(no subject)
Когда-то давно, когда деревья были большими, а я - маленькой, примерно такой, как мой собственный сын сейчас, ну, может быть, на полгодика постарше, мои родители совершили серьёзную, возможно роковую, но, несомненно, судьбоносную для нас всех ошибку. Они научили меня читать.
Сначала мама, в союзе со своей старшей сестрой, приложила все усилия к тому, чтобы я хорошенько запомнила буквы, потом в очередную командировку прикатил папа. Он, в отличие от большинства нормальных пап, в первые пять лет моей жизни ездил в командировки не от нас, а к нам - с Комсомольского-на-Амуре авиастроительного завода на Новосибирский аналогичный. Так вот, приехав в очередной раз, папочка обнаружил, что дочка знает все-все буквы, а «Войну и Мир» почему-то ещё не прочла. Сцена, последовавшая за этим открытием, стоп-кадром замерла перед моим мысленным взором на всю жизнь. Командирским тоном лейтенанта запаса он приказал мне принести книгу. Мне под руку тогда попался рассказ Толстого «Лев и собачка» - отлично помню желтенькую обложку. Как образец дочернего послушания, я открыла книгу, собрала в кучку все свои знания о буквах и начала читать. Когда первая строка уже подползала к концу, мое внимание привлекла странная тишина со стороны родителя.
- Что это такое? - раненым в самое нежное место буйволом взревел почтенный отец семейства. - Ты как... ты что читаешь?
Дрожащим пальчиком я указала на первую строку:
- Тут...
- Тогда покажи мне, как именно ты читаешь, веди пальцем по буквам!
Я честно уткнула палец в первую букву, и, ведя им по строчке, начала читать снова.
Отец облегченно рассмеялся, видимо, с его души упал камень тяжелых, но скажем по секрету, в какой-то степени вполне обоснованных, подозрений по поводу здоровья собственных ушей. Оказалось, что я читала... справа налево.
- Ну ты даёшь! Неправильно же читаешь! - За этими словами последовала инструкция по корректному распознаванию печатных знаков на бумажной плоскости, сопровождаемая лёгким отеческим подзатыльником.
Вообще папаня весьма любил особенно важные, с его точки зрения, жизненные уроки сопровождать вот такой вот, не очень педагогичной и очень унизительной, физической мерой. До сих пор глубокую дрожь в моей душе вызывают обычные магнитофонные кассеты. А дело всё в том, что большинство людей почему-то не считает нужным прятать эти самые кассеты в пластиковые коробочки, что Валентин Аркадьевич считал первейшей мерой по продлению полноценного существования сего ценнейшего, на тот момент, имущества. К тому же, весьма дефицитного. И как же я благодарна научно-техническому прогрессу за то, что кассеты эти встречаются всё реже и реже, и глаза мои всё реже судорожно ищут маленькие пластмассовые коробочки.
Но хватит лирических отступлений, вернемся к нашим баранам. То бишь книгам. Сначала ситуация вполне поддавалась контролю. Я потихоньку перечитала все свои тоненькие книжки, мама периодически прикупала новые, всё было в рамках и границах. Из того периода хорошо запомнила книжку Сутеева, его иллюстрации, обожаю их до сих пор, и Ярьке долго искала такую же книгу, поскольку моя давненько где-то затерялась. Точно такой же не нашла, но толстенную книгу стихов и сказок, иллюстрированную всё тем же Сутеевым, прикупила. С трепетом вспоминаю книгу сказок, изданную где-то в промежутке между Октябрьской Революцией и Великой Отечественной Войной: обложку, бережно обёрнутую целлофановой плёнкой, пожелтевшие, хрупки странички, подклееные широкой прозрачной липкой лентой под которой типографская краска расплывалась фиолетовыми лужицами, а под отвалившимися кусочками оставался толстый слой липкого, какого-то даже жирного, клея. А запах... Ах, какой у неё был запах... Запах старой книги, навсегда ставший для меня запахом сказки и грёз.
Потом был переезд, новый город, новый садик, в котором всю жизнь проработала моя бабушка, сначала главным бухгалтером, а потом, после выхода на пенсию, - техничкой. Бабушка. Папина мама, женщина с сильным характером, из того поколения девушек тридцатых, которое рвануло на Дальний Восток, вслед за Валентиной Хетагуровой, строить Город Юности. Её жизнь заслуживает отдельного рассказа, но я не могла не упомянуть о ней и тут, поскольку тень любви всего садовского персонала, испытываемой к ней, накрыла ласковым крылом и меня. И тень эта была настолько глубока, что даже спустя пять, восемь, десять лет, я приходила в свой сад, и меня встречали улыбками.
