Григорий Ревзин
С тех пор, как я пишу колонки для GQ, идея джентльмена кажется мне всё более противоречивой. Как он может существовать в России? Вот ведь утконосы у нас не бывают? А джентльмены с какой стати? Из чего он может образоваться? Как думать? А я однажды познакомился с Леонидом Парфёновым, и вопросы эти конкретизировались, став про него. Я, правда, начисто оставляю в стороне проблему, как он мог образоваться в своей Вологде, но вот сам факт существования джентльмена в России, по сути абсурдный, в его лице присутствует и может быть изучен. Это даже аффектированная форма существования джентльмена, с дендистским акцентом. Парфёнов выпустил три тома "Намедни. Наша эра", и теперь некоторый ответ на вопрос о том, как может реагировать на окружающий контекст джентльмен, что замечает, как думает, нам предложен. Он когда-то делал фильм про Пушкина, видимо, увлёкся - и теперь сделал свою энциклопедию русской жизни.
Прелесть ситуации в том, что это показано на хорошо знакомом нам материале. Если бы это была энциклопедия английской, французской или даже американской жизни, не было бы возможности сравнить эту версию жизни с реальностью и отследить специфику взгляда, а тут - пожалуйста, Брежнев, ну кто же не знает Брежнева? Нам прекрасно известен смысл 60-х - это про то, как строили социализм с человеческим, а не сталинским лицом. Мы не то чтобы готовы назвать смысл 70-х, его нет, но мы хорошо ощущали его отсутствие. Некоторые организмы в процессе жизни впадают в анабиоз, и вот как раз это и было. А смысл 80-х - это уже знают даже дети. Это распад - там подгнило, там надорвалось, там жучок съел - ткань истории истлевала на глазах.
А вот в 1973 году перестали выпускать ГАЗ-69 и стали УАЗ-469 - классная машина, между прочим, и в ней хотя и ощущается неприятный привкус сельских участковых, но, с другой стороны, и романтика, потому что куда хочешь проедет. И ещё привезли выставку Тутанхамона, и образовались "Песняры". А в 1974-м в моду вошла мужская ювелирка - цепочки, колечки, печатки. А в 1976-м в стране вводится рыбный день, четверг, и никто эту рыбу ни в столовых, ни в ресторанах есть не хотел. Представляете, сифуд как национальное бедствие. Вот как это всё совместить с анабиозом, в который мы впали? Нам это снилось? Да нет вроде. Этого не было? Ну ладно, это всё по сию пору живо, кроме рыбного дня. Это не важно? А почему нет?
С известным удивлением понимаешь, что у тебя в голове есть своя версия истории, в которую это не лезет. Эта версия образуется из повествования о борьбе сил добра с силами зла. Добро и зло у людей разные, я принадлежу к тем, кто считал, что думающие и чувствующие люди борются с "империей зла", а, скажем, старшие сёстры моей мамы, наоборот, рассказывают, как добрые и честные советские люди боролись со "всемирным заговором мировой закулисы". Но суть сюжета от этого не меняется, и что у меня, что у них появление в 1976 году пасты из криля ни к чему не прикладывается и потому как бы даже отсутствует. Хотя, так вспоминаю, интересный это был продукт. Какой-то у него был задумчивый вкус, средний между кальмаром и сникерсом.
Я бы не сказал, что у Парфёнова вообще нет смысла истории. Я бы сказал, что он оказался не там, где искали. Смысл истории не определяется тем, что будет дальше. Смысл 60-х - не в 70-х, а 70-х - не в 80-х. Смысл истории в том, чтобы было интересно жить. Сейчас. В этом деле вообще-то проявляется позиция джентльмена, поскольку здесь предполагается идея достоинства своего бытия - человек не оправдывает своего существования чем-то, находящимся вне его. Мы живём не ради великой цели, не ради наших детей, не ради будущего. Смысл нашей жизни в ней и есть, наше достоинство - мы сами. Это сложное дело, поскольку предполагается, что в нас есть некоторое нетривиальное содержание. Что не обязательно и не всегда бывает.
В результате изменяется статус события. Когда у тебя есть большой смысл истории, то любое конкретное событие рассматривается в связи с ним, или что-то символизирует, или полагается не важным. 1987-й: арестовали Чурбанова. Символ торжества справедливости. Бродский получил Нобелевскую премию. Символ её же. Сгорела Библиотека Академии наук в Питере. Ну сгорела и сгорела. В той же версии истории, которую предлагает Парфёнов, символов, наоборот, вообще нет. Есть - нечто интересное, новость, тема для разговоров. 1989-й: девушки носят лосины и легинсы. Характерно. Гамсахурдия - президент Грузии. Свежо. На Украине ввели купоны в карбованцах. Слыхали?
