьшего сопротивления - наполнению казны самыми разными способами. Из нашего далека этот путь кажется предельно алогичным - и сейчас, и тогда не секрет то, что народ можно долго изводить различным придирками и даже завести инквизицию, но как только власть слишком глубоко забирается своей рукой к нему в карман - жди беды. Это правда, и Испанское королевство не стало исключением - начиная со второго десятилетия правления Филиппа его сотрясали народные бунты разной степени силы. Но, и это нужно понимать - любой народный бунт был для Мадрида столь же опасен, как и гипотетическое движение за восстановление власти ацтекского императора - т.е. никак. Толпы, громящие все вокруг, были не страшны - рано или поздно их подавляли, да и солдатам, в условиях хронически пустой казны, нужно было чем-то поживиться. Опасность была в другом - если бы у этих толп появились настоящие вожди, т.е. не народные заступники а-ля наши Разин и Пугачев, а представители элиты, способные опереться на часть ее. Вожаки могли быть сколько-нибудь успешными, но максимумом их программ было погулять на час, пока из-за моря или холмов не показались солдаты короля. Однако, дворянский мятеж мог сокрушить династию или ее правящего представителя. Такие восстания могли вызвать лишь то, о чем мы говорили выше - глубокие внутренние реформы, действительное наступление на права отдельных фрагментов сшитой Изабеллой Испании или ее корпораций. Поэтому логика в действиях Филиппа и Оливареса была, и ее нельзя сбрасывать со счетов: народный мятеж дело обычное, как чума - смертельное, но преходящее.
Итак, внутренние действия постепенно подчинились внешним событиям - дурное предзнаменование! Начиная с середины 20-х гг. первый министр становится похожим на персонажа компьютерной игры, быстро перепрыгивающего с одной платформы на другую, покуда они не обрушились. Попытки организовать новые порядки на добровольной основе, разумеется, провалились: традиционная элита возненавидела Оливареса за попытку оттеснить ее от управления государством и постоянные требования денег, класс профессиональных чиновников так и не появился, а остальным от реформ доставались одни убытки. Рост налогов опережала только эмиссия, приведшая к стремительной девальвации самой ходовой в Испании медной монеты. О долгосрочных последствиях для внутреннего кредита и торговли говорить не приходится, но на какой-то период правительство получило необходимый ресурс, чем и объясняются все внешнеполитические успехи испанцев в 20-е годы. С целью демонстрации решительного настроя и, опять-таки, в рамках пропагандистской программы по рекламе новой политики, король последовательно распродавал собственные владения, фактически ослабляя монархию и сворачивая с желанной дороги к абсолютизму. В рамках того же временного курса, суть которого сводилась к получению немедленных выгод ценою долгосрочных негативных последствий, были отброшены попытки оздоровления Кастилии - после некоторого облегчения, на этот, становой для Испании, регион вновь тяжелым грузом лег пресс налогового бремени. И даже это не помогало! Приходилось обращаться к внешним займам, но и там испанская политика следовала тому же обманчивому курсу на быстрые выгоды - государственное банкротство, объявленное во второй половине 20-х гг., на гребне внешнего успеха монархии, облегчило бремя финансовых выплат для казны, разом избавив ее от долгов, но оказала столь же негативное влияние на общие дела, как и остальные подобные мероприятия правительства. И это были лучшие для Филиппа и его министра 20-е гг.! Уже в следующем десятилетии привычных ресурсов окончательно перестало хватать, а многие и попросту оказались закрытыми для Испании - по ряду причин, не последнее место в ряду которых играет политика самих испанцев. И тогда Оливарес обращается к остальным иберийским землям, ранее щадившимся ради бургфриден по-испански. Это приводит к катастрофическим результатам для монархии: откалывается Португалия, а испанский сепаратизм обретает хронический характер.
Новые налоги, новые попытки устоять на ногах - начиная с 30-х гг. внутренняя политика Испании лишается каких-либо намеков на долговременный позитивный характер, приобретая прямо-таки губительное по отношению к будущем государства отношение. Король и его министр в роли несостоятельных должников по всем статьям - они так долго занимали у Истории время, разменивая его на сиюминутные или приходящие выгоды, что когда наступил час - расплачиваться им оказалось нечем. В 40-х гг. внутренняя политика жестоко отомстила внешним усилиям Испании, в жертву которым ее так долго приносили: наметившиеся было успехи в борьбе с Францией оказались несостоятельными перед лицом глубокого внутреннего кризиса. Бурбонская Франция, без короля и Ришелье, оказалась сильнее габсбургской Испании, с королем и Оливаресом. Это была плата за пренебрежение к собственным подданным, за замену внутренней политики политикой фискальной.