А тогда, в мои пять лет, любовь эта позволяла мне множество вольностей: я могла (иногда, не злоупотребляя) сбежать с сонного часа в бабушкину каморку, могла отправиться поболтать на кухню, и, конечно же, могла читать, сколько влезет. Ну, почти. Попробовал бы кто-то другой из воспитанников на два часа угнездиться возле стенда с книжками, а на призыв «Надя, пойдём гулять!», ответить «Сейчас, дочитаю и приду!» Ох, и скандал случился бы, наверное.
Примерно с того времени книжки всё прочнее входили в мою жизнь. Меня всё сложнее становилось оторвать от книги и выгнать гулять. Придя в первый раз в первый класс, я так презрительно посмотрела на букварь, что учительница сразу всё поняла и разрешила читать на уроках «Книгу для чтения». Которой мне благополучно хватило на целых две недели.
Потом был ещё один переезд, - на этот раз за границу, в Венгрию, - учёба в маленькой школе-восьмилетке советской военной части, обалденно красивые, красочные, огромные детские книги, которых в Союзе в те времена днём с огнём невозможно было найти.
И там же мне причинили первую большую обиду в жизни (у меня их вообще немного). Естественно, одним из первых состоялся мой визит в школьную библиотеку. Вообще-то это была первая моя серьёзная библиотека, ведь не считать же коротенькую экскурсию в сие заведение в моей первой школе. Ошалев от обилия источников знаний, я ринулась прямиком к полкам с книгами для «среднего школьного возраста». Строгая тётя-библиотекарь сделала, было, попытку изменить направление моего полёта, но мало в этом преуспела: я уже ничего не видела и уж, тем более, не слышала. Книжку я выбрала себе знатную «Приключения Захара Загадкина», толщиной сантиметров в пять, помнится. Библиотекарша задала законный вопрос, осилю ли я сей труд, я уверенно дала положительный ответ и отбыла восвояси. Маленький колючий шарик возмущения тёткиной недоверчивостью ко мне превратился в обиду лишь неделю спустя, когда, прочитав книгу и возвращая её в библиотеку, я услышала от хранительницы печатных сокровищ тираду примерно следующего содержания:
- Надя, ты прочла всю книгу?
- Да, конечно!
- Я тебе не верю. Расскажи мне, о чём в ней рассказывается. Учти, если ты меня обманула - книг больше не получишь.
Вот тут мне стало обидно. Очень обидно. Было горько и слёзно, рассказывать абсолютно не хотелось, но я поверила в то, что меня лишат книг насовсем! Я принялась рассказывать, довольно подробно, о приключениях главного героя. Примерно через минуту тётка решила, что она мне всё-таки поверит, и решила позволить мне дальше не рассказывать. Не тут-то было. Мне уже попала под хвост любимая вожжа, и так просто библиотекаршину капитуляцию принять не позволяла. «Пленных не брать!» кричали мне Захар Загадкин и Фома Отгадкин. И ведь не взяли. Пока всё не рассказала - не замолчала. Зато в дальнейшем даже тени подобных вопросов не возникало. И почему-то тётенька не возражала, когда я, вместо разрешенных двух книг, начала брать по три. Может быть, ей стало стыдно? Нет, не за саму проверку, а за «не верю». Ведь ту же проверку можно было провести и в более мягкой форме, например, вежливо попросив рассказать «потому что я так занята, что все книги не успеваю прочесть, а содержание знать хочется». И не было бы обиды на всю жизнь. Ведь саму библиотекаршу и не помню уже, а обида жива и всё так же ранит.
А книги... Книги заняли прочное место в жизни. Они манили, они не отпускали гулять, они заменили мне друзей и врагов, в них сосредоточился почти весь мир. Грустные и смешные, серьёзная классика и приключенческие опусы современных писателей, - я читала всё подряд, взахлёб, одну книгу за другой, иногда по две-три параллельно. Какие-то были прочитаны и забыты, над некоторыми задумывалась надолго. Помню, как плакала, дочитав «Белого Бима», как пришла, плачущая, к спящим родителям. Мама спросила, почему я плачу. А папа на мой ответ «Потому что собака умерла», отшутился: «Птичку жалко!» С тех пор я с родителями впечатлениями от прочитанных книг не делилась. И продолжала читать, читать, читать.