Культурологически тут, пожалуй, самое интересное - что попадает в разряд событий, а что нет. Скажем, Бродский попал, а Довлатов нет. На три десятилетия шесть художественных событий - Хрущёв ругает художников пидорасами в Манеже, выставки на Малой Грузинской, "бульдозерная выставка", русский "Сотбис", митьки и Неизвестный с Шемякиным. Где все остальные? Архитектора вообще нет ни одного за все 30 лет - и причём не поспоришь. Действительно то, что в 1961 году сука Стрелка, летавшая в космос, ощенилась как новость выигрывает у строительства Зеленограда, как бы архитекторы ни ценили внутри своего цеха Игоря Покровского или Феликса Новикова.
Тут самое главное - внутри своего цеха. Изучив три тома "Намедни", я теперь могу, как мне кажется, сформулировать "закон Парфёнова", который определяет течение исторического потока. А именно историческим событием является такое, которое значимо хотя бы для одной социальной группы, кроме той, в которой оно случилось. Событие является не объективной, а интерсубъективной реальностью, то есть местом коммуникации разных социумов. Бродский важен для антисоветской интеллигенции и политики, Довлатов только для интеллигенции - минус. Шеварднадзе важен для Грузии и международной политики, Машеров только для белорусов - минус. Архитекторы интересны только архитекторам - минус всем.
Джентльмен в этой ситуации тот - тот, кто умеет опознавать такие события и включать их в свою личную коллекцию жизненного опыта с тем, чтобы быть приятным и занимательным собеседником для любого, кто с ним столкнётся. Само собой, это предполагает наличие некоторой дистанции по отношению ко всему происходящему и формирование своего частного пространства истории - беру чего хочу. Политическая история в лучшем случае оказывается одной из сфер производства событий, конкурирующей с другими, и не всегда удачно. Джентльмен ограничен своим личным выбором пространства новостей по принципу "моя повестка дня - моя крепость".
Исторические события перестают значить нечто большее, чем они сами, они становятся своего рода самодостаточными звуками, из которых возникает музыка. Собственно индивидуальность мелодии, точность выбора кадров и их последовательность - когда вдруг страница за страницей ты обнаруживаешь пронзительную узнаваемость фотографии и ловишь себя на волнении по поводу того, что это вот было, правда, я помню, - и составляет интерес такой истории. И самое удивительное, наверное, что в этом "было" существовало место и для такого, дендистского взгляда. У нас, оказывается, была история, в которой присутствовала даже не стильность, а, больше того, известная изысканность мелодии, где было место для денди, прогуливающегося между Хрущёвым и интердевочкой и лорнирующего пейзаж на предмет выяснения - что новенького? что интересного? о чём говорят?
Свою книжку Парфёнов начинает с предисловия, где рассказывает о ренессансе советского. Это у него была такая идея лет семь назад, он тогда говорил о том, что - "советское", и поэтому возрождается само собой как феномен общего языка, как то, что позволяет разным людям с взаимным интересом разговаривать друг с другом. Парфёнова с тех пор стало как-то модно упрекать в укреплении авторитаризма, дескать, начинается со "старых песен о главном", а кончается "Единой Россией" как руководящей и направляющей силой нашего общества. Упрёк глуп - он говорил о ренессансе советского в частном пространстве. Власть ничего общего с советской не имела, частная жизнь могла переживать советский ренессанс: вы пилите бабло, мы помним туфли на шпильках и "Куба - любовь моя", между нами мало общего.
Однако с тех пор советское действительно возродилось вовсе не в частном, а в государственном пространстве. В результате книги Парфёнова приобрели характер канона - это тот случай, когда книга выигрывает у телевизора, потому что эти тома выглядят как кодекс, "парфёновский летописец", который нельзя обойти, - теперь этот отрезок времени выглядит вот так и никак иначе. В этом есть какой-то привкус абсурда - совершенно непонятно, каким образом частный взгляд денди может стать государственным кодексом - но от ощущения, что это произошло, трудно отделаться.
