Страшная кончина Элен Безуховой в раннем замысле Войны и Мира
Страшная кончина Элен Безуховой в раннем замысле Войны и Мира
При чтении набросков и черновых вариантов "В и М" иногда берет досада, что они не реализованы. Иногда наоборот. В изображении Элен Толстого кидает от того, что она (до разъезда с мужем) не заводила любовника, до противоположного - но всегда остается одно: она воплощает все ужасы женской чувственности (и женщины как точки концентрации и генерирования плотских мужских желаний), которые вообще усматривал Толстой. Будучи в этой области тяжелым психопатом, он на протяжении всей жизни был убежден в том, что:
а) сексуальные отношения, не ставящие себе целью и оправданием деторождения - это ужасужасужас, да они и при наличии такого оправдания сами по себе - жуть и стыдоба; желать этой жути и стыдобы хоть и неизбежно для мужчины по его низкой природе, но для женщины патологично и непростительно вовсе ("...Неловко, стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно! Это нечто вроде того, что я испытывал, когда приучался курить, когда меня тянуло рвать и текли слюни, а я глотал их и делал вид, что мне очень приятно. Наслажденье .от куренья, так же как и от этого, если будет, то будет потом: надо, чтоб супруги воспитали в себе этот порок, для того чтоб получить от него наслажденье.
- Как порок? - сказал я. - Ведь вы говорите о самом естественном человеческом свойстве. - Естественном? - сказал он. - Естественном? Нет, я скажу вам напротив, что я пришел к убеждению, что это не... естественно. Да, совершенно не... естественно. Спросите у детей, спросите у неразвращенной девушки. Моя сестра очень молодая вышла замуж за человека вдвое старше ее и развратника. Я помню, как мы были удивлены в ночь свадьбы, когда она, бледная и в слезах, убежала от него и, трясясь всем телом, говорила, что она ни за что, ни за
что, что она не может даже сказать того, чего он хотел от нее. Вы говорите: естественно! Естественно есть. И есть радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же мерзко, и стыдно, и больно. Нет, это неестественно! И девушка неиспорченная, я убедился, всегда ненавидит это" - это сказано в "Крейцеровой сонате", но такого взгляда Толстой придерживался с юности, и это именно он - а никакая не девушка - вспоминал: "Когда меня братья в первый раз привели в публичный дом, и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал". О том же: "В плотском соединении есть что то страшное и кощунственное. В нем нет кощунственного только тогда, когда оно производит плод. Но всё таки оно страшно, так же страшно, как труп"); беременность и деторождение есть единственное оправдание такого стыда-и-ужаса, как означенное действо (так Толстой думал до эпохи "Крейцеровой сонаты", а на ту пору решил, что и деторождение никаким оправданием такой жути быть не может. Но мы говорим о времени ВиМ). Предохранение, соответственно, есть зло и разврат, а женщина, не желающая беременеть и рожать - чудовище ("Или она будет с помощью мерзавцев-докторов предупреждать зарождение плода, то есть будет вполне проститутка, спустившаяся не на ступень животного.."); а если плотской любви она при этом хочет и получает от нее наслаждение - чудовище вдвойне. Собственно, само получение наслаждения от сексуальных отношений в женщине, по Толстому, есть порок. На счастье Толстого, его собственная жена в первые годы испытывала сильное отторжение к плотской любви ("Так противны все физические проявления" - дневниковая запись посреди медового месяца), шла на нее исключительно по причине любви к мужу, и таким отношением очень его радовала.
( б) рожать и проходить послеродовой период женщина должна бы без лекарств и без врачей - как Бог пошлет. Помрет в родах или от родильной горячки - так тому и быть, а вызывать врачей и пользоваться лекарствами, обезболивающими и дезифенкцией - опять же потакание слабости и развращению... "Родятся детей миллионы без Москвы и докторов... "... " (с) Левин. Но, надо сказать, если женщина и окружение не стоят на такой высоте, то надо, конечно, идти им навстречу и врачей с лекарствами обеспечивать (и Левин, и Толстой на это шли); а только жаль, что не стоят они на такой нравственной высоте.