Родителям было даже удобно такое положение дел: тихая домашняя дочка, сидит себе с книжкой, ни от кого ничего не требует, тряпками не интересуется, на свидания по ночам не бегает. А что она там читает - её дело.
Учебники литературы и истории, получаемые первого сентября в школе, прочитывались в первую же неделю, а потом на уроках под ними прятались книги художественные. Сидя на первой парте, прямо перед столом учителя, я умудрялась читать абсолютно постороннюю литературу. Училась, в принципе, нормально, можно даже сказать - хорошо. Секрет заключался в вовремя поднятой руке, прочитанном перед уроком параграфе и списанной у Тани математике. Конечно, в моей жизни были не только школа и книги, но книги были большей её частью. Записавшись в четыре библиотеки одновременно, я умудрялась набирать во всех максимально разрешенное количество книг, по пять-шесть сразу, и даже сдавать их вовремя, прочитав от корки до корки. И это, не считая большой домашней библиотеки.
Мы привезли из Венгрии внушительную библиотеку, выписали огромное количество собраний сочинений, правда, часть так и не получили, поскольку началась перестройка и сопутствующие ей заморочки. Но семь томов Ефремова и двадцать - «Библиотеки фантастики» положили начало моей любви к фантастике и фэнтези. А ещё были Гайдар и десятитомник «Сказки народов мира», и Павло Загребельный. Его «Диво» и «Роксолана» потрясли до глубины души. «Лезвие Бритвы» и сборник рассказов Ефремова я сохранила и периодически перечитываю. И были бабушкины так называемые «Полные собрания сочинений»: Вальтер Скотт, оба Толстых, Томас Манн и Марк Твен, Пушкин и Лермонтов. Сначала они жили в старом книжном шкафу, порой недовольно, а порой и одобрительно скрипевшем дверцами под моими любопытными руками. Потом переселились за стеклянные дверцы «стенки», В нижнем, закрытом, отделении которой я однажды нашла настоящий клад - множество книг, в большинстве своём в мягком переплёте. Как бедные родственники они стыдливо переселились туда с нижних полок шкафа, и были позабыты, спрятавшись за подшивками «Роман-газеты». С горящими от счастья глазами я обнаруживала в этой ссылке всё новые и новые сокровища: «Под пологом пьяного леса» и «Гончие Баффута» Даррелла, «Большие надежды» Диккенса, «Огненный бог марранов» Волкова, «Королёк - птичка певчая» издания тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года и «Слово о полку Игореве» - тысяча девятьсот тридцать пятого. «Слово» и сейчас со мной, я тщательно закопала тоненькую брошурку без обложки и с карандашным «афтографом» то ли папы, то ли его брата, меж других книг, когда мы отправляли контейнер с вещами в Израиль. И тряслась, что его найдут таможенники и конфискуют, поскольку книги такого возраста вывозить из страны нельзя, нас об этом отдельно предупредили. Но пронесло, книжку не нашли, вот она, лежит на верхней полке уже моего книжного шкафа, подальше от шаловливых ручонок очередного поколения.
И не просите меня назвать вам любимую книгу. Такой просто нет. Целую полку в моём шкафу занимет собрание сочинений Владислава Крапивина, пока не полное, поскольку этот замечательный писатель продолжает творить. И каждая из тридцати книг - любимая, перечитанная уже по несколько раз, пробуждающая в душе шум ветра в парусах и рокот волн, возрождающая веру в верность и честь, рождающая комок в горле неожиданно точной и ёмкой фразой. Трилогия «Наследники», цикл «В глубине Великого Кристалла», «Всадники со станции Роса», «Та сторона, где ветер»... Перечислить все тридцать? Нет, пожалуй, я вас всё-таки пожалею. Ещё полка - Генри Лайон Олди, замечательный харьковский дуэт, каждая книга которого неповторима, уникальна, и не похожа на другую. На одной из полок стоят четыре маленьких зелёных томика. Красивые, с полосочками тряпичных закладок, так сейчас не издают. Они остались от бабушкиного собрания, их я сберегла, хоть и не очень люблю поэзию, но это - Память. А «Мастер и Маргарита», Булгакова? Перечитываю снова и снова, и каждый раз нахожу что-то новое, открываю невидимую раньше грань.
