ненаписанное 6
Греки в древности делили людей на живых, мертвых и плывущих по морю - и надо отметить, это было действительно справедливо, как понимаю теперь я.
Для нас здесь - всегда буря. Это часть условия, изменить которую я не имею возможности - да, впрочем, в особенности после перенесенного ради его исполнения - и желания также. Палуба наклоняется под ногами, когда судно мое ложится на борт, проскальзывая очередную волну, и фальшборт срезает с верхушки той волны огромную пригоршню пены, бросая ее на палубу, на рулевого, на матросов, застывших в ожидании команды. Привычные ко всему моряки встречают ее, не шелохнувшись - волна и тем более пена не могут поразить их воображение, поскольку воображение их уже поражено той работой, что предстоит сделать, той работой, что никогда не смогут сделать - и я, и они понимаем это - никакие другие моряки.
Никто в этом мире - я повторю перед людьми и Небом это утверждение, ибо оно - важнейшая, может быть, часть моего повествования - кроме тех, что стоят сейчас на палубе в тяжелых от воды зюйдвестках, и тех значительно легче одетых смельчаков, что уже оседлали реи в ожидании команды-свистка, едва различимого для них за ревом волн, пенящихся за бортом нашего судна, не способен выполнить задуманное мною. Вернее будет сказать - не столько даже задуманное, сколько заявленное мною лично, но единодушно поддержанное командой.
Море, корабль и его команда живут в едином ритме; и отдан приказ - и маневр выполняется в тот единственный миг, когда только может он быть выполнен, и почти в тот же миг все кончается.
Мы снова проходим - едва не касаясь левым бортом скалы - мимо этого проклятого, вросшего в море мыса, течения возле которого безумны - если можно вообще применять понятие лишения разума к силам природы, каковыми течения и являются - и одержимы (с тою же оговоркой) одним лишь стремлением - с размаху протереть судно бортом о зазубренный камень, разодрав в щепу дерево, скомкав снасти в мочало и превратив плоть экипажа в бесформенные клочья мяса. Страх - несмотря на то, что маневр этот проделывается нами не впервой - каждый раз настолько же силен, как и в первый; он просто не ощущается - ноги держат крепко, тело кажется абсолютно несокрушимым. Страх каждый раз свежий, его не могут притупить ни годы, ни разум, ни даже сама память о нем. Порой мне кажется, что кроме памяти этой ничего больше нет, а порой - что и она навсегда исчезла, и следующий раз - каким бы ни был исход - все будет совершенно иначе.
Спокойное море расстилается перед нами. Невозможно даже описать это человеку, не видевшему ни разу в жизни своей картины, когда бушующие волны сменятся внезапно ровной, едва колыхающейся гладью. Тому же кто видел - и описывать, надо полагать, нет никакого смысла, ибо увидев единожды, никогда уже не спутает он это зрелище ни с каким другим в мире. Перед нами тот покой, путь в который заказан избравшим схватку с бурей.
И тут (не в тысячный уже даже раз - это легко посчитать, помножив 365 дней, имеющихся в любом году кроме високосного, прибавив по дню за каждые четыре года, то есть причитающиеся на годы високосные, и помня при этом, что по крайней мере раз в три дня (порой, пусть на самом пределе сил - даже чаще) нам удается-таки совершить задуманное) до меня вновь доходит истинный смысл проклятия, которое навлек я по молодости и наивности своей - хотя как мог я полагать себя в те годы молодым и наивным - на себя, и главное - на членов моей команды, чьи жизни и души были вверены мне морским законом.
И самое страшное в эту минуту, когда струится еще песок в старых часах, отмеряющий ее, но не отмеривший - минуту, оставшуюся до отдачи очередной команды - это видеть глаза людей, застывших на вахте. Людей, сделавших невозможное - вопреки воле неба и стихии - и не понимающих даже, но чувствующих, что невозможное это, даже еще не будучи сделанным, уже лишилось смысла. Ибо что проку обогнуть мыс - с любой, пусть даже с первой попытки - если тебе просто некуда плыть дальше? Если все свершенное так и останется свершением самим по себе, и все, что ждет героя, сделавшего невозможное - это повторение пройденного пути раз за разом?
