Две войны. Марк Рафалов
Ещё о ветеранах ВОВ, в т.ч. другие ветераны проекта
Марк Михайлович Рафалов
Две войны: ветераны о ВОВ и национализме
74 года назад народ многомилионной страны встал на защиту своей Родины. Плечом к плечу сражались воины-освободители против фашизма: украинцы и русские, грузины и татары, чеченцы и евреи. У ветеранов разных национальностей - разная история борьбы, но одна на всех победа. Герои нашего проекта рассказывают не только о своём военном опыте, но и отвечают на вопрос «есть ли на фронте национализм». ©По теме: Бескомпромиссный Рафалов
Роальд Романов
Марк Михайлович Рафалов:
90 лет, еврей. Гвардии капитан морской пехоты. Награды:
- Орден Отечественной войны I степени,
- Орден Отечественной войны II степени,
- Орден Красной Звезды,
- Медаль «За боевые заслуги»,
- Медаль «За оборону Москвы» и др.
Родился: Харьков. Призван: в Москве. Воевал: Марийская АССР (обучение); Пустошка (Северо-Западный фронт); Псков; Осташков (госпиталь); Челябинск (училище). Демобилизировался: в Забайкалье, 1947г.Марк Михайлович: - Родился в 1924 в Харькове. Отец - стопроцентный еврей, мама - русская дворянка. Вот такая у меня помесь была. Когда мне было два года, мы уехали в Париж - отец был там торгпредом пять лет. У моей сестры в семейном альбоме есть подпись: «Марк и осел в Париже». С 30-го года семья жила в Москве.
26 июня 1938 отец пошел на работу, к нему подошли два мужичка в погонах, посадили в машину и увезли на Лубянку. Его избивали там. В августе он маме записочку передал: «Вера, не присылай мне жесткую пищу, у меня уже нет зубов». Им надо было добиться признания, что отец был троцкистом. Он подписал этот протокол через сорок дней, но ни одного человека из своих товарищей не заложил: называл фамилии только тех, кто был расстрелян или срок уже получил. Потом в ЗАГСе мне выдали свидетельство о смерти, где написано, что он умер в Москве от болезни сердца.
Харьков. Марк рафалов с семьей. 1926 г.
Недавно в какой-то газете сообщалось, что примерно 52 % россиян сегодня, в 2015 году, поощряют Сталина и политику Сталина. Я со своими однополчанами старался не затрагивать тему Сталина, потому что они сразу говорили - «просто так не сажали». Нам с мамой говорили, что нам еще повезло, потому что дали восемь лет с правом переписки - на самом деле отец не в Москве погиб, а уже под Магаданом в лагерях, 7 марта 1944 года. Строили такой режим - оттуда люди вообще не возвращались. За цитату из Троцкого. Есть паническое письмо от отца в 42-м году, что он ничего не помнит, забыл все адреса - соседям нашим пишет. А у нас была четырехкомнатная квартира в самом центре Москвы, между Петровкой и Столешниковым, так вот, спустя примерно неделю явился мальчик в погонах и маме предъявил распоряжение очистить за 24 часа квартиру. Взамен давали какую-то комнату - 13 метров. У мамы остались какие-то связи, она позвонила, и нас поселили в коммуналку на угол Столешникова и Петровки: огромная комната, метров 25. А нашу квартиру присмотрел генерал НКВД. Управляющий домом к маме с симпатией относился, потому что мама была стенографисткой и машинисткой высшего класса, свободно владела французским языком и помогала в домоуправлении всякие бумажки печатать. Так вот он рассказал, что чтобы освободить эту большую комнату, НКВДшники посадили своего майора, нас вселили, а ту генералу отдали.
Ну, как жили? «Об работать не может быть и речи», как говорят в Одессе. Маму никуда не брали, потому что она «жена врага народа». Мне тогда было тринадцать лет, а сестре Юле - восемь. Напротив ЦУМа была закусочная, и мама договорилась, что будет там печатать меню на папиросной бумаге каждый день, а ей за это (в штат не могли принять - наказали бы) давали в судках какие-то флотские щи, котлеты паровые, компот. Это спасло нам жизнь, карточки нам не давали (в 41-м году ввели карточную систему).
Когда высылки начались, домоуправ не вписал маму в списки неблагонадежных, и нас не тронули, а мама была уже готова поехать - другие жены были в лагерях в Средней Азии. А потом, извините за такой оборот, на наше счастье началась война, и мама стала матерью сына-фронтовика: ее приняли на работу в школу. 16 октября 41 года была паника, немцы стояли недалеко от Москвы, и всем учреждениям поступило указание сжечь свои архивы - изо всех окон пепел летел. Мама совершила своеобразный подвиг: подумала, что люди приедут из эвакуации и не найдут свои документы, завернула в газету трудовые и дипломы и принесла домой. В конце войны мама вернула людям их документы - они такие счастливые были.
Как я узнал, что война началась? На стенках висели такие тарелки картонные, репродукторы - 22 июня я был дома с мамой. В коротком сообщении Молотов сказал, что немцы вероломно вторглись и так далее. А на самом деле не вероломно - все Сталин знал, получал сообщения от разведчиков.
Шату, Франция, 1928 г.