И не просите. Нет любимой книги. Точнее их - множество. Книги мои друзья, они меня воспитали, сделали такой, какая я есть. Плохая ли, хорошая, - это я. Я и мои книги.
Сначала мама, в союзе со своей старшей сестрой, приложила все усилия к тому, чтобы я хорошенько запомнила буквы, потом в очередную командировку прикатил папа. Он, в отличие от большинства нормальных пап, в первые пять лет моей жизни ездил в командировки не от нас, а к нам - с Комсомольского-на-Амуре авиастроительного завода на Новосибирский аналогичный. Так вот, приехав в очередной раз, папочка обнаружил, что дочка знает все-все буквы, а «Войну и Мир» почему-то ещё не прочла. Сцена, последовавшая за этим открытием, стоп-кадром замерла перед моим мысленным взором на всю жизнь. Командирским тоном лейтенанта запаса он приказал мне принести книгу. Мне под руку тогда попался рассказ Толстого «Лев и собачка» - отлично помню желтенькую обложку. Как образец дочернего послушания, я открыла книгу, собрала в кучку все свои знания о буквах и начала читать. Когда первая строка уже подползала к концу, мое внимание привлекла странная тишина со стороны родителя.
- Что это такое? - раненым в самое нежное место буйволом взревел почтенный отец семейства. - Ты как... ты что читаешь?
Дрожащим пальчиком я указала на первую строку:
- Тут...
- Тогда покажи мне, как именно ты читаешь, веди пальцем по буквам!
Я честно уткнула палец в первую букву, и, ведя им по строчке, начала читать снова.
Отец облегченно рассмеялся, видимо, с его души упал камень тяжелых, но скажем по секрету, в какой-то степени вполне обоснованных, подозрений по поводу здоровья собственных ушей. Оказалось, что я читала... справа налево.
- Ну ты даёшь! Неправильно же читаешь! - За этими словами последовала инструкция по корректному распознаванию печатных знаков на бумажной плоскости, сопровождаемая лёгким отеческим подзатыльником.
Вообще папаня весьма любил особенно важные, с его точки зрения, жизненные уроки сопровождать вот такой вот, не очень педагогичной и очень унизительной, физической мерой. До сих пор глубокую дрожь в моей душе вызывают обычные магнитофонные кассеты. А дело всё в том, что большинство людей почему-то не считает нужным прятать эти самые кассеты в пластиковые коробочки, что Валентин Аркадьевич считал первейшей мерой по продлению полноценного существования сего ценнейшего, на тот момент, имущества. К тому же, весьма дефицитного. И как же я благодарна научно-техническому прогрессу за то, что кассеты эти встречаются всё реже и реже, и глаза мои всё реже судорожно ищут маленькие пластмассовые коробочки.
Но хватит лирических отступлений, вернемся к нашим баранам. То бишь книгам. Сначала ситуация вполне поддавалась контролю. Я потихоньку перечитала все свои тоненькие книжки, мама периодически прикупала новые, всё было в рамках и границах. Из того периода хорошо запомнила книжку Сутеева, его иллюстрации, обожаю их до сих пор, и Ярьке долго искала такую же книгу, поскольку моя давненько где-то затерялась. Точно такой же не нашла, но толстенную книгу стихов и сказок, иллюстрированную всё тем же Сутеевым, прикупила. С трепетом вспоминаю книгу сказок, изданную где-то в промежутке между Октябрьской Революцией и Великой Отечественной Войной: обложку, бережно обёрнутую целлофановой плёнкой, пожелтевшие, хрупки странички, подклееные широкой прозрачной липкой лентой под которой типографская краска расплывалась фиолетовыми лужицами, а под отвалившимися кусочками оставался толстый слой липкого, какого-то даже жирного, клея. А запах... Ах, какой у неё был запах... Запах старой книги, навсегда ставший для меня запахом сказки и грёз.
Потом был переезд, новый город, новый садик, в котором всю жизнь проработала моя бабушка, сначала главным бухгалтером, а потом, после выхода на пенсию, - техничкой. Бабушка. Папина мама, женщина с сильным характером, из того поколения девушек тридцатых, которое рвануло на Дальний Восток, вслед за Валентиной Хетагуровой, строить Город Юности. Её жизнь заслуживает отдельного рассказа, но я не могла не упомянуть о ней и тут, поскольку тень любви всего садовского персонала, испытываемой к ней, накрыла ласковым крылом и меня. И тень эта была настолько глубока, что даже спустя пять, восемь, десять лет, я приходила в свой сад, и меня встречали улыбками.
