Перри Андерсон про вторичное крепостное право
Выделения наиболее интересного курсивом мои. Обратите внимание - самое жестокое (и раньше всего возникшее) крепостничество было в Польше.
***
«Сельскохозяйственная депрессия на Востоке имела еще одно, причем фатальное, следствие. Более молодым и менее прочным торговым городам Балтии, Польши и Руси сопротивляться внезапно наступившему сокращению производства в сельской местности было намного труднее, чем более крупным и старым городским центрам Запада. Последние представляли собой важнейший сектор западной экономики, который, несмотря на все кризисы, несмотря на все народные волнения и банкротства патрициев, в конце концов, в xiv-xv веках, вырвался вперед. Уже к 1450 году, несмотря на все жертвы эпидемий и голода, общая численность городского населения в Западной Европе выросла.
Но восточноевропейские города были намного более уязвимы. К 1300 году ганзейские города могли сравниться с итальянскими портами по объему своего товарооборота. Но стоимость их торговли, которая состояла из импорта тканей и экспорта продуктов дикой природы (древесина, пенька, воск или пушнина), была намного ниже; при этом они, конечно, не контролировали никакой сельской contado.
Кроме того, теперь они столкнулись с серьезным морским конкурентом в лице Голландии; в xiv веке голландские суда стали проходить через Зунд, а к концу xv века на них приходилось уже 70 % всего движения через него. И в 1367 году для ответа на этот вызов немецкие города от Любека до Риги формально объединились в Ганзейский союз. Но, как бы то ни было, это объединение им не помогло. Зажатые в тиски между голландской конкуренцией на море и сельскохозяйственной депрессией на суше, ганзейские города в конечном итоге были раздавлены. Но с их упадком исчезла основа и местной коммерческой жизни по ту сторону Эльбы.
И именно эта слабость городов позволила местной знати прибегнуть к такому решению кризиса, которое было структурно недоступно для нее на Западе. Манориальная реакция постепенно упраздняла все крестьянские права и систематически превращала арендаторов в крепостных, работавших на землях феодалов. Экономическое объяснение этой ситуации, диаметрально противоположной той, что в конечном итоге сложилась на Западе, состоит в иных отношениях между землей и трудом на Востоке. Демографический спад, хотя и был в абсолютном выражении менее серьезным, чем на Западе, еще более обострил здесь нехватку рабочих рук, характерную и для предыдущего периода. Принимая во внимание наличие в Восточной Европе обширных малонаселенных пространств, бегство крестьян представляло для господ большую опасность, поскольку никакого недостатка в землях тогда не наблюдалось. В то же время переход к менее трудоемким формам сельского хозяйства, вроде производства шерсти, которое пришло на выручку господам, столкнувшимся с сильным давлением в Англии или Кастилии, был почти невозможен - земледелие и выращивание зерна были основными в природных условиях на Востоке Европы направлениями производства еще до начала серьезной экспортной торговли.
Таким образом, соотношение земли и труда само по себе побуждало дворянский класс к насильственному ограничению мобильности крестьян и созданию крупных манориальных имений. Но экономическая прибыльность такого пути и его социальная возможность - очень разные вещи. Существование городской муниципальной независимости и ее притягательность, даже если они уменьшились, явно служили препятствием для широкого закрепощения крестьян.
Очевидно, что на Западе именно объективное «включение» городов в общую классовую структуру помешало решительному усилению крепостничества в качестве ответа на кризис. Таким образом, предпосылкой безжалостного закрепощения крестьян, последовавшего на европейском Востоке, было уничтожение автономии и жизнеспособности городов. Знать прекрасно сознавала, что она не могла преуспеть в подавлении крестьян, не подчинив себе города. И теперь она решительно перешла к выполнению этой задачи. Ливонские города активно сопротивлялись введению крепостничества; города Бранденбурга и Померании, всегда находившиеся под большим давлением баронов и князей, никакого сопротивления не оказали.
