Репатриация
Нас - один миллион двести тысяч. Мы - новые репатрианты из стран бывшего Советского Союза. То есть пятая часть населения Израиля говорит по-русски. Осенью тысяча девятьсот девяносто пятого года я даже предположить не могла, что когда-нибудь буду писать о себе так.
Об Израиле я всегда знала мало, примерно то же самое, что среднестатистический советский школьник, каждое утро слушавший «Политинформацию» перед первым уроком и иногда её готовящий. Ну, может быть, ещё то, что папина мама на самом деле вовсе никакая не русская, как она всем говорила, а вовсе даже и еврейка, очень хорошо спрятавшая свой паспорт с предательской записью в графе «Национальность». Она спрятала его настолько хорошо, что когда папе настало время исполнить свой последний сыновний долг, родители документ с трудом нашли. Бабушка, обладавшая исконно еврейским отчеством Наумовна и настолько же исконно-еврейским профилем, от папиных предложений эмигрировать в Израиль категорически отказывалась: «Вот помру - можешь ехать куда угодно».
Бабушка упокоилась в вечной мерзлоте Дальнего Востока, а спустя несколько месяцев папа, со словами «Устроюсь - вызову вас», отбыл в направлении Земли Обетованной. Не уверена, что под словом «устроюсь» мы с папой понимаем одно и то же, поскольку его усилия в обустройстве собственной жизни заключались в растрачивании сначала денег, привезённых с собой, а потом и тех, что были выданы ему министерством абсорбции. Но в этом мы разобрались гораздо позже, а пока, через год после папочкиного отъезда, повинуясь его кличу «Продавайте всё и приезжайте!» мы, твёрдо веря в то, что папа «устроился», занялись предотъездными хлопотами. К маю девяносто пятого имущество, включая квартиру, было благополучно распродано, для Джерри найдены новые хозяева, которые должны были забрать её накануне нашего отъезда, билеты куплены, моя учёба в институте давно заброшена и позабыта.
И вот тут-то начались мелкие неувязки. Ни мне, ни Валерке, не глянулись новые Собакины хозяева. Пришла вполне себе приятная женщина с воспитанным пацаном, к Джеркиному ошейнику пристегнули поводок, мы с ней попрощались и вышли на балкон - проводить взглядом хотя бы до выхода со двора. Мы стояли там как памятники самим себе, а по щекам, что у меня, что у двенадцатилетнего братца, слёзы катились Ниагарскими водопадами. Видимо, зрелище было душераздирающее, поскольку мама пулей вылетела с балкона и из квартиры, догнала уводящих нашу Джерри людей и, извинившись, забрала собаку. Пришлось срочно доплачивать за провоз тридцати девяти килограмм живого веса, обдумывать стратегию перевозки собаки в самолёте с Дальнего Востока в Сибирь и волноваться по поводу её поведения в дороге.
К нашему большому удивлению перелёт прошел вполне спокойно. Неприятности начались по прибытии в Новосибирск. Обнаружилось, что оформление документов на выезд на постоянное жительство в Израиль - вещь довольно трудоёмкая и муторная. На преодоление всех трудностей у нас ушло полгода и почти все деньги, вырученные за имущество, нажитое годами жизни на Дальнем Востоке. Наконец, когда выстраданные документы оказались у нас на руках, ребром встал вопрос собакоустройства. Везти с собой? Но, в отличие от местных рейсов, на заграничном нас с собакой в салон пускать никто не собирался. То есть для неё надо было заказывать специальную клетку, которая поедет в жутко холодном багажном отделении. Да и доплачивать надо было уже не за тридцать девять собакиных килограмм, а за те же килограммы, плюс тяжеленная деревянная клетка. Да ещё и прививок кучу сделать, и адаптационным периодом после прививок нас кто-то напугал, а на него времени уж точно не оставалось. Взяли мы собаку и поехали к маминой сестре в Алтайский край. Ни на что особенно не надеясь. Но за две недели Джерри настолько всем полюбилась, что вопрос о её там оставлении подняли уже сами родственники. И уезжали мы грустные, но не с тоской на сердце. Потом стало ясно, что держать собаку здесь гораздо сложнее, гулять с ней практически негде, а там, в деревне, она почиталась, как особа царских кровей, охранные функции несла исключительно по желанию, которое возникало довольно редко, построила всех под свой характерец, и вообще - жила в своё удовольствие.
Благополучное разрешение собачьего вопроса как бы подстегнуло и все остальные дела - они решились в кратчайшие сроки. Консул дал нам разрешение на выезд, подшил к маминому паспорту маленький белый листочек - заявление о том, что мы уголовного прошлого не имеем и преступлений против еврейского народа не совершали. Контейнер с вещами был опечатан и отправлен. Всё было готово к отбытию на «историческую родину».
Двадцать третьего ноября в Израиль вылетал первый самолёт прямого рейса Новосибирск - Тель-Авив, но, оказалось, что на него остался всего один билет. Решено было отправить меня этим рейсом: папе требовалась помощь в обустройстве жилья, которое он собирался снять к нашему приезду. Однако до съёма жилья мне надо было где-то жить. Родитель, на тот момент, снимал в самом неблагополучном районе большого Тель-Авива крохотную комнатушку на паях с братом. Селить меня в комнату к двум взрослым мужикам никому и в голову не пришло бы, поэтому мы с мамой направились за советом в Еврейское Агентство - Сохнут. Там как раз какая-то мамашка скандалила из-за того, что её чадушку не дают направления на какую-то программу РОМ, мотивируя отказ тем, что таковые направления выдаются только на месте, то есть в Израиле, в отделениях Министерства абсорбции. У нас особенных претензий к месту моего пребывания и обучения не было, важен был лишь факт самого пребывания, по крайней мере, до прибытия мамы и брата, каковое должно было состояться двумя неделями позже. Посему мне быстренько нашлось место, документы оформила секретарь прямо там же. Заодно я спросила, имеет ли значение тот факт, что беленькая бумажка пришпилена к маминому паспорту, а вовсе не к моему, мало ли какая мелочь может сыграть роль. Секретарь заверила нас, что именно эта бумажка большой роли не играет.
События развивались всё стремительнее, день отъезда неминуемо приближался. По сравнению с неспешной жизнью в последние полгода, когда мы наносили степенные визиты родственникам и старым маминым знакомым, а раз в неделю посещали Центр израильской культуры, казалось, что я попала в водоворот и он вот-вот затянет меня в неизведанные морские глубины.
