Бродский среди нас
Книга ещё раз подтвержадает золотое правило: восхищаешься творчеством человека - читай/слушай/смотри произведения этого человека, но не лезь в его личную жизнь - рискуешь разочароваться. Я, конечно, не разочаровалась, но несколько раз засомневалась, а это нехорошо.
Под катом немного цитат. Не разочаровывающих - очаровывающих.
Он думал, что если бы вожди читали больше стихов и научились ценить язык как таковой, это могло бы уберечь мир от тирании.
Обучение Иосифа вождению было предприятием прямо из “Пнина” - полным риска и комических сюжетов. Можно написать целый эпос о людях, которые возили его на экзамен по вождению (по-моему, письменный он завалил пять раз); он хотел сжульничать, но Карл ему не позволил - потом ему стало стыдно за свое намерение. Бывали весьма эффектные происшествия (однажды он пересек разделительную полосу и поехал по встречной), но все-таки сумел не покалечить ни себя, ни других.
Иосиф был забавный сплетник, он со смехом пересказывал услышанные истории о нью-йоркских друзьях, например, о драматическом развитии романа двух известных нам писателей - с невероятной пьянкой и выкрикиванием любовных стихов в общественных местах. Ему почти ежедневно сообщали по телефону о таких событиях… Он умел рассказать смешную историю, радостно изумляясь человеческой нелепости.
Чтобы о нем сплетничали, он, конечно, не хотел и в этом был тверд.
Он был ревнивым собственником и при этом лишенным трезвости. Он мог оставить женщину на полгода, а вернувшись, удивляться, что она за это время успела выйти замуж. Изображалось это так, что его отвергли.
В его глазах любая привлекательная женщина, даже жена приятеля, была желанной добычей. А в основе была идея, что правит всем эстетика, что творчество связано с сексуальностью, и к тому же эротика - противоядие от страха смерти и т. д. Все это вполне в характере литературной богемы, но есть еще громадное, пригодное для жатвы поле старшекурсниц. На его взгляд, девушки знают, на что они идут, - а если не знают, самое время узнать.
Когда “Новые стансы к Августе” вышли в свет, Иосиф позвонил и сказал Карлу, что Марина, долго не дававшая о себе знать, сейчас позвонила ему, чтобы обсудить книгу. Разговор был долгий и цивилизованный, и она сказала, что ей нравится в этой посвященной ей книге, а что - нет.
Карл был изумлен: “Думаю, - написал он, - в мировой литературе было мало случаев, когда Муза, в особенности такая трудная, вдруг материализовалась подобным образом, чтобы вознаградить воспевшего ее поэта”.
Он нуждался во врагах. В сопротивлении им - и государству - сформировалась его личность.
Голос у него был растерянный, когда он мне сообщил об этом. Не могу поверить, сам не знаю, что я сделал, сказал он.
Я спросила его, что случилось.
- Я женился… Просто… Просто девушка такая красивая.
Он всегда умел призвать на помощь стоическую веселость (“Жизнь - говно, - утешал он как-то нашу подругу Нэнси Бердсли, - но это не причина не получать от нее удовольствие”).
Иосиф Бродский был самым лучшим из людей и самым худшим. Он не был образцом справедливости и терпимости. Он мог быть таким милым, что через день начинаешь о нем скучать; мог быть таким высокомерным и противным, что хотелось, чтобы под ним разверзлась клоака и унесла его. Он был личностью.
Под катом немного цитат. Не разочаровывающих - очаровывающих.
Он думал, что если бы вожди читали больше стихов и научились ценить язык как таковой, это могло бы уберечь мир от тирании.
Обучение Иосифа вождению было предприятием прямо из “Пнина” - полным риска и комических сюжетов. Можно написать целый эпос о людях, которые возили его на экзамен по вождению (по-моему, письменный он завалил пять раз); он хотел сжульничать, но Карл ему не позволил - потом ему стало стыдно за свое намерение. Бывали весьма эффектные происшествия (однажды он пересек разделительную полосу и поехал по встречной), но все-таки сумел не покалечить ни себя, ни других.
Иосиф был забавный сплетник, он со смехом пересказывал услышанные истории о нью-йоркских друзьях, например, о драматическом развитии романа двух известных нам писателей - с невероятной пьянкой и выкрикиванием любовных стихов в общественных местах. Ему почти ежедневно сообщали по телефону о таких событиях… Он умел рассказать смешную историю, радостно изумляясь человеческой нелепости.
Чтобы о нем сплетничали, он, конечно, не хотел и в этом был тверд.
Он был ревнивым собственником и при этом лишенным трезвости. Он мог оставить женщину на полгода, а вернувшись, удивляться, что она за это время успела выйти замуж. Изображалось это так, что его отвергли.
В его глазах любая привлекательная женщина, даже жена приятеля, была желанной добычей. А в основе была идея, что правит всем эстетика, что творчество связано с сексуальностью, и к тому же эротика - противоядие от страха смерти и т. д. Все это вполне в характере литературной богемы, но есть еще громадное, пригодное для жатвы поле старшекурсниц. На его взгляд, девушки знают, на что они идут, - а если не знают, самое время узнать.
Когда “Новые стансы к Августе” вышли в свет, Иосиф позвонил и сказал Карлу, что Марина, долго не дававшая о себе знать, сейчас позвонила ему, чтобы обсудить книгу. Разговор был долгий и цивилизованный, и она сказала, что ей нравится в этой посвященной ей книге, а что - нет.
Карл был изумлен: “Думаю, - написал он, - в мировой литературе было мало случаев, когда Муза, в особенности такая трудная, вдруг материализовалась подобным образом, чтобы вознаградить воспевшего ее поэта”.
Он нуждался во врагах. В сопротивлении им - и государству - сформировалась его личность.
Голос у него был растерянный, когда он мне сообщил об этом. Не могу поверить, сам не знаю, что я сделал, сказал он.
Я спросила его, что случилось.
- Я женился… Просто… Просто девушка такая красивая.
Он всегда умел призвать на помощь стоическую веселость (“Жизнь - говно, - утешал он как-то нашу подругу Нэнси Бердсли, - но это не причина не получать от нее удовольствие”).
Иосиф Бродский был самым лучшим из людей и самым худшим. Он не был образцом справедливости и терпимости. Он мог быть таким милым, что через день начинаешь о нем скучать; мог быть таким высокомерным и противным, что хотелось, чтобы под ним разверзлась клоака и унесла его. Он был личностью.