(no subject)
Взял у товарища-мануальщика почитать эссе Бродского. Какое-то они оставляют неоднозначное ощущение. С одной стороны - хирургическая точность слова, нечеловеческий какой-то уровень постижения взаимоотношений между языком и реальностью. И с другой стороны, все эти осознания заперты в ловушку индивидуализма. Бродский - последний солдат традиции рационализма, умершей до его рождения, брезгующий всем, что лишено сверкающих граней самоотточенного эго, поэтому грусть его слишком понятна: для того, чтобы отстоять себя и о-гран-ичить, ему требовалось отстраиваться от всех и вся, уходить, сначала из школы, потом - отовсюду.
...с тех пор уходы мои повторялись -- с нарастающей частотой. И не всегда по причине скуки или от ощущения капкана: а я уходил из прекраснейших ситуаций не реже, чем из ужасных. Как ни скромно занятое тобой место, если оно хоть сколько-нибудь прилично, будь уверен, что в один прекрасный день кто-нибудь придет и потребует его для себя или, что еще хуже, предложит его разделить.
Тогда ты должен либо драться за место, либо оставить его. Я предпочитал второе. Вовсе не потому, что не способен драться, а скорее из отвращения к себе: если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса. И вовсе не важно, что ты набрел на это место первым. Первым очутиться даже хуже, ибо у тех, кто приходит следом, аппетит больше твоего, отчасти уже удовлетворенного.
Но какие же вещи он пишет о Платонове, например...
Его романы описывают не героя на каком-то фоне, а скорее, сам фон, пожирающий героя...
На своей странице Платонов делает примерно следующее: он начинает фразу в общем привычно, так что почти угадываешь ее продолжение. Однако каждое употребляемое им слово определяется и уточняется эпитетом или интонацией или неправильным местом в контексте до такой степени, что остальная часть фразы вызывает не столько удивление, сколько чувство, что ты себя как бы скомпрометировал ощущением, будто знаешь что-то о складе речи вообще и о том, как нужно размещать эти конкретные слова, в частности.
В каком-то смысле этого автора можно рассматривать как воплощение языка, временно оккупировавшего некоторый отрезок времени и оттуда рапортующего.
И, конечно, королевское:
Платонов сумел выявить саморазрушительный, эсхатологический элемент внутри самого языка.
...с тех пор уходы мои повторялись -- с нарастающей частотой. И не всегда по причине скуки или от ощущения капкана: а я уходил из прекраснейших ситуаций не реже, чем из ужасных. Как ни скромно занятое тобой место, если оно хоть сколько-нибудь прилично, будь уверен, что в один прекрасный день кто-нибудь придет и потребует его для себя или, что еще хуже, предложит его разделить.
Тогда ты должен либо драться за место, либо оставить его. Я предпочитал второе. Вовсе не потому, что не способен драться, а скорее из отвращения к себе: если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса. И вовсе не важно, что ты набрел на это место первым. Первым очутиться даже хуже, ибо у тех, кто приходит следом, аппетит больше твоего, отчасти уже удовлетворенного.
Но какие же вещи он пишет о Платонове, например...
Его романы описывают не героя на каком-то фоне, а скорее, сам фон, пожирающий героя...
На своей странице Платонов делает примерно следующее: он начинает фразу в общем привычно, так что почти угадываешь ее продолжение. Однако каждое употребляемое им слово определяется и уточняется эпитетом или интонацией или неправильным местом в контексте до такой степени, что остальная часть фразы вызывает не столько удивление, сколько чувство, что ты себя как бы скомпрометировал ощущением, будто знаешь что-то о складе речи вообще и о том, как нужно размещать эти конкретные слова, в частности.
В каком-то смысле этого автора можно рассматривать как воплощение языка, временно оккупировавшего некоторый отрезок времени и оттуда рапортующего.
И, конечно, королевское:
Платонов сумел выявить саморазрушительный, эсхатологический элемент внутри самого языка.