В Новосибирске было уже очень холодно, даже какой-то снежок кое-где лежал. Мы же не думали, что засидимся в Сибири до холодов, поэтому от зимних вещей давно избавились, что-то продали, что-то презентовали родичам. Пришлось в срочном порядке собирать по родственникам остатки роскоши. В результате я рассекала в собственной норковой «кубанке», джинсах, недавно купленных высоких кроссовках и папином пуховике (который, если честно, давно мечтала поносить, но как-то по статусу не полагалось). Нас предупредили, что в Израиле «морозов», максимум, на джинсовую куртку, посему мы отправили все тёплые одеяла морем, а с верхней одеждой провернули «финт ушами»: я доехала до аэропорта в зимнем обмундировании, а перед регистрацией сдала лишнюю амуницию маме. В неведомую страну я отбывала в джинсовой курточке, снабженная новеньким коричневым-в-стильный-узорчик чемоданом, весом в одиннадцать килограмм, и небольшой сумкой ручной клади, содержащей единственную книжку «на почитать». В итоге жутко замёрзла в накопителе, но, в целом, всё прошло весьма неплохо.
Полёт запомнился мне как один сплошной шумный кошмар. Оказалось, что «последний билет», проданный мне, - понятие весьма условное. На самом деле пассажиров набралось как раз на половину мест, поэтому, не мудрствуя лукаво, всех поместили в хвостовой салон, а носовой стоял тихий, тёмный и пустой. В хвостовом же творилось нечто невообразимое: среди пассажиров оказалось неожиданно много детей, которые все семь часов полёта бегали-кричали-плакали-орали-играли-бесились, а взрослые, взволнованные переменами в судьбе, делились слухами и сплетнями о жизни «там». В общем, салон непрерывно гудел, как встревоженный улей. Долгий перелёт скрасило мне лишь общение с парнишкой лет шестнадцати, по имени Миша, ехавшим с мамой и сестренкой на ПМЖ в Хайфу, где обитали их родственники. Лицо его давно стёрлось из памяти, но отлично помню, что мы проболтали часа четыре из семи, а я за это время сплела парнишке фенечку из «абсолютно случайно» оказавшегося в ручной клади бисера.
Через несколько лет, возвращаясь из поездки к родственникам в Новосибирск, увидела я группу новых репатриантов. И поняла, что вот так же выглядели и мы все: немного испуганно, очень взволнованно и как-то сиротливо, ибо одну страну оставляли навсегда и не знали ещё, как примет та, другая, про которую много слышали и хорошего, но больше - плохого.
А пока наш самолёт сделал большой круг над ночным Тель-Авивом, и мне в душу навсегда запал самоцветный ковёр ярких огней огромного города. Говорят, что прибытие многих рейсов, везущих новых репатриантов, выпадает на ночь, чтобы можно было показать «новеньким» эту захватывающую дух картину.
Наша группа, пройдя мимо стоек паспортного контроля, - для репатриантов он особый, - разместилась в просторном зале, заставленном мягкими креслами. Тут, наконец-то, можно было отдохнуть от тесноты, выпить чаю с пирожными, да и шум поглощался пространством зала. Есть абсолютно не хотелось, поэтому я устало растянулась в кресле, в ожидании дальнейших инструкций и событий.
По правой стороне зала тянулся ряд одинаковых дверей - кабинок для паспортного контроля и собеседования. Всех мужчин старше восемнадцати лет сразу же попросили занять очередь у самой дальней, а остальных начали вызывать в каком-то странном, одним вызывающим ясном, порядке. Понятно было только, что не по алфавиту, поскольку вторыми прошла семья Миши, а их фамилия вроде бы начиналась на «Я», да и моя очередь не заставила себя долго ждать.
Если честно, особенного волнения я уже не ощущала - слишком устала волноваться, устала лететь, устала ждать встречи с новой страной. И когда подошла моя очередь - вошла в кабинку абсолютно спокойно, уверенная, что через несколько минут, как и все, пойду получать свой багаж. Меня встретил приятный дядечка лет тридцати пяти. Лица уже, в общем-то не помню, встретив на улице, не узнаю. Помню только, что был он почти совершенно седой и в красном свитере. А ещё он был добрый.
Дядечка поздоровался, предложил мне присаживаться, наверное, даже представился, но я просто не расслышала. Он задал мне несколько вопросов, записывая ответы в какие-то бланки, спросил, куда я намерена отправиться из аэропорта, рассказал, что на выходе меня ждёт такси, которое абсолютно бесплатно отвезёт мою репатриантскую персону в любую точку Израиля, для чего мне будет выдана соответствующая бумажка. Потом он раскрыл паспорт, сверил мою личность с фотокарточкой и личными данными, и перешел к последней странице. И тут дядечка замер. А у меня замерла душа - как-то нехорошо он замер. Что-то шло не так. Не так, как положено, не так, как он привык. Он поднял взгляд на меня, потом снова вперил его в последнюю страницу моего красного, как его свитер, паспорта. Пауза затягивалась. Клерк всё больше мрачнел, переводил взгляд с меня на паспорт, снова и снова. И его молчание мне не нравилось. Ну, вот нисколечко.
Наконец он решился:
- М-м-м... Извините, пожалуйста, - говорил он с мягким акцентом, чуть растягивая гласные, - а где Ваша анкета?
- Анкета?
- Да, такой белый бланк, он обычно подшивается к последней странице.
Перед моим внутренним взором, как живой, возник белый листочек в мамином паспорте.
- Он в мамином паспорте. Но нам сказали, что он не имеет большого значения!
- Как же не имеет? Я без него Вас и в страну пустить не могу. Это очень важная бумага.
- Как же так? - мысленно я уже представила, как меня прямо отсюда возвращают на тот же самый самолёт и мне предстоит ещё семь часов полёта. О нет, только не это! Я, конечно, люблю летать, но такой вариант развития событий меня как-то не радовал.
Дядечка поднялся.
- Подождите несколько минут тут, пожалуйста, я попробую выяснить, что в этой ситуации можно сделать. - Он говорил негоромко, спокойно и очень вежливо, как бы пытаясь успокоить.
Все десять минут его отсутствия, я сидела как на иголках, представляя себе картины, одну живописнее другой. Вот папа, он ждёт меня где-то там, где встречают, волнуется, расспрашивает людей, выходящих в зал, а меня всё нет, и ниего не ясно. Потом представила, что назад меня пилоты везти не хотят, поэтому, как незаконно проникшую в страну, местные власти определяют меня в тюрьму до лучших времён, то бишь до маминого приезда, на целых две недели. От таких мыслей я паниковала всё больше и больше.
- Я даже не знаю, что Вам сказать, - в голосе клерка, после его возвращения, удивления, казалось, только прибавилось. - Говоря откровенно, у нас такого случая ещё не было. Наверное, придётся Вам подождать в зале, мы освободим остальных людей, а потом будем решать Вашу проблему.
Очень хотелось разреветься. Комок уже подполз к горлу и грозил вот-вот прорваться постыдными слезами в три ручья. Но мной овладело упрямство. Я вдруг решила, что реветь не буду! И не заревела. Насколько я помню, это была первая и единственная победа над собственными «слёзками на колёсиках».
- И сколько времени это займёт, как Вы думаете?
- Наверное, часа два.
