Лев Толстой. "Детство". Постановка Константина Кучикина в ТЮЗе г.Хабаровска
предпремьерный показ 12 октября 2016.
Ах, если бы не финал…Если бы не финал этого спектакля, который напомнил одновременно хрестоматию классической русской литературы и фильм "Титаник", то, скорее всего, написался бы совсем другой текст.
Он был бы о том, как для понимания себя, для психотерапии собственного "Я", нам важны подробности, мельчайшие детали, запахи, звуки, тактильные ощущения из детства. Как важны они были 25-летнему Толстому, проговорившему их «вслух» в своей ранней повести "Детство".
Именно подробностями одновременно и прекрасен, и «страдает» спектакль хабаровского ТЮЗа. Их чрезмерность нанизывается одна на другую, и проговаривается, проговаривается. Картины, прорисованные воображением героя, иллюстрируются жирными метафорическими мазками. Оттого более всего ценны моменты, когда картина «маслом» вдруг размывается акварельным, приглушенным наброском, или крупным планом - «портретом» одного из героев.
«Герои» вступают в пространство «Детства», в пространство пыльной, захламленной, брошенной детской, перешагивая невидимую границу, словно гулливеры, боящиеся неловким движением разрушить игрушечную лилипутию ногой, локтем или головой. Но вступив, судорожно принимаются за уборку: застилается кровать, вешается тюль, расправляются скомканные, свернутые ковры и коврики, чашечки расставляются по местам, а из чулана памяти вытаскивается добрейшее, очаровательное воспоминание о чудаковатом немце-гувернере Карле Ивановиче, по спирали раскручивая историю мальчика Николеньки.
Николенька, в исполнении Виталия Федорова, по счастью не сентиментален и не неврастеничен. Его воспоминания нежно отстраненны. В них наивность воспоминания детского сексуального притяжения (сорри, но… не приведи господь Толстого на старости лет прочтут Мизулина с Милоновым - быть классику запрещенным!), и отрывочно всплывающие в памяти любовь-ненависть родителей. Их отношения, балансирующие на грани, словно они пробираются по узкой тропинке, ведущей через болото, честны и чисты. И отдельно - память о матери. Память, пунктиром проходящая в каждом воспоминании, даже не имеющим к ней прямого отношения.
Благодаря этим пунктирам выстраивается цельный образ личности, который, в исполнении Евгении Колтуновой, наполняется штрихами-деталями, дающий целостный образ не сентиментального честного характера. Оттого ее смерть в финале и проста, и трагична. И это очень ценно.
Только вот если бы… Эх, если бы не скатывание всей этой прекрасной истории к хрестоматийному закулисного стуку забивания гвоздями опустевшего дома, в котором остается жить лишь воспоминание. Если бы эта простота не была предана вдруг невесть откуда взявшимся пафосом усредненной советской литературной композиции, потребовавшей по всем заветам литературных композиций служения классике аки романтичной, и, в этой романтике, трагичной публичной девахе.
А ведь казалось бы - ничего не предвещало. Да, быть может спектакль чрезмерно насыщен бытовыми подробностями, но прекрасно выстроена вся структура сценического текста. Подробное, но с замечательной легкой иронией актерское существование. Особенно у Андрея Шрамко, виртуозно расправляющегося и с целым сонмом лишь штрихами намеченных разнообразных крестьянских мачо-персонажей, и с чудаковатым, несчастливым от рождения, незабвенным гувернером Карлом Ивановичем.
Как, собственно, и Катенька-Сонечка-Сережа-бабушка Галины Бабуриной. Актриса совершенно изумительно иронична и пластично точна в кратких характерных зарисовках.
Домашне-бытовое решение первого действия и, напротив, графически чистое начало второго обещали движение по восходящей (сценография Катерины Андреевой). Из пыльной «детской», к созданной иллюзии иного пространства, иного времени. Из прошлого века, из документального фильма о Толстом, идущего тут же в телевизоре, зритель, вместе с остальными героями спектакля, словно попадает в сетивизор и слушает исповедь Карла Ивановича как аудиокнигу, о чем непрозрачно намекают наушники остальных персонажей.
Но постепенно бытовуха вносится в эту иллюзию. Мы возвращаемся из условного Толстого, к порицаемому им бытовизму условного Чехова. И, под этой тяжестью, стены распадаются на куски, возвращая нас туда, куда казалось уж не должно быть пути - к началу, во всю ту же детскую: с лошадкой, качелями, чашечками и абажуром над столом (даже тремя). Именно после этого «возвращения» все, наработанное ранее, расплылось под тяжестью «Титаника» - все утонули в сентиментальном пафосе и слезах.
p.s. И лишь немногим достался спасательный круг - прекрасно подобранная музыка к спектаклю Еленой Кретовой (жаль не могу прописать композиции и авторов музыки использованной в спектакле).
p.p.s. И все же, все же, все же - спектакль родился. Спектакль умный и лирично- ироничный. Спектакль одного дыхания. Полагаю, что это спектакль, который отсылает каждого зрителя к воспоминаниям о собственном взрослении, когда все только-только постигалось и душа была обнажена и незащищена.
p.p.p.s. не виноватая я - оно само так написалось... честно хотелось написать только хорошее, поскольку спектакль очень и очень понравился.