Да, я бросил вызов Богу. Да, я справился - и мне не в чем винить Того, кто нашел мне кару. И я - при всей жестокости наказания - не могу не изумиться отточенной его правильностью; ведь как проста кара эта: дословное исполнение желанного.
До меня доходят порой отзвуки разговоров, ведущихся в мире вот уже почти четыре сотни лет - разговоров, в которых меня и верных моих моряков объявляют исчадиями ада, повинными в любом практически несчастье, бывшем за эти годы на море. Но могу заверить любого, что мы слишком заняты своей бедой - да-да, я готов признать это, ибо признание вовсе не заставит меня свернуть с пути - чтобы измышлять какие-то беды другим.
Есть лишь одно обстоятельство, не дающее мне примириться с таким положением вещей.
Да, пусть я проклят; гордыня, в которой меня обвиняют, действительно велика - и она поможет принять кару мою до конца. Но только мою кару - ибо команда моя повинна лишь в том, что была верна мне, и когда нужно было сделать выбор - ни на миг не стала сомневаться в своем долге. Да и выбора этого попросту не заметила.
И вот сейчас, когда душа моя выгорела уже дотла, и огонь ее, бросивший нас вперед, чтобы исполнить слово, давно превратился в хладные уголья - я могу сказать лишь одно: когда-нибудь, пусть не сейчас, пусть даже не через сотню лет, но все равно случится это - я заставлю онемевшие челюсти повиноваться мне, и рулевой, не предавший меня ни до, ни после смерти своей, твердо зажмет руками штурвал, и судно мое пройдет насквозь это спокойное море до самой суши. Пройдет его, как сумели мы пройти мыс Горн!
Корнелиус Ван Страатен, «Дневники капитана из Дельфта». Неизд. с. 172-174.
Для нас здесь - всегда буря. Это часть условия, изменить которую я не имею возможности - да, впрочем, в особенности после перенесенного ради его исполнения - и желания также. Палуба наклоняется под ногами, когда судно мое ложится на борт, проскальзывая очередную волну, и фальшборт срезает с верхушки той волны огромную пригоршню пены, бросая ее на палубу, на рулевого, на матросов, застывших в ожидании команды. Привычные ко всему моряки встречают ее, не шелохнувшись - волна и тем более пена не могут поразить их воображение, поскольку воображение их уже поражено той работой, что предстоит сделать, той работой, что никогда не смогут сделать - и я, и они понимаем это - никакие другие моряки.
Никто в этом мире - я повторю перед людьми и Небом это утверждение, ибо оно - важнейшая, может быть, часть моего повествования - кроме тех, что стоят сейчас на палубе в тяжелых от воды зюйдвестках, и тех значительно легче одетых смельчаков, что уже оседлали реи в ожидании команды-свистка, едва различимого для них за ревом волн, пенящихся за бортом нашего судна, не способен выполнить задуманное мною. Вернее будет сказать - не столько даже задуманное, сколько заявленное мною лично, но единодушно поддержанное командой.
Море, корабль и его команда живут в едином ритме; и отдан приказ - и маневр выполняется в тот единственный миг, когда только может он быть выполнен, и почти в тот же миг все кончается.
Мы снова проходим - едва не касаясь левым бортом скалы - мимо этого проклятого, вросшего в море мыса, течения возле которого безумны - если можно вообще применять понятие лишения разума к силам природы, каковыми течения и являются - и одержимы (с тою же оговоркой) одним лишь стремлением - с размаху протереть судно бортом о зазубренный камень, разодрав в щепу дерево, скомкав снасти в мочало и превратив плоть экипажа в бесформенные клочья мяса. Страх - несмотря на то, что маневр этот проделывается нами не впервой - каждый раз настолько же силен, как и в первый; он просто не ощущается - ноги держат крепко, тело кажется абсолютно несокрушимым. Страх каждый раз свежий, его не могут притупить ни годы, ни разум, ни даже сама память о нем. Порой мне кажется, что кроме памяти этой ничего больше нет, а порой - что и она навсегда исчезла, и следующий раз - каким бы ни был исход - все будет совершенно иначе.