Тот самый добрый гений, герцог Оливарес
Карта Европы
С самого начала, еще при отце нашего героя, Испания приняла деятельное участие в начинающейся Тридцатилетней войне. Более того, очевидно, что без испанской монеты - фрукта, которого, по словам одного английского короля, можно было встретить везде - она никогда не приобрела бы того размаха и масштаба, что в действительности. В самом деле, что Католическая лига, что Евангелическая уния были крайне неготовые к большой войне. У протестантов (назовем это сборище сект и честных лютеран обобщенно), благодаря патронажу Нидерландов и Англии, теоретически водились денежки, которые еще требовалось получить, но совершенно не было запала воевать. У католиков же не было и этого, не считая стремления нового императора Священной Римской навести религиозный порядок на севере германского королевства, со вполне понятными политическими целями. Видимо, без внешней подпитки эта война приобрела бы характер осады Ла-Рошели, роль которой с успехом сыграла бы Богемия, но активная внешняя политика Испании, стремившейся наконец-то выиграть в северной части европейской доски, сыграла здесь свою роковую роль. Хотя, конечно же, не стоит сбрасывать со счетов давние французские устремления на раскол рейха.
И тут начало было удачным для иберийского тандема. Даже более, ведь в отличие от сложных финансово-административных вопросов, речь шла о хорошо понятном деле - войне. Для этого у испанцев была отличная пехота, все еще первый в мире флот и, покамест, деньги. Успехи не заставили себя ждать. Тонизированный деньгами и воинскими контингентами император СРИГН шел от победы к победе. Имперские войска фактически разгромили протестантов на севере Германии, заодно расколотив посмевшую сыграть в большую европейскую политику Данию (этот процесс, к слову, неизменная традиция истории последней). Победы были столь грандиозны и очевидны, что испанцы в буквальном смысле потеряли голову: казалось, что для протестантов наступают славные дни покорения ацтеков и прочих инков. Не сомневаясь в силах, испанцы немедленно ввязываются в войну с Нидерландами и вековечные итальянские распри с французами. Последние, неожиданно для всех - и себя - оказываются победителями: после первых успехов германские ландскнехты возвращаются домой, а испанцы и союзные им итальянцы терпят серию поражений от французов и таких же союзных (французам) итальянцев. Это поражение, особенно обидное для любителей старой испанской пехоты, отделяет успешные 20-е гг. от трудных 30-х гг. Теперь, добровольно влезшим во все, испанцам приходится играть на всех досках одновременно. Они сражаются со шведами и северо-германцами, бьются с голландцами и вновь сходятся с Францией, вступившей в войну в том момент, когда Ришелье счел это возможным. Французы тоже слабы, и не ах какие противники, но у Ришелье за плечами десять лет внутренних реформ, а у Оливареса десять лет доения тощей иберийский коровы и обещания лучших времен после окончательной победы католических идей. Испанцы постепенно сдают позиции. В этот момент начинают напоминать о себе давно отложенные и благополучно забытые внутренние проблемы: ширятся восстания в Италии, отделяется Португалия, да и сама Испания трещит по швам - ее провинции с радостью принимают у себя французские войска. Точно также как ранее испанцы одерживали победы в радостно начинающихся новых партиях, теперь терпят они поражения везде, от далеких Испанских Нидерландов, до собственного дома.
Спешная попытка Оливареса подавить наиболее опасный, португальский мятеж, проваливается. Попытки спешно начать откладываемые ранее административные реформы попросту игнорируются или даже вызывают мятежи - поддержать власть нечем, нет денег, нет и войска. В этих условиях король вынужденно жертвует фигурой своего первого министра - вернувшийся после очередной неудачи в сражениях с французами Филипп не может противостоять всеобщему требованию отстранения валидо. Оливареса тихо ссылают, но принципы (намерения) и даже многие из его людей остаются прежними - этим еще раз подтверждается действительное единство тандема. Отставленный от дел министр вскоре умирает, оставив своего короля самому расхлебывать последствия их общих усилий.