Но и те и другие были разбиты в борьбе с их феодальными противниками в xv веке. Пруссия и Богемия, в которых города традиционно были более сильными, оказались - что само по себе говорит о многом - единственными зонами на Востоке, в которых в эту эпоху произошли настоящие крестьянские восстания и имело место насильственное социальное сопротивление знати. Тем не менее к концу Тринадцатилетней войны все прусские города, за исключением Кенигсберга, были разрушены или захвачены Польшей. После этого только Кенигсберг оказал какое-то сопротивление закрепощению, но был не в силах остановить его. Окончательное поражение гуситов, в армиях которых бок о бок сражались крестьяне и ремесленники, точно так же предопределило судьбу автономных городов в Богемии. В конце xv века примерно пятьдесят семей магнатов монополизировали здесь политическую власть, и с 1487 года они начали
жестокое наступление на ослабленные городские центры.
На Руси торговые города - Новгород и Псков - никогда не имели муниципальной структуры, сопоставимой со структурой других европейских городов, поскольку в них господствовали бояре-землевладельцы и отсутствовали какие-либо гарантии личной свободы. Тем не менее и здесь все усиливающиеся и концентрирующие в себе землевладельческую власть Суздальское и Московское государства поступали с ними схожим образом. В 1478 году Иван III лишил Новгород независимости; весь цвет его бояр и купцов был изгнан, их состояния - конфискованы или переданы другим. С тех пор от имени царя городом правил его наместник.
Вскоре после этого Василий III подчинил Псков. Новые города, основывавшиеся в центральной Руси, с самого начала были военными и административными центрами, находившимися под контролем князей. Но самую последовательную антигородскую политику проводило польское дворянство. В Польше знать ликвидировала перекупку производимых в ее имениях товаров, чтобы напрямую работать с иностранными торговцами, устанавливала потолки цен на товары, произведенные в городах, закрепляла
за собой права на производство или переработку определенных продуктов (пивоварение), лишало горожан земельной собственности и, конечно, не допускала никакого приема в городах беглых крестьян.
Все эти меры угрожали самому существованию городской экономики. Неизбежным следствием этого процесса, повторявшегося в разных восточноевропейских странах, было медленное и общее отмирание городской жизни на всем Востоке Европы. Этот процесс имел более ограниченные масштабы в Богемии вследствие своевременно заключенного союза между немецкой городской аристократией и чешскими феодалами против гуситов, и на Руси, где города никогда не имели корпоративных привилегий ганзейских портов и потому не представляли никакой сопоставимой угрозы феодальной власти; Прага и Москва никуда не исчезли, сохранив наиболее многочисленное городское население в регионе. В колонизированных немцами землях Бранденбурга, Померании и Балтии, с другой стороны, деурбанизация была настолько полной, что уже в 1564 году в крупнейшем городе Бранденбурга Берлине было всего 1.300 домов.
Именно это историческое поражение городов открыло путь для насаждения крепостничества на Востоке. Механизмы феодальной реакции действовали медленно и были кодифицированы в большинстве областей лишь через какое-то время после того, как на практике уже произошли серьезные перемены. Но общая закономерность везде была одинаковой. В xv-xvi веках крестьяне в Польше, Пруссии, России, Бранденбурге, Богемии и Литве постепенно были ограничены в своих возможностях передвижения; для беглецов были введены наказания; для прикрепления их к земле использовались долги; их повинности были увеличены.
Впервые в истории на Востоке появилось настоящее манориальное хозяйство. В Пруссии Тевтонский орден в 1402 году юридически закрепил выгон из городов на сельскохозяйственные работы по сбору урожая всех, кто не имел в них постоянного жилья; в 1417 году - возвращение беглых крестьян их господам; в 1420 году - установление максимальной платы наемным работникам. Затем во время Тринадцатилетней войны Орден произвел отчуждение земель и юрисдикций в пользу наемников, привлеченных им для борьбы с поляками и Прусским союзом, так что в итоге земли, которыми раньше владели мелкие земледельцы, платившие оброк военной бюрократии, присваивавшей и продававшей его на рынке, теперь были массово переданы новой знати и консолидированы в крупные поместья и сеньоральные юрисдикции.
К 1494 году землевладельцы получили право вешать беглецов без суда. В конце концов, в xvi веке в обстановке подавления крестьянских восстаний и секуляризации церковных владений ослабший орден самораспустился, а оставшиеся рыцари слились с местным дворянством, образовав единый класс юнкеров, который отныне господствовал над крестьянами, лишенными своих обычных прав и окончательно прикрепленными к земле. В России наступление на деревенских бедняков точно так же было связано с изменением состава самого феодального класса. Рост поместий за счет аллодиальных наследственных владений (вотчин), происходивший под покровительством и в интересах московского государства, в конце xv века создал новую страту беспощадных землевладельцев. Здесь произошло временное сокращение среднего размера феодальных владений в сочетании с ростом требований, предъявляемых к крестьянству. Барщина и оброк выросли, и помещики протестовали против переходов крестьян.