- Ой, но папа же будет волноваться! - тревога за отца, пребывающего в неизвестности где-то там, в недрах этого красивого аэропорта, прорвалась наружу.
- А где Ваш папа? - в голосе клерка зазвучали странные нотки.
- Он тут, он меня встречать должен, Вы не могли бы его предупредить?
- Но почему Вы сразу не сказали, что Ваш отец здесь?! - Мне вдруг показалось, что этот добрый человек на грани истерики. - Подождите секунду, мы всё выясним.
Минут через десять всё было улажено. В паспорте появился штамп о въезде в страну Израиль, а меня проводили в зал с множеством конвейеров. По некоторым ползли чьи-то вещи. Я получила свой чемоданчик, погрузила его на тележку и отправилась на выход, помахав на прощание рукой Мише и его семье.
Взволнованный папаня начал расспрашивать меня о том, что случилось. Оказалось, его просто вызвали к справочному бюро и попросили подтвердить, что я - действительно его дочь. После чего отпустили, не потрудившись объяснить причины подобного интереса.
Мы вышли к стоянке такси, где какой-то дяденька распределял вновьприбывших по заранее забронированным такси, вручили ему мою справку, папа договорился, что его за отдельную плату довезут до Тель-Авива, и поехали. Перед тем, как выйти, отец вручил мне немного денег на первое время, телефонную карточку, и бумажку, на которой были написаны два телефонных номера - его, и тёти Розы, нашей соседки в Новосибирске. И велел позвонить ему завтра вечером.
Пошел дождик. Таксист сказал, что дождь в день приезда считается хорошей приметой. Значит, всё у меня тут будет хорошо. После полуторачасовой поездки по ночной дороге, такси въехало в тихий и сонный городишко. Оказалось, что таксист абсолютно не представляет, куда меня везти. После долгих и безуспешных попыток сориентироваться по указателям или выловить кого-то на улице в полвторого ночи, мы, наконец, выяснили дорогу, и, сделав ещё пару кружков по городу, добрались до цели.
Центр абсорбции встретил меня тишиной и полным безлюдьем. Таксист внёс мой чемодан в холл, освещенный лишь тремя автоматами - с кофе, сэндвичами и соками-водами. Полоска света пробивалась и из каморки охранника, в которой, к моему удивлению, никого не оказалось. Оставалось только ждать.
В темноте холл казался таинственным и загадочным, немного похожим на замок с привидениями. Наверное, такую шутку сыграли со мной моя усталость, растения в мраморных ящиках и широкая лестница, ведущая на второй этаж. Позже, при дневном свете, местечко оказалось вполне современным, довольно светлым и ничуть не таинственным.
Через некоторое время в здание вошел человек. Худой, темноволосый, в коричневой кожаной куртке и тёмных брюках. Я немного испугалась: обстановка замка с привидениями обязывала. Человек остановился у автомата с кофе, купил себе стаканчик и только тогда заметил меня.
- Ты новенькая?
- Да, только что приехала, а никого нет.
- Охранник, наверное, кофе где-то пьёт. - Лишь намного позже я узнала, что фраза «пьёт кофе» в Израиле частенько означает совсем не то, что она выражает буквально. И приглашение «выпить чашечку кофе», полученное девушкой от мужчины, или наоборот, означает, скорее всего, приглашение в постель. А тогда меня удивило лишь то, что охранник отсутствует на посту, в то время, как калитка открыта и войти может кто угодно. Мы поболтали ещё с час. Потом Давид, - так звали мужчину, - предложил отвести меня к своим знакомым девченкам. Я согласилась, не раздумывая, поскольку охранник так и не появился, а сил уже просто не было.
Девченки оказались понимающие и приютили несчастную путешественницу. Их жильё мне понравилось: уютное, обжитое, тёплое. Потом было блаженство: горячий душ, кровать и сон под тёплым одеялом. Мне пришлось пристроиться третьей на двух сдвинутых вместе кроватях, но в тесноте, да не в обиде. Позже я узнала, что здесь многие именно так обустраивают лежбища - ради экономии места. Рекорд впоследствии поставили мы с девчатами - стащили в большую из двух комнат все четыре кровати, а из маленькой сделали гардеробную и склад. Так было веселее.
Несмотря на усталость, заснула я только через три часа, чтобы через полчасика проснуться от петушиных воплей. Как оказалось, эфиопы, проживавшие в том же Центре, держали кур, которые и будили всё окрестное население своими воплями.
Одевшись, я первым делом отправилась искать начальство. На входе в центральное здание меня перехватил ещё не сменившийся ночной охранник. Он выдал мне ключи от комнаты, пакет с какими-то вещами, а потом записал, что принял меня в три часа ночи, а не в восемь утра. Если бы кто-нибудь провернул со мной такой фокус сейчас, я бы это так не оставила: после семичасового перелёта и поездки через пол страны простоять ещё полтора часа в тёмном холле... А если бы не появился сердобольный Давид? Но тогда я просто не знала, что можно с этим сделать.
Жильё представляло из себя двухкомнатную квартиру: кухня с небольшим балкончиком, туалет, душ, спальня, которая оказалась уже занята, и зал - большая комната, прямо в которую открывалась входная дверь. Именно в этом зале мне и предстояло поселиться. Моя комната разительно отличалась от той, в которой я ночевала: голые стены, две голые же кровати с параллоновыми матрасами, платяной шкаф и стол - вот и вся обстановка. Ни шторок, ни этажерок, ни, даже, обогревателя. В пакете я обнаружила довольно тонкий синтетический плед, единственную простынку, тарелку, стакан, небольшую кастрюльку и столовые приборы. Подушки мне тоже не дали, хотя в Сохнуте обещали, что на месте выдадут всё, что понадобится. Именно поэтому я не привезла с собой постельные принадлежности, хотя лимит веса и позволял.
Посетив администрацию, я выяснила, что начать учиться смогу, лишь получив удостоверение личности, оформить которое нужно будет в ближайшее же время. А пока мне предложили обустроиться и осмотреться.
Чем я и занялась. Познакомилась с соседками по квартире, которых у меня оказалось всего две вместо положенных трёх. Они вывезли меня в городок, объяснили, что центральная улица тут одна, остановка автобуса - вот она, не заблудишься.
- Главное - не забудь нажать на кнопку перед своей остановкой, иначе водитель просто проедет мимо, не останавливаясь. - И Вера с Наташей урулили по своим делам.
Почти целый день я бродила по той самой, центральной, улице, рассматривала витрины, заходила в магазинчики. Сразу было понятно, что я за границей: мощеные тротуары, дома на столбах, чистота, почти незнакомый язык - всё было по-другому, всё было не так, непривычно. Моих знаний иврита, который я целых два месяца учила в Центре израильской культуры, вполне хватало на то, чтобы спросить, сколько стоит понравившаяся вещь и даже понять, что мне отвечают. К вечеру, усталая, но довольная, вернулась в свою квартирку, перекусила, захватила телефонную карту и бумажку с номерами, и отправилась искать телефон-автомат - звонить отцу.