А тогда, в мои пять лет, любовь эта позволяла мне множество вольностей: я могла (иногда, не злоупотребляя) сбежать с сонного часа в бабушкину каморку, могла отправиться поболтать на кухню, и, конечно же, могла читать, сколько влезет. Ну, почти. Попробовал бы кто-то другой из воспитанников на два часа угнездиться возле стенда с книжками, а на призыв «Надя, пойдём гулять!», ответить «Сейчас, дочитаю и приду!» Ох, и скандал случился бы, наверное.
Примерно с того времени книжки всё прочнее входили в мою жизнь. Меня всё сложнее становилось оторвать от книги и выгнать гулять. Придя в первый раз в первый класс, я так презрительно посмотрела на букварь, что учительница сразу всё поняла и разрешила читать на уроках «Книгу для чтения». Которой мне благополучно хватило на целых две недели.
Потом был ещё один переезд, - на этот раз за границу, в Венгрию, - учёба в маленькой школе-восьмилетке советской военной части, обалденно красивые, красочные, огромные детские книги, которых в Союзе в те времена днём с огнём невозможно было найти.
И там же мне причинили первую большую обиду в жизни (у меня их вообще немного). Естественно, одним из первых состоялся мой визит в школьную библиотеку. Вообще-то это была первая моя серьёзная библиотека, ведь не считать же коротенькую экскурсию в сие заведение в моей первой школе. Ошалев от обилия источников знаний, я ринулась прямиком к полкам с книгами для «среднего школьного возраста». Строгая тётя-библиотекарь сделала, было, попытку изменить направление моего полёта, но мало в этом преуспела: я уже ничего не видела и уж, тем более, не слышала. Книжку я выбрала себе знатную «Приключения Захара Загадкина», толщиной сантиметров в пять, помнится. Библиотекарша задала законный вопрос, осилю ли я сей труд, я уверенно дала положительный ответ и отбыла восвояси. Маленький колючий шарик возмущения тёткиной недоверчивостью ко мне превратился в обиду лишь неделю спустя, когда, прочитав книгу и возвращая её в библиотеку, я услышала от хранительницы печатных сокровищ тираду примерно следующего содержания:
- Надя, ты прочла всю книгу?
- Да, конечно!
- Я тебе не верю. Расскажи мне, о чём в ней рассказывается. Учти, если ты меня обманула - книг больше не получишь.
Вот тут мне стало обидно. Очень обидно. Было горько и слёзно, рассказывать абсолютно не хотелось, но я поверила в то, что меня лишат книг насовсем! Я принялась рассказывать, довольно подробно, о приключениях главного героя. Примерно через минуту тётка решила, что она мне всё-таки поверит, и решила позволить мне дальше не рассказывать. Не тут-то было. Мне уже попала под хвост любимая вожжа, и так просто библиотекаршину капитуляцию принять не позволяла. «Пленных не брать!» кричали мне Захар Загадкин и Фома Отгадкин. И ведь не взяли. Пока всё не рассказала - не замолчала. Зато в дальнейшем даже тени подобных вопросов не возникало. И почему-то тётенька не возражала, когда я, вместо разрешенных двух книг, начала брать по три. Может быть, ей стало стыдно? Нет, не за саму проверку, а за «не верю». Ведь ту же проверку можно было провести и в более мягкой форме, например, вежливо попросив рассказать «потому что я так занята, что все книги не успеваю прочесть, а содержание знать хочется». И не было бы обиды на всю жизнь. Ведь саму библиотекаршу и не помню уже, а обида жива и всё так же ранит.
А книги... Книги заняли прочное место в жизни. Они манили, они не отпускали гулять, они заменили мне друзей и врагов, в них сосредоточился почти весь мир. Грустные и смешные, серьёзная классика и приключенческие опусы современных писателей, - я читала всё подряд, взахлёб, одну книгу за другой, иногда по две-три параллельно. Какие-то были прочитаны и забыты, над некоторыми задумывалась надолго. Помню, как плакала, дочитав «Белого Бима», как пришла, плачущая, к спящим родителям. Мама спросила, почему я плачу. А папа на мой ответ «Потому что собака умерла», отшутился: «Птичку жалко!» С тех пор я с родителями впечатлениями от прочитанных книг не делилась. И продолжала читать, читать, читать.
