Короли и капралы
- революционная и наполеоновская эпохи (1789-1815). Предыдущая часть, вместе с идеалами монархии, лежит тут.
Падение старого замка привело к фактическому падению старой монархии - как король может управлять всей Францией, если он не справился с положением в собственной столице? Игра слов, ушедшая в народ - но ведь это бунт! нет, государь, это революция! - не более чем попытка литературно продемонстрировать чем неудавшийся мятеж отличается от победоносного переворота: наружно толпы носящиеся по Парижу были омерзительны - неумные, слишком пафосные и дурно выглядящие - но они, внезапно, оказались сильнее чем вся королевская власть, с ее сотнями тысяч солдат, бюрократией и международным признанием. Короля напрасно уговаривали бежать на восточною границу, в Лотарингию, поближе к спокойной Германии - и уже оттуда повести полки на усмирение. С прозорливостью умного и слишком чувствительного человека, он отчетливо ощущал собственное бессилие одолеть этого нового монстра, французскую нацию - с тысячами глоток и рук, готовящихся разорвать всех оказавшихся на пути. Нет... ни одна капля французской крови не будет пролита по моему приказу - ко времени когда несчастный Людовик выдавил из себя эту фразу, она уже лилась литрами.
Итак, швейцарские и германские войска не перерезали глотки патриотам, как они это, очевидно, собирались сделать, а потому патриоты захватили Париж и носили по нему головы французов на пиках. Революция началась, что дальше? Никто этого не знал, а меньше всех - Людовик. Он поехал в столицу, навстречу монстру, он признал Национальное собрание, он уступил практически во всем. Несостоявшееся министерство реакционеров ушло, толком не придя, а королевскую столицу возглавил один из умеренных мятежников-депутатов (теперь он ездил по мостовым свободного Парижа в роскошной карете - Бастилия штурмовалась не зря!), тонко подметивший произошедшее: население Парижа покорило короля своего. Пока это был лишь ораторский прием, вполне невинный - речь шла о любви верных парижан к своему монарху, бесстрашно вошедшему в городскую ратушу и разделившим с народом радость победы над собственной крепостью. Но эмиграция уже началась - из страны стали уезжать дворяне. Нация была оскорблена этим недоверием в ее милосердие - разве штурм Бастилии не доказал, что месть - привычка присущая только тиранам?
Белый цвет, цвет монархии, органично соединился с красно-синим гербом Парижа, создав известный всем триколор.
Кувырок
Покуда в столице парижане, депутаты и король признавались друг дружке в застарелой и безнадежной любви, а грязный (от пороха) и кристально глупый (от природы и потому что Дева) маркиз Лафайет, известный неоднократным получением тумаков от англичан в Северной Америке, возглавил национальную гвардию, куда записались все убийцы и грабители 14 июля, отменная сволочь - покуда это происходило, в провинции все всё поняли правильно: власть ослабла, время наше! И красный петух пошел гулять по Франции.
Еще в те дни, когда Язов послал танки в Москву королевские драгуны делили французские головы на части и было непонятно чем окончатся события в Париже, лучшие люди провинции - общественность, умевшая говорить и, иногда, писать - начали создавать собственные органы власти, занимавшиеся написанием приветственных телеграмм писем Национальному собранию и прочими обещаниям умереть за свободу. Когда же выяснилось, что свобода в столице победила и умирать уже никому не надо, они начали убивать - в считанные недели почти вся Франция парижизировалась: прежние администраторы бежали или были арестованы (или убиты), муниципальная революция шагала по стране. Новые коммуны подчинялись только далекому Национальному собранию, что означало на деле - никому. Старая власть исчезла, новая еще не появилась - так можно охарактеризовать состояние французской провинции в те месяцы. Полиция исчезла - о, конечно - армия бунтовала, а появившиеся кругом, как грибы после дождя, национальные гвардейцы были немногим лучше нежели те опасности от которых они должны были защищать бедную Францию. По всей стране дымились замки, а в них, ласково треща, сгорали бумаги, превращая в пепел правовое поле феодального мира. Замки горят десятками, сотнями - иногда им удается, на время, откупиться торжественным уничтожением прежних, ставших теперь унизительными, обязанностей перед собой - владельцы отрекались от своих прав и тем покупали себе несколько месяцев относительно спокойной жизни. Им не очень-то верили - и были правы: мало ли городских коммун в Средневековье подносили бочонки с золотом своему графу или епископу, чтобы через два или три года узнать о том, что купленная ими независимость закончилась вместе с потраченным золотом? Дорого заплатили винтики феодальной машины за свое существование - наступило время расплаты. Гадкие крестьяне - о, ужас! о времена, о нравы! - совершенно не желали считаться с законами королевства - они травили зверей в господских лесах, не платили положенного и захватывали не свое. Постоялые дворы заполонили неплохо, но неряшливо-наскоро одетые люди - это были бежавшие накануне окончательного решения господа со своими семьями, иногда - буквально из огня. Вслед за крестьянами от старого мира отреклись и другие: налоги почти перестали поступать в казну, а тогдашние должники и прочие арендаторы не спешили с внесением известных сумм, что прекрасно иллюстрирует как быстро т.н. африканское право может овладеть вполне себе европейской страной. Вместе с социальным одичанием, неизменным спутником разрушения прежнего - пусть и дурного - порядка победоносной анархией, по стране поползли дичайшие слухи: вы слышали? английский флот стоит у Бреста! тридцать тысяч немецких солдат подходят к Нанси! аристократы вооружают шайки разбойников в лесах! ужас! кошмар! Ораторы собирали толпы, обличая прежний режим, веками угнетавший французских народ. Великий страх охватил напуганную самой собой нацию. Только Национальное собрание может спасти Францию!
И собрание немедленно приступило к работе по спасению монархии и страны: теперь, когда лучшие люди нации, вместе с королем, дружно взялись за дело - не было ни малейших сомнений в успехе! В начале августа 1789 г., собравшиеся ночью депутаты, разом отменили почти все пережитки феодальной эры, упразднив повинности, барский суд, церковную десятину и прочее, и прочее. Все стали равны, по крайне мере в уплате налогов и праве занять любую должность - Жак Простак отныне мог стать фельдмаршалом или кардиналом! Это было сильно и громко. Чтобы стало еще громче, собрание приняло знаменитую Декларацию прав и свобод человека, по французски красиво изложив набор избитых истин. Эти дни, охваченные творческой горячкой, кто не помнит их? Все горячились, по словам одного из участников, не вполне владея собой, депутаты-аристократы демонстративно бросали себе под ноги тысячелетние привилегии, королю поднесли титул Восстановителя (свободы, разумеется) и вообще напринимали столько, что еще потом целый месяц вносили поправки, но так и не успели разрешить всех противоречий.
И тут, посреди этого революционного правотворчества, посреди обсуждения вопросов о том как не спеша - в две-три недели - разъяснить основные проблемы мироздания, депутатов прервали для банальнейшего и безвкусного вопроса - а где деньги, ну вот на все это? Денег в казне не было и раньше, но теперь их не было вовсе! Удивительно, но новая эра, с ее свободой и братством, почему-то превратила налогоплательщиков в скаредных шейлоков. Старому дворцу тирании они исправно платили, а новому храму свободы - нет. Хотели было апеллировать к сокровищам прелатов, бесцельным грузом лежащих в монастырях, но их еще надо было заполучить, а деньги нужны были прямо сейчас. Ораторы без устали выступали, покуда усталый протестантский финансист, из-за отставки которого де-юре и штурмовали Бастилию, не выдал несколько пылких фраз, в духе времени: банкротство... грозит поглотить вашу честь, ваше достояние, а вы совещаетесь! Все замолчали и утвердили новый налог. Кто-то робко предложил просто принять неписанную английскую конституцию и заняться практическими вопросами, но на глупца зашикали, объяснив, что это у английских дураков она неписанная, а у них, французов, будет самая что ни на есть напечатанная.