У телефона оказалась небольшая очередь, отстояв в которой и расспросив народ о правилах пользования карточкой и телефоном, я набрала папин номер, приготовившись услышать знакомый голос, рассказать о первом дне. Ага, не тут-то было. Правда, услышав в трубке незнакомый голос, к тому же изъяснявшийся на иврите, я сначала не сильно удивилась. Отец предупредил, что он только снимает комнату, поэтому к телефону его, возможно, надо будет позвать, поэтому я честно попросила пригласить Валентина. Незнакомый голос заявил мне, что такого здесь нет, и никогда не было. Оп-па! Приехали. И где же мой родитель? На своём куцем иврите я выяснила у собеседника, что это совсем даже и не папин адрес. Вот те на! И что теперь делать? С ощущением стремительно образующейся внутри пустоты, и нарастающим чувством паники я повесила трубку. Наверное, вид у меня был бледноватый, поскольку народ, стоявший в очереди, начал расспрашивать, что же случилось. Честно рассказав о нарисовавшейся проблеме, я почувствовала, что на этот раз слёз сдержать, скорее всего, не получится. Ребята начали меня утешать, предложили вне очереди попытаться позвонить ещё раз. Я так и поступила. Ответил всё тот же израильтянин. И опять никаких следов отца. Я таки немножко поревела, люди меня утешали, как могли. Час был поздний, в Новосибирск звонить я постеснялась - всё-таки телефон не дома, а у соседки, не очень удобно будить людей.
Спать я отправлялась в настроении препаршивейшем: одна, в чужой стране, языка которой почти не знаю, почти без денег и даже подушки нет. Через пару часов нарисовалась ещё одна проблема: оказалось, что в комнате ужасно холодно. Так я и дрожала до утра, а утром опять побежала к телефону. Снова попробовала набрать «папин» номер, но на этот раз в трубке звучали лишь гудки. Видимо, как всякий добропорядочный человек, мой вчерашний собеседник был на работе. Затем я позвонила тёте Розе, попросила позвать к телефону маму и принялась излагать ей свои проблемы. Примерно на третьей фразе я всё-таки сорвалась и разревелась: «если папа позвонит, скажи, пусть сам меня ищет, а ещё здесь холодно-о-о-о!»
Попытавшись найти кого-нибудь из администрации, я узнала, что сегодня выходной и никого нет, охранник мне помочь ничем не смог или не захотел, он даже сдела вид, что совсем не понимает мой иврит, хотя, в общем и целом, народ меня вполне понимал. А после этого, немного успокоившись, опять поехала в Хадеру - развеяться. Вечером я снова попыталась позвонить по оставленному отцом телефону, ещё чуть-чуть поговорила на иврите, и побрела домой. Если быть совсем честной, мне страшно не хотелось подниматься в пустую, холодную комнату. Поэтому, когда меня окликнули с одной из скамеек, стоящих вдоль мощеной дорожки, я почти с радостью отправилась на голос.
На скамейке сидели две девушки, одна худенькая, с пышной гривой прямых рыжих волос, а вторая полноватая и чёрненькая.
- Привет! Присаживайся. Ты новенькая? - спросила рыжая.
- Ага, позавчера ночью приехала.
- А почему такая грустная?
- А я потерялась. - Хотелось поболтать с девченками подольше, поэтому я рассказала свою историю. Через несколько минут подошли ещё ребята, стало весело и уютно, а потом мы всей компанией отправились к девченкам домой - там образовалась стихийная вечеринка, поводом для которой послужил день рождения мамы одного из ребят. Там же оказались двое почти одинаковых ребят - Сашка и Антошка: оба высокие, худющие, в очках. Я их даже путала одно время. Тогда я и не предполагала, что через несколько лет Антошка станет сначала моим парнем, а потом мужем и папой лучшего в мире ребёнка.
А на следующее утро меня вызвала к себе в кабинет директриса Центра абсорбции и вручила телефонную трубку:
- Надюша!
- Папа, папочка, ты меня нашел! Ура! - оказалось, что, не дождавшись моего звонка на следующий день, родитель забеспокоился, начал разыскивать данные Центра в Хадере, но на выходных не смог до него дозвониться, и пришлось ему ждать воскресенья. Заодно мы выяснили, что, давая мне свой телефон, он ошибся всего лишь в одной цифре - написал в конце вместо шестерки единицу.
На следующий день мы отправились в Тель-Авив, в Министерство внутренних дел, откуда нас и завернули. Выяснилось, что и здесь ничего нельзя оформить без той самой беленькой бумажки, которая «не играет большой роли». Ну что ж, зато погуляли по городу, побывали на площади Царей Израиля, отдав дань памяти Ицхаку Рабину, погибшему на том самом месте почти месяц назад. И купили-таки мне подушку.
А потом была неделя безделья, поскольку к учебе без документов меня сначала не хотели допускать. И я с утра кидала в рюкзак пару бутербродов и отправлялась бродить по городку. Наверное, это была самая беззаботная неделя моей жизни здесь. В конце-концов директрисе надоело наблюдать моё бездельничанье, и она авансом определила меня в подходящий класс.
Шестого декабря я отправилась в свою первую экскурсию: потанцевала бедуинские танцы в бедуинском палаточном лагере, побродила по музею самого знаменитого военного подразделения Израиля -- "Голани", побывала на границе с Ливаном и даже покаталась на коньках в знаменитом Канадском центре. Потом долго иронизировала над тем, что, прожив всю жизнь на Дальнем Востоке и в Сибири, на коньки встала впервые только в Израиле.
А седьмого приехали мама с Валеркой и привезли мне тёплое одеяло и постельное бельё: оказалось, что мама на следующий же день после моего панического звонка, бессильная помочь любимой доченьке чем-то ещё, побежала покупать одеяло и ткань на пододеяльники.
Жизнь постепенно стала входить в нормальное русло: оформили все документы, привели в порядок снятую квартиру, брат поступил в школу, мама пошла на курсы иврита.
Потом было много всякого: и проблемы, и ссоры с родителями, и поиски работы. И я рада, что первые, самые тяжелые для репатрианта, месяцы провела в относительно оранжерейных условиях Центра абсорбции. Я нашла себе там подруг, с которыми дружу до сих пор: Маришка и Эля, «подобравшие» грустную, потерявшуюся меня, бредущую по дорожке, и Лена, в тот день вернувшаяся из поездки домой, - через пару месяцев я окончательно переселилась к ним в квартиру, так и не найдя общего языка со своими прежними соседками. Выяснилось, что даже наши родители живут в одном городе. Я встретила там свою судьбу в лице Антошки и прошла подготовку к поступлению в университет: помните скандальную мамашку и программу РОМ? Так вот, оказалось, что я попала именно на эту программу, не прилагая абсолютно никаких усилий!