Тридцатилетняя война заканчивается, но для Испании это не означает облегчения, совсем наоборот - лишенные необходимости иметь дело с грозными императорскими армиями французы полностью обращаются на испанцев. К этому процессу подключается и кромвелевская Англия, вооружившаяся такими же принципами протестантского единства, что и вступившие в германские религиозные разборки ранее испанцы. Мадриду теперь приходится лишь получать тумаки, для лишенных возможности отвечать ударом на удар испанцев это внове, они еще не знают, что обречены существовать в этих условиях долгие три сотни лет.
После бала
Компромиссная - между не прекратившему стремиться к своей цели королем и его элитой - фигура следующего министра несколько разрядила напряжение, но не могла изменить не зависящих от ее компромиссности факторов: испанцы проигрывали войну на суше и на море, страна не только не продвинулась по пути унификации, но и оказалась в еще более худшем положении нежели была до начала правления короля-реформатора. Война продолжалась вплоть до 1659 г., но теперь - и только теперь - король смотрел на нее не как на средство достижения собственного и испанского величия, а как на досадную помеху в разрешении внутренних вопросов. Речь шла о том, чтобы усмирить отколовшиеся провинции, среди которых числилась и Португалия. Если с испанскими сепаратистами дело удалось разрешить при помощи комбинации военных усилий и компромиссов, то португальцы были непреклонны: хватит кормить Мадрид, говорили они. С помощью английских войск португальцы блестяще отразили новые попытки вторжения, неоднократно разгромив испанцев на суше. Последнее из таких вторжений, также окончившееся поражением Испании, вырвало у умирающего Филиппа характерное для него высказывание: похоже Бог этого действительно не хочет, сказал он за несколько месяцев до смерти. Так оно, видимо, и было.
Король постоянно играл не свою роль, точнее не ту, которую ему следовало играть. Вместо веселого и жизнерадостного человека миру демонстрировалось холодное безразличие надменного короля, стоившее ему посмертной репутации на долгие столетия. Вместо укрепления страны произошло ее ослабление. Год смерти короля, 1665 г., подвел черту под испанским великодержавием. Еще более 150 лет испанцы сохраняли основную часть своих огромных колоний, еще были попытки повернуть судьбу, но все это было уже не серьезно. А серьезный, настоящий шанс, каким бы малым он не был, был упущен именно при Филиппе IV, короле который искренне хотел как лучше.
Для жизнерадостного, но и вместе тем крайне чувствительного монарха, искренне считавшего, что все беды Испании валятся на ее голову из-за его греховного влечения к женщинам - известная любвеобильность монарха не уступает, а во многом и превосходит даже знаменитые французские традиции веселого 18 века - каждая неудача монархии означала удар по вере в себя и свои особые отношения с Богом. Выходом мог стать природный оптимизм Филиппа, но кающийся король, изменявший двум своим женам, вместо того, чтобы отдаваться радостям жизни, наполнял страну стонами самобичующихся и прочим унылым аскетизмом. Ханжество окончательно овладело испанским обществом, вместе с деградацией последнего. Это был печальный итог долгого правления, начавшегося столь многообещающе.
Филиппа погубили добрые намерения, торопливость и смесь веры в завтрашний день с недоверием к своим собственным способностям. По-видимому, ему не повезло со страной.
Архитипичный испанский король (на самом деле нет) смотрит на нас как на еретиков
У этого короля было все - желание править и желание управлять, мощная держава, спокойно доставшаяся по праву крови, благие намерения и прекрасный первый министр, готовый их реализовывать. Он был здоров, психически и физически, активен и деятелен, знал чего хотел и наглядно, во время правления своего отца, убедился как не надо делать. Его министр и помощник был, одновременно, надежным другом и товарищем - насколько вообще можно употребить это слово для охарактеризования пары испанский король и его валидо - а кроме того, прекрасным государственным деятелем и практиком, современником Ришелье, но без корыстолюбия и ограниченности последнего. И главное, испанскому Ришелье не надо было бороться со слабым королем и его наклонностями, подсовывая очередного фаворита! не надо было проталкивать каждый свой замысел в упорной борьбе - король разделял и идеи, и методы своего валидо. Но - и в этом видна горькая усмешка истории - именно этот министр пал вследствие интриг двора, и именно этот монарх проиграл свою борьбу. Поэтому Ришелье вошел в историю как кардинал, Оливарес как испанский (неудачливый) Ришелье, а Филипп IV, живший в великое время, остался с прозаическим прозвищем Испанского. А это, как мы понимаем, вовсе не одно и то же, что Македонский. Как же это все произошло, ведь немало времени и усилий было потрачено на то, чтобы Испания стала первой державой континента, а ее правитель по праву носил гордое прозвище Король Планеты? Почему герои, предпринимавшие героические усилия в век героев, остались с носом? Давайте же ознакомимся с печальной и поучительной историей Филиппа IV.