Резня в Нанси
В свободном полете
Проза жизни недолго отвлекала избранников нации от главного дела: распределения полномочий. Восстановитель свобод - король Луи - воспринимался ими как Господь Бог философами-просветителями - красивая, но бесполезная необходимость, игрушка для быдла масс. Разумеется, никто и не думал оставлять декору возможность действительного участия в делах государства - что полезного может сделать этот человек там где пройдутся острием своего ума тысяча лучших сынов Франции? Итак, решения Национального собрания были объявлены окончательными, король не мог наложить на них - вето, конечно же. Только отсрочить, на небольшой срок. Между народом и королем собранием не должно быть помех.Тут, неожиданно для всех, Людовик уперся. Он все еще король и отвечает за страну - пусть и не управляет ею. Он готов отойти и не мешать новым людям вести ее к счастливому будущему, но отстраниться вовсе, имея права меньшие чем английский король - увольте. Так как уволить его было невозможно, то все замешкались. А еще - совершенно не к месту - стали слышаться голоса о том, что неплохо было бы завести свою палату лордов... ну вот как в Англии и... - это было уже совсем бестактно! ну зачем, зачем еще одно собрание, когда уже есть Национальное? вместе с его депутатами, которые так прекрасно все знают и умеют? А главное - уже избраны?!
Ораторы принялись растолковывать народу в чем, собственно говоря, дело: оказывается, уже как несколько недель, лучшие люди страны готовы осчастливить ее, но кучка презренных аристократов, окруживших короля в Версале, вливает ему в уши яд, заставляя противиться воле нации и упорствовать! И тут замешана его жена, королева, эта австриячка мадам Дефицит, из-за которой в казне нет хлеба, а в желудке еды - явно не без руки императора! а вы слышали о возмутительном банкете 1 октября? королевские гвардейцы, эти мерзавцы, перепились и позорили нашу революцию! Гвардейцы действительно тогда хватили малость лишку и видя все еще красивую, но грустную королеву, кричали обычные в такие моменты клятвы - что защитят и помрут, коли придется. Но патриоты встревожились - ведь подозрительность есть неотъемлемая черта всех освободительных движений: ты подозреваешь меня, а я тебя; ты провокатор, и я провокатор, а вместе мы революционеры - кто-то кого-то убьет первым. В общем, надо чтобы король переехал в Париж и ощутил свежий воздух вокруг себя - тогда дело пойдет. О том куда оно пойдет никто толком уже не думал.
В той клоаке том кипящем революционном котле, которым был тогда Париж, не могла долго поддерживаться существующая неопределенность, неясность, наступившая в эти недели. Королевская власть де-факто прекратила свое существование, но монархия осталась. Аристократы бежали, а король все еще был тут, рядом, то ли бессильный, то ли наоборот, собиравшийся с силами - для чего? уехать из страны и вернуться с войсками? Даже такой друг народа, и - по совместительству - редактор газеты с таким же названием, как Марат не знал как тут быть, а потому исправно разжигал страсти, призывая массы действовать энергично и смело. Впрочем, за исключением немногих, к действиям тогда призывали все - надо было двигаться, идти вперед! Французы и пошли.
Первой, судя по всему, пошла какая-то парижанка, уставшая слушать о патриотах и предателях в бесконечных хлебных хвостах столицы (с продовольствием при революции почему-то стало хуже, несмотря на хороший урожай): она идет - куда? о, в казарму - к оружию? нет, к барабану, это так логично - и начинает барабанить и вопить. К ней немедленно сбегаются остальные женщины - мужчинам, понятное дело, в очередях стоять некогда, они защищают революцию в составе огромных патрулей, хаотически передвигающихся по столице, а кроме того беспрестанно выбирают и снимают командиров в нацгвардии - вот они уже у ратуши, в этот холодный день начала октября. Хватит болтовни, будет в Париже король - будет и еда! На Версаль! На Банковую!
И они пошли - до 10 т. женщин, самых разных - от брошенных бежавшими аристократами содержанок (таких было совсем мало - не брошенных, а в толпе) до суровых и крикливых торговок, с сильными обветренными руками и могучими глотками. Немногим позже за ними выступили и храбрые французские мужчины, включая и нацгвардию. Ее командир, славный Лафаейет, революционно соединившей свое аристократическое La с остальной фамилией, сначала попытался их остановить, а когда не смог, то возглавил. Это было совершенно в его стиле, равно как и в духе эпохи. В пути маркизу-революционеру удается как-то ввести этот поток в конституционное русло: люди идут за короля, а не против.
Между тем, лучшие из женщин, числом 12, уже допущены во дворец, их милостиво принимает король. Он собран и наружно спокоен: несколько ласковых слов, обещаний, шутка... все умиляются, кто-то - из допущенных - даже теряет сознание от избытка чувств. Собравшиеся вокруг дворца мерзнут и уже ласково кричат о Марии-Антуанетте - отрезать ей голову, вырвать ей сердце! Во дворце им почему-то верят и усиливают охрану. Вернувшуюся депутацию в толпе встречают холодно, по погоде - не затем сюда шли, чтобы разойдись просто так. И где эта королева? Наступает вечер, затем и ночь - все остаются на своих местах: король во дворце, толпа вокруг.
Утром один из гвардейцев, не вовремя высунувшийся из окна, вступает в перепалку с народными массами: звучат колкости, а затем и грубости. Толпа мгновенно воспламеняется, ведь за этим сюда и шли - согреться. Решетки сорваны, отдельные выстрелы из мушкетов не страшны, кто-то уже ладит зачем-то оказавшуюся в народе пушку, а вот люди уже во дворце! Полуодетую королеву едва успевают спрятать, но остальным отделаться испугом не удается: придворных и гвардейцев бьют и убивают, король пытается успокоить всех с известным результатом. Но вот и храбрый Лафайет, со своими гвардейцами - они мягко, но настойчиво оттесняют массы, уцелевшие защитники дворца поспешно цепляют на себя триколоры, король и маркиз показываются народу, вместе. Из толпы, с ласковым французским матерком, Людовика настойчиво призывают не кочевряжиться и переезжать в Париж. В качестве аргумента, тут же, поднимаются пики с неизменными головами на них - это те самые лейб-гвардейцы, неразумно вставшие между королем и его народом. Рядом с Бурбоном и Лафайетом появляется не убитая утром габсбургская королева, ее тоже прощают - вновь сцены умиления и примирения. Король с семьей, разумеется, тут же переезжают в Париж, окончательно покоривший своего короля. Едет пекарь с пекаренком, кричали в толпе. Случилось знаковое событие - общее положение дел совпало с частным: король оказался пленником во всех смыслах.