Родителям было даже удобно такое положение дел: тихая домашняя дочка, сидит себе с книжкой, ни от кого ничего не требует, тряпками не интересуется, на свидания по ночам не бегает. А что она там читает - её дело.
Учебники литературы и истории, получаемые первого сентября в школе, прочитывались в первую же неделю, а потом на уроках под ними прятались книги художественные. Сидя на первой парте, прямо перед столом учителя, я умудрялась читать абсолютно постороннюю литературу. Училась, в принципе, нормально, можно даже сказать - хорошо. Секрет заключался в вовремя поднятой руке, прочитанном перед уроком параграфе и списанной у Тани математике. Конечно, в моей жизни были не только школа и книги, но книги были большей её частью. Записавшись в четыре библиотеки одновременно, я умудрялась набирать во всех максимально разрешенное количество книг, по пять-шесть сразу, и даже сдавать их вовремя, прочитав от корки до корки. И это, не считая большой домашней библиотеки.
Мы привезли из Венгрии внушительную библиотеку, выписали огромное количество собраний сочинений, правда, часть так и не получили, поскольку началась перестройка и сопутствующие ей заморочки. Но семь томов Ефремова и двадцать - «Библиотеки фантастики» положили начало моей любви к фантастике и фэнтези. А ещё были Гайдар и десятитомник «Сказки народов мира», и Павло Загребельный. Его «Диво» и «Роксолана» потрясли до глубины души. «Лезвие Бритвы» и сборник рассказов Ефремова я сохранила и периодически перечитываю. И были бабушкины так называемые «Полные собрания сочинений»: Вальтер Скотт, оба Толстых, Томас Манн и Марк Твен, Пушкин и Лермонтов. Сначала они жили в старом книжном шкафу, порой недовольно, а порой и одобрительно скрипевшем дверцами под моими любопытными руками. Потом переселились за стеклянные дверцы «стенки», В нижнем, закрытом, отделении которой я однажды нашла настоящий клад - множество книг, в большинстве своём в мягком переплёте. Как бедные родственники они стыдливо переселились туда с нижних полок шкафа, и были позабыты, спрятавшись за подшивками «Роман-газеты». С горящими от счастья глазами я обнаруживала в этой ссылке всё новые и новые сокровища: «Под пологом пьяного леса» и «Гончие Баффута» Даррелла, «Большие надежды» Диккенса, «Огненный бог марранов» Волкова, «Королёк - птичка певчая» издания тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года и «Слово о полку Игореве» - тысяча девятьсот тридцать пятого. «Слово» и сейчас со мной, я тщательно закопала тоненькую брошурку без обложки и с карандашным «афтографом» то ли папы, то ли его брата, меж других книг, когда мы отправляли контейнер с вещами в Израиль. И тряслась, что его найдут таможенники и конфискуют, поскольку книги такого возраста вывозить из страны нельзя, нас об этом отдельно предупредили. Но пронесло, книжку не нашли, вот она, лежит на верхней полке уже моего книжного шкафа, подальше от шаловливых ручонок очередного поколения.
И не просите меня назвать вам любимую книгу. Такой просто нет. Целую полку в моём шкафу занимет собрание сочинений Владислава Крапивина, пока не полное, поскольку этот замечательный писатель продолжает творить. И каждая из тридцати книг - любимая, перечитанная уже по несколько раз, пробуждающая в душе шум ветра в парусах и рокот волн, возрождающая веру в верность и честь, рождающая комок в горле неожиданно точной и ёмкой фразой. Трилогия «Наследники», цикл «В глубине Великого Кристалла», «Всадники со станции Роса», «Та сторона, где ветер»... Перечислить все тридцать? Нет, пожалуй, я вас всё-таки пожалею. Ещё полка - Генри Лайон Олди, замечательный харьковский дуэт, каждая книга которого неповторима, уникальна, и не похожа на другую. На одной из полок стоят четыре маленьких зелёных томика. Красивые, с полосочками тряпичных закладок, так сейчас не издают. Они остались от бабушкиного собрания, их я сберегла, хоть и не очень люблю поэзию, но это - Память. А «Мастер и Маргарита», Булгакова? Перечитываю снова и снова, и каждый раз нахожу что-то новое, открываю невидимую раньше грань.
И не просите. Нет любимой книги. Точнее их - множество. Книги мои друзья, они меня воспитали, сделали такой, какая я есть. Плохая ли, хорошая, - это я. Я и мои книги.