Но мы понимали раньше. Окна нашей кухни в коммуналке выходили во двор, и мы видели, что во дворе что-то копают, укрепляют - бомбоубежище. А перед самой войной, дней десять до начала оставалось, промелькнуло сообщение ТАСС, что у нас с Германией хорошие отношения и договор о ненападении. Ровно через месяц нас стали бомбить. Нас, мальчишек, собрали и объявили, что создают комсомольско-молодежные отряды по борьбе с последствиями от налетов вражеской авиации. Выдали ночные пропуска, и каждый раз говорили, куда надо бежать. И в один из вечеров пакет бомб-зажигалок упал на крышу, а мы сидели по углам. Я тогда играл в футбол и не курил - презирал это дело, а тут с перепугу начал курить. Обезвредил три или четыре зажигалки: там стояли бочки с водой, ящики с песком, рукавицы были, клещи, и надо было бомбы выбросить на улицу, утопить или в песок закопать. А спустя несколько лет я получил свою первую боевую награду - медаль «За оборону Москвы». То есть мы уже считались участниками войны. Мне запомнилось, как очередной самолет немецкий начал пролетать и кидать бомбы на Москву. Подбежал к окну и увидел: между Большим театром и Малым театром лежит девочка лет пяти, вся в крови, и над ней, склонившись, рыдает мама. Дальше этот самолет на Тверской улице попал в очередь, которая стояла в продуктовый магазин. Побило много людей. Это первые дни, когда пощупал войну живьем.
Призвали меня осенью 42-го года. Я тогда играл в футбол за Московский клуб «Крылья Советов», это был тогда класс «А», нынешняя премьер-лига. Нас отвезли в Марийскую АССР - холоднющий лагерь на 30 тысяч человек, там готовили младших командиров. Меня определили в минометную школу, и в Новый год 1942-43 мы уже были на Северо-Западном фронте - Великолукская область, сейчас Псковская. 27 февраля 1944 я уже был командиром взвода, и мы со взводом одними из первых вошли в пылающий город Пустошка. После этого я был первый раз ранен - в ногу, 17 мая. Да, никаких минометов нам не дали, их просто не хватало, и мы попали в морскую пехоту - подбирали ребят спортивных, а я бегал здорово. Я легко второй разряд мог выполнить, даже после девочек и после пьянки. Так я вообще шпанистый парень был такой. Весело жил: девочки, вино, консервы.
А после Пустошки я был ранен 12 апреля 1944-го в горло - «слепое осколочное ранение шеи с повреждениями гортани».
Призвали, хотя я был сыном врага народа, потому что некого уже было. Три с половиной миллиона уже было в плену. Немцы уже были под Москвой, а у нас ничего не готово - танки ни к черту не годились, ведь T-34, ИС-2, ИС-3 - это все появилось уже в 43-44 годах. У меня было четверостишие:
Врагов разбили мы ораву,
Но был средь нас один нахал.
Мы с ним не поделили славу,
Он всю себе ее забрал.
Призвали, а мы и рады были. Сегодня с усмешкой говорят о чувстве патриотизма, а мы были очень патриотичны. Тогда к Сталину я относился с почтением - потом уже просветлел. А тогда - ну, нет отца и нет. Кстати, в этом доме, где мы жили, по Петровскому переулку, четвертый и пятый этажи Внешторг надстроил. Выходили мы в футбольчик поиграть и друг другу говорили: «Вот там уже свет не горит, и тут не горит, и там не горит». Оба этажа опустели за несколько месяцев 37-38 года. Даже это не изменило мое отношение, а потом уже во время войны я многое увидел.
Париж, марк Рафалов с отцом и матерю, 1928 г.
Расскажу такой эпизод. Мы шли на север, и надо было освободить Пустошку, потому что Пустошка стояла на перекрестке Ленинград-Киев и Рига-Москва, а там шоссе и железная дорога - немцы получали питание, оружие. Там очень болотистые места. Очень тяжелые шли бои. Пустошку освободили 27 февраля 1943 года, и там положили 22 тысячи наших ребят. А рядом на очень высокой горе была деревушка Горушка, там стояла батарея легких немецких орудий и они с этой горы расстреливали наши части. Последовал от большого начальства приказ взять эту Горушку. А снегу было много, и мы решили провести атаку под прикрытием дымзавесы, повезли шашки. Рано утром запалили, они загорелись и почти сразу же красная ракета - атака. Мы поднялись. И ужас: дым пошел не в сторону немцев - а по розе ветров так должно было быть, а вдоль траншеи - Боженька распорядился по-своему. То есть ничего нас не скрывало. 33 человека на моих глазах полегли. У них были крупнокалиберные пулеметы, и они расстреляли наших ребят. Горушку, конечно, не взяли.
На следующий день вызывает меня майор СМЕРШ и говорит: «Ну и что вы там надымили? Расскажите». Я говорю: «Надымили как полагалось». «А почему же дым пошел по траншее?» Ну а я шутник был - «это туда вопрос», и пальцем в небо показываю. Майор в ответ: «Сволочь! Я тебе морду набью! Иди отсюда!» Понимаете, он наверняка знал, что я сын врага народа. В Пустошку мой взвод вошел одним из первых, и меня представили к награде - Орденом Красной Звезды, кажется, хотели наградить. Еще двоих кроме меня представили, всем дали, а мой наградной лист вернулся. СМЕРШ написал: «Кого награждаете?» Не завизировал.