Бургфриден по-французски
Осень внесла некоторое успокоение: явственно победившие депутаты наконец-то добились от короля невмешательства в законодательную деятельность и творили как хотели. Францию ожидала унификация и модернизация. Вместо прежних перегородок, прорезающих ее во всех смыслах - от сословного разделения до внутренних пошлин - страна получила несколько единых для всех налогов, общую систему права и судопроизводства, а также аналогичное по духу административное деление, собравшее страну в 83 департамента, вместо старых провинций. Единство и порядок, могли сказать о своих реформах законодатели. Беда лишь в том, что ни первого, ни второго не было и в помине: реформы делались на живых людях, разом отменяя привычный уклад. Даже титулы, старые добрые дворянские титулы - и они были упразднены, вместе с привилегиями, даруемыми ими. Людовик подавлено молчал: депутаты являлись теперь всем и противиться их воле было - а он это хорошо усвоил - чревато. Никого особенно не смущал тот факт, что законодатели фактически подменили собой исполнительную власть - министры не могли и рта открыть в их собрании, а сами депутаты не имели права становиться министрами. Это искусственное разделение только усугубляло кризис, хотя и сплачивало Национальное собрание вокруг себя же, любимого. Удивительно отсутствие сильных личностей в этом первом, лучшем составе: множество второстепенных имен и ни одного деятеля требуемого временем уровня.
Между тем, у Людовика начали появляться друзья среди победивших его законодателей. Мирабо, вечный бунтарь, первым увидел то, чего не замечали еще остальные. Он понял, что Национальное собрание, собственно, не имеет подлинной власти и двигается лишь инерцией разрушения: образно говоря, возможностей управлять толпой у них было не больше чем у народных парламентариев во время штурма разрушенной в эти дни Бастилии. Несложно было предсказать дальнейшее - как только они, депутаты, захотят остановиться - их тут же сомнут и затопчут, пойдя дальше. Главный недруг французов, русская императрица Екатерина, уже язвительно шутила о том, что во Франции Национальное собрание управляет лишь королем... Мирабо вступает в тайные переговоры со двором, стремясь проводить собственную политику сразу на двух досках - в качестве общепризнанного лидера в собрании и тайного советника монарха. Сотрудничество налаживается с трудом, ему и его советам не очень-то доверяют, но все же первая половина 1790 г. стала самым спокойным временем с созыва Генеральных штатов.
Монархия и революция даже провели одно большое общественное мероприятие, удачно совместив старую обрядность с новой массовостью. В первую годовщину взятия Бастилии на Марсовом поле, под Парижем, сотни тысяч французов отмечали день новой конституции: революционный епископ Талейран, из бывших аристократов, открыл действо общепримиряющей обедней, после чего первый воин Франции - внезапно им оказался Лафайет - первым принес новую присягу нации. Король, вместе с любимой австриячкой и дофином, заранее торжественно поклялся соблюдать будущую конституцию и все ликовали. Остановись, история - какой замечательный пример бескровно переворота, смены старого новым! Ну, что такое старый комендант Бастилии, сотня трупов граждан перед ней, десятки убитых солдат и другие жертвы в Париже и Версале (мы скромно умолчим о провинции)? Мелочь, не о чем и говорить.
Увы, единение погубил тот самый революционный епископ, точнее клерикалы как таковые. В своем стремительном марше вперед, депутаты, воспитанные на Вольтере и Руссо, совсем забыли о том, что духовенство все еще существует и более того - является силой. В самом деле, если аристократы, эти подлецы-кровопийцы, дали себя сжечь и повесить в своих замках практически беспрепятственно (не считая отдельных случаев, как с тем злостном феодалом, который созвал патриотов и граждан в свой, точнее бывший им ранее, замок, после чего взорвал торжествующих экспроприаторов заранее припасенным порохом) или бежали из страны, то чего ожидать от темных попов? Раздавить гадину призывал еще Вольтер, теперь время пришло. Церковное имущество и богатство перешли в руки нации, а монахам стали платить жалование, как чиновникам. Это прошло сравнительно легко - большинство духовных лиц все равно не получали особенных дивидендов с накопляемых богатств, а фиксированная плата позволяла смотреть в завтрашний день с некоторым оптимизмом. На этом французским законодателям следовало бы остановиться, но вся их беда и заключалась в том, что они могли нестись только вперед. Рассудив, что тот кто платит и заказывает музыку, депутаты потребовали от духовенства принести государственную присягу, окончательно приводя таким образом священников в среду бюрократов. Чтобы не сделать конфликт хотя бы чуточку менее острым, Национальное собрание одновременно порвало все нити связывающие Ватикан со французским духовенством. Казалось, что священники, безропотно отказавшиеся от большинства старых прав, покорно снесут и этот, завершающий удар, но этого не случилось. Папа, римский папа, разумеется отказался признавать эти нововведения, а за ним, ощущая поддержку в этом, быть может, последнем и решительном бою, взбунтовались и священники. Они отказались присягать, отказались предпочесть нацию Богу, для которого нет ни эллина, ни иудея.
Церкви занимались нацгвардейцами, епископы отправлялись в отставку, но бунт не прекращался. В самом деле, трудно было окружить верующих в каком-нибудь соборе, как Людовика в Версале, трудно было сломить их одним быстрым молодецким ударом. А сделать это нужно было обязательно, ведь дурной пример - заразителен. Вот и король, безучастно одобрявший все мероприятия Национального собрания, нашел крепость духа в вере и неявно выказывал сочувствие не присягнувшим священникам.
Обстановка и без того была тяжелой: в провинции уже откровенно царствовала анархия. Весной 1791 г. умирает Мирабо, король лишается единственного человека говорившего на обоих языках - хотя и Мирабо, пожалуй, не удалось бы переубедить правившую тогда толпу. Покуда умеренные доминировали в собрании и над королем, улицы стали поддерживать других, еще более близких к народу, еще более левых - таких же гадких как и они сами. Радикалов возглавила духовная предтеча большевиков - якобинцы, самоназванные друзья конституции, собиравшиеся в помещении арендуемом у якобинских монахов-доминиканцев. Задавая тон в бесчисленных газетах (больше сотни только в столице), брошюрах и памфлетах, они делали все, чтобы сделать существующий раскол еще более глубоким и болезненным. Адвокаты-реформаторы из Национального собрания совершенно не уважались в этих клубах, на страницах этой печати: они были, в лучшем случае, дураками, а в худшем - предателями, сговорившимися с королем погубить революцию. Обвинения следовали одни за другим и бедным умеренным стоило массу усилий выдерживать собственный средний курс. В этот-то момент король Людовик и подложил им аппетитную хрюшку.
Невыездной король
Падение
Он опять решился, точнее дал уговорить себя королеве. Та, через своего платонического воздыхателя, стойкого нордического графа фон Ферзена, подготовила все необходимое для побега. А это был именно, что побег - с приснопамятного переезда, в обожающую своего монарха столицу, Людовик находился в Париже под негласным - но очень заметным и тягостным - надзором национальных гвардейцев Лафайета, несших свою почетную службу по охране королевской резиденции с особенным шиком граждан-патриотов в мундирах. Долго время Людовик противился отъезду, небезосновательно полагая, что это не улучшит положения Франции, но кризис с духовенством убедил его, что момент, как говорится, настал: не желая справлять Пасху, во время которой ему пришлось бы публично поддержать разбушевавшееся в своем культуркампфе Национальное собрание, король согласился тайно покинуть Париж. В конце концов, если даже Неккер - тот самый Неккер, умело профинансировавший американскую войну, которая завела монархию в пропасть, а его, швейцарца, на пост первого министра дважды - если даже он постыдно бежал из Франции еще год назад, то почему он, король, не может уехать, на время?