(в) кормить грудью женщина непременно должна сама - как бы больно это ей ни было, какие бы болезни от этого не возникали и не развивались. Уклоняться от этого - гнусный разврат. Женщина, берущая кормилицу - "урод",
Истинные причины всех этих психопатологий прекрасно разъяснил сам Толстой: "Ношение и кормление детей одно спасало меня от мук ревности".
Вот Элен с самого начала должна была стать воплощением такой ужасной женщины, которая по всем этим пунктам - полная антагонистка Бобра и Правды: чувственна, физической любви желает, а беременеть не хочет и кормить не хочет.
Первый набросок ее (тут у нее и дети есть, причем Толстой нашел время с типичной своей маникальностью отметить, что она не кормит детей грудью) таков (СС 13:20-21):
"Скупа. Всем равно такт, улыбка. Ничего не любит, одна чувственность. Ничего, кроме бала. Не кормит детей грудью, бриллианты. Глупа совершенно. Вышла замуж, ищет любовника. Понимает свое положение отлично. Всегда побеждает мужа цинизмом глупости. Заман[ивает] Бориса и Петра. Петр ее ругает и чуть не бьет. В связи с царем. Берг в связи с ней после и счастлив. Муж ее оставляет и она считает себя чистой. У французов в Москве в связи с генералом".
От значительной части этих мотивов Толстой потом с трудом отказывался, - вероятно, чувствовал, что по совокупности выходит совсем смешно - и детей грудью не кормит, и скупа, и ни единого доброго чувства, и изменница Родины - хранцузская подстилка. В итоговом варианте Элен и не скупа, и добрым чувствам не чужда, и горизонтальным коллаборационизмом с супостатами не занимается.
Но от самого начала и до конца развития замысла ее порочность должна была по сюжету найти себе смертную кару, а кара та должна была проистечь через самые ее пороки, то есть должна она была помереть плохой смертью, связанной с сексом.
Сначала Толстой замыслил то, что ее в Москве занасилуют и прикончат в 1812 году французы (тут получалось бы вдвойне "за что боролась, на то и напоролась": она ведь не только чувственна была, но и была франкофилка, в ее салоне и она сама, и гости стояли за франко-русский союз, осуждали сползание в войну, и посещал тот салон не кто иной, как канцлер Николай Румянцев, - находивший, кстати, Элен очень умной женщиной, согласно Толстому; - ну вот раз она так любит плотскую любовь и французов, то пусть и помрет от того, что ее занасильничают эти самые французы). К этому времени у него уже сложилась основная канва той биографии Элен, что с некоторыми переменами попала в конечный вариант. Выглядела эта канва так: брат ее Анатоль приехал в дом отца, научил там попугая матерным словам, а также стал увиваться за сестрой и как-то так ее поцеловал, что князь Василий счел за лучшее его из дома удалить (СС 13: 29); потом она выходит замуж за Пьера; потом приглашает Наташу и поощряет ухаживание своего брата Анатоля за ней; а вот потом она оказывается в связи с самим императором Александром, но неверна и ему, и вуаля - "Helene захвачена французами, изнасильничена и убита. Она ехала к любовнику гусару..." - потом "ехала к любовнику гусару" Толстой вычеркнул и заменил на: "Она в Москве ждала важное лицо [императора Александра], но изменила. Тот узнал. Ее письма" (СС 13:36).
От таковой суровой, но справедливой кары Элен, что ее насильники убьют, Толстой очень скоро отказался (и сходный способ возмездия низкой женщине был реализован только Набоковым в "Бенд синистере") - опять-таки лубочно бы вышло - а вот мысль про связь Элен разом и с царем, и - тайно от самого царя - с каким-то гусаром, и про неприятности, которые из-за этого ее постиг ли - эта мысль Толстого не покидала еще долго, а в конце концов, в превращенном виде, попала и в конечный вариант, где Элен гибнет именно от последствий параллельной связи с двумя мужчинами.