На фронте притеснения по национальному признаку я не чувствовал. Правда в 43-м году меняли красноармейские книжки и офицерские книжки. Сидели мы с писарем в землянке штаба батальона, и он мне говорит: «Марк, у тебя в красноармейской книжке написано, что ты еврей. Что мне написать?» Я говорю - не знаю. У меня мама русская, но тогда предпочтение отдавалось отцу. Теперь, насколько я знаю, у евреев считают по маме. Я говорю: «Наверное, надо так и оставить». Тут капитан открывает дверь и говорит: «Все евреи в Ташкенте. Никаких евреев здесь нет. Напиши - русский». А когда демобилизовался в 47-м году и надо было менять документы, сдаю свои документы, а в них - русский.
Кстати, а в 40-м году, когда мне исполнилось 16 лет, я пошел в милицию отдавать документы, а мама, поскольку очень интеллигентная женщина была, так спокойно говорит: «Сынок, если будут спрашивать в пятом пункте, скажи лучше, что русский». Она же дворянка была, опытная уже - в Гражданскую войну, в Харькове, несколько раз переходила из рук в руки. Она знала, что евреев не очень любят. Паспортистка мне через стеклянную штуку говорит - а здесь что будем писать? А я про маму уже забыл и отвечаю: «Отец - еврей». Она так голову набок. «А мама - русская дворянка». Она аж подскочила: «Так это же еще хуже!»
Экипаж танка ИС-3 ("Иосиф Сталин"), второй слева - Гвардии лейтенант М. Рафалов, 1947 г.
А в 1947 году - тогда нехорошие настроения появились - меня вызвали в партком. Кто-то там докладывает: это же безобразие, был евреем, а теперь русский. Исключать надо, мол, из партии. Но нашлись ребята, сказали: «Он вернулся с фронта, дважды ранен. Морской пехотинец. Что вы от него хотите? Напишите выговор без занесения в учетную карточку».
После Пустошки 27 февраля мы пошли дальше на Ригу. Где-то совсем рядом со Псковом течет река Великая, в боях создали там плацдарм. У нас были самоходки, и не хватало разведчиков, чтобы определить расположение немецких орудий на той стороне реки. Мы вшестером где-то пробыли всю ночь в снегу и засекали на бумаге расположение. Наши провоцировали выстрелами, немцы сразу отвечали, и было видно, где орудия стоят, где пулеметы. А там расстояние-то - 200 метров. У меня есть стихотворение:
Двести метров всего
Там засели враги.
Двести метров всего,
Но пойди, пробеги.
Утро. Я иду первый, на боку пистолет. А немцы ротную минку пустили - семь осколков я словил, а ребят не тронуло. Вот на горле, и здесь, на лице. Так и не достали осколки, да я привык уже. Бриться только неудобно. В этом году направили меня на томографию, а там спрашивают, есть ли инородные тела, и написали - «не полагается, убрать все инородные тела». Ну куда - убрать? Мне уже 91-й год идет.
Я был старшим сержантом, командиром взвода - то есть, на офицерской должности, и когда меня ранило, на самолете отвезли на Селигер, в город Осташков. Лежал в офицерской палате: дополнительный паек, и давали уже не махорку, а «Казбек». А я очень хотел вернуться в свою часть. Меня определили в резервный полк. Туда люди из госпиталей возвращаются, новобранцы. А тут приезжают покупатели: в то время был указ, что ребят, у кого есть образование девять классов или больше, надо стараться сохранить - надо ж кому-то работать. Набирают покупатели ребят в военные училища, но я от пехотного сразу отказывался. А тут полковник приехал, такой озорной мужик, мы с ним про футбол поговорили, потом поехали в Челябинск, и меня забрали в Челябинское танкотехническое училище. Я его окончил с отличием. Прослужил на Забайкальско-Амурском фронте почти два года. В 47-м году я уже играл в футбол за ОДО, они по классу «Б» играли. Называлась команда «Окружной дом офицеров», а потом стала «Танкист». Я играл за сборную армии.
Виши, Франция, Марк Рафалов с отцом, 1927г.
А потом я пытался демобилизоваться - нужно рапорт писать, но через голову начальства нельзя, а меня терпеть не мог командир полка Попов, потому что я в футбол играл. У нас еще был Машков, так он тенором был - улетал все время на концерты. А я уезжал то на сборы, то на игры. И он нас двоих не любил, на партсобраниях говорил: «Рафалов и Машков служить не хотят, один горло дерет, другой пузырь гоняет». В конце концов командир батальона подсказал: «Зачем ты Попову пишешь, никогда он тебя не отпустит! За кого ты голосовал в Верховный совет?» Ответил, что за маршала Малиновского. Он отвечает: «Никакого маршала нет. Пиши депутату Верховного совета Малиновскому Родиону Яковлевичу. Пиши как депутату». Я написал, что у меня такое-то ранение, что хочу учиться. И я его не обманул, кончил потом институт в Москве.