Куда же двинуться правителю самой сильной европейской державы из своей столицы? Путь известен - в верную Лотарингию, поближе к родственному рейху. Там у короля был надежный человек, генерал Буйе, единственно сумевший проявить себя со стороны властей в годы анархии и всевластия толпы. Когда в августе 1790 г. транзитный проезд по французской земле римского императора спровоцировал бунт в Нанси, бравый генерал собрал 3 т. полуверных солдат и выбил, после кровавого боя, из города 10 т. отряд мятежной армейской сволочи, положив на месте не менее трети из них. Теперь он наводит порядок на востоке: якобинские клубы закрыты, солдат вешают, а аристократы гордо звенят своими шпорами. Прекрасно - будто бы ничего и не было. Парижские газеты проклинают и боятся этого - еще одного - бывшего маркиза. Он предатель, он собирает тысячи германских наемников, он готовится идти на Париж - вопят они. Тем лучше, решают при дворе, тем лучше - там, в окружении верных полков, король сможет заговорить иначе, по-королевски. А быть может и вернуться в Париж как монарх, а не пленник уличных торговок и проституток. Верный Ферзен делает все необходимое, бесстрашный Буйе, лично рубивший саблей возмутившуюся чернь, ждет со своими драгунами - вперед же, вперед!
В одну июньскую ночь, не спеша переодевшись и попрощавшись с придворными, королевская семья села в карету и покатила из Парижа. Они уже пытались уехать днем, избрав вполне невинный предлог, но бдительность толпы остановила их - народ не верил корою и был прав! Он действительно притворялся, проклятый лицемер - и ни капли не верил в великодушие нации, которая, правда, обещала убить королеву, но ведь и не довела это намерение до конца. Воистину - черная неблагодарность. Людовик оставил своим возлюбленным парижанам манифест, в котором утверждал, что был неволен в своих решениях и действовал под давлением, а потому спешит укрыть свою семью в безопасном месте (подальше от французов), покуда страсти не улягутся.
Королевская берлина не спеша ехала по французским дорогам, в Париже обнаружили исчезновение пленника номер один. Ударяют в набат, но в том нет нужды - нервы провинциальных патриотов и так обнажены до передела. Зачем по дорогам скачут гусары и драгуны проклятого Буйе? зачем расставлены посты? и зачем этот толстый человек, меланхолично глядящий из окна лучшей в мире кареты, так похож на короля, изображенного на ассигнации? Почтмейстер и, конечно же, патриот, узнает пассажира берлины, видит как вытягиваются перед ним и его спутницей кавалеристы - и быстро прикидывает, что к чему. Он, к слову тоже бывший драгун, мигом вскакивает на хорошего коня, обгоняет медленно передвигавшуюся колонну и прибывает в ближайшей город раньше беглецов. К оружию, граждане! Местные патриоты ждали этого клича всю жизнь - улицы за считанные минуты покрываются баррикадами. А вот и король - задержите его! Людовик безропотно сдается местному прокурору, не сделав и попытки защититься. Придворных бьют, величество - пока еще нет. Со всех сторон их окружают верные подданные: те что поближе - злобно холодны, те что подальше - злобно горячи. Но где же верные войска? Они уже на подходе, они спешат - только лишь за тем, чтобы упершись в укрепления узнать, что королевская чета уже несколько часов едет в обратном направлении, под надежной охраной. Немецкие наемники кричат обидные оскорбления национальным гвардейцам, но слишком поздно: игра проиграна. Буйе объявлен изменником, одним из тех кто силой заставил Людовика бежать - он уезжает в Германию, страшась за свою жизнь: последняя опора королевской власти внутри Франции потеряна.
Неудачливость Людовика поразительна. В те годы из страны уезжали все кто этого желал - аристократы, просто состоятельные люди и другие вредные насекомые. Самые знатные уезжали в Англию, остальные оседали в Германии или австрийской Фландрии. Брат короля и его жена, выехавшие из Парижа в простых каретах, преспокойно покинули Францию: ах, зачем, зачем они ждали эту злосчастную берлину? ну не все ли равно в какой карете бежать?! Теперь все кончено - другого шанса уже не будет, клетка захлопнулась.
Король из Берлину приехал! Да не из Берлина, а в берлине, дурак! Ребята, вяжи его, это переодетый агент Питта!
Левой-правой
Попытка дезертирства, как это назвали бы в Пруссии, дорого обошлась монархии, но еще дороже - монархистам. Реформаторы, нанесшие столько ударов по древу бурбонского дома, были ошеломлены и растеряны: месяцы жарких споров, в которых они доказывали, что королевская власть и свобода вполне уживаются друг с другом, были опрокинуты одним днем. Король, этот Восстановитель свобод, попытался улизнуть к своим родственничкам в первую же удобную минуту, вопили левые - улизнуть, чтобы вернуться вместе с войсками, своими и императора, вернуться вместе с эмигрантами, с аристократами, с бывшими! Даже если эта тряпка, окруженная тысячами глаз в Париже, рискнула предать, то чего ждать от института монархии вообще? Дофин? Сын - этой? Долой монархию, да здравствует республика - и очередной оратор заворачивался в несуществующую тогу, примеряя на себя образ Брута.
Стороны спешили - якобинцы, выкинувшие из своих рядов последних сторонников конституционной монархии, собирали подписи за отречение короля. Другие - еще левее, еще радикальнее (горе стране со многими сортами леваков!) - за упразднение монархии как таковой. Умеренные, фактически управлявшие Францией, пытались сделать хорошую мину при плохой игре: после неловко срежиссированного допроса Людовик был признан похищенным врагами нации. Это была неловкая ложь, в которую не поверил никто, но иного выхода у них не было. Жители столицы встретили кортеж полуарестованного Людовика поистине гробовым молчанием, что для короля французов было, несомненно, дурным предзнаменованием. Депутаты сделали вид, что верят в невиновность беглеца, но, на всякий случай, предупредили его, что еще одна такая попытка будет стоить ему короны и - головы, ее держащей. Довольно странная угроза - для похищенного короля!
Покуда депутаты играли с королем в эти игры, на Марсовом поле, где почти ровно год назад так трогательно воссоединилась нация, стали собираться республиканцы - жители предместий и прочий рабочий люд. Все они были настроены в духе 14 июля, т.е. готовы биться и разрушить столько Бастилий, сколько потребуется для конечного торжестве справедливости. А к полю уже подходили отряды национальных гвардейцев, во главе с Лафайетом, размахивающим бумажкой-запретом на это сборище. Как и всегда бывает в такие времена, бывший маркиз попытался сначала усовестить толпу речью, кратко перечислив все, чего добилась Франция с королем и наобещав еще больше в дальнейшем. Это ничуть не убеждало, да и внешность Лафайета не могла особенно внушать толпе - он был на редкость мало харизматической фигурой. Всем делом со стороны радикалов заправлял наш старый знакомец Демулен, пламенный, как мы помним, дурак и республиканец, и Дантон - еще один мелкий адвокат, проникшийся республиканскими идеями. Эта фигура, во всех смыслах, была позначительнее обоих болванов - и Лафайета и Демулена. Громовая глотка, не очень выдающийся интеллект, но - при всем этом - обаяние прирожденного вожака и природный ум. В тот июльский день эта троица не могла договориться ни о чем - в гвардейцев полетели камни и они впервые ощутили себя в шкуре королевских солдат, которых ранее так весело избивали. Оказалось, что под градом камней стоять крайне неприятно - очень хочется поднять мушкет и выстрелить в толпу. Так и произошло. Расстрел на Марсовом поле на некоторое время сбил пену: наиболее оголотелые приутихли, а некоторые из них, отличавшиеся особенной смелостью - как уродливый Марат или красивый Дантон - и вовсе бежали из страны. Другие скрылись, а в общем первая попытка крайних провалилась по всем статьям.