Новый курс
Наш Филипп родился 8 апреля 1605 г., в городе где тайно обручились создатели Испании Фердинанд и Изабелла, сделавшие его столицей. Речь идет о Вальядолиде, подарившем миру еще и Филиппа II, что несомненно давало некоторые основания как для надежд, так и для опасений. Всесильный министр его отца, герцог Лерма, за несколько лет до своего падения вручил молодому инфанту подарок, направив в качестве доверенного прислужника некоего дворянина Гаспара. Так познакомились и подружились будущий король Филипп и будущий же герцог Оливарес. Зарождавшейся дружбе не помешала даже солидная разница в возрасте приятелей: король был почти втрое младше своего нового друга. Впрочем, в том же году десятилетнего инфанта женили на тринадцатилетней французской принцессе, так что дружба с Гаспаром на этом фоне выглядит намного естественней. Принц рос подвижным, энергичным и веселым, хотя до самого конца жизни умел сохранять поистине королевское достоинство, так как его понимали в тогдашней Испании - именно поэтому современникам, не входившим в узкий круг приближенных к королю, при всех стараниях не удалось бы услышать королевский смех чаще трех раз. Именно столько раз этот испанский король позволил себе обнажить зубы, чтобы рассмеяться публично. В этом чувствовалась рука первого министра, делавшего из инфанта идеального короля всемирной испанской монархии, но и был личный выбор самого Филиппа, имевшего немалые задатки к рекламе как самого себя, так и своей политики. Он был, если можно употреблять это слово для исследуемой эпохи, талантливым пропагандистом. Именно поэтому, к слову, современное представление об эпохе Филиппа, ознаменовавшейся серией военных поражений Испании, неизменно дополняется топотом испанской пехоты, которая лучшая в мире и т.д.
В остальном, инфант не успел особенно проявить себя в молодых годах. Скажем просто - он был живым, развитым юношей, с типично габсбургской внешностью и ранней тягой к половым удовольствиям, сознанием своего долга как будущего короля и отчетливым недовольством текущим положением дел. Именно поэтому политика Филиппа была зеркальным отражением действий его отца. Мы, разумеется, говорим о главном ремесле всех великих королей - о политике внешней, той где они могли наставить тумаков своим соседям, доказав, что их Бог любит все-таки больше чем других. Именно поэтому испанская дипломатия при новом короле не пропускала даже тех войн, от которых монархия могла - и должна была - увернуться, ради главной цели.
В 1621 г. его отец-король умирает, оставив после себя проблему испанского участия в разгорающейся Тридцатилетней войне, расстроенные внутренние дела и анекдот, характеризующий представления о знаменитом испанском этикете со стороны - покойный король якобы угорел у камина, потому что гранда, имевшего честь и право двигать кресло Его Величества, никак не могли сыскать.
Перед шестнадцатилетним монархом стояло много трудных задач. Он приступил к их разрешению со всей энергичностью новичка. Как это всегда бывает, реформы маскировались лозунгами и призывами за возвращение старых-добрых времен славного для Испании в военно-политическом и морально-нравственном аспектах 16 века. На деле же, речь шла о том, чтобы унифицировать Испанию, сделать, говоря языком Оливареса, из Филиппа не просто короля Португалии, Арагона и Валенсии, а короля всей Испании. Т.е. бодро зашагать по магистральному пути истории, усеянному обломками феодальной вольницы - примерно так это представляется непосвященному читателю, думающему, что дующий в паруса правильного монарха ветер истории позволяет любому - было бы желание - играючи реформировать слагавшиеся веками устои. Между тем, представьте себе мысленно, какое количество организаций, законов, обычаев, да и просто людей требовалось потеснить и утеснить, чтобы сделать хотя бы один шаг по этой самой, единственно-верной дороге к королевскому абсолютизму? Людям прошлого было крайне трудно объяснить, почему они должны были отказаться от значительного числа своих прав, променяв их на многократно увеличившиеся обязанности - для этого дела требовались деньги, очень много денег. Поэтому для нашей пары реформаторов вопрос наполнения королевской казны стал основным и решающим. Хотя этот скучный финансовый предмет как правило уходит в тень, оттесняемый с первого плана терциями и грохотом пушек, именно в нем и заключался весь вопрос реформ и сохранения всемирного положения испанской монархии.