Принятый в 1497 году Судебник Ивана III формально отменил традиционное право крестьян, не имеющих долгов, покидать наделы по собственной воле и ограничил переход двумя неделями в году - неделей до и неделей после Юрьева дня. При его преемнике Иване IV в следующем столетии переходы постепенно были полностью запрещены, сначала под предлогом временных «чрезвычайных обстоятельств», связанных с Ливонской войной, а затем, с течением времени, этот запрет стал полным, и в нем уже не было ничего необычного.
В Богемии перераспределение земель после гуситских волнений, которые привели к лишению церкви ее владений, прежде занимавших треть возделываемых земель страны, создало огромные латифундии знати и вызвало поиск стабильной и зависимой рабочей силы для работы на них. Войны привели к огромной убыли населения и нехватке рабочих рук. Отсюда - сразу появившееся стремление к принудительному ограничению передвижения крестьян. В 1437 году после поражения Прокопа в Липане Земельный суд разрешил преследование беглецов; в 1453 году Snem вновь закрепил тот же принцип; формальное и юридическое закрепощение было введено Статутом 1497 года и Земельным ордонансом 1500 года.
В следующем столетии барщина усилилась, а развитие в чешских имениях разведения
рыб в прудах и пивоварения только увеличило доходы феодалов. В то же время сохранение в экономике Чехии значительного городского анклава, по-видимому, ограничивало здесь степень сельской эксплуатации - барщина была меньше, чем в других восточноевропейских регионах. В Бранденбурге запрет Польшей в 1496 году сезонных переходов крестьян серьезно обострил проблему нехватки рабочих рук для немецких землевладельцев и ускорил экспроприацию небольших крестьянских владений и насильственную интеграцию сельской рабочей силы в поместья - этот процесс стал отличительной особенностью следующего столетия.
В Польше манориальная реакция зашла дальше всего. В ней знать вымогала особые юрисдикционные и иные права у монархии в обмен на предоставление денежных средств, необходимых для ведения войн с Тевтонским орденом. Реакцией землевладельческого класса на нехватку рабочих рук были Пиотрковские статуты, которые впервые формально привязали крестьян к земле и запретили городам впредь принимать их. В xv веке произошел быстрый рост феодальных folwarky или господских хозяйств, которые были особенно распространены вдоль берегов рек вплоть до Балтийского моря.
Таким образом, в эту эпоху во всей Восточной Европе была распространена общая юридическая тенденция к закрепощению. Крепостное законодательство xv-xvi веков на самом деле не привело сразу к закрепощению восточноевропейского крестьянства. В каждой стране существовал значительный разрыв между юридическими кодексами, запрещавшими передвижение крестьян, и социальными реалиями деревни; это одинаково верно для России, Богемии или Польши.
Инструменты установления крепостной зависимости все еще имели множество изъянов, переходы крестьян продолжались даже после введения против них самых жестких репрессивных мер - иногда при незаконной поддержке крупных магнатов, стремившихся переманить рабочие руки у не таких крупных землевладельцев. Еще не существовало политических машин для строгого и полного закрепощения крестьян в Восточной Европе. Но решающий шаг уже был совершен - новые законы предвосхитили новую экономику Востока. С тех пор началась неуклонное ухудшение положения крестьян.
И это постепенное ухудшение положения крестьян в xvi веке совпало с распространением экспортного земледелия, когда на западные рынки стало поставляться все больше зерна с феодальных владений Востока. С 1450 года и далее - вместе с экономическим возрождением Запада - экспорт зерна по Висле впервые сравнялся с экспортом древесины. Торговлю зерном часто называют главной причиной «второго издания крепостничества» в Восточной Европе. Но имеющиеся свидетельства, по-видимому, не подтверждают этот вывод. Россия, которая не была замечена в экспорте зерна до xix века, пережила не меньшую феодальную реакцию, чем Польша или Восточная Германия, которые вели процветающую торговлю с xvi века.