Победившие умеренные приняли новую конституцию 1791 г., с правами человека и парохода гражданина: революция победила?.. или закончилась?
Падение старого замка привело к фактическому падению старой монархии - как король может управлять всей Францией, если он не справился с положением в собственной столице? Игра слов, ушедшая в народ - но ведь это бунт! нет, государь, это революция! - не более чем попытка литературно продемонстрировать чем неудавшийся мятеж отличается от победоносного переворота: наружно толпы носящиеся по Парижу были омерзительны - неумные, слишком пафосные и дурно выглядящие - но они, внезапно, оказались сильнее чем вся королевская власть, с ее сотнями тысяч солдат, бюрократией и международным признанием. Короля напрасно уговаривали бежать на восточною границу, в Лотарингию, поближе к спокойной Германии - и уже оттуда повести полки на усмирение. С прозорливостью умного и слишком чувствительного человека, он отчетливо ощущал собственное бессилие одолеть этого нового монстра, французскую нацию - с тысячами глоток и рук, готовящихся разорвать всех оказавшихся на пути. Нет... ни одна капля французской крови не будет пролита по моему приказу - ко времени когда несчастный Людовик выдавил из себя эту фразу, она уже лилась литрами.
Итак, швейцарские и германские войска не перерезали глотки патриотам, как они это, очевидно, собирались сделать, а потому патриоты захватили Париж и носили по нему головы французов на пиках. Революция началась, что дальше? Никто этого не знал, а меньше всех - Людовик. Он поехал в столицу, навстречу монстру, он признал Национальное собрание, он уступил практически во всем. Несостоявшееся министерство реакционеров ушло, толком не придя, а королевскую столицу возглавил один из умеренных мятежников-депутатов (теперь он ездил по мостовым свободного Парижа в роскошной карете - Бастилия штурмовалась не зря!), тонко подметивший произошедшее: население Парижа покорило короля своего. Пока это был лишь ораторский прием, вполне невинный - речь шла о любви верных парижан к своему монарху, бесстрашно вошедшему в городскую ратушу и разделившим с народом радость победы над собственной крепостью. Но эмиграция уже началась - из страны стали уезжать дворяне. Нация была оскорблена этим недоверием в ее милосердие - разве штурм Бастилии не доказал, что месть - привычка присущая только тиранам?
Белый цвет, цвет монархии, органично соединился с красно-синим гербом Парижа, создав известный всем триколор.
Кувырок
Покуда в столице парижане, депутаты и король признавались друг дружке в застарелой и безнадежной любви, а грязный (от пороха) и кристально глупый (от природы и потому что Дева) маркиз Лафайет, известный неоднократным получением тумаков от англичан в Северной Америке, возглавил национальную гвардию, куда записались все убийцы и грабители 14 июля, отменная сволочь - покуда это происходило, в провинции все всё поняли правильно: власть ослабла, время наше! И красный петух пошел гулять по Франции.
Еще в те дни, когда Язов послал танки в Москву королевские драгуны делили французские головы на части и было непонятно чем окончатся события в Париже, лучшие люди провинции - общественность, умевшая говорить и, иногда, писать - начали создавать собственные органы власти, занимавшиеся написанием приветственных телеграмм писем Национальному собранию и прочими обещаниям умереть за свободу. Когда же выяснилось, что свобода в столице победила и умирать уже никому не надо, они начали убивать - в считанные недели почти вся Франция парижизировалась: прежние администраторы бежали или были арестованы (или убиты), муниципальная революция шагала по стране. Новые коммуны подчинялись только далекому Национальному собранию, что означало на деле - никому. Старая власть исчезла, новая еще не появилась - так можно охарактеризовать состояние французской провинции в те месяцы. Полиция исчезла - о, конечно - армия бунтовала, а появившиеся кругом, как грибы после дождя, национальные гвардейцы были немногим лучше нежели те опасности от которых они должны были защищать бедную Францию. По всей стране дымились замки, а в них, ласково треща, сгорали бумаги, превращая в пепел правовое поле феодального мира. Замки горят десятками, сотнями - иногда им удается, на время, откупиться торжественным уничтожением прежних, ставших теперь унизительными, обязанностей перед собой - владельцы отрекались от своих прав и тем покупали себе несколько месяцев относительно спокойной жизни. Им не очень-то верили - и были правы: мало ли городских коммун в Средневековье подносили бочонки с золотом своему графу или епископу, чтобы через два или три года узнать о том, что купленная ими независимость закончилась вместе с потраченным золотом? Дорого заплатили винтики феодальной машины за свое существование - наступило время расплаты. Гадкие крестьяне - о, ужас! о времена, о нравы! - совершенно не желали считаться с законами королевства - они травили зверей в господских лесах, не платили положенного и захватывали не свое. Постоялые дворы заполонили неплохо, но неряшливо-наскоро одетые люди - это были бежавшие накануне окончательного решения господа со своими семьями, иногда - буквально из огня. Вслед за крестьянами от старого мира отреклись и другие: налоги почти перестали поступать в казну, а тогдашние должники и прочие арендаторы не спешили с внесением известных сумм, что прекрасно иллюстрирует как быстро т.н. африканское право может овладеть вполне себе европейской страной. Вместе с социальным одичанием, неизменным спутником разрушения прежнего - пусть и дурного - порядка победоносной анархией, по стране поползли дичайшие слухи: вы слышали? английский флот стоит у Бреста! тридцать тысяч немецких солдат подходят к Нанси! аристократы вооружают шайки разбойников в лесах! ужас! кошмар! Ораторы собирали толпы, обличая прежний режим, веками угнетавший французских народ. Великий страх охватил напуганную самой собой нацию. Только Национальное собрание может спасти Францию!
И собрание немедленно приступило к работе по спасению монархии и страны: теперь, когда лучшие люди нации, вместе с королем, дружно взялись за дело - не было ни малейших сомнений в успехе! В начале августа 1789 г., собравшиеся ночью депутаты, разом отменили почти все пережитки феодальной эры, упразднив повинности, барский суд, церковную десятину и прочее, и прочее. Все стали равны, по крайне мере в уплате налогов и праве занять любую должность - Жак Простак отныне мог стать фельдмаршалом или кардиналом! Это было сильно и громко. Чтобы стало еще громче, собрание приняло знаменитую Декларацию прав и свобод человека, по французски красиво изложив набор избитых истин. Эти дни, охваченные творческой горячкой, кто не помнит их? Все горячились, по словам одного из участников, не вполне владея собой, депутаты-аристократы демонстративно бросали себе под ноги тысячелетние привилегии, королю поднесли титул Восстановителя (свободы, разумеется) и вообще напринимали столько, что еще потом целый месяц вносили поправки, но так и не успели разрешить всех противоречий.
И тут, посреди этого революционного правотворчества, посреди обсуждения вопросов о том как не спеша - в две-три недели - разъяснить основные проблемы мироздания, депутатов прервали для банальнейшего и безвкусного вопроса - а где деньги, ну вот на все это? Денег в казне не было и раньше, но теперь их не было вовсе! Удивительно, но новая эра, с ее свободой и братством, почему-то превратила налогоплательщиков в скаредных шейлоков. Старому дворцу тирании они исправно платили, а новому храму свободы - нет. Хотели было апеллировать к сокровищам прелатов, бесцельным грузом лежащих в монастырях, но их еще надо было заполучить, а деньги нужны были прямо сейчас. Ораторы без устали выступали, покуда усталый протестантский финансист, из-за отставки которого де-юре и штурмовали Бастилию, не выдал несколько пылких фраз, в духе времени: банкротство... грозит поглотить вашу честь, ваше достояние, а вы совещаетесь! Все замолчали и утвердили новый налог. Кто-то робко предложил просто принять неписанную английскую конституцию и заняться практическими вопросами, но на глупца зашикали, объяснив, что это у английских дураков она неписанная, а у них, французов, будет самая что ни на есть напечатанная.