Население Испании насчитывало в начале правления молодого короля от 7 до 9 миллионов человек. Почти столько же - на миллион другой больше - жило в заокеанских колониях. Королю также подчинялось еще около 5-6 миллионов итальянцев, чье влияние на дела королевство трудно переоценить - вес Италии был много больше нежели у всех Америк и прочих владений Филиппа. Еще 2 миллиона поданных жило во владениях короля на севере Европы, в Испанских Нидерландах. И, последнее, но не менее важное - Португалия, с ее 1,5 миллионным населением и огромными колониями. Таким образом, новый правитель был господином крайне многолюдного государства, не говоря уже о размерах его территории. Тем не менее, эта численность все же уступала компактно расположенному населению главного соперника Габсбургской династии в Европе Франции, которое в 1621 г. составляло уже около 21 миллиона человек.
Испанию губила слабость Кастилии, бывшей главным мотором или, уместнее будет сказать, тягловой силой всей монархии. Кастилию подкосила ее верность общеиспанским целям - быть хорошим испанцем означало быть верным кастильцем, а потому эту корову доили все короли. Даже американские колонии могли - и получали послабления, но кастильцы - никогда! Это, вместе с чумой, разразившейся в начале 17 века, предельно ослабило главное орудие и источник силы испанской монархии. Хотя Оливарес и был представителем итальянского звена в элите королевства, он отчетливо понимал наличие определенной связи, укрепление которой было жизненно необходимым для осуществления поставленных им целей: чтобы править миром, Филипп должен был возглавить Европу, а для этого он должен был стать испанским королем - последнее было немыслимо без крепкой Кастилии.
Король и валидо принялись за работу. В первые годы они буквально не расставались в течении дня, но и впоследствии король встречался со своим первым министром не реже одного раза в день - каждый документ, требующий королевского пера, проходил сперва через руки герцога. Это был тандем, действительный союз, а не паразитирование одного на работоспособности другого, как-то во многом было в соседней Франции. Филипп, особенно в первые годы, буквально отдавался делу королевского правления - просто негативно настроенные историки склонны не замечать значительной доли его усилий, на фоне административной деятельности министра. А ведь если Оливарес и мог с успехом держаться у руля власти - даже после формальной отставки - вплоть до конца своей жизни, то только потому что король прикладывал немалые усилия для сохранения этого положения. На фоне всегдашней неблагодарности (вспомним министра английского Карла I, пожертвованного им парламенту и пошедшего на эшафот со словами не уповайте на князей мира сего) монархов по отношению к своим визирям, поведение Филиппа говорит о том, что им двигало нечто большее, кроме солидарности с другом молодости и ближайшим помощником. Что может десятилетиями противостоять давлению двора и даже семьи? Никак не соображения комфорта или благодарности - только наличие общей цели. Для этого требовалось участие короля в ее достижении, иначе говоря чувство сопричастности, общего дела, которое никогда бы не зародилось в душе этого предельно надменного внешне монарха без действительного участия в практической работе. Помимо этого, король в значительной степени скрадывал поразительное, для человека двора и выходца из Италии, отсутствие эмпатии и гибкости у своего помощника, постепенно принявшего вполне деспотический характер и, вместе с нарастанием трудностей, начавшего преследования практически за мыслепреступления (за это пострадал и великий Кеведо). Наконец, Филипп, как уже отмечалось, проявил недюжинные способности в пиаре, в значительной степени сделав сползание (как оказалось) Испании из первых рядов европейской и мировой политики воистину величественным. Поэтому, все успехи и неудачи этого правления следует смело делить на двоих - короля и его валидо.