Политические репрессии в СССР
Справка
Принудительные меры государственного воздействия, включающие различные виды наказаний и правоограничений, применявшиеся в СССР к отдельным лицам и категориям лиц по политическим мотивам. Лишение жизни или свободы, принудительное помещение в психиотрические клиники, выдворение из страны и лишение гражданства, депортация из мест проживания, направление в ссылку, высылку или на спецпоселение, привлечение к принудительному труду. (закон РФ № 1761-1 «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 г.)
Репрессии начались сразу после Октябрьской революции 1917 года. В конце 1920-х - начале 1930-х годов приобрели массовый характер. Особенного размаха достигли в 1937-1938 годы - это время впоследствии было названо историками «Большим террором».
В 1937-1938 годах было арестовано 1 548 366 человек (1937 г. - 918 671 человек; 1938 г. - 629 695 человек) и из них расстреляно 681 692 человек (1937 г. - 353 074 человек; 1938 - 328 618 человек).
Более того, из 139 членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на 17-м съезде, было арестовано и расстреляно в эти годы 98 человек. Для всех переданых суду членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) была избрана одна мера наказания - расстрел, ни одного из них не оставили в живых. (Доклад комиссии ЦК КПСС президиуму ЦК КПСС по установлению причин массовых репрессий против членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на ХVII съезде партии от 9 февраля 1956 г.). Исходя из подобных цифр, интенсивность расстрелов составляла до 1 200-1 300 расстрелов в среднем в день по всей стране.
Реабилитация жертв политических репрессий началась после смерти Сталина. В феврале 1956 года на XX съезде КПСС первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев назвал репрессии незаконными и преступными. Реабилитировали в основном видных политических деятелей. Процесс активизировался в 1989 году и затронул уже рядовых граждан (было реабилитировано 1 073 750 человек).
18 октября 1991 года был принят закон, по которому жертвы политических репрессий и члены их семей должны были быть реабилитированы, им возвращались утраченные звания и награды, разрешалось вернуться в места проживания, выплачивалась материальная компенсация. (Доклад об исполнении Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» от 2009г.)
Реабилитация жертв политических репрессий продолжается до сих пор.
А после XX Съезда партии отца реабилитировали. Мы с сестрой по закону стали совершенно полноценными людьми, но до сих пор некоторые относятся косо. Особенно однополчане. Когда заходит разговор об отце, говорят - «так же не сажали просто, значит, что-то было». При этом все добрые, прекрасные люди. Это все заслуга пропаганды - настолько вбивали в головы. Чтобы отношение изменилось, должно время пройти. Мое отношение тоже менялось постепенно. На фронте мы как-то с одним парнем из штрафбата разговорились: он кончил железнодорожный институт, москвич, работал на железной дороге диспетчером. Так вот он как-то сутки не спал, и оказалось, что дал неправильную команду и направил товарный вагон в другой вагон, полный сахара - люди сбежались, растащили этот сахар. Ему засунули 12 лет лагерей, но заменили на фронт. Мы с ним встретились, когда он был раненый уже, а если ранение - сразу амнистия. Эти маленькие эпизоды все меняли понемногу. Потом был еще майор Девятаев, из Горького. Был командиром штурмовика, его сбили и взяли в плен, он попал в лагерь и оттуда с ребятами на немецком самолете сбежал. Прилетел, а ему дали девять лет тюрьмы. После выступления Хрущева только выпустили. Вот его судьба запала в душу. Да много от ребят разных историй знаю, все это накапливалось. Книг потом много читал. С «Мемориалом» связан.
М. Рафалов в центре, уже судья
Во время расцвета антисемитизма в России меня уволили в 1952 году из министерства тяжелого машиностроения. Я работал в центральном аппарате Минтяжмаша, но меня уволили. Ходил потом с утра до вечера искал работу - ничего, даже учеником шофера не взяли. Спас меня случай. У Покровских ворот встретил знакомого - Никитина, тогда он был заведующим кафедрой физподготовки Торфяного института. Рассказал, что фронтовики могли получить право стать студентами. Я стал долбить, и из пяти экзаменов получил три пятерки и две четверки - поступил. Потом меня избрали председателем спортклуба, профсоюз стал платить неплохие деньги. Пропаганда была такая, что ярко выраженные евреи боялись на улицу выходить. К счастью, тот период продолжался не очень долго.
А на войне почти не было национализма. У меня во взводе были Вася Белов и Уткин, оба карелы. Еще Будоржапов и Бударханов - казахи, с которыми я ходил в разведку. Оба здоровые. Земляникин был еврей. Смородинов - русский. Такая смесь. Никто на это внимания не обращал.
Вот дети в школе часто спрашивают, было ли мне страшно. Конечно, боялся - все боялись. Но страх надо уметь преодолевать - ты же мужчина. У меня был во взводе один парень, так он во время артобстрела падал на землю, прятался.
После окончания института пошел работать в научно-исследовательский институт. Был инженером, работал в НИИ подъемно-транспортного машиностроения. Всю жизнь там проработал. А после ранения в ногу тяжело было бегать, и я перешел в разряд судей. Хотелось играть в футбол, я пришел в Коллегию судей и остался.
Текст: Василий Колотилов, фото: Константин Саломатин
проект «Две войны: ветераны о ВОВ и национализме», 2015Продолжение следует...