Кроме того, в пределах самой экспортной зоны движение к крепостничеству хронологически предшествовало взлету торговли зерном, который произошел только после повышения цен на зерно и расширения западного потребление в связи с общим бумом xvi века. Gutsherrschaft, специализирующийся на экспорте ржи, встречался в Померании или Польше уже в xiii веке, но такие хозяйства не были статистически
доминирующей формой и не стали ею в и последующие два столетия. Реальный расцвет восточноевропейского экспортного сельского хозяйства, манориальных поместий, иногда ошибочно называемых «плантационными торгово-промышленными предприятиями», произошел только в xvi веке.
Польша, основная страна-производитель в регионе, экспортировала в начале xvi столетия примерно 20.000 тонн ржи в год. Сто лет спустя этот показатель вырос более чем в восемь раз до 170.000 тонн в 1618 году. За тот же период количество судов, проходивших за год через Зунд, выросло в среднем с 1.300 до 5.000. Цены на зерно в Данциге, главном порте зерновой торговли, были неизменно на 30-50 % выше, чем во внутренних центрах - Праге, Вене и Любляне, - что свидетельствовало о коммерческой привлекательности экспорта, хотя общий уровень цен на зерно на Востоке к концу xvi века по-прежнему оставался примерно вдвое ниже, чем на Западе.
Но роль балтийской торговли в зерновом хозяйстве Восточной Европы не следует переоценивать. На самом деле даже в Польше, главной стране в этом деле, экспорт зерна в лучшие времена составлял всего лишь 10-15 % его общего производства; а на протяжении большей части xvi века показатели были существенно ниже.
Воздействие экспортной торговли на общественные производственные отношения не следует недооценивать, но оно, по-видимому, принимало форму роста темпов, а не обновления типа феодальной эксплуатации. Примечательно, что барщина - прозрачный показатель степени изъятия излишков у крестьян - существенно выросла с xv по xvi век и в Бранденбурге, и в Польше. К концу xvi века она составляла примерно три дня в неделю в Мекленбурге, а в Польше для обнищавших крепостных, нередко вообще лишенных наделов - не меньше шести дней в неделю.
Вместе с усилением темпов эксплуатации появление масштабного экспортного земледелия также неизбежно привело к захвату деревенских земель и общему увеличению пахотных земель. С 1575 по 1624 год площадь имений в Средней Мархии выросла на 50 %.76 В Польше соотношение земель, принадлежащих к хозяйству землевладельцев, и крестьянских наделов достигло невиданных, по меркам средневекового Запада, пропорций - в 1500-1580 годах средние показатели колебались между 2:3 и 4:5, причем роль наемно-го труда постоянно возрастала. Страта некогда преуспевавших крестьян (rolniki) теперь была полностью уничтожена.
Оценки, используемые Кула, первоначально были рассчитаны для Польши перед ее разделом в xviii веке, но Кула полагает, что они были в среднем такими же для всего периода с xvi по xviii век. Показатель коммерциализации составлял, возможно, 35-40 % всего урожая. Доля экспорта в общем рынке зерна, таким образом, составляла 25-40 %, что, как отмечает Кула, было совсем немало.
В то же время балтийская торговля зерном, конечно, усилила антигородские наклонности местных землевладельцев. Экспортный поток освободил их от зависимости от местных городов - теперь они получили рынок, который гарантировал устойчивый денежный доход и приток промышленных товаров, без неудобств, которые создавали политически автономные города у них под боком. Теперь им просто нужно было сделать так, чтобы вести дела с иностранными торговцами напрямую, вообще минуя города. Этим они и занялись.
Вскоре вся морская торговля рожью попала в руки голландцев. Конечным результатом этого была аграрная система, которая привела к появлению производственных единиц, в отдельных областях существенно превосходивших по размерам первоначальные личные хозяйства феодалов на Западе, которые обычно по краям крошились в передающиеся в аренду наделы, поскольку колоссальная прибыль от экспортной торговли в век революции цен на Западе позволяла покрывать издержки, требовавшиеся для управления имениями и организации производства в более широком масштабе. Центр производственного комплекса сместился от мелкого производителя к феодальному предпринимателю.
Но окончательную совершенную форму этой системы не следует смешивать с исходным структурным ответом восточноевропейского дворянства на сельскохозяйственную депрессию xiv-xv веков, который определялся балансом классовых сил и исходом насильственной социальной борьбы в самих восточноевропейских социальных формациях.