Резня в Нанси
В свободном полете
Проза жизни недолго отвлекала избранников нации от главного дела: распределения полномочий. Восстановитель свобод - король Луи - воспринимался ими как Господь Бог философами-просветителями - красивая, но бесполезная необходимость, игрушка для быдла масс. Разумеется, никто и не думал оставлять декору возможность действительного участия в делах государства - что полезного может сделать этот человек там где пройдутся острием своего ума тысяча лучших сынов Франции? Итак, решения Национального собрания были объявлены окончательными, король не мог наложить на них - вето, конечно же. Только отсрочить, на небольшой срок. Между народом и королем собранием не должно быть помех.Тут, неожиданно для всех, Людовик уперся. Он все еще король и отвечает за страну - пусть и не управляет ею. Он готов отойти и не мешать новым людям вести ее к счастливому будущему, но отстраниться вовсе, имея права меньшие чем английский король - увольте. Так как уволить его было невозможно, то все замешкались. А еще - совершенно не к месту - стали слышаться голоса о том, что неплохо было бы завести свою палату лордов... ну вот как в Англии и... - это было уже совсем бестактно! ну зачем, зачем еще одно собрание, когда уже есть Национальное? вместе с его депутатами, которые так прекрасно все знают и умеют? А главное - уже избраны?!
Ораторы принялись растолковывать народу в чем, собственно говоря, дело: оказывается, уже как несколько недель, лучшие люди страны готовы осчастливить ее, но кучка презренных аристократов, окруживших короля в Версале, вливает ему в уши яд, заставляя противиться воле нации и упорствовать! И тут замешана его жена, королева, эта австриячка мадам Дефицит, из-за которой в казне нет хлеба, а в желудке еды - явно не без руки императора! а вы слышали о возмутительном банкете 1 октября? королевские гвардейцы, эти мерзавцы, перепились и позорили нашу революцию! Гвардейцы действительно тогда хватили малость лишку и видя все еще красивую, но грустную королеву, кричали обычные в такие моменты клятвы - что защитят и помрут, коли придется. Но патриоты встревожились - ведь подозрительность есть неотъемлемая черта всех освободительных движений: ты подозреваешь меня, а я тебя; ты провокатор, и я провокатор, а вместе мы революционеры - кто-то кого-то убьет первым. В общем, надо чтобы король переехал в Париж и ощутил свежий воздух вокруг себя - тогда дело пойдет. О том куда оно пойдет никто толком уже не думал.
В той клоаке том кипящем революционном котле, которым был тогда Париж, не могла долго поддерживаться существующая неопределенность, неясность, наступившая в эти недели. Королевская власть де-факто прекратила свое существование, но монархия осталась. Аристократы бежали, а король все еще был тут, рядом, то ли бессильный, то ли наоборот, собиравшийся с силами - для чего? уехать из страны и вернуться с войсками? Даже такой друг народа, и - по совместительству - редактор газеты с таким же названием, как Марат не знал как тут быть, а потому исправно разжигал страсти, призывая массы действовать энергично и смело. Впрочем, за исключением немногих, к действиям тогда призывали все - надо было двигаться, идти вперед! Французы и пошли.
Первой, судя по всему, пошла какая-то парижанка, уставшая слушать о патриотах и предателях в бесконечных хлебных хвостах столицы (с продовольствием при революции почему-то стало хуже, несмотря на хороший урожай): она идет - куда? о, в казарму - к оружию? нет, к барабану, это так логично - и начинает барабанить и вопить. К ней немедленно сбегаются остальные женщины - мужчинам, понятное дело, в очередях стоять некогда, они защищают революцию в составе огромных патрулей, хаотически передвигающихся по столице, а кроме того беспрестанно выбирают и снимают командиров в нацгвардии - вот они уже у ратуши, в этот холодный день начала октября. Хватит болтовни, будет в Париже король - будет и еда! На Версаль! На Банковую!
И они пошли - до 10 т. женщин, самых разных - от брошенных бежавшими аристократами содержанок (таких было совсем мало - не брошенных, а в толпе) до суровых и крикливых торговок, с сильными обветренными руками и могучими глотками. Немногим позже за ними выступили и храбрые французские мужчины, включая и нацгвардию. Ее командир, славный Лафаейет, революционно соединившей свое аристократическое La с остальной фамилией, сначала попытался их остановить, а когда не смог, то возглавил. Это было совершенно в его стиле, равно как и в духе эпохи. В пути маркизу-революционеру удается как-то ввести этот поток в конституционное русло: люди идут за короля, а не против.
Между тем, лучшие из женщин, числом 12, уже допущены во дворец, их милостиво принимает король. Он собран и наружно спокоен: несколько ласковых слов, обещаний, шутка... все умиляются, кто-то - из допущенных - даже теряет сознание от избытка чувств. Собравшиеся вокруг дворца мерзнут и уже ласково кричат о Марии-Антуанетте - отрезать ей голову, вырвать ей сердце! Во дворце им почему-то верят и усиливают охрану. Вернувшуюся депутацию в толпе встречают холодно, по погоде - не затем сюда шли, чтобы разойдись просто так. И где эта королева? Наступает вечер, затем и ночь - все остаются на своих местах: король во дворце, толпа вокруг.
Утром один из гвардейцев, не вовремя высунувшийся из окна, вступает в перепалку с народными массами: звучат колкости, а затем и грубости. Толпа мгновенно воспламеняется, ведь за этим сюда и шли - согреться. Решетки сорваны, отдельные выстрелы из мушкетов не страшны, кто-то уже ладит зачем-то оказавшуюся в народе пушку, а вот люди уже во дворце! Полуодетую королеву едва успевают спрятать, но остальным отделаться испугом не удается: придворных и гвардейцев бьют и убивают, король пытается успокоить всех с известным результатом. Но вот и храбрый Лафайет, со своими гвардейцами - они мягко, но настойчиво оттесняют массы, уцелевшие защитники дворца поспешно цепляют на себя триколоры, король и маркиз показываются народу, вместе. Из толпы, с ласковым французским матерком, Людовика настойчиво призывают не кочевряжиться и переезжать в Париж. В качестве аргумента, тут же, поднимаются пики с неизменными головами на них - это те самые лейб-гвардейцы, неразумно вставшие между королем и его народом. Рядом с Бурбоном и Лафайетом появляется не убитая утром габсбургская королева, ее тоже прощают - вновь сцены умиления и примирения. Король с семьей, разумеется, тут же переезжают в Париж, окончательно покоривший своего короля. Едет пекарь с пекаренком, кричали в толпе. Случилось знаковое событие - общее положение дел совпало с частным: король оказался пленником во всех смыслах.