Молодой король - видно, что красавчик Габсбург
Не такой молодой, но зато уже битый жизнью и французами
Финансы и романсы
Начало правления короля было, по конъюнктурным соображениям, достаточно благоприятным, с экономической точки зрения. Это временное явление, основывающееся на преходящих и скоротечных факторах, сыграло с реформаторами дурную шутку: они слишком сильно усвоили то, что королевская казна должна быть полной и слишком слабо то, что новые времена требуют новых подходов. Начало реформ, многообещающе открытое повсеместным закрытием борделей, ужесточением контроля над чиновниками, с одновременной попыткой создания их как класса - несмотря на вопли и засилье испанской бюрократии, встречающиеся в серьезной исторической литературе и по сей день, испанская монархия страдала от совершенно иного недуга: нехватке чиновников, сводившей все реформы на нет - вскоре обернулось простым взыскиванием новых и новых средств. Это сейчас каждый здравомыслящий либерал человек "знает", что реформы губят бюрократы, а тогда умные люди отлично понимали, что без маленьких оливаресов - никуда. Министр попытался начать создание среды питательной для роста благотворной бюрократии, сняв многие ограничение для нарождающегося среднего класса, т.е. горожан, единство переживавших относительный рост на фоне общеиберийского спада последних тридцати лет. Увы, история отпустила нашим героям слишком мало времени - уже идущая к моменту коронации Филиппа война вскоре оттеснила на второй план глубокие реформы короля и его министра. Они совершили классическую ошибку, отложив на время (на весьма короткое, о да, конечно же) внутренние реформы, требующие особенных усилий и пошли по пути наименьшего сопротивления - наполнению казны самыми разными способами. Из нашего далека этот путь кажется предельно алогичным - и сейчас, и тогда не секрет то, что народ можно долго изводить различным придирками и даже завести инквизицию, но как только власть слишком глубоко забирается своей рукой к нему в карман - жди беды. Это правда, и Испанское королевство не стало исключением - начиная со второго десятилетия правления Филиппа его сотрясали народные бунты разной степени силы. Но, и это нужно понимать - любой народный бунт был для Мадрида столь же опасен, как и гипотетическое движение за восстановление власти ацтекского императора - т.е. никак. Толпы, громящие все вокруг, были не страшны - рано или поздно их подавляли, да и солдатам, в условиях хронически пустой казны, нужно было чем-то поживиться. Опасность была в другом - если бы у этих толп появились настоящие вожди, т.е. не народные заступники а-ля наши Разин и Пугачев, а представители элиты, способные опереться на часть ее. Вожаки могли быть сколько-нибудь успешными, но максимумом их программ было погулять на час, пока из-за моря или холмов не показались солдаты короля. Однако, дворянский мятеж мог сокрушить династию или ее правящего представителя. Такие восстания могли вызвать лишь то, о чем мы говорили выше - глубокие внутренние реформы, действительное наступление на права отдельных фрагментов сшитой Изабеллой Испании или ее корпораций. Поэтому логика в действиях Филиппа и Оливареса была, и ее нельзя сбрасывать со счетов: народный мятеж дело обычное, как чума - смертельное, но преходящее.
Итак, внутренние действия постепенно подчинились внешним событиям - дурное предзнаменование! Начиная с середины 20-х гг. первый министр становится похожим на персонажа компьютерной игры, быстро перепрыгивающего с одной платформы на другую, покуда они не обрушились. Попытки организовать новые порядки на добровольной основе, разумеется, провалились: традиционная элита возненавидела Оливареса за попытку оттеснить ее от управления государством и постоянные требования денег, класс профессиональных чиновников так и не появился, а остальным от реформ доставались одни убытки. Рост налогов опережала только эмиссия, приведшая к стремительной девальвации самой ходовой в Испании медной монеты. О долгосрочных последствиях для внутреннего кредита и торговли говорить не приходится, но на какой-то период правительство получило необходимый ресурс, чем и объясняются все внешнеполитические успехи испанцев в 20-е годы. С целью демонстрации решительного настроя и, опять-таки, в рамках пропагандистской программы по рекламе новой политики, король последовательно распродавал собственные владения, фактически ослабляя монархию и сворачивая с желанной дороги к абсолютизму. В рамках того же временного курса, суть которого сводилась к получению немедленных выгод ценою долгосрочных негативных последствий, были отброшены попытки оздоровления Кастилии - после некоторого облегчения, на этот, становой для Испании, регион вновь тяжелым грузом лег пресс налогового бремени. И даже это не помогало! Приходилось обращаться к внешним займам, но и там испанская политика следовала тому же обманчивому курсу на быстрые выгоды - государственное банкротство, объявленное во второй половине 20-х гг., на гребне внешнего успеха монархии, облегчило бремя финансовых выплат для казны, разом избавив ее от долгов, но оказала столь же негативное влияние на общие дела, как и остальные подобные мероприятия правительства. И это были лучшие для Филиппа и его министра 20-е гг.! Уже в следующем десятилетии привычных ресурсов окончательно перестало хватать, а многие и попросту оказались закрытыми для Испании - по ряду причин, не последнее место в ряду которых играет политика самих испанцев. И тогда Оливарес обращается к остальным иберийским землям, ранее щадившимся ради бургфриден по-испански. Это приводит к катастрофическим результатам для монархии: откалывается Португалия, а испанский сепаратизм обретает хронический характер.
