Free at last
Всё можно превратить в смысловое предприятие, в фабрику смысла, ладно, пусть всего только в индивидуальную, штучную и ручную его лабораторию (тем ценнее смыслы ручной выделки - потому что реже, единичнее). Старение - точно можно. Материала сколько угодно, в избытке. (О, у старости - свои избытки и своя щедрость! Свои дары, да.)
Как ни странно, старение интереснее молодости, как и болезнь интереснее здоровья, потому что в обоих случаях происходит изменение того, что ты в наивности своей принимаешь за «норму» и в качестве таковой не слишком замечаешь. Старение и болезнь - то, что ты замечаешь (а заодно замечаешь и свою наивность, в которой думала, что молодость и здоровье - норма). Стимул к тому самому изготовлению смыслов.
Новые состояния являются тебе как новые облики самой нормы. Сужая твои границы (границы тебя, мнившей себя безграничной), они одновременно раздвигают их. Ты видишь, сколь многое способно стать переносимым и приемлемым, и сколь многое - не страшным.
Обступая тебя растущими в числе страхами и уязвимостями, старость и убывание делают тебя всё более бесстрашной. Тебе уже не надо от них уберегаться: знаешь, что не убережёшься.
Отпускаешь мир.
И мир потихоньку отпускает тебя. Вы с ним уже не претендуете друг на друга. Позволяете друг другу быть: он - тебе в твоём убывании, ты - ему в его пребывании. Между тобой и миром начинает разрастаться, вначале совсем узенькая, полоса воды.
Ну и пусть старая и страшная (и чем дальше, тем старее и страшнее: то, что ещё несколько лет назад вызвало бы отчаянный внутренний протест, теперь, видишь не без изумления - можешь принять. Потому, что оно уже над тобой не очень властно. И чем дальше, тем властно всё менее и менее). Это всё этапы освобождения от тела, независимо от того, «есть ли что-то» по ту сторону смерти или ничего нет, - чтобы тем радостнее оттолкнуться от него, чтобы как можно более без сожалений.
Это молодым и красивым обидно уходить. Старым и страшным - нет, им и жалеть-то себя стыдно: такое - жалеть? - Да тьфу!
И уход из тела, всё более безобразного, становится формой исцеления (от него - и вообще).
Уже не только невозможно «нравиться», но и не нужно, даже - нужно НЕ.
В одном только смысле стыдно быть некрасивой - перед красотой мира, - кажется, что некрасивый имеет меньше прав переживать её, смотреть на неё. Но понятно, что пройдёт и это; не менее понятно, что красота мира великодушна - она всем показывается, всех принимает. И стоило бы это с благодарностью принимать, а не отворачивать физиономию на том только основании, что физиономия не так хороша, как хотели бы её видеть самолюбие и суета.
I’m free at last.
Как ни странно, старение интереснее молодости, как и болезнь интереснее здоровья, потому что в обоих случаях происходит изменение того, что ты в наивности своей принимаешь за «норму» и в качестве таковой не слишком замечаешь. Старение и болезнь - то, что ты замечаешь (а заодно замечаешь и свою наивность, в которой думала, что молодость и здоровье - норма). Стимул к тому самому изготовлению смыслов.
Новые состояния являются тебе как новые облики самой нормы. Сужая твои границы (границы тебя, мнившей себя безграничной), они одновременно раздвигают их. Ты видишь, сколь многое способно стать переносимым и приемлемым, и сколь многое - не страшным.
Обступая тебя растущими в числе страхами и уязвимостями, старость и убывание делают тебя всё более бесстрашной. Тебе уже не надо от них уберегаться: знаешь, что не убережёшься.
Отпускаешь мир.
И мир потихоньку отпускает тебя. Вы с ним уже не претендуете друг на друга. Позволяете друг другу быть: он - тебе в твоём убывании, ты - ему в его пребывании. Между тобой и миром начинает разрастаться, вначале совсем узенькая, полоса воды.
Ну и пусть старая и страшная (и чем дальше, тем старее и страшнее: то, что ещё несколько лет назад вызвало бы отчаянный внутренний протест, теперь, видишь не без изумления - можешь принять. Потому, что оно уже над тобой не очень властно. И чем дальше, тем властно всё менее и менее). Это всё этапы освобождения от тела, независимо от того, «есть ли что-то» по ту сторону смерти или ничего нет, - чтобы тем радостнее оттолкнуться от него, чтобы как можно более без сожалений.
Это молодым и красивым обидно уходить. Старым и страшным - нет, им и жалеть-то себя стыдно: такое - жалеть? - Да тьфу!
И уход из тела, всё более безобразного, становится формой исцеления (от него - и вообще).
Уже не только невозможно «нравиться», но и не нужно, даже - нужно НЕ.
В одном только смысле стыдно быть некрасивой - перед красотой мира, - кажется, что некрасивый имеет меньше прав переживать её, смотреть на неё. Но понятно, что пройдёт и это; не менее понятно, что красота мира великодушна - она всем показывается, всех принимает. И стоило бы это с благодарностью принимать, а не отворачивать физиономию на том только основании, что физиономия не так хороша, как хотели бы её видеть самолюбие и суета.
I’m free at last.