Манориальное сельское хозяйство, сложившееся в Восточной Европе в эпоху раннего Нового времени, в некоторых основных отношениях существенно отличалось от хозяйства Западной Европы в эпоху раннего Средневековья. Прежде всего, в экономическом отношении как сельскохозяйственная система оно оказалось гораздо менее динамичным и производительным - фатальное следствие большего социального угнетения крестьянских масс. Основной прогресс, который наблюдался в течение трех-четырех веков ее существования, был экстенсивным. [См. скрупулезную и проницательную статью: С. Д. Сказкин, ‘Основные проблемы так называемого ‘второго издания крепостничества’ в Средней и Восточной Европе’, Вопросы истории, 1958, № 2, с. 103-104.]. Из-за многочисленности мелких дворян среднестатистическое польское имение было не слишком большим - около 320 акров в xvi веке, но размеры магнатских владений, сосредоточенных у нескольких аристократических семей, были огромными - иногда они составляли сотни тысяч акров при соответствующем числе крепостных.
На большей части Востока Европы медленно и нерегулярно производились расчистки земель - эквивалент освоения новых земель средневековым Западом. Этот процесс серьезно затянулся из-за специфической для региона проблемы причерноморских степей, врезающихся в Восточную Европу, которые были печально известны тем, что служили средой обитания для хищных татар и скитающихся казаков.
Польское проникновение в Волынь и Подолию в xvi-xvii веках, вероятно, было самым выгодным сельскохозяйственным приобретением той эпохи. Окончательное российское завоевание обширных целинных земель дальше на восток произошло только в конце xviii века с сельскохозяйственной колонизацией Украины. Австрийское заселение в тот же период привело к сельскохозяйственному освоению огромных пространств Трансильвании и Баната. Значительная часть венгерской puszta осталась практически нетронутой земледелием до середины xix века.
Засевание юга России в конечном итоге было по своим размерам наиболее значительным освоением земли в истории континента, и Украине суждено было стать житницей Европы в эпоху промышленной революции. Экстенсивное распространение феодального сельского хозяйства на Востоке, пусть и постепенное, в конечном итоге было очень значительным. Но оно никогда не сопровождалось интенсивными достижениями в организации и производительности труда. Сельское хозяйство оставалось технологически отсталым, так и не породив значительных новшеств, наподобие тех, что возникли на средневековом Западе, и зачастую оказывало продолжительное сопротивление освоению даже этих ранних западных достижений.
Так, грубое подсечное земледелие в московском государстве преобладало вплоть до xv века; и только в 1460-х годах была введена трехпольная система. Отвальные железные плуги долгое время оставались неизвестными в тех областях Востока, которые не были затронуты немецкой колонизацией; простая соха оставалась главным инструментом русского крестьянина до xx века. Несмотря на постоянную нехватку фуража, вплоть до введения кукурузы на Балканах в эпоху Просвещения, не было освоено ни одной новой зерновой культуры. Вследствие этого производительность феодального сельского хозяйства на Востоке в целом была необычайно низкой.
Урожайность зерна в xix веке в этом регионе все еще составляла 4:1 - или, иными словами, находилась на уровне, который в Западной Европе был достигнут в xiii и превзойден в xvi веке. [Ван Бат выделяет четыре исторических уровня производительности в урожайности пшеницы: стадия А соответствует среднему отношению до 3:1, стадия Б - от 3:1 до 6:1, стадия В - от 6:1 до 9:1 и стадия Г - свыше 9:1. К xvi веку в большинстве стран Западной Европы произошел переход от Б к В; а большинство стран Восточной Европы оставалось на стадии Б еще в 1820-х годах].
Таким было эпохальное отставание Восточной Европы. Главную причину этих скромных, по общефеодальным меркам, достижений следует искать в природе восточного крепостничества. Производственные отношения в деревне никогда не оставляли здесь крестьянину того маргинального пространства его независимости и предприимчивости, которое всегда существовало на Западе - сосредоточение экономической, юридической и личной у одного господина, которое служило отличительной особенностью dосточноевропейского феодализма, исключало эту возможность. В результате отношение площади земли в господском хозяйстве к площади арендуемых наделов зачастую серьезно отличалось от западного. Польская шляхта последовательно поддерживала отношение вдвое или втрое выше существовавшего на средневековом Западе, расширяя свои folwarky до возможных пределов. Барщина точно так же была поднята на невиданные в Западной Европе высоты - нередко она была в принципе «неограниченной», как в Венгрии, или составляла 5-6 дней в неделю, как в Польше.