Новые налоги, новые попытки устоять на ногах - начиная с 30-х гг. внутренняя политика Испании лишается каких-либо намеков на долговременный позитивный характер, приобретая прямо-таки губительное по отношению к будущем государства отношение. Король и его министр в роли несостоятельных должников по всем статьям - они так долго занимали у Истории время, разменивая его на сиюминутные или приходящие выгоды, что когда наступил час - расплачиваться им оказалось нечем. В 40-х гг. внутренняя политика жестоко отомстила внешним усилиям Испании, в жертву которым ее так долго приносили: наметившиеся было успехи в борьбе с Францией оказались несостоятельными перед лицом глубокого внутреннего кризиса. Бурбонская Франция, без короля и Ришелье, оказалась сильнее габсбургской Испании, с королем и Оливаресом. Это была плата за пренебрежение к собственным подданным, за замену внутренней политики политикой фискальной.
Тот самый добрый гений, герцог Оливарес
Карта Европы
С самого начала, еще при отце нашего героя, Испания приняла деятельное участие в начинающейся Тридцатилетней войне. Более того, очевидно, что без испанской монеты - фрукта, которого, по словам одного английского короля, можно было встретить везде - она никогда не приобрела бы того размаха и масштаба, что в действительности. В самом деле, что Католическая лига, что Евангелическая уния были крайне неготовые к большой войне. У протестантов (назовем это сборище сект и честных лютеран обобщенно), благодаря патронажу Нидерландов и Англии, теоретически водились денежки, которые еще требовалось получить, но совершенно не было запала воевать. У католиков же не было и этого, не считая стремления нового императора Священной Римской навести религиозный порядок на севере германского королевства, со вполне понятными политическими целями. Видимо, без внешней подпитки эта война приобрела бы характер осады Ла-Рошели, роль которой с успехом сыграла бы Богемия, но активная внешняя политика Испании, стремившейся наконец-то выиграть в северной части европейской доски, сыграла здесь свою роковую роль. Хотя, конечно же, не стоит сбрасывать со счетов давние французские устремления на раскол рейха.
И тут начало было удачным для иберийского тандема. Даже более, ведь в отличие от сложных финансово-административных вопросов, речь шла о хорошо понятном деле - войне. Для этого у испанцев была отличная пехота, все еще первый в мире флот и, покамест, деньги. Успехи не заставили себя ждать. Тонизированный деньгами и воинскими контингентами император СРИГН шел от победы к победе. Имперские войска фактически разгромили протестантов на севере Германии, заодно расколотив посмевшую сыграть в большую европейскую политику Данию (этот процесс, к слову, неизменная традиция истории последней). Победы были столь грандиозны и очевидны, что испанцы в буквальном смысле потеряли голову: казалось, что для протестантов наступают славные дни покорения ацтеков и прочих инков. Не сомневаясь в силах, испанцы немедленно ввязываются в войну с Нидерландами и вековечные итальянские распри с французами. Последние, неожиданно для всех - и себя - оказываются победителями: после первых успехов германские ландскнехты возвращаются домой, а испанцы и союзные им итальянцы терпят серию поражений от французов и таких же союзных (французам) итальянцев. Это поражение, особенно обидное для любителей старой испанской пехоты, отделяет успешные 20-е гг. от трудных 30-х гг. Теперь, добровольно влезшим во все, испанцам приходится играть на всех досках одновременно. Они сражаются со шведами и северо-германцами, бьются с голландцами и вновь сходятся с Францией, вступившей в войну в том момент, когда Ришелье счел это возможным. Французы тоже слабы, и не ах какие противники, но у Ришелье за плечами десять лет внутренних реформ, а у Оливареса десять лет доения тощей иберийский коровы и обещания лучших времен после окончательной победы католических идей. Испанцы постепенно сдают позиции. В этот момент начинают напоминать о себе давно отложенные и благополучно забытые внутренние проблемы: ширятся восстания в Италии, отделяется Португалия, да и сама Испания трещит по швам - ее провинции с радостью принимают у себя французские войска. Точно также как ранее испанцы одерживали победы в радостно начинающихся новых партиях, теперь терпят они поражения везде, от далеких Испанских Нидерландов, до собственного дома.