Марк Михайлович Рафалов
Две войны: ветераны о ВОВ и национализме
74 года назад народ многомилионной страны встал на защиту своей Родины. Плечом к плечу сражались воины-освободители против фашизма: украинцы и русские, грузины и татары, чеченцы и евреи. У ветеранов разных национальностей - разная история борьбы, но одна на всех победа. Герои нашего проекта рассказывают не только о своём военном опыте, но и отвечают на вопрос «есть ли на фронте национализм». ©По теме: Бескомпромиссный Рафалов
Роальд Романов
Марк Михайлович Рафалов:
90 лет, еврей. Гвардии капитан морской пехоты. Награды:
- Орден Отечественной войны I степени,
- Орден Отечественной войны II степени,
- Орден Красной Звезды,
- Медаль «За боевые заслуги»,
- Медаль «За оборону Москвы» и др.
Родился: Харьков. Призван: в Москве. Воевал: Марийская АССР (обучение); Пустошка (Северо-Западный фронт); Псков; Осташков (госпиталь); Челябинск (училище). Демобилизировался: в Забайкалье, 1947г.Марк Михайлович: - Родился в 1924 в Харькове. Отец - стопроцентный еврей, мама - русская дворянка. Вот такая у меня помесь была. Когда мне было два года, мы уехали в Париж - отец был там торгпредом пять лет. У моей сестры в семейном альбоме есть подпись: «Марк и осел в Париже». С 30-го года семья жила в Москве.
26 июня 1938 отец пошел на работу, к нему подошли два мужичка в погонах, посадили в машину и увезли на Лубянку. Его избивали там. В августе он маме записочку передал: «Вера, не присылай мне жесткую пищу, у меня уже нет зубов». Им надо было добиться признания, что отец был троцкистом. Он подписал этот протокол через сорок дней, но ни одного человека из своих товарищей не заложил: называл фамилии только тех, кто был расстрелян или срок уже получил. Потом в ЗАГСе мне выдали свидетельство о смерти, где написано, что он умер в Москве от болезни сердца.
Харьков. Марк рафалов с семьей. 1926 г.
Недавно в какой-то газете сообщалось, что примерно 52 % россиян сегодня, в 2015 году, поощряют Сталина и политику Сталина. Я со своими однополчанами старался не затрагивать тему Сталина, потому что они сразу говорили - «просто так не сажали». Нам с мамой говорили, что нам еще повезло, потому что дали восемь лет с правом переписки - на самом деле отец не в Москве погиб, а уже под Магаданом в лагерях, 7 марта 1944 года. Строили такой режим - оттуда люди вообще не возвращались. За цитату из Троцкого. Есть паническое письмо от отца в 42-м году, что он ничего не помнит, забыл все адреса - соседям нашим пишет. А у нас была четырехкомнатная квартира в самом центре Москвы, между Петровкой и Столешниковым, так вот, спустя примерно неделю явился мальчик в погонах и маме предъявил распоряжение очистить за 24 часа квартиру. Взамен давали какую-то комнату - 13 метров. У мамы остались какие-то связи, она позвонила, и нас поселили в коммуналку на угол Столешникова и Петровки: огромная комната, метров 25. А нашу квартиру присмотрел генерал НКВД. Управляющий домом к маме с симпатией относился, потому что мама была стенографисткой и машинисткой высшего класса, свободно владела французским языком и помогала в домоуправлении всякие бумажки печатать. Так вот он рассказал, что чтобы освободить эту большую комнату, НКВДшники посадили своего майора, нас вселили, а ту генералу отдали.
Ну, как жили? «Об работать не может быть и речи», как говорят в Одессе. Маму никуда не брали, потому что она «жена врага народа». Мне тогда было тринадцать лет, а сестре Юле - восемь. Напротив ЦУМа была закусочная, и мама договорилась, что будет там печатать меню на папиросной бумаге каждый день, а ей за это (в штат не могли принять - наказали бы) давали в судках какие-то флотские щи, котлеты паровые, компот. Это спасло нам жизнь, карточки нам не давали (в 41-м году ввели карточную систему).
Когда высылки начались, домоуправ не вписал маму в списки неблагонадежных, и нас не тронули, а мама была уже готова поехать - другие жены были в лагерях в Средней Азии. А потом, извините за такой оборот, на наше счастье началась война, и мама стала матерью сына-фронтовика: ее приняли на работу в школу. 16 октября 41 года была паника, немцы стояли недалеко от Москвы, и всем учреждениям поступило указание сжечь свои архивы - изо всех окон пепел летел. Мама совершила своеобразный подвиг: подумала, что люди приедут из эвакуации и не найдут свои документы, завернула в газету трудовые и дипломы и принесла домой. В конце войны мама вернула людям их документы - они такие счастливые были.
Как я узнал, что война началась? На стенках висели такие тарелки картонные, репродукторы - 22 июня я был дома с мамой. В коротком сообщении Молотов сказал, что немцы вероломно вторглись и так далее. А на самом деле не вероломно - все Сталин знал, получал сообщения от разведчиков.
Шату, Франция, 1928 г.