Не то чтобы Парфёнов и "Единая Россия" смотрят на историю России одинаково - этого нет вовсе. Но они в каком-то смысле одинаково смотрят на современность. В современной России люди не находят достоинств, жизнь неприятна, её герои - чиновники ли, бизнесмены ли - довольно-таки отвратительны, правила несправедливы, а пейзаж загажен цинизмом. А всё хорошее - советское. Это вообще-то поразительное явление, когда 140 миллионов человек живут в стране, которую не уважают, а уважают ту страну, которая оказалась нежизнеспособна. Но, как ни странно, именно в этой части джентльмен может совпасть во взглядах с широкими массами. И благодаря этому случиться.
GQ апрель 2010
Прелесть ситуации в том, что это показано на хорошо знакомом нам материале. Если бы это была энциклопедия английской, французской или даже американской жизни, не было бы возможности сравнить эту версию жизни с реальностью и отследить специфику взгляда, а тут - пожалуйста, Брежнев, ну кто же не знает Брежнева? Нам прекрасно известен смысл 60-х - это про то, как строили социализм с человеческим, а не сталинским лицом. Мы не то чтобы готовы назвать смысл 70-х, его нет, но мы хорошо ощущали его отсутствие. Некоторые организмы в процессе жизни впадают в анабиоз, и вот как раз это и было. А смысл 80-х - это уже знают даже дети. Это распад - там подгнило, там надорвалось, там жучок съел - ткань истории истлевала на глазах.
А вот в 1973 году перестали выпускать ГАЗ-69 и стали УАЗ-469 - классная машина, между прочим, и в ней хотя и ощущается неприятный привкус сельских участковых, но, с другой стороны, и романтика, потому что куда хочешь проедет. И ещё привезли выставку Тутанхамона, и образовались "Песняры". А в 1974-м в моду вошла мужская ювелирка - цепочки, колечки, печатки. А в 1976-м в стране вводится рыбный день, четверг, и никто эту рыбу ни в столовых, ни в ресторанах есть не хотел. Представляете, сифуд как национальное бедствие. Вот как это всё совместить с анабиозом, в который мы впали? Нам это снилось? Да нет вроде. Этого не было? Ну ладно, это всё по сию пору живо, кроме рыбного дня. Это не важно? А почему нет?
С известным удивлением понимаешь, что у тебя в голове есть своя версия истории, в которую это не лезет. Эта версия образуется из повествования о борьбе сил добра с силами зла. Добро и зло у людей разные, я принадлежу к тем, кто считал, что думающие и чувствующие люди борются с "империей зла", а, скажем, старшие сёстры моей мамы, наоборот, рассказывают, как добрые и честные советские люди боролись со "всемирным заговором мировой закулисы". Но суть сюжета от этого не меняется, и что у меня, что у них появление в 1976 году пасты из криля ни к чему не прикладывается и потому как бы даже отсутствует. Хотя, так вспоминаю, интересный это был продукт. Какой-то у него был задумчивый вкус, средний между кальмаром и сникерсом.
Я бы не сказал, что у Парфёнова вообще нет смысла истории. Я бы сказал, что он оказался не там, где искали. Смысл истории не определяется тем, что будет дальше. Смысл 60-х - не в 70-х, а 70-х - не в 80-х. Смысл истории в том, чтобы было интересно жить. Сейчас. В этом деле вообще-то проявляется позиция джентльмена, поскольку здесь предполагается идея достоинства своего бытия - человек не оправдывает своего существования чем-то, находящимся вне его. Мы живём не ради великой цели, не ради наших детей, не ради будущего. Смысл нашей жизни в ней и есть, наше достоинство - мы сами. Это сложное дело, поскольку предполагается, что в нас есть некоторое нетривиальное содержание. Что не обязательно и не всегда бывает.
В результате изменяется статус события. Когда у тебя есть большой смысл истории, то любое конкретное событие рассматривается в связи с ним, или что-то символизирует, или полагается не важным. 1987-й: арестовали Чурбанова. Символ торжества справедливости. Бродский получил Нобелевскую премию. Символ её же. Сгорела Библиотека Академии наук в Питере. Ну сгорела и сгорела. В той же версии истории, которую предлагает Парфёнов, символов, наоборот, вообще нет. Есть - нечто интересное, новость, тема для разговоров. 1989-й: девушки носят лосины и легинсы. Характерно. Гамсахурдия - президент Грузии. Свежо. На Украине ввели купоны в карбованцах. Слыхали?