Вот такая история одной репатриации. В израиле нас миллион двести тысяч и миллион двести тысяч разных историй. Есть весёлые и грустные, но нет двух одинаковых, как нет двух одинаковых людей.
Об Израиле я всегда знала мало, примерно то же самое, что среднестатистический советский школьник, каждое утро слушавший «Политинформацию» перед первым уроком и иногда её готовящий. Ну, может быть, ещё то, что папина мама на самом деле вовсе никакая не русская, как она всем говорила, а вовсе даже и еврейка, очень хорошо спрятавшая свой паспорт с предательской записью в графе «Национальность». Она спрятала его настолько хорошо, что когда папе настало время исполнить свой последний сыновний долг, родители документ с трудом нашли. Бабушка, обладавшая исконно еврейским отчеством Наумовна и настолько же исконно-еврейским профилем, от папиных предложений эмигрировать в Израиль категорически отказывалась: «Вот помру - можешь ехать куда угодно».
Бабушка упокоилась в вечной мерзлоте Дальнего Востока, а спустя несколько месяцев папа, со словами «Устроюсь - вызову вас», отбыл в направлении Земли Обетованной. Не уверена, что под словом «устроюсь» мы с папой понимаем одно и то же, поскольку его усилия в обустройстве собственной жизни заключались в растрачивании сначала денег, привезённых с собой, а потом и тех, что были выданы ему министерством абсорбции. Но в этом мы разобрались гораздо позже, а пока, через год после папочкиного отъезда, повинуясь его кличу «Продавайте всё и приезжайте!» мы, твёрдо веря в то, что папа «устроился», занялись предотъездными хлопотами. К маю девяносто пятого имущество, включая квартиру, было благополучно распродано, для Джерри найдены новые хозяева, которые должны были забрать её накануне нашего отъезда, билеты куплены, моя учёба в институте давно заброшена и позабыта.
И вот тут-то начались мелкие неувязки. Ни мне, ни Валерке, не глянулись новые Собакины хозяева. Пришла вполне себе приятная женщина с воспитанным пацаном, к Джеркиному ошейнику пристегнули поводок, мы с ней попрощались и вышли на балкон - проводить взглядом хотя бы до выхода со двора. Мы стояли там как памятники самим себе, а по щекам, что у меня, что у двенадцатилетнего братца, слёзы катились Ниагарскими водопадами. Видимо, зрелище было душераздирающее, поскольку мама пулей вылетела с балкона и из квартиры, догнала уводящих нашу Джерри людей и, извинившись, забрала собаку. Пришлось срочно доплачивать за провоз тридцати девяти килограмм живого веса, обдумывать стратегию перевозки собаки в самолёте с Дальнего Востока в Сибирь и волноваться по поводу её поведения в дороге.
К нашему большому удивлению перелёт прошел вполне спокойно. Неприятности начались по прибытии в Новосибирск. Обнаружилось, что оформление документов на выезд на постоянное жительство в Израиль - вещь довольно трудоёмкая и муторная. На преодоление всех трудностей у нас ушло полгода и почти все деньги, вырученные за имущество, нажитое годами жизни на Дальнем Востоке. Наконец, когда выстраданные документы оказались у нас на руках, ребром встал вопрос собакоустройства. Везти с собой? Но, в отличие от местных рейсов, на заграничном нас с собакой в салон пускать никто не собирался. То есть для неё надо было заказывать специальную клетку, которая поедет в жутко холодном багажном отделении. Да и доплачивать надо было уже не за тридцать девять собакиных килограмм, а за те же килограммы, плюс тяжеленная деревянная клетка. Да ещё и прививок кучу сделать, и адаптационным периодом после прививок нас кто-то напугал, а на него времени уж точно не оставалось. Взяли мы собаку и поехали к маминой сестре в Алтайский край. Ни на что особенно не надеясь. Но за две недели Джерри настолько всем полюбилась, что вопрос о её там оставлении подняли уже сами родственники. И уезжали мы грустные, но не с тоской на сердце. Потом стало ясно, что держать собаку здесь гораздо сложнее, гулять с ней практически негде, а там, в деревне, она почиталась, как особа царских кровей, охранные функции несла исключительно по желанию, которое возникало довольно редко, построила всех под свой характерец, и вообще - жила в своё удовольствие.
Благополучное разрешение собачьего вопроса как бы подстегнуло и все остальные дела - они решились в кратчайшие сроки. Консул дал нам разрешение на выезд, подшил к маминому паспорту маленький белый листочек - заявление о том, что мы уголовного прошлого не имеем и преступлений против еврейского народа не совершали. Контейнер с вещами был опечатан и отправлен. Всё было готово к отбытию на «историческую родину».
Двадцать третьего ноября в Израиль вылетал первый самолёт прямого рейса Новосибирск - Тель-Авив, но, оказалось, что на него остался всего один билет. Решено было отправить меня этим рейсом: папе требовалась помощь в обустройстве жилья, которое он собирался снять к нашему приезду. Однако до съёма жилья мне надо было где-то жить. Родитель, на тот момент, снимал в самом неблагополучном районе большого Тель-Авива крохотную комнатушку на паях с братом. Селить меня в комнату к двум взрослым мужикам никому и в голову не пришло бы, поэтому мы с мамой направились за советом в Еврейское Агентство - Сохнут. Там как раз какая-то мамашка скандалила из-за того, что её чадушку не дают направления на какую-то программу РОМ, мотивируя отказ тем, что таковые направления выдаются только на месте, то есть в Израиле, в отделениях Министерства абсорбции. У нас особенных претензий к месту моего пребывания и обучения не было, важен был лишь факт самого пребывания, по крайней мере, до прибытия мамы и брата, каковое должно было состояться двумя неделями позже. Посему мне быстренько нашлось место, документы оформила секретарь прямо там же. Заодно я спросила, имеет ли значение тот факт, что беленькая бумажка пришпилена к маминому паспорту, а вовсе не к моему, мало ли какая мелочь может сыграть роль. Секретарь заверила нас, что именно эта бумажка большой роли не играет.
События развивались всё стремительнее, день отъезда неминуемо приближался. По сравнению с неспешной жизнью в последние полгода, когда мы наносили степенные визиты родственникам и старым маминым знакомым, а раз в неделю посещали Центр израильской культуры, казалось, что я попала в водоворот и он вот-вот затянет меня в неизведанные морские глубины.
В Новосибирске было уже очень холодно, даже какой-то снежок кое-где лежал. Мы же не думали, что засидимся в Сибири до холодов, поэтому от зимних вещей давно избавились, что-то продали, что-то презентовали родичам. Пришлось в срочном порядке собирать по родственникам остатки роскоши. В результате я рассекала в собственной норковой «кубанке», джинсах, недавно купленных высоких кроссовках и папином пуховике (который, если честно, давно мечтала поносить, но как-то по статусу не полагалось). Нас предупредили, что в Израиле «морозов», максимум, на джинсовую куртку, посему мы отправили все тёплые одеяла морем, а с верхней одеждой провернули «финт ушами»: я доехала до аэропорта в зимнем обмундировании, а перед регистрацией сдала лишнюю амуницию маме. В неведомую страну я отбывала в джинсовой курточке, снабженная новеньким коричневым-в-стильный-узорчик чемоданом, весом в одиннадцать килограмм, и небольшой сумкой ручной клади, содержащей единственную книжку «на почитать». В итоге жутко замёрзла в накопителе, но, в целом, всё прошло весьма неплохо.