Наиболее поразительным следствием этой феодальной сверхэксплуатации было полное изменение всей структуры производительности феодального сельского хозяйства. Если на Западе урожаи на господских землях обычно всегда были выше, чем на крестьянских наделах, то на Востоке крестьянские наделы нередко достигали более высокого уровня производительности, чем в хозяйствах аристократов. В Венгрии в xvii веке урожайность крестьянских наделов иногда вдвое превышала урожайность господских земель.
В Польше имения, размеры которых выросли больше чем вдвое, смогли при этом увеличить свой действительный доход только немногим более, чем на треть - настолько острым было сокращение производительности труда крепостных при таком гнете. Пределами восточноевропейского феодализма, которые ограничивали и определяли все его историческое развитие, были пределы его общественной организации труда - производительные силы в деревне были зажаты в сравнительно узкие рамки присущими ему типом и степенью эксплуатации прямого производителя.
Энгельс, в своем известном афоризме, назвал феодальную реакцию Восточной Европы в эпоху позднего Средневековья и раннего Нового времени «вторым изданием крепостничества». Необходимо пояснить эту несколько двусмысленную формулировку, чтобы, наконец, поместить восточный путь феодализма в его исторический контекст. Если она означает, что крепостничество вернулось в Восточную Европу, чтобы во второй раз поразить бедных, этот термин попросту некорректен. Крепостничества в строгом значении этого слова, как мы видели, никогда прежде на Востоке Европы не существовало. С другой стороны, если она означает, что Европа пережила две отдельных волны крепостничества, сначала на Западе (ix-xiv века), а затем на Востоке (xv-xviii века), то эта формула вполне отвечает реальному историческому развитию континента.
Она позволяет нам изменить привычный угол зрения, с которого рассматривается восточное закрепощение. Историки обычно считают его эпохальным регрессом от предшествующих свобод, которые существовали на Востоке до манориальной реакции. Но сами эти свободы на самом деле были прерыванием шедшего до этого медленного процесса установления крепостной зависимости на Востоке. То, что Блок называл «ростом уз зависимости», уже шло полным ходом, когда западная экспансия через Эльбу и русское переселение на Оку и Волгу внезапно и временно прервали его. Феодальную реакцию на Востоке с конца xiv века, таким образом, в долгосрочной перспективе можно
считать возобновлением движения к выраженному феодализму, которое было задержано вмешательством извне и отложено на два-три столетия. Это движение началось позднее и было намного более медленным и прерывистым, чем на Западе - прежде всего, как мы видели, потому что за ним не стояло никакого первоначального «синтеза».
Но это развитие, по-видимому, вело к общественному строю, который не слишком отличался бы от того, что некогда существовал в менее урбанизированных и более отсталых областях средневекового Запада. Но с xii века никакое простое продолжение внутреннего развития было уже невозможно. На судьбу Востока решающим образом
повлияло вмешательство Запада, первоначально парадоксальным образом - смещением в сторону большего освобождения крестьянства, а затем - общим испытанием продолжительной депрессии. В конечном счете сам здешний возврат к манориальной системе определялся всей этой «промежуточной» историей и нес на себе ее отпечатки, поэтому теперь эта система неизбежно была иной, чем если бы она развивалась в относительной изоляции.
Тем не менее разрыв между Востоком и Западом оставался огромным. Восточноевропейская история, в отличие от западного развития, с самого начала была погружена в совершенно иную темпоральность. Развитие «началось» здесь намного позднее и потому, даже после его пересечения с развитием Запада, возможно было возобновление предшествующей эволюции к экономическому порядку, который на всем остальном континенте уже был изжит и оставлен в прошлом. Хронологическое сосуществование противоположных зон Европы и их растущее географическое взаимопроникновение создает иллюзию их простой современности. На самом деле Востоку еще предстояло пройти весь исторический цикл развития крепостничества именно тогда, когда Запад уже преодолел его. В этом, собственно, и состоит одна из наиболее важных причин того, почему экономические последствия общего кризиса феодализма были диаметрально противоположными в обеих этих областях и привели к смягчению повинностей и отмиранию крепостничества на Западе и к манориальной реакции с насаждением крепостничества на Востоке».
Пери Андерсон. Переходы от античности к феодализму.