:) Была даже мысль весело и задорно написать через «образ мухи», заявленной в самом начале, что именно так мы зачастую с навязчивыми детскими воспоминаниями расправляемся, как Карл Иваныч с мухой-Николенькой: от веревки с петлей на конце, до топора. Но... Что написалось, то написалось
Ах, если бы не финал…Если бы не финал этого спектакля, который напомнил одновременно хрестоматию классической русской литературы и фильм "Титаник", то, скорее всего, написался бы совсем другой текст.
Он был бы о том, как для понимания себя, для психотерапии собственного "Я", нам важны подробности, мельчайшие детали, запахи, звуки, тактильные ощущения из детства. Как важны они были 25-летнему Толстому, проговорившему их «вслух» в своей ранней повести "Детство".
Именно подробностями одновременно и прекрасен, и «страдает» спектакль хабаровского ТЮЗа. Их чрезмерность нанизывается одна на другую, и проговаривается, проговаривается. Картины, прорисованные воображением героя, иллюстрируются жирными метафорическими мазками. Оттого более всего ценны моменты, когда картина «маслом» вдруг размывается акварельным, приглушенным наброском, или крупным планом - «портретом» одного из героев.
«Герои» вступают в пространство «Детства», в пространство пыльной, захламленной, брошенной детской, перешагивая невидимую границу, словно гулливеры, боящиеся неловким движением разрушить игрушечную лилипутию ногой, локтем или головой. Но вступив, судорожно принимаются за уборку: застилается кровать, вешается тюль, расправляются скомканные, свернутые ковры и коврики, чашечки расставляются по местам, а из чулана памяти вытаскивается добрейшее, очаровательное воспоминание о чудаковатом немце-гувернере Карле Ивановиче, по спирали раскручивая историю мальчика Николеньки.
Николенька, в исполнении Виталия Федорова, по счастью не сентиментален и не неврастеничен. Его воспоминания нежно отстраненны. В них наивность воспоминания детского сексуального притяжения (сорри, но… не приведи господь Толстого на старости лет прочтут Мизулина с Милоновым - быть классику запрещенным!), и отрывочно всплывающие в памяти любовь-ненависть родителей. Их отношения, балансирующие на грани, словно они пробираются по узкой тропинке, ведущей через болото, честны и чисты. И отдельно - память о матери. Память, пунктиром проходящая в каждом воспоминании, даже не имеющим к ней прямого отношения.
Благодаря этим пунктирам выстраивается цельный образ личности, который, в исполнении Евгении Колтуновой, наполняется штрихами-деталями, дающий целостный образ не сентиментального честного характера. Оттого ее смерть в финале и проста, и трагична. И это очень ценно.
Только вот если бы… Эх, если бы не скатывание всей этой прекрасной истории к хрестоматийному закулисного стуку забивания гвоздями опустевшего дома, в котором остается жить лишь воспоминание. Если бы эта простота не была предана вдруг невесть откуда взявшимся пафосом усредненной советской литературной композиции, потребовавшей по всем заветам литературных композиций служения классике аки романтичной, и, в этой романтике, трагичной публичной девахе.
А ведь казалось бы - ничего не предвещало. Да, быть может спектакль чрезмерно насыщен бытовыми подробностями, но прекрасно выстроена вся структура сценического текста. Подробное, но с замечательной легкой иронией актерское существование. Особенно у Андрея Шрамко, виртуозно расправляющегося и с целым сонмом лишь штрихами намеченных разнообразных крестьянских мачо-персонажей, и с чудаковатым, несчастливым от рождения, незабвенным гувернером Карлом Ивановичем.
Как, собственно, и Катенька-Сонечка-Сережа-бабушка Галины Бабуриной. Актриса совершенно изумительно иронична и пластично точна в кратких характерных зарисовках.
Домашне-бытовое решение первого действия и, напротив, графически чистое начало второго обещали движение по восходящей (сценография Катерины Андреевой). Из пыльной «детской», к созданной иллюзии иного пространства, иного времени. Из прошлого века, из документального фильма о Толстом, идущего тут же в телевизоре, зритель, вместе с остальными героями спектакля, словно попадает в сетивизор и слушает исповедь Карла Ивановича как аудиокнигу, о чем непрозрачно намекают наушники остальных персонажей.
Но постепенно бытовуха вносится в эту иллюзию. Мы возвращаемся из условного Толстого, к порицаемому им бытовизму условного Чехова. И, под этой тяжестью, стены распадаются на куски, возвращая нас туда, куда казалось уж не должно быть пути - к началу, во всю ту же детскую: с лошадкой, качелями, чашечками и абажуром над столом (даже тремя). Именно после этого «возвращения» все, наработанное ранее, расплылось под тяжестью «Титаника» - все утонули в сентиментальном пафосе и слезах.
p.s. И лишь немногим достался спасательный круг - прекрасно подобранная музыка к спектаклю Еленой Кретовой (жаль не могу прописать композиции и авторов музыки использованной в спектакле).
p.p.s. И все же, все же, все же - спектакль родился. Спектакль умный и лирично- ироничный. Спектакль одного дыхания. Полагаю, что это спектакль, который отсылает каждого зрителя к воспоминаниям о собственном взрослении, когда все только-только постигалось и душа была обнажена и незащищена.
p.p.p.s. не виноватая я - оно само так написалось... честно хотелось написать только хорошее, поскольку спектакль очень и очень понравился.
:) Была даже мысль весело и задорно написать через «образ мухи», заявленной в самом начале, что именно так мы зачастую с навязчивыми детскими воспоминаниями расправляемся, как Карл Иваныч с мухой-Николенькой: от веревки с петлей на конце, до топора. Но... Что написалось, то написалось