Полёт запомнился мне как один сплошной шумный кошмар. Оказалось, что «последний билет», проданный мне, - понятие весьма условное. На самом деле пассажиров набралось как раз на половину мест, поэтому, не мудрствуя лукаво, всех поместили в хвостовой салон, а носовой стоял тихий, тёмный и пустой. В хвостовом же творилось нечто невообразимое: среди пассажиров оказалось неожиданно много детей, которые все семь часов полёта бегали-кричали-плакали-орали-играли-бесились, а взрослые, взволнованные переменами в судьбе, делились слухами и сплетнями о жизни «там». В общем, салон непрерывно гудел, как встревоженный улей. Долгий перелёт скрасило мне лишь общение с парнишкой лет шестнадцати, по имени Миша, ехавшим с мамой и сестренкой на ПМЖ в Хайфу, где обитали их родственники. Лицо его давно стёрлось из памяти, но отлично помню, что мы проболтали часа четыре из семи, а я за это время сплела парнишке фенечку из «абсолютно случайно» оказавшегося в ручной клади бисера.
Через несколько лет, возвращаясь из поездки к родственникам в Новосибирск, увидела я группу новых репатриантов. И поняла, что вот так же выглядели и мы все: немного испуганно, очень взволнованно и как-то сиротливо, ибо одну страну оставляли навсегда и не знали ещё, как примет та, другая, про которую много слышали и хорошего, но больше - плохого.
А пока наш самолёт сделал большой круг над ночным Тель-Авивом, и мне в душу навсегда запал самоцветный ковёр ярких огней огромного города. Говорят, что прибытие многих рейсов, везущих новых репатриантов, выпадает на ночь, чтобы можно было показать «новеньким» эту захватывающую дух картину.
Наша группа, пройдя мимо стоек паспортного контроля, - для репатриантов он особый, - разместилась в просторном зале, заставленном мягкими креслами. Тут, наконец-то, можно было отдохнуть от тесноты, выпить чаю с пирожными, да и шум поглощался пространством зала. Есть абсолютно не хотелось, поэтому я устало растянулась в кресле, в ожидании дальнейших инструкций и событий.
По правой стороне зала тянулся ряд одинаковых дверей - кабинок для паспортного контроля и собеседования. Всех мужчин старше восемнадцати лет сразу же попросили занять очередь у самой дальней, а остальных начали вызывать в каком-то странном, одним вызывающим ясном, порядке. Понятно было только, что не по алфавиту, поскольку вторыми прошла семья Миши, а их фамилия вроде бы начиналась на «Я», да и моя очередь не заставила себя долго ждать.
Если честно, особенного волнения я уже не ощущала - слишком устала волноваться, устала лететь, устала ждать встречи с новой страной. И когда подошла моя очередь - вошла в кабинку абсолютно спокойно, уверенная, что через несколько минут, как и все, пойду получать свой багаж. Меня встретил приятный дядечка лет тридцати пяти. Лица уже, в общем-то не помню, встретив на улице, не узнаю. Помню только, что был он почти совершенно седой и в красном свитере. А ещё он был добрый.
Дядечка поздоровался, предложил мне присаживаться, наверное, даже представился, но я просто не расслышала. Он задал мне несколько вопросов, записывая ответы в какие-то бланки, спросил, куда я намерена отправиться из аэропорта, рассказал, что на выходе меня ждёт такси, которое абсолютно бесплатно отвезёт мою репатриантскую персону в любую точку Израиля, для чего мне будет выдана соответствующая бумажка. Потом он раскрыл паспорт, сверил мою личность с фотокарточкой и личными данными, и перешел к последней странице. И тут дядечка замер. А у меня замерла душа - как-то нехорошо он замер. Что-то шло не так. Не так, как положено, не так, как он привык. Он поднял взгляд на меня, потом снова вперил его в последнюю страницу моего красного, как его свитер, паспорта. Пауза затягивалась. Клерк всё больше мрачнел, переводил взгляд с меня на паспорт, снова и снова. И его молчание мне не нравилось. Ну, вот нисколечко.
Наконец он решился:
- М-м-м... Извините, пожалуйста, - говорил он с мягким акцентом, чуть растягивая гласные, - а где Ваша анкета?
- Анкета?
- Да, такой белый бланк, он обычно подшивается к последней странице.
Перед моим внутренним взором, как живой, возник белый листочек в мамином паспорте.
- Он в мамином паспорте. Но нам сказали, что он не имеет большого значения!
- Как же не имеет? Я без него Вас и в страну пустить не могу. Это очень важная бумага.
- Как же так? - мысленно я уже представила, как меня прямо отсюда возвращают на тот же самый самолёт и мне предстоит ещё семь часов полёта. О нет, только не это! Я, конечно, люблю летать, но такой вариант развития событий меня как-то не радовал.
Дядечка поднялся.
- Подождите несколько минут тут, пожалуйста, я попробую выяснить, что в этой ситуации можно сделать. - Он говорил негоромко, спокойно и очень вежливо, как бы пытаясь успокоить.
Все десять минут его отсутствия, я сидела как на иголках, представляя себе картины, одну живописнее другой. Вот папа, он ждёт меня где-то там, где встречают, волнуется, расспрашивает людей, выходящих в зал, а меня всё нет, и ниего не ясно. Потом представила, что назад меня пилоты везти не хотят, поэтому, как незаконно проникшую в страну, местные власти определяют меня в тюрьму до лучших времён, то бишь до маминого приезда, на целых две недели. От таких мыслей я паниковала всё больше и больше.
- Я даже не знаю, что Вам сказать, - в голосе клерка, после его возвращения, удивления, казалось, только прибавилось. - Говоря откровенно, у нас такого случая ещё не было. Наверное, придётся Вам подождать в зале, мы освободим остальных людей, а потом будем решать Вашу проблему.
Очень хотелось разреветься. Комок уже подполз к горлу и грозил вот-вот прорваться постыдными слезами в три ручья. Но мной овладело упрямство. Я вдруг решила, что реветь не буду! И не заревела. Насколько я помню, это была первая и единственная победа над собственными «слёзками на колёсиках».
- И сколько времени это займёт, как Вы думаете?
- Наверное, часа два.
- Ой, но папа же будет волноваться! - тревога за отца, пребывающего в неизвестности где-то там, в недрах этого красивого аэропорта, прорвалась наружу.
- А где Ваш папа? - в голосе клерка зазвучали странные нотки.