Спешная попытка Оливареса подавить наиболее опасный, португальский мятеж, проваливается. Попытки спешно начать откладываемые ранее административные реформы попросту игнорируются или даже вызывают мятежи - поддержать власть нечем, нет денег, нет и войска. В этих условиях король вынужденно жертвует фигурой своего первого министра - вернувшийся после очередной неудачи в сражениях с французами Филипп не может противостоять всеобщему требованию отстранения валидо. Оливареса тихо ссылают, но принципы (намерения) и даже многие из его людей остаются прежними - этим еще раз подтверждается действительное единство тандема. Отставленный от дел министр вскоре умирает, оставив своего короля самому расхлебывать последствия их общих усилий.
Тридцатилетняя война заканчивается, но для Испании это не означает облегчения, совсем наоборот - лишенные необходимости иметь дело с грозными императорскими армиями французы полностью обращаются на испанцев. К этому процессу подключается и кромвелевская Англия, вооружившаяся такими же принципами протестантского единства, что и вступившие в германские религиозные разборки ранее испанцы. Мадриду теперь приходится лишь получать тумаки, для лишенных возможности отвечать ударом на удар испанцев это внове, они еще не знают, что обречены существовать в этих условиях долгие три сотни лет.
После бала
Компромиссная - между не прекратившему стремиться к своей цели королем и его элитой - фигура следующего министра несколько разрядила напряжение, но не могла изменить не зависящих от ее компромиссности факторов: испанцы проигрывали войну на суше и на море, страна не только не продвинулась по пути унификации, но и оказалась в еще более худшем положении нежели была до начала правления короля-реформатора. Война продолжалась вплоть до 1659 г., но теперь - и только теперь - король смотрел на нее не как на средство достижения собственного и испанского величия, а как на досадную помеху в разрешении внутренних вопросов. Речь шла о том, чтобы усмирить отколовшиеся провинции, среди которых числилась и Португалия. Если с испанскими сепаратистами дело удалось разрешить при помощи комбинации военных усилий и компромиссов, то португальцы были непреклонны: хватит кормить Мадрид, говорили они. С помощью английских войск португальцы блестяще отразили новые попытки вторжения, неоднократно разгромив испанцев на суше. Последнее из таких вторжений, также окончившееся поражением Испании, вырвало у умирающего Филиппа характерное для него высказывание: похоже Бог этого действительно не хочет, сказал он за несколько месяцев до смерти. Так оно, видимо, и было.
Король постоянно играл не свою роль, точнее не ту, которую ему следовало играть. Вместо веселого и жизнерадостного человека миру демонстрировалось холодное безразличие надменного короля, стоившее ему посмертной репутации на долгие столетия. Вместо укрепления страны произошло ее ослабление. Год смерти короля, 1665 г., подвел черту под испанским великодержавием. Еще более 150 лет испанцы сохраняли основную часть своих огромных колоний, еще были попытки повернуть судьбу, но все это было уже не серьезно. А серьезный, настоящий шанс, каким бы малым он не был, был упущен именно при Филиппе IV, короле который искренне хотел как лучше.
Для жизнерадостного, но и вместе тем крайне чувствительного монарха, искренне считавшего, что все беды Испании валятся на ее голову из-за его греховного влечения к женщинам - известная любвеобильность монарха не уступает, а во многом и превосходит даже знаменитые французские традиции веселого 18 века - каждая неудача монархии означала удар по вере в себя и свои особые отношения с Богом. Выходом мог стать природный оптимизм Филиппа, но кающийся король, изменявший двум своим женам, вместо того, чтобы отдаваться радостям жизни, наполнял страну стонами самобичующихся и прочим унылым аскетизмом. Ханжество окончательно овладело испанским обществом, вместе с деградацией последнего. Это был печальный итог долгого правления, начавшегося столь многообещающе.
Филиппа погубили добрые намерения, торопливость и смесь веры в завтрашний день с недоверием к своим собственным способностям. По-видимому, ему не повезло со страной.