Но мы понимали раньше. Окна нашей кухни в коммуналке выходили во двор, и мы видели, что во дворе что-то копают, укрепляют - бомбоубежище. А перед самой войной, дней десять до начала оставалось, промелькнуло сообщение ТАСС, что у нас с Германией хорошие отношения и договор о ненападении. Ровно через месяц нас стали бомбить. Нас, мальчишек, собрали и объявили, что создают комсомольско-молодежные отряды по борьбе с последствиями от налетов вражеской авиации. Выдали ночные пропуска, и каждый раз говорили, куда надо бежать. И в один из вечеров пакет бомб-зажигалок упал на крышу, а мы сидели по углам. Я тогда играл в футбол и не курил - презирал это дело, а тут с перепугу начал курить. Обезвредил три или четыре зажигалки: там стояли бочки с водой, ящики с песком, рукавицы были, клещи, и надо было бомбы выбросить на улицу, утопить или в песок закопать. А спустя несколько лет я получил свою первую боевую награду - медаль «За оборону Москвы». То есть мы уже считались участниками войны. Мне запомнилось, как очередной самолет немецкий начал пролетать и кидать бомбы на Москву. Подбежал к окну и увидел: между Большим театром и Малым театром лежит девочка лет пяти, вся в крови, и над ней, склонившись, рыдает мама. Дальше этот самолет на Тверской улице попал в очередь, которая стояла в продуктовый магазин. Побило много людей. Это первые дни, когда пощупал войну живьем.
Призвали меня осенью 42-го года. Я тогда играл в футбол за Московский клуб «Крылья Советов», это был тогда класс «А», нынешняя премьер-лига. Нас отвезли в Марийскую АССР - холоднющий лагерь на 30 тысяч человек, там готовили младших командиров. Меня определили в минометную школу, и в Новый год 1942-43 мы уже были на Северо-Западном фронте - Великолукская область, сейчас Псковская. 27 февраля 1944 я уже был командиром взвода, и мы со взводом одними из первых вошли в пылающий город Пустошка. После этого я был первый раз ранен - в ногу, 17 мая. Да, никаких минометов нам не дали, их просто не хватало, и мы попали в морскую пехоту - подбирали ребят спортивных, а я бегал здорово. Я легко второй разряд мог выполнить, даже после девочек и после пьянки. Так я вообще шпанистый парень был такой. Весело жил: девочки, вино, консервы.
А после Пустошки я был ранен 12 апреля 1944-го в горло - «слепое осколочное ранение шеи с повреждениями гортани».
Призвали, хотя я был сыном врага народа, потому что некого уже было. Три с половиной миллиона уже было в плену. Немцы уже были под Москвой, а у нас ничего не готово - танки ни к черту не годились, ведь T-34, ИС-2, ИС-3 - это все появилось уже в 43-44 годах. У меня было четверостишие:
Врагов разбили мы ораву,
Но был средь нас один нахал.
Мы с ним не поделили славу,
Он всю себе ее забрал.
Призвали, а мы и рады были. Сегодня с усмешкой говорят о чувстве патриотизма, а мы были очень патриотичны. Тогда к Сталину я относился с почтением - потом уже просветлел. А тогда - ну, нет отца и нет. Кстати, в этом доме, где мы жили, по Петровскому переулку, четвертый и пятый этажи Внешторг надстроил. Выходили мы в футбольчик поиграть и друг другу говорили: «Вот там уже свет не горит, и тут не горит, и там не горит». Оба этажа опустели за несколько месяцев 37-38 года. Даже это не изменило мое отношение, а потом уже во время войны я многое увидел.
Париж, марк Рафалов с отцом и матерю, 1928 г.
Расскажу такой эпизод. Мы шли на север, и надо было освободить Пустошку, потому что Пустошка стояла на перекрестке Ленинград-Киев и Рига-Москва, а там шоссе и железная дорога - немцы получали питание, оружие. Там очень болотистые места. Очень тяжелые шли бои. Пустошку освободили 27 февраля 1943 года, и там положили 22 тысячи наших ребят. А рядом на очень высокой горе была деревушка Горушка, там стояла батарея легких немецких орудий и они с этой горы расстреливали наши части. Последовал от большого начальства приказ взять эту Горушку. А снегу было много, и мы решили провести атаку под прикрытием дымзавесы, повезли шашки. Рано утром запалили, они загорелись и почти сразу же красная ракета - атака. Мы поднялись. И ужас: дым пошел не в сторону немцев - а по розе ветров так должно было быть, а вдоль траншеи - Боженька распорядился по-своему. То есть ничего нас не скрывало. 33 человека на моих глазах полегли. У них были крупнокалиберные пулеметы, и они расстреляли наших ребят. Горушку, конечно, не взяли.
На следующий день вызывает меня майор СМЕРШ и говорит: «Ну и что вы там надымили? Расскажите». Я говорю: «Надымили как полагалось». «А почему же дым пошел по траншее?» Ну а я шутник был - «это туда вопрос», и пальцем в небо показываю. Майор в ответ: «Сволочь! Я тебе морду набью! Иди отсюда!» Понимаете, он наверняка знал, что я сын врага народа. В Пустошку мой взвод вошел одним из первых, и меня представили к награде - Орденом Красной Звезды, кажется, хотели наградить. Еще двоих кроме меня представили, всем дали, а мой наградной лист вернулся. СМЕРШ написал: «Кого награждаете?» Не завизировал.