Спокойное море расстилается перед нами. Невозможно даже описать это человеку, не видевшему ни разу в жизни своей картины, когда бушующие волны сменятся внезапно ровной, едва колыхающейся гладью. Тому же кто видел - и описывать, надо полагать, нет никакого смысла, ибо увидев единожды, никогда уже не спутает он это зрелище ни с каким другим в мире. Перед нами тот покой, путь в который заказан избравшим схватку с бурей.
И тут (не в тысячный уже даже раз - это легко посчитать, помножив 365 дней, имеющихся в любом году кроме високосного, прибавив по дню за каждые четыре года, то есть причитающиеся на годы високосные, и помня при этом, что по крайней мере раз в три дня (порой, пусть на самом пределе сил - даже чаще) нам удается-таки совершить задуманное) до меня вновь доходит истинный смысл проклятия, которое навлек я по молодости и наивности своей - хотя как мог я полагать себя в те годы молодым и наивным - на себя, и главное - на членов моей команды, чьи жизни и души были вверены мне морским законом.
И самое страшное в эту минуту, когда струится еще песок в старых часах, отмеряющий ее, но не отмеривший - минуту, оставшуюся до отдачи очередной команды - это видеть глаза людей, застывших на вахте. Людей, сделавших невозможное - вопреки воле неба и стихии - и не понимающих даже, но чувствующих, что невозможное это, даже еще не будучи сделанным, уже лишилось смысла. Ибо что проку обогнуть мыс - с любой, пусть даже с первой попытки - если тебе просто некуда плыть дальше? Если все свершенное так и останется свершением самим по себе, и все, что ждет героя, сделавшего невозможное - это повторение пройденного пути раз за разом?
Да, я бросил вызов Богу. Да, я справился - и мне не в чем винить Того, кто нашел мне кару. И я - при всей жестокости наказания - не могу не изумиться отточенной его правильностью; ведь как проста кара эта: дословное исполнение желанного.
До меня доходят порой отзвуки разговоров, ведущихся в мире вот уже почти четыре сотни лет - разговоров, в которых меня и верных моих моряков объявляют исчадиями ада, повинными в любом практически несчастье, бывшем за эти годы на море. Но могу заверить любого, что мы слишком заняты своей бедой - да-да, я готов признать это, ибо признание вовсе не заставит меня свернуть с пути - чтобы измышлять какие-то беды другим.
Есть лишь одно обстоятельство, не дающее мне примириться с таким положением вещей.
Да, пусть я проклят; гордыня, в которой меня обвиняют, действительно велика - и она поможет принять кару мою до конца. Но только мою кару - ибо команда моя повинна лишь в том, что была верна мне, и когда нужно было сделать выбор - ни на миг не стала сомневаться в своем долге. Да и выбора этого попросту не заметила.
И вот сейчас, когда душа моя выгорела уже дотла, и огонь ее, бросивший нас вперед, чтобы исполнить слово, давно превратился в хладные уголья - я могу сказать лишь одно: когда-нибудь, пусть не сейчас, пусть даже не через сотню лет, но все равно случится это - я заставлю онемевшие челюсти повиноваться мне, и рулевой, не предавший меня ни до, ни после смерти своей, твердо зажмет руками штурвал, и судно мое пройдет насквозь это спокойное море до самой суши. Пройдет его, как сумели мы пройти мыс Горн!
Корнелиус Ван Страатен, «Дневники капитана из Дельфта». Неизд. с. 172-174.