- Он тут, он меня встречать должен, Вы не могли бы его предупредить?
- Но почему Вы сразу не сказали, что Ваш отец здесь?! - Мне вдруг показалось, что этот добрый человек на грани истерики. - Подождите секунду, мы всё выясним.
Минут через десять всё было улажено. В паспорте появился штамп о въезде в страну Израиль, а меня проводили в зал с множеством конвейеров. По некоторым ползли чьи-то вещи. Я получила свой чемоданчик, погрузила его на тележку и отправилась на выход, помахав на прощание рукой Мише и его семье.
Взволнованный папаня начал расспрашивать меня о том, что случилось. Оказалось, его просто вызвали к справочному бюро и попросили подтвердить, что я - действительно его дочь. После чего отпустили, не потрудившись объяснить причины подобного интереса.
Мы вышли к стоянке такси, где какой-то дяденька распределял вновьприбывших по заранее забронированным такси, вручили ему мою справку, папа договорился, что его за отдельную плату довезут до Тель-Авива, и поехали. Перед тем, как выйти, отец вручил мне немного денег на первое время, телефонную карточку, и бумажку, на которой были написаны два телефонных номера - его, и тёти Розы, нашей соседки в Новосибирске. И велел позвонить ему завтра вечером.
Пошел дождик. Таксист сказал, что дождь в день приезда считается хорошей приметой. Значит, всё у меня тут будет хорошо. После полуторачасовой поездки по ночной дороге, такси въехало в тихий и сонный городишко. Оказалось, что таксист абсолютно не представляет, куда меня везти. После долгих и безуспешных попыток сориентироваться по указателям или выловить кого-то на улице в полвторого ночи, мы, наконец, выяснили дорогу, и, сделав ещё пару кружков по городу, добрались до цели.
Центр абсорбции встретил меня тишиной и полным безлюдьем. Таксист внёс мой чемодан в холл, освещенный лишь тремя автоматами - с кофе, сэндвичами и соками-водами. Полоска света пробивалась и из каморки охранника, в которой, к моему удивлению, никого не оказалось. Оставалось только ждать.
В темноте холл казался таинственным и загадочным, немного похожим на замок с привидениями. Наверное, такую шутку сыграли со мной моя усталость, растения в мраморных ящиках и широкая лестница, ведущая на второй этаж. Позже, при дневном свете, местечко оказалось вполне современным, довольно светлым и ничуть не таинственным.
Через некоторое время в здание вошел человек. Худой, темноволосый, в коричневой кожаной куртке и тёмных брюках. Я немного испугалась: обстановка замка с привидениями обязывала. Человек остановился у автомата с кофе, купил себе стаканчик и только тогда заметил меня.
- Ты новенькая?
- Да, только что приехала, а никого нет.
- Охранник, наверное, кофе где-то пьёт. - Лишь намного позже я узнала, что фраза «пьёт кофе» в Израиле частенько означает совсем не то, что она выражает буквально. И приглашение «выпить чашечку кофе», полученное девушкой от мужчины, или наоборот, означает, скорее всего, приглашение в постель. А тогда меня удивило лишь то, что охранник отсутствует на посту, в то время, как калитка открыта и войти может кто угодно. Мы поболтали ещё с час. Потом Давид, - так звали мужчину, - предложил отвести меня к своим знакомым девченкам. Я согласилась, не раздумывая, поскольку охранник так и не появился, а сил уже просто не было.
Девченки оказались понимающие и приютили несчастную путешественницу. Их жильё мне понравилось: уютное, обжитое, тёплое. Потом было блаженство: горячий душ, кровать и сон под тёплым одеялом. Мне пришлось пристроиться третьей на двух сдвинутых вместе кроватях, но в тесноте, да не в обиде. Позже я узнала, что здесь многие именно так обустраивают лежбища - ради экономии места. Рекорд впоследствии поставили мы с девчатами - стащили в большую из двух комнат все четыре кровати, а из маленькой сделали гардеробную и склад. Так было веселее.
Несмотря на усталость, заснула я только через три часа, чтобы через полчасика проснуться от петушиных воплей. Как оказалось, эфиопы, проживавшие в том же Центре, держали кур, которые и будили всё окрестное население своими воплями.
Одевшись, я первым делом отправилась искать начальство. На входе в центральное здание меня перехватил ещё не сменившийся ночной охранник. Он выдал мне ключи от комнаты, пакет с какими-то вещами, а потом записал, что принял меня в три часа ночи, а не в восемь утра. Если бы кто-нибудь провернул со мной такой фокус сейчас, я бы это так не оставила: после семичасового перелёта и поездки через пол страны простоять ещё полтора часа в тёмном холле... А если бы не появился сердобольный Давид? Но тогда я просто не знала, что можно с этим сделать.
Жильё представляло из себя двухкомнатную квартиру: кухня с небольшим балкончиком, туалет, душ, спальня, которая оказалась уже занята, и зал - большая комната, прямо в которую открывалась входная дверь. Именно в этом зале мне и предстояло поселиться. Моя комната разительно отличалась от той, в которой я ночевала: голые стены, две голые же кровати с параллоновыми матрасами, платяной шкаф и стол - вот и вся обстановка. Ни шторок, ни этажерок, ни, даже, обогревателя. В пакете я обнаружила довольно тонкий синтетический плед, единственную простынку, тарелку, стакан, небольшую кастрюльку и столовые приборы. Подушки мне тоже не дали, хотя в Сохнуте обещали, что на месте выдадут всё, что понадобится. Именно поэтому я не привезла с собой постельные принадлежности, хотя лимит веса и позволял.
Посетив администрацию, я выяснила, что начать учиться смогу, лишь получив удостоверение личности, оформить которое нужно будет в ближайшее же время. А пока мне предложили обустроиться и осмотреться.
Чем я и занялась. Познакомилась с соседками по квартире, которых у меня оказалось всего две вместо положенных трёх. Они вывезли меня в городок, объяснили, что центральная улица тут одна, остановка автобуса - вот она, не заблудишься.
- Главное - не забудь нажать на кнопку перед своей остановкой, иначе водитель просто проедет мимо, не останавливаясь. - И Вера с Наташей урулили по своим делам.
Почти целый день я бродила по той самой, центральной, улице, рассматривала витрины, заходила в магазинчики. Сразу было понятно, что я за границей: мощеные тротуары, дома на столбах, чистота, почти незнакомый язык - всё было по-другому, всё было не так, непривычно. Моих знаний иврита, который я целых два месяца учила в Центре израильской культуры, вполне хватало на то, чтобы спросить, сколько стоит понравившаяся вещь и даже понять, что мне отвечают. К вечеру, усталая, но довольная, вернулась в свою квартирку, перекусила, захватила телефонную карту и бумажку с номерами, и отправилась искать телефон-автомат - звонить отцу.