На фронте притеснения по национальному признаку я не чувствовал. Правда в 43-м году меняли красноармейские книжки и офицерские книжки. Сидели мы с писарем в землянке штаба батальона, и он мне говорит: «Марк, у тебя в красноармейской книжке написано, что ты еврей. Что мне написать?» Я говорю - не знаю. У меня мама русская, но тогда предпочтение отдавалось отцу. Теперь, насколько я знаю, у евреев считают по маме. Я говорю: «Наверное, надо так и оставить». Тут капитан открывает дверь и говорит: «Все евреи в Ташкенте. Никаких евреев здесь нет. Напиши - русский». А когда демобилизовался в 47-м году и надо было менять документы, сдаю свои документы, а в них - русский.
Кстати, а в 40-м году, когда мне исполнилось 16 лет, я пошел в милицию отдавать документы, а мама, поскольку очень интеллигентная женщина была, так спокойно говорит: «Сынок, если будут спрашивать в пятом пункте, скажи лучше, что русский». Она же дворянка была, опытная уже - в Гражданскую войну, в Харькове, несколько раз переходила из рук в руки. Она знала, что евреев не очень любят. Паспортистка мне через стеклянную штуку говорит - а здесь что будем писать? А я про маму уже забыл и отвечаю: «Отец - еврей». Она так голову набок. «А мама - русская дворянка». Она аж подскочила: «Так это же еще хуже!»
Экипаж танка ИС-3 ("Иосиф Сталин"), второй слева - Гвардии лейтенант М. Рафалов, 1947 г.
А в 1947 году - тогда нехорошие настроения появились - меня вызвали в партком. Кто-то там докладывает: это же безобразие, был евреем, а теперь русский. Исключать надо, мол, из партии. Но нашлись ребята, сказали: «Он вернулся с фронта, дважды ранен. Морской пехотинец. Что вы от него хотите? Напишите выговор без занесения в учетную карточку».
После Пустошки 27 февраля мы пошли дальше на Ригу. Где-то совсем рядом со Псковом течет река Великая, в боях создали там плацдарм. У нас были самоходки, и не хватало разведчиков, чтобы определить расположение немецких орудий на той стороне реки. Мы вшестером где-то пробыли всю ночь в снегу и засекали на бумаге расположение. Наши провоцировали выстрелами, немцы сразу отвечали, и было видно, где орудия стоят, где пулеметы. А там расстояние-то - 200 метров. У меня есть стихотворение:
Двести метров всего
Там засели враги.
Двести метров всего,
Но пойди, пробеги.
Утро. Я иду первый, на боку пистолет. А немцы ротную минку пустили - семь осколков я словил, а ребят не тронуло. Вот на горле, и здесь, на лице. Так и не достали осколки, да я привык уже. Бриться только неудобно. В этом году направили меня на томографию, а там спрашивают, есть ли инородные тела, и написали - «не полагается, убрать все инородные тела». Ну куда - убрать? Мне уже 91-й год идет.
Я был старшим сержантом, командиром взвода - то есть, на офицерской должности, и когда меня ранило, на самолете отвезли на Селигер, в город Осташков. Лежал в офицерской палате: дополнительный паек, и давали уже не махорку, а «Казбек». А я очень хотел вернуться в свою часть. Меня определили в резервный полк. Туда люди из госпиталей возвращаются, новобранцы. А тут приезжают покупатели: в то время был указ, что ребят, у кого есть образование девять классов или больше, надо стараться сохранить - надо ж кому-то работать. Набирают покупатели ребят в военные училища, но я от пехотного сразу отказывался. А тут полковник приехал, такой озорной мужик, мы с ним про футбол поговорили, потом поехали в Челябинск, и меня забрали в Челябинское танкотехническое училище. Я его окончил с отличием. Прослужил на Забайкальско-Амурском фронте почти два года. В 47-м году я уже играл в футбол за ОДО, они по классу «Б» играли. Называлась команда «Окружной дом офицеров», а потом стала «Танкист». Я играл за сборную армии.
Виши, Франция, Марк Рафалов с отцом, 1927г.
А потом я пытался демобилизоваться - нужно рапорт писать, но через голову начальства нельзя, а меня терпеть не мог командир полка Попов, потому что я в футбол играл. У нас еще был Машков, так он тенором был - улетал все время на концерты. А я уезжал то на сборы, то на игры. И он нас двоих не любил, на партсобраниях говорил: «Рафалов и Машков служить не хотят, один горло дерет, другой пузырь гоняет». В конце концов командир батальона подсказал: «Зачем ты Попову пишешь, никогда он тебя не отпустит! За кого ты голосовал в Верховный совет?» Ответил, что за маршала Малиновского. Он отвечает: «Никакого маршала нет. Пиши депутату Верховного совета Малиновскому Родиону Яковлевичу. Пиши как депутату». Я написал, что у меня такое-то ранение, что хочу учиться. И я его не обманул, кончил потом институт в Москве.