Бургфриден по-французски
Осень внесла некоторое успокоение: явственно победившие депутаты наконец-то добились от короля невмешательства в законодательную деятельность и творили как хотели. Францию ожидала унификация и модернизация. Вместо прежних перегородок, прорезающих ее во всех смыслах - от сословного разделения до внутренних пошлин - страна получила несколько единых для всех налогов, общую систему права и судопроизводства, а также аналогичное по духу административное деление, собравшее страну в 83 департамента, вместо старых провинций. Единство и порядок, могли сказать о своих реформах законодатели. Беда лишь в том, что ни первого, ни второго не было и в помине: реформы делались на живых людях, разом отменяя привычный уклад. Даже титулы, старые добрые дворянские титулы - и они были упразднены, вместе с привилегиями, даруемыми ими. Людовик подавлено молчал: депутаты являлись теперь всем и противиться их воле было - а он это хорошо усвоил - чревато. Никого особенно не смущал тот факт, что законодатели фактически подменили собой исполнительную власть - министры не могли и рта открыть в их собрании, а сами депутаты не имели права становиться министрами. Это искусственное разделение только усугубляло кризис, хотя и сплачивало Национальное собрание вокруг себя же, любимого. Удивительно отсутствие сильных личностей в этом первом, лучшем составе: множество второстепенных имен и ни одного деятеля требуемого временем уровня.
Между тем, у Людовика начали появляться друзья среди победивших его законодателей. Мирабо, вечный бунтарь, первым увидел то, чего не замечали еще остальные. Он понял, что Национальное собрание, собственно, не имеет подлинной власти и двигается лишь инерцией разрушения: образно говоря, возможностей управлять толпой у них было не больше чем у народных парламентариев во время штурма разрушенной в эти дни Бастилии. Несложно было предсказать дальнейшее - как только они, депутаты, захотят остановиться - их тут же сомнут и затопчут, пойдя дальше. Главный недруг французов, русская императрица Екатерина, уже язвительно шутила о том, что во Франции Национальное собрание управляет лишь королем... Мирабо вступает в тайные переговоры со двором, стремясь проводить собственную политику сразу на двух досках - в качестве общепризнанного лидера в собрании и тайного советника монарха. Сотрудничество налаживается с трудом, ему и его советам не очень-то доверяют, но все же первая половина 1790 г. стала самым спокойным временем с созыва Генеральных штатов.
Монархия и революция даже провели одно большое общественное мероприятие, удачно совместив старую обрядность с новой массовостью. В первую годовщину взятия Бастилии на Марсовом поле, под Парижем, сотни тысяч французов отмечали день новой конституции: революционный епископ Талейран, из бывших аристократов, открыл действо общепримиряющей обедней, после чего первый воин Франции - внезапно им оказался Лафайет - первым принес новую присягу нации. Король, вместе с любимой австриячкой и дофином, заранее торжественно поклялся соблюдать будущую конституцию и все ликовали. Остановись, история - какой замечательный пример бескровно переворота, смены старого новым! Ну, что такое старый комендант Бастилии, сотня трупов граждан перед ней, десятки убитых солдат и другие жертвы в Париже и Версале (мы скромно умолчим о провинции)? Мелочь, не о чем и говорить.
Увы, единение погубил тот самый революционный епископ, точнее клерикалы как таковые. В своем стремительном марше вперед, депутаты, воспитанные на Вольтере и Руссо, совсем забыли о том, что духовенство все еще существует и более того - является силой. В самом деле, если аристократы, эти подлецы-кровопийцы, дали себя сжечь и повесить в своих замках практически беспрепятственно (не считая отдельных случаев, как с тем злостном феодалом, который созвал патриотов и граждан в свой, точнее бывший им ранее, замок, после чего взорвал торжествующих экспроприаторов заранее припасенным порохом) или бежали из страны, то чего ожидать от темных попов? Раздавить гадину призывал еще Вольтер, теперь время пришло. Церковное имущество и богатство перешли в руки нации, а монахам стали платить жалование, как чиновникам. Это прошло сравнительно легко - большинство духовных лиц все равно не получали особенных дивидендов с накопляемых богатств, а фиксированная плата позволяла смотреть в завтрашний день с некоторым оптимизмом. На этом французским законодателям следовало бы остановиться, но вся их беда и заключалась в том, что они могли нестись только вперед. Рассудив, что тот кто платит и заказывает музыку, депутаты потребовали от духовенства принести государственную присягу, окончательно приводя таким образом священников в среду бюрократов. Чтобы не сделать конфликт хотя бы чуточку менее острым, Национальное собрание одновременно порвало все нити связывающие Ватикан со французским духовенством. Казалось, что священники, безропотно отказавшиеся от большинства старых прав, покорно снесут и этот, завершающий удар, но этого не случилось. Папа, римский папа, разумеется отказался признавать эти нововведения, а за ним, ощущая поддержку в этом, быть может, последнем и решительном бою, взбунтовались и священники. Они отказались присягать, отказались предпочесть нацию Богу, для которого нет ни эллина, ни иудея.
Церкви занимались нацгвардейцами, епископы отправлялись в отставку, но бунт не прекращался. В самом деле, трудно было окружить верующих в каком-нибудь соборе, как Людовика в Версале, трудно было сломить их одним быстрым молодецким ударом. А сделать это нужно было обязательно, ведь дурной пример - заразителен. Вот и король, безучастно одобрявший все мероприятия Национального собрания, нашел крепость духа в вере и неявно выказывал сочувствие не присягнувшим священникам.
Обстановка и без того была тяжелой: в провинции уже откровенно царствовала анархия. Весной 1791 г. умирает Мирабо, король лишается единственного человека говорившего на обоих языках - хотя и Мирабо, пожалуй, не удалось бы переубедить правившую тогда толпу. Покуда умеренные доминировали в собрании и над королем, улицы стали поддерживать других, еще более близких к народу, еще более левых - таких же гадких как и они сами. Радикалов возглавила духовная предтеча большевиков - якобинцы, самоназванные друзья конституции, собиравшиеся в помещении арендуемом у якобинских монахов-доминиканцев. Задавая тон в бесчисленных газетах (больше сотни только в столице), брошюрах и памфлетах, они делали все, чтобы сделать существующий раскол еще более глубоким и болезненным. Адвокаты-реформаторы из Национального собрания совершенно не уважались в этих клубах, на страницах этой печати: они были, в лучшем случае, дураками, а в худшем - предателями, сговорившимися с королем погубить революцию. Обвинения следовали одни за другим и бедным умеренным стоило массу усилий выдерживать собственный средний курс. В этот-то момент король Людовик и подложил им аппетитную хрюшку.
Невыездной король
Падение
Он опять решился, точнее дал уговорить себя королеве. Та, через своего платонического воздыхателя, стойкого нордического графа фон Ферзена, подготовила все необходимое для побега. А это был именно, что побег - с приснопамятного переезда, в обожающую своего монарха столицу, Людовик находился в Париже под негласным - но очень заметным и тягостным - надзором национальных гвардейцев Лафайета, несших свою почетную службу по охране королевской резиденции с особенным шиком граждан-патриотов в мундирах. Долго время Людовик противился отъезду, небезосновательно полагая, что это не улучшит положения Франции, но кризис с духовенством убедил его, что момент, как говорится, настал: не желая справлять Пасху, во время которой ему пришлось бы публично поддержать разбушевавшееся в своем культуркампфе Национальное собрание, король согласился тайно покинуть Париж. В конце концов, если даже Неккер - тот самый Неккер, умело профинансировавший американскую войну, которая завела монархию в пропасть, а его, швейцарца, на пост первого министра дважды - если даже он постыдно бежал из Франции еще год назад, то почему он, король, не может уехать, на время?