При чтении набросков и черновых вариантов "В и М" иногда берет досада, что они не реализованы. Иногда наоборот. В изображении Элен Толстого кидает от того, что она (до разъезда с мужем) не заводила любовника, до противоположного - но всегда остается одно: она воплощает все ужасы женской чувственности (и женщины как точки концентрации и генерирования плотских мужских желаний), которые вообще усматривал Толстой. Будучи в этой области тяжелым психопатом, он на протяжении всей жизни был убежден в том, что:
а) сексуальные отношения, не ставящие себе целью и оправданием деторождения - это ужасужасужас, да они и при наличии такого оправдания сами по себе - жуть и стыдоба; желать этой жути и стыдобы хоть и неизбежно для мужчины по его низкой природе, но для женщины патологично и непростительно вовсе ("...Неловко, стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно! Это нечто вроде того, что я испытывал, когда приучался курить, когда меня тянуло рвать и текли слюни, а я глотал их и делал вид, что мне очень приятно. Наслажденье .от куренья, так же как и от этого, если будет, то будет потом: надо, чтоб супруги воспитали в себе этот порок, для того чтоб получить от него наслажденье.
- Как порок? - сказал я. - Ведь вы говорите о самом естественном человеческом свойстве. - Естественном? - сказал он. - Естественном? Нет, я скажу вам напротив, что я пришел к убеждению, что это не... естественно. Да, совершенно не... естественно. Спросите у детей, спросите у неразвращенной девушки. Моя сестра очень молодая вышла замуж за человека вдвое старше ее и развратника. Я помню, как мы были удивлены в ночь свадьбы, когда она, бледная и в слезах, убежала от него и, трясясь всем телом, говорила, что она ни за что, ни за
что, что она не может даже сказать того, чего он хотел от нее. Вы говорите: естественно! Естественно есть. И есть радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же мерзко, и стыдно, и больно. Нет, это неестественно! И девушка неиспорченная, я убедился, всегда ненавидит это" - это сказано в "Крейцеровой сонате", но такого взгляда Толстой придерживался с юности, и это именно он - а никакая не девушка - вспоминал: "Когда меня братья в первый раз привели в публичный дом, и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал". О том же: "В плотском соединении есть что то страшное и кощунственное. В нем нет кощунственного только тогда, когда оно производит плод. Но всё таки оно страшно, так же страшно, как труп"); беременность и деторождение есть единственное оправдание такого стыда-и-ужаса, как означенное действо (так Толстой думал до эпохи "Крейцеровой сонаты", а на ту пору решил, что и деторождение никаким оправданием такой жути быть не может. Но мы говорим о времени ВиМ). Предохранение, соответственно, есть зло и разврат, а женщина, не желающая беременеть и рожать - чудовище ("Или она будет с помощью мерзавцев-докторов предупреждать зарождение плода, то есть будет вполне проститутка, спустившаяся не на ступень животного.."); а если плотской любви она при этом хочет и получает от нее наслаждение - чудовище вдвойне. Собственно, само получение наслаждения от сексуальных отношений в женщине, по Толстому, есть порок. На счастье Толстого, его собственная жена в первые годы испытывала сильное отторжение к плотской любви ("Так противны все физические проявления" - дневниковая запись посреди медового месяца), шла на нее исключительно по причине любви к мужу, и таким отношением очень его радовала.
( б) рожать и проходить послеродовой период женщина должна бы без лекарств и без врачей - как Бог пошлет. Помрет в родах или от родильной горячки - так тому и быть, а вызывать врачей и пользоваться лекарствами, обезболивающими и дезифенкцией - опять же потакание слабости и развращению... "Родятся детей миллионы без Москвы и докторов... "... " (с) Левин. Но, надо сказать, если женщина и окружение не стоят на такой высоте, то надо, конечно, идти им навстречу и врачей с лекарствами обеспечивать (и Левин, и Толстой на это шли); а только жаль, что не стоят они на такой нравственной высоте.