Политические репрессии в СССР
Справка
Принудительные меры государственного воздействия, включающие различные виды наказаний и правоограничений, применявшиеся в СССР к отдельным лицам и категориям лиц по политическим мотивам. Лишение жизни или свободы, принудительное помещение в психиотрические клиники, выдворение из страны и лишение гражданства, депортация из мест проживания, направление в ссылку, высылку или на спецпоселение, привлечение к принудительному труду. (закон РФ № 1761-1 «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 г.)
Репрессии начались сразу после Октябрьской революции 1917 года. В конце 1920-х - начале 1930-х годов приобрели массовый характер. Особенного размаха достигли в 1937-1938 годы - это время впоследствии было названо историками «Большим террором».
В 1937-1938 годах было арестовано 1 548 366 человек (1937 г. - 918 671 человек; 1938 г. - 629 695 человек) и из них расстреляно 681 692 человек (1937 г. - 353 074 человек; 1938 - 328 618 человек).
Более того, из 139 членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на 17-м съезде, было арестовано и расстреляно в эти годы 98 человек. Для всех переданых суду членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) была избрана одна мера наказания - расстрел, ни одного из них не оставили в живых. (Доклад комиссии ЦК КПСС президиуму ЦК КПСС по установлению причин массовых репрессий против членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на ХVII съезде партии от 9 февраля 1956 г.). Исходя из подобных цифр, интенсивность расстрелов составляла до 1 200-1 300 расстрелов в среднем в день по всей стране.
Реабилитация жертв политических репрессий началась после смерти Сталина. В феврале 1956 года на XX съезде КПСС первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев назвал репрессии незаконными и преступными. Реабилитировали в основном видных политических деятелей. Процесс активизировался в 1989 году и затронул уже рядовых граждан (было реабилитировано 1 073 750 человек).
18 октября 1991 года был принят закон, по которому жертвы политических репрессий и члены их семей должны были быть реабилитированы, им возвращались утраченные звания и награды, разрешалось вернуться в места проживания, выплачивалась материальная компенсация. (Доклад об исполнении Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» от 2009г.)
Реабилитация жертв политических репрессий продолжается до сих пор.
А после XX Съезда партии отца реабилитировали. Мы с сестрой по закону стали совершенно полноценными людьми, но до сих пор некоторые относятся косо. Особенно однополчане. Когда заходит разговор об отце, говорят - «так же не сажали просто, значит, что-то было». При этом все добрые, прекрасные люди. Это все заслуга пропаганды - настолько вбивали в головы. Чтобы отношение изменилось, должно время пройти. Мое отношение тоже менялось постепенно. На фронте мы как-то с одним парнем из штрафбата разговорились: он кончил железнодорожный институт, москвич, работал на железной дороге диспетчером. Так вот он как-то сутки не спал, и оказалось, что дал неправильную команду и направил товарный вагон в другой вагон, полный сахара - люди сбежались, растащили этот сахар. Ему засунули 12 лет лагерей, но заменили на фронт. Мы с ним встретились, когда он был раненый уже, а если ранение - сразу амнистия. Эти маленькие эпизоды все меняли понемногу. Потом был еще майор Девятаев, из Горького. Был командиром штурмовика, его сбили и взяли в плен, он попал в лагерь и оттуда с ребятами на немецком самолете сбежал. Прилетел, а ему дали девять лет тюрьмы. После выступления Хрущева только выпустили. Вот его судьба запала в душу. Да много от ребят разных историй знаю, все это накапливалось. Книг потом много читал. С «Мемориалом» связан.
М. Рафалов в центре, уже судья
Во время расцвета антисемитизма в России меня уволили в 1952 году из министерства тяжелого машиностроения. Я работал в центральном аппарате Минтяжмаша, но меня уволили. Ходил потом с утра до вечера искал работу - ничего, даже учеником шофера не взяли. Спас меня случай. У Покровских ворот встретил знакомого - Никитина, тогда он был заведующим кафедрой физподготовки Торфяного института. Рассказал, что фронтовики могли получить право стать студентами. Я стал долбить, и из пяти экзаменов получил три пятерки и две четверки - поступил. Потом меня избрали председателем спортклуба, профсоюз стал платить неплохие деньги. Пропаганда была такая, что ярко выраженные евреи боялись на улицу выходить. К счастью, тот период продолжался не очень долго.
А на войне почти не было национализма. У меня во взводе были Вася Белов и Уткин, оба карелы. Еще Будоржапов и Бударханов - казахи, с которыми я ходил в разведку. Оба здоровые. Земляникин был еврей. Смородинов - русский. Такая смесь. Никто на это внимания не обращал.
Вот дети в школе часто спрашивают, было ли мне страшно. Конечно, боялся - все боялись. Но страх надо уметь преодолевать - ты же мужчина. У меня был во взводе один парень, так он во время артобстрела падал на землю, прятался.
После окончания института пошел работать в научно-исследовательский институт. Был инженером, работал в НИИ подъемно-транспортного машиностроения. Всю жизнь там проработал. А после ранения в ногу тяжело было бегать, и я перешел в разряд судей. Хотелось играть в футбол, я пришел в Коллегию судей и остался.
Текст: Василий Колотилов, фото: Константин Саломатин
проект «Две войны: ветераны о ВОВ и национализме», 2015Продолжение следует...