Куда же двинуться правителю самой сильной европейской державы из своей столицы? Путь известен - в верную Лотарингию, поближе к родственному рейху. Там у короля был надежный человек, генерал Буйе, единственно сумевший проявить себя со стороны властей в годы анархии и всевластия толпы. Когда в августе 1790 г. транзитный проезд по французской земле римского императора спровоцировал бунт в Нанси, бравый генерал собрал 3 т. полуверных солдат и выбил, после кровавого боя, из города 10 т. отряд мятежной армейской сволочи, положив на месте не менее трети из них. Теперь он наводит порядок на востоке: якобинские клубы закрыты, солдат вешают, а аристократы гордо звенят своими шпорами. Прекрасно - будто бы ничего и не было. Парижские газеты проклинают и боятся этого - еще одного - бывшего маркиза. Он предатель, он собирает тысячи германских наемников, он готовится идти на Париж - вопят они. Тем лучше, решают при дворе, тем лучше - там, в окружении верных полков, король сможет заговорить иначе, по-королевски. А быть может и вернуться в Париж как монарх, а не пленник уличных торговок и проституток. Верный Ферзен делает все необходимое, бесстрашный Буйе, лично рубивший саблей возмутившуюся чернь, ждет со своими драгунами - вперед же, вперед!
В одну июньскую ночь, не спеша переодевшись и попрощавшись с придворными, королевская семья села в карету и покатила из Парижа. Они уже пытались уехать днем, избрав вполне невинный предлог, но бдительность толпы остановила их - народ не верил корою и был прав! Он действительно притворялся, проклятый лицемер - и ни капли не верил в великодушие нации, которая, правда, обещала убить королеву, но ведь и не довела это намерение до конца. Воистину - черная неблагодарность. Людовик оставил своим возлюбленным парижанам манифест, в котором утверждал, что был неволен в своих решениях и действовал под давлением, а потому спешит укрыть свою семью в безопасном месте (подальше от французов), покуда страсти не улягутся.
Королевская берлина не спеша ехала по французским дорогам, в Париже обнаружили исчезновение пленника номер один. Ударяют в набат, но в том нет нужды - нервы провинциальных патриотов и так обнажены до передела. Зачем по дорогам скачут гусары и драгуны проклятого Буйе? зачем расставлены посты? и зачем этот толстый человек, меланхолично глядящий из окна лучшей в мире кареты, так похож на короля, изображенного на ассигнации? Почтмейстер и, конечно же, патриот, узнает пассажира берлины, видит как вытягиваются перед ним и его спутницей кавалеристы - и быстро прикидывает, что к чему. Он, к слову тоже бывший драгун, мигом вскакивает на хорошего коня, обгоняет медленно передвигавшуюся колонну и прибывает в ближайшей город раньше беглецов. К оружию, граждане! Местные патриоты ждали этого клича всю жизнь - улицы за считанные минуты покрываются баррикадами. А вот и король - задержите его! Людовик безропотно сдается местному прокурору, не сделав и попытки защититься. Придворных бьют, величество - пока еще нет. Со всех сторон их окружают верные подданные: те что поближе - злобно холодны, те что подальше - злобно горячи. Но где же верные войска? Они уже на подходе, они спешат - только лишь за тем, чтобы упершись в укрепления узнать, что королевская чета уже несколько часов едет в обратном направлении, под надежной охраной. Немецкие наемники кричат обидные оскорбления национальным гвардейцам, но слишком поздно: игра проиграна. Буйе объявлен изменником, одним из тех кто силой заставил Людовика бежать - он уезжает в Германию, страшась за свою жизнь: последняя опора королевской власти внутри Франции потеряна.
Неудачливость Людовика поразительна. В те годы из страны уезжали все кто этого желал - аристократы, просто состоятельные люди и другие вредные насекомые. Самые знатные уезжали в Англию, остальные оседали в Германии или австрийской Фландрии. Брат короля и его жена, выехавшие из Парижа в простых каретах, преспокойно покинули Францию: ах, зачем, зачем они ждали эту злосчастную берлину? ну не все ли равно в какой карете бежать?! Теперь все кончено - другого шанса уже не будет, клетка захлопнулась.
Король из Берлину приехал! Да не из Берлина, а в берлине, дурак! Ребята, вяжи его, это переодетый агент Питта!
Левой-правой
Попытка дезертирства, как это назвали бы в Пруссии, дорого обошлась монархии, но еще дороже - монархистам. Реформаторы, нанесшие столько ударов по древу бурбонского дома, были ошеломлены и растеряны: месяцы жарких споров, в которых они доказывали, что королевская власть и свобода вполне уживаются друг с другом, были опрокинуты одним днем. Король, этот Восстановитель свобод, попытался улизнуть к своим родственничкам в первую же удобную минуту, вопили левые - улизнуть, чтобы вернуться вместе с войсками, своими и императора, вернуться вместе с эмигрантами, с аристократами, с бывшими! Даже если эта тряпка, окруженная тысячами глаз в Париже, рискнула предать, то чего ждать от института монархии вообще? Дофин? Сын - этой? Долой монархию, да здравствует республика - и очередной оратор заворачивался в несуществующую тогу, примеряя на себя образ Брута.
Стороны спешили - якобинцы, выкинувшие из своих рядов последних сторонников конституционной монархии, собирали подписи за отречение короля. Другие - еще левее, еще радикальнее (горе стране со многими сортами леваков!) - за упразднение монархии как таковой. Умеренные, фактически управлявшие Францией, пытались сделать хорошую мину при плохой игре: после неловко срежиссированного допроса Людовик был признан похищенным врагами нации. Это была неловкая ложь, в которую не поверил никто, но иного выхода у них не было. Жители столицы встретили кортеж полуарестованного Людовика поистине гробовым молчанием, что для короля французов было, несомненно, дурным предзнаменованием. Депутаты сделали вид, что верят в невиновность беглеца, но, на всякий случай, предупредили его, что еще одна такая попытка будет стоить ему короны и - головы, ее держащей. Довольно странная угроза - для похищенного короля!
Покуда депутаты играли с королем в эти игры, на Марсовом поле, где почти ровно год назад так трогательно воссоединилась нация, стали собираться республиканцы - жители предместий и прочий рабочий люд. Все они были настроены в духе 14 июля, т.е. готовы биться и разрушить столько Бастилий, сколько потребуется для конечного торжестве справедливости. А к полю уже подходили отряды национальных гвардейцев, во главе с Лафайетом, размахивающим бумажкой-запретом на это сборище. Как и всегда бывает в такие времена, бывший маркиз попытался сначала усовестить толпу речью, кратко перечислив все, чего добилась Франция с королем и наобещав еще больше в дальнейшем. Это ничуть не убеждало, да и внешность Лафайета не могла особенно внушать толпе - он был на редкость мало харизматической фигурой. Всем делом со стороны радикалов заправлял наш старый знакомец Демулен, пламенный, как мы помним, дурак и республиканец, и Дантон - еще один мелкий адвокат, проникшийся республиканскими идеями. Эта фигура, во всех смыслах, была позначительнее обоих болванов - и Лафайета и Демулена. Громовая глотка, не очень выдающийся интеллект, но - при всем этом - обаяние прирожденного вожака и природный ум. В тот июльский день эта троица не могла договориться ни о чем - в гвардейцев полетели камни и они впервые ощутили себя в шкуре королевских солдат, которых ранее так весело избивали. Оказалось, что под градом камней стоять крайне неприятно - очень хочется поднять мушкет и выстрелить в толпу. Так и произошло. Расстрел на Марсовом поле на некоторое время сбил пену: наиболее оголотелые приутихли, а некоторые из них, отличавшиеся особенной смелостью - как уродливый Марат или красивый Дантон - и вовсе бежали из страны. Другие скрылись, а в общем первая попытка крайних провалилась по всем статьям.
Победившие умеренные приняли новую конституцию 1791 г., с правами человека и парохода гражданина: революция победила?.. или закончилась?