(в) кормить грудью женщина непременно должна сама - как бы больно это ей ни было, какие бы болезни от этого не возникали и не развивались. Уклоняться от этого - гнусный разврат. Женщина, берущая кормилицу - "урод",
Истинные причины всех этих психопатологий прекрасно разъяснил сам Толстой: "Ношение и кормление детей одно спасало меня от мук ревности".
Вот Элен с самого начала должна была стать воплощением такой ужасной женщины, которая по всем этим пунктам - полная антагонистка Бобра и Правды: чувственна, физической любви желает, а беременеть не хочет и кормить не хочет.
Первый набросок ее (тут у нее и дети есть, причем Толстой нашел время с типичной своей маникальностью отметить, что она не кормит детей грудью) таков (СС 13:20-21):
"Скупа. Всем равно такт, улыбка. Ничего не любит, одна чувственность. Ничего, кроме бала. Не кормит детей грудью, бриллианты. Глупа совершенно. Вышла замуж, ищет любовника. Понимает свое положение отлично. Всегда побеждает мужа цинизмом глупости. Заман[ивает] Бориса и Петра. Петр ее ругает и чуть не бьет. В связи с царем. Берг в связи с ней после и счастлив. Муж ее оставляет и она считает себя чистой. У французов в Москве в связи с генералом".
От значительной части этих мотивов Толстой потом с трудом отказывался, - вероятно, чувствовал, что по совокупности выходит совсем смешно - и детей грудью не кормит, и скупа, и ни единого доброго чувства, и изменница Родины - хранцузская подстилка. В итоговом варианте Элен и не скупа, и добрым чувствам не чужда, и горизонтальным коллаборационизмом с супостатами не занимается.
Но от самого начала и до конца развития замысла ее порочность должна была по сюжету найти себе смертную кару, а кара та должна была проистечь через самые ее пороки, то есть должна она была помереть плохой смертью, связанной с сексом.
Сначала Толстой замыслил то, что ее в Москве занасилуют и прикончат в 1812 году французы (тут получалось бы вдвойне "за что боролась, на то и напоролась": она ведь не только чувственна была, но и была франкофилка, в ее салоне и она сама, и гости стояли за франко-русский союз, осуждали сползание в войну, и посещал тот салон не кто иной, как канцлер Николай Румянцев, - находивший, кстати, Элен очень умной женщиной, согласно Толстому; - ну вот раз она так любит плотскую любовь и французов, то пусть и помрет от того, что ее занасильничают эти самые французы). К этому времени у него уже сложилась основная канва той биографии Элен, что с некоторыми переменами попала в конечный вариант. Выглядела эта канва так: брат ее Анатоль приехал в дом отца, научил там попугая матерным словам, а также стал увиваться за сестрой и как-то так ее поцеловал, что князь Василий счел за лучшее его из дома удалить (СС 13: 29); потом она выходит замуж за Пьера; потом приглашает Наташу и поощряет ухаживание своего брата Анатоля за ней; а вот потом она оказывается в связи с самим императором Александром, но неверна и ему, и вуаля - "Helene захвачена французами, изнасильничена и убита. Она ехала к любовнику гусару..." - потом "ехала к любовнику гусару" Толстой вычеркнул и заменил на: "Она в Москве ждала важное лицо [императора Александра], но изменила. Тот узнал. Ее письма" (СС 13:36).
От таковой суровой, но справедливой кары Элен, что ее насильники убьют, Толстой очень скоро отказался (и сходный способ возмездия низкой женщине был реализован только Набоковым в "Бенд синистере") - опять-таки лубочно бы вышло - а вот мысль про связь Элен разом и с царем, и - тайно от самого царя - с каким-то гусаром, и про неприятности, которые из-за этого ее постиг ли - эта мысль Толстого не покидала еще долго, а в конце концов, в превращенном виде, попала и в конечный вариант, где Элен гибнет именно от последствий параллельной связи с двумя мужчинами.