Культурологически тут, пожалуй, самое интересное - что попадает в разряд событий, а что нет. Скажем, Бродский попал, а Довлатов нет. На три десятилетия шесть художественных событий - Хрущёв ругает художников пидорасами в Манеже, выставки на Малой Грузинской, "бульдозерная выставка", русский "Сотбис", митьки и Неизвестный с Шемякиным. Где все остальные? Архитектора вообще нет ни одного за все 30 лет - и причём не поспоришь. Действительно то, что в 1961 году сука Стрелка, летавшая в космос, ощенилась как новость выигрывает у строительства Зеленограда, как бы архитекторы ни ценили внутри своего цеха Игоря Покровского или Феликса Новикова.
Тут самое главное - внутри своего цеха. Изучив три тома "Намедни", я теперь могу, как мне кажется, сформулировать "закон Парфёнова", который определяет течение исторического потока. А именно историческим событием является такое, которое значимо хотя бы для одной социальной группы, кроме той, в которой оно случилось. Событие является не объективной, а интерсубъективной реальностью, то есть местом коммуникации разных социумов. Бродский важен для антисоветской интеллигенции и политики, Довлатов только для интеллигенции - минус. Шеварднадзе важен для Грузии и международной политики, Машеров только для белорусов - минус. Архитекторы интересны только архитекторам - минус всем.
Джентльмен в этой ситуации тот - тот, кто умеет опознавать такие события и включать их в свою личную коллекцию жизненного опыта с тем, чтобы быть приятным и занимательным собеседником для любого, кто с ним столкнётся. Само собой, это предполагает наличие некоторой дистанции по отношению ко всему происходящему и формирование своего частного пространства истории - беру чего хочу. Политическая история в лучшем случае оказывается одной из сфер производства событий, конкурирующей с другими, и не всегда удачно. Джентльмен ограничен своим личным выбором пространства новостей по принципу "моя повестка дня - моя крепость".
Исторические события перестают значить нечто большее, чем они сами, они становятся своего рода самодостаточными звуками, из которых возникает музыка. Собственно индивидуальность мелодии, точность выбора кадров и их последовательность - когда вдруг страница за страницей ты обнаруживаешь пронзительную узнаваемость фотографии и ловишь себя на волнении по поводу того, что это вот было, правда, я помню, - и составляет интерес такой истории. И самое удивительное, наверное, что в этом "было" существовало место и для такого, дендистского взгляда. У нас, оказывается, была история, в которой присутствовала даже не стильность, а, больше того, известная изысканность мелодии, где было место для денди, прогуливающегося между Хрущёвым и интердевочкой и лорнирующего пейзаж на предмет выяснения - что новенького? что интересного? о чём говорят?
Свою книжку Парфёнов начинает с предисловия, где рассказывает о ренессансе советского. Это у него была такая идея лет семь назад, он тогда говорил о том, что - "советское", и поэтому возрождается само собой как феномен общего языка, как то, что позволяет разным людям с взаимным интересом разговаривать друг с другом. Парфёнова с тех пор стало как-то модно упрекать в укреплении авторитаризма, дескать, начинается со "старых песен о главном", а кончается "Единой Россией" как руководящей и направляющей силой нашего общества. Упрёк глуп - он говорил о ренессансе советского в частном пространстве. Власть ничего общего с советской не имела, частная жизнь могла переживать советский ренессанс: вы пилите бабло, мы помним туфли на шпильках и "Куба - любовь моя", между нами мало общего.
Однако с тех пор советское действительно возродилось вовсе не в частном, а в государственном пространстве. В результате книги Парфёнова приобрели характер канона - это тот случай, когда книга выигрывает у телевизора, потому что эти тома выглядят как кодекс, "парфёновский летописец", который нельзя обойти, - теперь этот отрезок времени выглядит вот так и никак иначе. В этом есть какой-то привкус абсурда - совершенно непонятно, каким образом частный взгляд денди может стать государственным кодексом - но от ощущения, что это произошло, трудно отделаться.
Не то чтобы Парфёнов и "Единая Россия" смотрят на историю России одинаково - этого нет вовсе. Но они в каком-то смысле одинаково смотрят на современность. В современной России люди не находят достоинств, жизнь неприятна, её герои - чиновники ли, бизнесмены ли - довольно-таки отвратительны, правила несправедливы, а пейзаж загажен цинизмом. А всё хорошее - советское. Это вообще-то поразительное явление, когда 140 миллионов человек живут в стране, которую не уважают, а уважают ту страну, которая оказалась нежизнеспособна. Но, как ни странно, именно в этой части джентльмен может совпасть во взглядах с широкими массами. И благодаря этому случиться.
GQ апрель 2010