У телефона оказалась небольшая очередь, отстояв в которой и расспросив народ о правилах пользования карточкой и телефоном, я набрала папин номер, приготовившись услышать знакомый голос, рассказать о первом дне. Ага, не тут-то было. Правда, услышав в трубке незнакомый голос, к тому же изъяснявшийся на иврите, я сначала не сильно удивилась. Отец предупредил, что он только снимает комнату, поэтому к телефону его, возможно, надо будет позвать, поэтому я честно попросила пригласить Валентина. Незнакомый голос заявил мне, что такого здесь нет, и никогда не было. Оп-па! Приехали. И где же мой родитель? На своём куцем иврите я выяснила у собеседника, что это совсем даже и не папин адрес. Вот те на! И что теперь делать? С ощущением стремительно образующейся внутри пустоты, и нарастающим чувством паники я повесила трубку. Наверное, вид у меня был бледноватый, поскольку народ, стоявший в очереди, начал расспрашивать, что же случилось. Честно рассказав о нарисовавшейся проблеме, я почувствовала, что на этот раз слёз сдержать, скорее всего, не получится. Ребята начали меня утешать, предложили вне очереди попытаться позвонить ещё раз. Я так и поступила. Ответил всё тот же израильтянин. И опять никаких следов отца. Я таки немножко поревела, люди меня утешали, как могли. Час был поздний, в Новосибирск звонить я постеснялась - всё-таки телефон не дома, а у соседки, не очень удобно будить людей.
Спать я отправлялась в настроении препаршивейшем: одна, в чужой стране, языка которой почти не знаю, почти без денег и даже подушки нет. Через пару часов нарисовалась ещё одна проблема: оказалось, что в комнате ужасно холодно. Так я и дрожала до утра, а утром опять побежала к телефону. Снова попробовала набрать «папин» номер, но на этот раз в трубке звучали лишь гудки. Видимо, как всякий добропорядочный человек, мой вчерашний собеседник был на работе. Затем я позвонила тёте Розе, попросила позвать к телефону маму и принялась излагать ей свои проблемы. Примерно на третьей фразе я всё-таки сорвалась и разревелась: «если папа позвонит, скажи, пусть сам меня ищет, а ещё здесь холодно-о-о-о!»
Попытавшись найти кого-нибудь из администрации, я узнала, что сегодня выходной и никого нет, охранник мне помочь ничем не смог или не захотел, он даже сдела вид, что совсем не понимает мой иврит, хотя, в общем и целом, народ меня вполне понимал. А после этого, немного успокоившись, опять поехала в Хадеру - развеяться. Вечером я снова попыталась позвонить по оставленному отцом телефону, ещё чуть-чуть поговорила на иврите, и побрела домой. Если быть совсем честной, мне страшно не хотелось подниматься в пустую, холодную комнату. Поэтому, когда меня окликнули с одной из скамеек, стоящих вдоль мощеной дорожки, я почти с радостью отправилась на голос.
На скамейке сидели две девушки, одна худенькая, с пышной гривой прямых рыжих волос, а вторая полноватая и чёрненькая.
- Привет! Присаживайся. Ты новенькая? - спросила рыжая.
- Ага, позавчера ночью приехала.
- А почему такая грустная?
- А я потерялась. - Хотелось поболтать с девченками подольше, поэтому я рассказала свою историю. Через несколько минут подошли ещё ребята, стало весело и уютно, а потом мы всей компанией отправились к девченкам домой - там образовалась стихийная вечеринка, поводом для которой послужил день рождения мамы одного из ребят. Там же оказались двое почти одинаковых ребят - Сашка и Антошка: оба высокие, худющие, в очках. Я их даже путала одно время. Тогда я и не предполагала, что через несколько лет Антошка станет сначала моим парнем, а потом мужем и папой лучшего в мире ребёнка.
А на следующее утро меня вызвала к себе в кабинет директриса Центра абсорбции и вручила телефонную трубку:
- Надюша!
- Папа, папочка, ты меня нашел! Ура! - оказалось, что, не дождавшись моего звонка на следующий день, родитель забеспокоился, начал разыскивать данные Центра в Хадере, но на выходных не смог до него дозвониться, и пришлось ему ждать воскресенья. Заодно мы выяснили, что, давая мне свой телефон, он ошибся всего лишь в одной цифре - написал в конце вместо шестерки единицу.
На следующий день мы отправились в Тель-Авив, в Министерство внутренних дел, откуда нас и завернули. Выяснилось, что и здесь ничего нельзя оформить без той самой беленькой бумажки, которая «не играет большой роли». Ну что ж, зато погуляли по городу, побывали на площади Царей Израиля, отдав дань памяти Ицхаку Рабину, погибшему на том самом месте почти месяц назад. И купили-таки мне подушку.
А потом была неделя безделья, поскольку к учебе без документов меня сначала не хотели допускать. И я с утра кидала в рюкзак пару бутербродов и отправлялась бродить по городку. Наверное, это была самая беззаботная неделя моей жизни здесь. В конце-концов директрисе надоело наблюдать моё бездельничанье, и она авансом определила меня в подходящий класс.
Шестого декабря я отправилась в свою первую экскурсию: потанцевала бедуинские танцы в бедуинском палаточном лагере, побродила по музею самого знаменитого военного подразделения Израиля -- "Голани", побывала на границе с Ливаном и даже покаталась на коньках в знаменитом Канадском центре. Потом долго иронизировала над тем, что, прожив всю жизнь на Дальнем Востоке и в Сибири, на коньки встала впервые только в Израиле.
А седьмого приехали мама с Валеркой и привезли мне тёплое одеяло и постельное бельё: оказалось, что мама на следующий же день после моего панического звонка, бессильная помочь любимой доченьке чем-то ещё, побежала покупать одеяло и ткань на пододеяльники.
Жизнь постепенно стала входить в нормальное русло: оформили все документы, привели в порядок снятую квартиру, брат поступил в школу, мама пошла на курсы иврита.
Потом было много всякого: и проблемы, и ссоры с родителями, и поиски работы. И я рада, что первые, самые тяжелые для репатрианта, месяцы провела в относительно оранжерейных условиях Центра абсорбции. Я нашла себе там подруг, с которыми дружу до сих пор: Маришка и Эля, «подобравшие» грустную, потерявшуюся меня, бредущую по дорожке, и Лена, в тот день вернувшаяся из поездки домой, - через пару месяцев я окончательно переселилась к ним в квартиру, так и не найдя общего языка со своими прежними соседками. Выяснилось, что даже наши родители живут в одном городе. Я встретила там свою судьбу в лице Антошки и прошла подготовку к поступлению в университет: помните скандальную мамашку и программу РОМ? Так вот, оказалось, что я попала именно на эту программу, не прилагая абсолютно никаких усилий!
Вот такая история одной репатриации. В израиле нас миллион двести тысяч и миллион двести тысяч разных историй. Есть весёлые и грустные, но нет двух одинаковых, как нет двух одинаковых людей.